МОЙ ПОСЛЕДНИЙ ДЕБЮТ
Я покинул Лондон как раз в тот день, когда, ровно двенадцать месяцев тому назад, выезжал в первый раз в провинцию в полной уверенности, что составлю себе известность и артистическую карьеру. Я покидал его с большим багажом с ранним почтовым поездом, выходящим из Истона, а приехал назад, уже не будучи актером, с больными ногами, голодный, в одном только платье, которое было на мне.
Несколько дальнейших отрывков из моих писем достаточно свидетельствуют о последних месяцах моей артистической жизни. Во всех этих письмах проглядывает грустный тон, да и не удивительно, потому что я писал их в то время, когда переживал самое большое разочарованье и когда дела мои были страшно плохи, а при таких обстоятельствах все окружающее представляется человеку в самом тусклом, неприглядном свете.
Вот что я писал спустя три недели после Рождества Христова:
"...Дела идут хорошо, деньги платят аккуратно. Пока все время дают пантомиму, работы мало, издержки тоже невелики, потому что живем на одном месте. Вот начнем переезжать с места на место, тогда будет намного труднее. Как провинциальная публика любит пантомиму и как я ее ненавижу! Не могу сказать, чтобы я был высокого мнения о провинциальной публике. Им еще много надо учиться и просвещаться, пока они поймут, что такое настоящее искусство. Самые плоские остроты и балаганные шутки веселят и приводят их в восторг. Как жителям Биллинсгейта надо еще много поучиться, чтобы знать английский язык, так много пройдет времени, пока провинциальная публика станет что-нибудь смыслить в драматическом искусстве.
В субботу мне пришлось экспромтом играть роль нашего комика, потому что он был пьян в стельку. Вообще, очень жаль, что среди актеров так развито пьянство. Какой репутацией должны пользоваться артисты в глазах публики, если каждый день в театральном журнале им приходится читать следующие объявления: "Нужны только трезвые артисты", "Просят приходить только тех, которые могут не пить, хотя бы во время представления", "Людей, которые вечно пьяны, просят не приходить". Я знаю многих людей, которые нарочно напиваются перед тем, как надо выходить на сцену; очевидно, они делают это в том предположении, что в здравом уме не могут играть и что гораздо лучше сыграют при полном отсутствии его; Причиной этого отчасти бывают неверные и бестолковые слухи, которые существуют в театральном мире. Например, говорят, что такой-то великий актер только потому блестяще провел свою роль, что был пьян, и другой маленький актер, играя ту же роль, нарочно напивается, в полной уверенности, что это поможет ему точно так же хорошо сыграть эту роль.
Точно так же меня всегда возмущала привычка актеров сквернословить и браниться самыми отчаянными словами. Я помню, однажды мы решили платить в общую кассу по одному пенни за каждое бранное слово. Но через два часа мы должны были отменить это постановление, потому что ни у кого из нас в кармане не осталось ни одного пенни..."
Шесть недель спустя:
"...Дела театра идут очень плохо, хотя антрепренер ведет себя джентльменом. До последней недели он аккуратно до последнего пенса выплачивал нам жалованье; прошлую же субботу он созвал всех нас и сказал, что содержать театр он больше не в состоянии, но если мы желаем, то он готов продолжать дело на компанейских началах, чтобы испытать, не повернется ли счастье в другую сторону. Мы согласились, но, конечно, прогорели; после данных восьми спектаклей, за вычетом всех расходов и издержек, чистого барыша осталось восемнадцать пенсов, из которых антрепренер взял себе три части (одну за то, что он антрепренер, другую за то, что играл, а третью уж не знаю почему, должно быть, чтобы вышли вместе три части), а остальные деньги, то есть по одному пенсу на брата, остались нам. Стыдно подумать, что я в неделю проживал здесь столько, сколько в Лондоне платил за один только обед..."
Через неделю наша труппа разбрелась, и я поступил к другому, первому попавшемуся антрепренеру. Вот что я писал в это время:
"...Я едва могу держать голову над водой; если обстоятельства не изменятся и положение не улучшится, я пойду ко дну; своих денег у меня давно уже нет, а на заработанные жить невозможно. На прошлой неделе мы все страшно горевали. Умер наш премьер, оставив совсем без средств жену и двух детей. Умри в Лондоне какой-нибудь известный актер, получающий в год тысячи три фунтов, театральная пресса подняла бы на ноги всех благотворителей, поместила бы в газетах самые трогательные воззвания и заставила бы все театры дать в пользу его семьи несколько спектаклей с повышенной платой. Но так как наш актер получал ни больше ни меньше, как только два фунта в неделю, то им никто не поинтересовался; жена, чтобы прокормить себя и детей, пошла по домам стирать белье. Но я уверен, что она отказалась бы от помощи, если бы даже ей предложили. Из ложного ли самолюбия или по недальновидности, она заявила, что, если бы умирала с голоду, никогда бы не стала оскорблять память покойного мужа и его благородной деятельности попрошайничеством...
Эта труппа тоже разорилась. Вообще, для театров настали трудные времена. Торговля идет плохо, все жалуются на недостаток в деньгах и потому стараются сохранить свой бюджет и первым делом вычеркивают все издержки на развлечения и увеселения".
Мало-помалу я лишался всех хоть немного ценных вещей и все чаще и чаще посещал ломбарды, особенно перед отъездом в другой город. Я путешествовал по стране подобно разбитому бурей кораблю, выбрасывающему за борт свой груз, чтобы спастись. В одном городе я оставлял часы, в другом цепочку; здесь кольцо, там платье; дорожный чернильный прибор, пенал -- все было снесено туда же. Так продолжалось вплоть до мая месяца, когда я написал Джиму следующее, последнее, письмо:
"Дорогой Джим, ура, я оживаю!
Дела начинают понемногу поправляться, да пора, знаешь, а то я было уже пришел в отчаяние и думал, что сценическое искусство должно будет обойтись без меня. Но теперь я спасен; вчера я поступил в новую труппу и страшно доволен. Антрепренер прелестный господин и очень хорошо знает свое дело. Он отлично понимает, что надо делать, чтобы расшевелить и заинтересовать таких безмозглых идиотов, как провинциальная публика, и потому, не жалея денег на издержки, лепит направо и налево самые ужасные афиши и объявления. Он очень веселый человек и, очевидно, интеллигентный, потому что сразу оценил меня. Я не думал просить его принять меня в свою труппу, но он один раз увидал мою игру и предложил перейти к нему. Я играю роли первых любовников и получаю тридцать пять шиллингов в неделю. Он -- капитан в отставке и большой джентльмен, потому что никогда не бранится и не ругается; все от него в восторге. Он собирается объехать все северные города Англии, побывать в больших лайкейширских и йоркширских городах, а на весь зимний сезон переехать в Лондон. Мне он предлагает подписать контракт на весь год, причем обещает платить два фунта и пять шиллингов в неделю. Я делаю вид, что колеблюсь. Нельзя сразу соглашаться, я сказал ему, что подумаю, но, конечно, думать не стану и, в конце концов, с радостью подпишу контракт. Прости, что не могу больше писать, сейчас иду к нему обедать. Здесь мы останемся еще три недели, а потом едем в N.; у меня очень удобное помещение, твой..."
Это письмо я писал в пятницу. В субботу же в двенадцать часов дня мы собрались в театр, чтобы получить жалованье.
Капитана не было. Накануне он уехал за город в гости к своему большому приятелю и до сих пор еще не возвращался. Режиссер уверил нас, что он к вечеру вернется и заплатит нам жалованье после спектакля.
После спектакля мы собрались на сцене и ждали антрепренера. Через десять минут в театр прибежал с озабоченным лицом резонер (он бегал пропустить одну-другую рюмочку виски в ресторан, пока его еще не закрыли) и сообщил, что только что встретил кассира со станции железной дороги, который сообщил ему, что "капитан" уехал в Лондон с ранним утренним поездом. Это печальное известие подтвердилось рассказами посыльного мальчика, который видел, как антрепренер поспешно уходил из театра до начала репетиции с черным саквояжем в руках.
Услышав это, я отправился в уборную, сложил в узелок все свои вещи и вышел опять на сцену. Актеры все еще стояли и с грустным видом обсуждали печальное положение дел. Я прошел мимо них, не произнося ни слова, спустился вниз и подошел к двери театрального подъезда. Я широко распахнул ее, придержал ногой и остановился на мгновение на пороге, чтобы вглядеться в ночную темноту. Затем поднял воротник своего пальто и быстро зашагал по мокрой улице по направлению к вокзалу. Дверь скрипнула на ржавых петлях и с шумом захлопнулась за мной для того, чтобы никогда больше для меня не открываться.