X

Я ПОКУПАЮ КОРЗИНУ И ОТПРАВЛЯЮСЬ В ПРОВИНЦИЮ

В начале декабря кончался сезон нашего лондонского театра, так что в конце ноября мы аккуратно проглядывали каждый номер театрального журнала, ища там интересующие нас объявления. Перед Рождеством нетрудно найти ангажемент и поступить в какую-нибудь труппу; везде печатаются объявления и публикации, что требуются "полезные актеры", "умные актеры", "талантливые актеры", "актеры для всякого амплуа" и "актеры для драматических ролей". Я написал письмо только по адресу одной публикации и сразу был принят; но такую удачу я приписываю исключительно тому, что приложил к письму свою фотографическую карточку.

Наша труппа должна была давать представления в одном провинциальном городке на западе Англии; решено было открыть сезон с пантомимы. Я приехал туда за неделю до Рождества и здесь узнал, что всю неделю репетиций буду получать половинное жалованье, а потом по одной гинее в неделю, причем все путевые расходы дирекция принимала на свой счет.

Мне повезло и на этот раз: мой антрепренер оказался самый благородный и честный господин, какого только можно было встретить среди людей этого звания. Нам никогда не приходилось просить денег, потому что их всегда выдавали очень аккуратно и полностью, безразлично -- хорошо ли шло дело театра или плохо. Остальные театральные антрепренеры не любили его за честность и по злобе называли подозрительной личностью.

Прежде чем покинуть Лондон, я решил пополнить свой гардероб. У меня и раньше был небольшой запас сапог, башмаков и панталон, но все это составляло только небольшую часть тех предметов, которые должны быть у каждого актера. Прежде всего надо было купить парики; цена каждого из них колебалась между семью шиллингами и двумя фунтами. Я выбрал семь или восемь -- один "белый напудренный", "рыжего Джорджа", "с роскошными кудрями" (почему он носит такое красивое название, я и сам не знаю), "комический", "лысый", и еще один для всяких неопределенных ролей.

Затем, в воскресенье утром, я перерыл чуть ли не все существующие костюмы в Петикоат-Лейн. Это известное место, где продаются театральные костюмы. Там я приобрел за пять шиллингов полный матросский костюм и лакейскую ливрею за шестнадцать пенсов. Здесь же продавалось большое количество старомодных фраков, вышитых жилетов, штиблет, блуз, коротких панталон, шляп, сюртуков и шпаг -- все за весьма умеренную цену.

Мои сестры также сшили мне несколько изящных костюмов (к этому времени они уже примирились с моей "безумной фантазией" и даже отчасти были довольны, что в их семье есть артист). За остальными необходимыми вещами я обратился к настоящему костюмеру. Все это вместе с простыми принадлежностями моего гардероба, вместе с книгами, с ящиком, где помещались все принадлежности для "гримировки", чернильный дорожный прибор и проч. и проч., составило порядочное количество вещей, число которых со временем должно было все увеличиваться и увеличиваться; поэтому я решил купить дорожную корзину, куда бы все можно было уложить.

Нашел я очень большую корзину, она сохраняется у меня до сих пор и стоит в прачечной под лестницей.

Как я ни старался и что ни делал, никак не мог от нее отделаться.

Переезжая на другую квартиру, я пробовал оставлять ее, но всякий раз, спустя некоторое время, мой старый хозяин присылал ее ко мне; обыкновенно ее привозили на ломовом извозчике два мужика, воображая, что возвращают мне драгоценный клад. Когда же они видели, что я отношусь к их стараниям совершенно равнодушно, разочаровывались и уходили домой несолоно хлебавши. Я старался всячески заманить к себе в дом уличных мальчишек и обещал дать им полкроны, если они избавят меня от этой несносной корзины. Но такие предложения почему-то всегда пугали их; они убегали домой, рассказывали про это своим отцам и матерям, а те, в свою очередь, распространяли про меня всякие нелепые слухи, будто я задумал совершить преступление. Я хотел воспользоваться темной ночью и подкинуть ее кому-нибудь из соседей, но это легко было говорить, а трудно сделать с такой махиной, как моя корзина.

Укладывать в нее вещи всегда приходилось внизу, в передней, потому что ее нельзя было пронести ни по одной лестнице. Стояла она всегда у парадных дверей, которые, вследствие этого, отворялись только на шесть дюймов, чтобы пропустить людей. Невозможно припомнить, сколько людей разбило себе носы из-за этой несносной корзины. Хозяин дома, возвращаясь домой поздно ночью, наткнулся на нее, стукнулся головой о дверь и, воображая, что на него напали воры и разбойники, стал кричать "караул!" и звать на помощь полицию. На нее же всякий раз натыкалась горничная, возвращаясь из погреба с пивом. И так как всегда при этом на корзину проливалось пиво, то скоро все вещи в ней так им пропитались, что от них несло, как из пивной.

Как только дело касалось корзины, со всех сторон сыпались такие ругательства, что прямо самому становилось неловко. Носильщики и извозчики хватали ее с ожесточением и так ругались всю дорогу, что кровь останавливалась в жилах. Все хозяйки встречали меня сначала ласково и приветливо, но, как только я привозил с вокзала корзину, сразу переменялись в лице и становились злы и раздражительны. Не было ни одного человека, который бы хорошо отозвался о моей корзине; все ненавидели и ругали ее площадными словами. Сначала я опасался, что в один прекрасный день все враги ее вооружатся и сотрут ее с лица земли; но нет, она пережила и перенесла все пытки, колотушки и осталась цела и невредима, так что я пришел к заключению, что, по всей вероятности, мне придется быть в ней похороненным.

Верный старый друг корзина! Сколько лет прошло с тех пор, как мы отправились с тобою из Лондона в тот знаменательный день 17 декабря, сколько возни и хлопот с тобою было, сколько я натерпелся из-за тебя неприятностей с кучерами! Зачем ты покинула меня в Бристоле? Зачем?!.

Но с какой стати я заговорил таким высокопарным, возвышенным слогом? Во-первых, это очень трудно, и я целых полчаса просидел, бессмысленно глядя на лампу, изгрыз все перо и все-таки ничего не придумал, а между тем передо мною лежит еще не исправленная корректура, которою душит меня типография. Вот и сейчас на лестнице сидит мальчишка из типографии и ждет ее. Могли бы они, по крайней мере, присылать мальчишек, которые не умеют так громко свистеть.

Желая поделиться с читателями воспоминаниями о своих гастролях, воспользуюсь некоторыми из большой пачки писем, которые я писал из провинции своему другу Джиму.

"Дорогой Джим! Нам (мне и корзине) не повезло в дороге; я потерял ее в Бристоле, так что пришлось телеграфировать. Я чувствую, что эта корзина сделает меня на всю жизнь несчастным. Она имеет одно только преимущество: по ней сразу узнают, что я актер, и не просят на чай. Здесь я нашел очень сносное помещение. У меня очень большая и хорошая спальня, она же служит и гостиной; всего-навсего, вместе с прислугой и со столом, плачу четыре шиллинга в неделю. Хозяева все симпатичный народ, в доме у них чисто и опрятно, к тому же есть миленькая дочка.

Я хотел написать тебе раньше, но все время был страшно занят. Каждый день бывает по две или по три репетиции, кроме того, мы помогаем красить декорации. Дела театра идут очень хорошо: каждое представление почти полный сбор, то есть больше пятнадцати фунтов. Вчера в ложе сидел сержант Парри и один известный лондонский актер, я забыл его фамилию. Мы (я говорю "мы", потому что нам приходится помогать во всем: так, двое из нас встают рано утром и отправляются расклеивать по городу афиши; у нас есть для этого человек, но он страдает запоем и в настоящее время запил). Теперь, кроме того, мы возимся со статистами и обучаем их балетным танцам.

Если бы ты видел, как они танцуют; их можно слышать за целую милю, весь театр сотрясается, когда они начинают танцевать.

Статистов для театра и для балета мы набираем из рыбацкой деревни, расположенной недалеко от города; конечно, все они в первый раз выступают на сцене; на первое время балет состоит из восьми человек, но потом мы думаем его значительно уменьшить. Кроме того, мы обучаем двенадцать детей для майского танца. Приятно смотреть на них.

Они получают за вечер всего только три пенса, но испытывают удовольствие и веселятся на целых три шиллинга. Между ними есть одна девочка с ангельским личиком -- откровенно говоря, я никогда не видел ангелов и предполагаю, что не увижу до самой смерти, но почему-то мне кажется, что у нее именно такое лицо, как у ангелов. В семь часов вечера она уже совершенно одета и с этих пор до самого выхода на сцену, то есть до десяти часов, не перестает петь и плясать. Когда же ей приходится танцевать на сцене майский танец, она стоит, широко открыв рот, и хохочет, сама не зная над чем. В общем, она так волнуется, что всегда все путает и танцует не с тем мальчиком, с которым надо, а с другим и, что страннее всего, всегда с одним и тем же.

Но этот мальчик еще слишком мал и потому не сознает своего счастья. По окончании танца маленькие мальчики должны целовать девочек. Надо видеть, как эти маленькие красавицы отворачиваются в сторону и отталкивают своих маленьких ухажеров. Мальчики ведут себя очень застенчиво, а девочки -- очень развязно и нисколько не стесняются. В этом-то и заключается превосходство женщин над мужчинами!

Все костюмы для пантомимы выписаны из Лондона и потому очень изящны, хотя немножко дороги. Идет пьеса "Уайтингтон и его кошка", собственное сочинение нашего антрепренера; она почти вся состоит из пения и танцев, говорят там очень мало, но и оно представляет собой сплошную глупость.

Мне приходится петь там два раза, кроме того, я пою еще один раз в другой пьесе. По моему мнению, петь совсем не трудно, но меня изводит оркестр. Я чувствую себя гораздо свободнее, когда нет музыки. Кроме того, в этой пантомиме много куплетов, составленных на злобу дня. Таким образом, как ты видишь, мы строго следуем совету мистера Пиквика и стараемся, как можем, подлаживаться под вкусы публики, а уж та веселится от души. Ты себе представить не можешь, с каким энтузиазмом был встречен вчера куплет, сочиненный по поводу новых фонарей, поставленных на главной улице города.

Наш комик учит меня танцевать и заставляет упражняться чуть ли не по целым дням. Признаться тебе, это ужасно тяжелая работа, но теперь я почти уже постиг премудрость танца "хорнпайп". Я лично очень доволен, что умею его танцевать, потому что ничем нельзя так растормошить сонную провинциальную публику и привести в восторг, как этой удалой пляской.

Сам антрепренер очень угрюмый человек, но режиссер славный малый: он обращается с нами -- актерами -- весьма вежливо и с большим уважением, как будто бы мы были театральными плотниками; деньги платят аккуратно.

Наш премьер никогда не является на спектакли, и потому его роль совсем вычеркнута; нельзя сказать, чтобы пьеса от этого выиграла.

В начале пьесы я играю роль ленивого чиновника (это напоминает мне те дни, когда я действительно служил на гражданской службе), а потом первого министра в Титтату; на переодевание и перегримировку у меня всего только три минуты времени. Роль первого министра можно сыграть остроумно и смешно, но роль чиновника не требует никаких артистических способностей. Я притворяюсь спящим, в это время подходит ко мне клоун, который играет роль второго чиновника, и хватает меня кулаком по голове; тогда я просыпаюсь и, в свою очередь, наношу ему кулаком удар по голове, он бросается и начинает меня колотить, сначала он застигает меня врасплох, потом я застигаю врасплох его; неожиданность, с которой мы нападаем друг на друга, сильно бьет публику по нервам; после этого между нами завязывается отчаянная драка, в которой принимает участие и кот. Вчера, во время этой сцены, я расшиб себе голову (хорошо, что не другую часть тела) и сломал стул во время борьбы. Публике это очень понравилось; она потребовала повторения этой сцены, но я не пожелал разбивать себе вторично голову.

Хорошо, что здесь нет моих лондонских знакомых и приятелей. Не думай, что играть на сцене -- значит все время объясняться в любви в пышных костюмах или драться на дуэли настоящими рапирами.

В следующую субботу, кроме пантомимы, будет поставлена еще драма. Представь себе меня в роли почтенного отца, благословляющего на брак нашего режиссера и премьершу, которым в сложности больше восьмидесяти лет. Я не вру, мне дали такую роль.

В сочельник перед Рождеством все мы обедали с антрепренером в гостинице и очень весело провели время; разошлись по домам в четыре часа утра.

На обеде я узнал, что каждому из нас дают бенефис. Я очень обрадовался, узнав об этом, но другие, наоборот, как будто опечалились. Наш первый любовник рассказал мне, что прошлый его бенефис обошелся ему в тридцать шиллингов. Я думаю, что лучше, в таком случае, отказаться от бенефиса. Дело в том, что бенефициант все издержки платит из своего кармана, а получает только половину прибыли. Единственно, что меня привлекает, так это свободный выбор пьесы и роли в ней. Конечно, я попробую выступить в роли Ромео.

Я отведал, что значит иметь успех в театре, и теперь сам не рад. Представь себе, меня узнали на улице; за мной бежала целая толпа мальчишек. Они, очевидно, ожидали, что я остановлюсь где-нибудь на углу улицы и запою.

Мужская уборная помещается у нас где-то на антресолях; проникнуть туда можно только по приставной лестнице. Вчера кто-то выкинул штуку: убрал ее, так что бедный комик, игравший в пьесе, никак не мог спуститься оттуда. Мы этого не знали; вдруг выходит на сцену Лоре Гемберлен и говорит:

-- А вот и принц.

Но принц не является. Тогда Лоре Гемберлен вторично повторяет:

-- А вот и принц.

Публика начала хохотать.

Тогда вдруг сверху раздался неистовый крик:

-- Да замолчишь ли ты, старый дурак? Где лестница?

Однако и мне пора замолчать; уже половина восьмого, а в восемь начало спектакля. Отвечай скорее, милый друг; пиши, что нового. Видел ли ты с тех пор красавицу?.."

Впрочем, остальная часть письма не имеет совершенно никакого отношения к театру.