Гаррис нарушает закон. — Добровольный помощник: опасности, которые его подстерегают. — Джордж ступает на скользкую тропу. — Для кого Германия край блаженный и желанный. — Английский грешник: его разочарования. — Немецкий грешник: его неограниченные возможности. — Что запрещено делать с постелью. — Недорогое правонарушение. — Немецкая собака: ее добропорядочность. — Жук нарушает порядок. — Народ, который ходит как полагается. — Немецкий мальчик: его законопослушность. — Как детская коляска может сбить с пути истинного. — Немецкий студент: законопослушный буян
По дороге из Нюрнберга в Шварцвальд каждый из нас по разным причинам умудрился попасть в историю.
Гарриса задержали в Штутгарте за нанесение оскорбления полицейскому. Штутгарт — чудесный город, вымытый и начищенный до блеска, маленький Дрезден. Помимо всего прочего, он привлекает еще и тем, что здесь есть на что посмотреть, но достопримечательностей не слишком много, ровно столько, сколько успеваешь осмотреть за день: средних размеров картинная галерея, небольшой исторический музей, дворец — с городом покончено, и вы довольны. Гаррис не знал, что тот, кому он наносит оскорбление, — должностное лицо. Он принял его за пожарника (тот очень походил на пожарника) и обозвал «dummer Esel».[10] В Германии закон запрещает обзывать должностное лицо «глупым ослом», но то конкретное должностное лицо именно им и было. Вот что случилось. Гаррис гулял в городском саду; желая выйти и видя перед собой открытые ворота, он перешагнул через какую-то проволоку и вышел на улицу. Гаррис утверждает, что ничего такого не видел, но наверняка на проволоке висела табличка: «Durchgang verboten» («Проход воспрещен»). Человек, стоящий у ворот, остановил Гарриса и указал ему на табличку. Гаррис поблагодарил и направился дальше. Человек нагнал его и заявил, что не потерпит столь наплевательского отношения к своим замечаниям; чтобы уладить конфликт, он потребовал от Гарриса вернуться и перелезть через проволоку обратно в сад. Гаррис заметил, что на табличке написано: «Проход воспрещен», и, следовательно, если он проникнет в сад таким же образом, как и вышел оттуда, то вторично нарушит закон. Человек и сам понял это и, чтобы разрешить дилемму, предложил Гаррису обойти сад и войти через вход, где это разрешено, и тут же выйти обратно, через те же ворота. Тут-то Гаррис и обозвал его «глупым ослом». Мы потеряли день, а Гаррис — сорок марок.
Я последовал его примеру и в Карлсруэ украл велосипед. Я вовсе не собирался красть велосипед, я просто проявил расторопность и сообразительность. Поезд должен был вот-вот тронуться, как вдруг я заметил, что велосипед Гарриса — так мне показалось — все еще стоит в багажном вагоне. Помочь мне было некому. Я вскочил в вагон и выкатил велосипед, и как раз вовремя. Торжествуя, я покатил его по перрону и тут увидел, что у стены, рядом с какими-то бидонами, стоит велосипед Гарриса. Велосипед, который мне удалось вызволить, был не Гарриса, он принадлежал кому-то другому.
Ситуация была чревата опасными последствиями. В Англии я бы пошел к начальнику вокзала и объяснил свою промашку. Но в Германии вы так просто не отделаетесь: вас пошлют по инстанциям, и придется давать объяснения, по крайней мере, полудюжине начальников различного ранга, и если хоть одного из них не будет на месте или у него не окажется времени выслушать вас, то, по заведенному порядку, вас запрут на ночь и приступят к допросу лишь наутро. Я решил, что лучше без лишнего шума убрать велосипед с глаз долой, и потихоньку стал скатывать его с платформы. Я заметил дровяной сарай, как нельзя лучше подходящий для этой цели, и уже было направил туда велосипед, как вдруг, на беду, мои маневры заметил железнодорожник в красной фуражке, похожий на отставного маршала. Он подошел ко мне и спросил:
— Что это вы делаете с велосипедом?
— Да вот, хочу отвезти его в сарай, чтобы не мешался на дороге.
Всем своим видом я пытался показать, что вполне добровольно оказываю услугу железнодорожным служащим, за что они должны сказать мне спасибо; но благодарности от него я не дождался.
— Это ваш велосипед? — поинтересовался он.
— Да не совсем, — сказал я.
— Чей же? — не без ехидства спросил он.
— Не могу вам сказать. Я не знаю.
— Откуда он у вас? — последовал новый вопрос.
Подозрительность, сквозящая в его тоне, слегка задела меня.
— Я взял его, — спокойно ответил я со всем достоинством, на какое был способен, — в поезде. Дело в том, — чистосердечно признался я, — что я ошибся.
Он не дал мне закончить. Сказав, что именно так и думал, он засвистел в свисток.
Воспоминания о дальнейших событиях, признаться не из самых приятных. По какому-то чудесному стечению обстоятельств — говорят, Провидение хранит вас, этот скандал случился в Карлсруэ, где я знал одного немца, какого-то важного чиновника. Что ожидало меня, случись это не в Карлсруэ или не окажись моего знакомого дома, — не хочу и думать; но случилось все именно так, а не иначе, и мне буквально чудом удалось выпутаться из этой истории. Хотелось бы добавить, что покинул я Карлсруэ с незапятнанной репутацией, но это не так. И по сей день в тамошних полицейских кругах моя безнаказанность расценивается как ошибка следствия.
Но все эти наши мелкие правонарушения меркнут перед леденящими кровь преступлениями, совершенными Джорджем. Скандал с велосипедом спутал все наши планы, в результате чего мы потеряли Джорджа. Естественно было бы предположить, что он поджидает нас где-нибудь у полицейского участка, но тогда нам это не пришло в голову. Мы подумали, что он решил добираться до Бадена самостоятельно, и, не взвесив все как следует, желая к тому же как можно скорее покинуть Карлсруэ, мы вскочили в первый же попавшийся поезд, следующий на Баден. Когда Джорджу надоело ждать, он вернулся на вокзал, где и обнаружил, что нас нет, а вместе с нами пропал и его багаж. Его билет был у Гарриса; все наши деньги хранились у меня, так что в карманах у Джорджа было лишь немного мелочи. Посчитав отсутствие денег смягчающим вину обстоятельством, он пошел по скользкой дорожке и совершил такие преступления, что когда мы с Гаррисом прочли их описание в полицейском протоколе, то волосы у нас встали дыбом.
Необходимо пояснить, что передвижение по Германии сопряжено с некоторыми трудностями. На вокзале вы покупаете билет до места назначения. Вам может показаться, что этого достаточно, но не тут-то было! Прибывает поезд, вы пытаетесь сесть в него, но кондуктор останавливает вас величественным жестом: «Ваши проездные документы?» Вы показываете билет. Он объясняет, что сам по себе билет — простая бумажка: приобретя его, вы делаете лишь первый шаг к цели; нужно вернуться в кассу и «доплатить за скорость». Доплатив и получив еще один билет, вы полагаете, что мытарства окончены. В вагон вас, конечно, пропустят, но не более того: сидеть вам нельзя, стоять не положено, ходить запрещено. Необходим еще один билет, который называется «плацкартой» и гарантирует вам место до определенной станции.
Я частенько задумывался над тем, что остается делать человеку, купившему лишь один билет. Разрешат ли ему бежать за поездом по шпалам? Сможет ли он, наклеив на себя ярлык, сдать себя в багаж? Опять же, что станет с человеком, который, доплатив за скорость, не пожелает или не сможет, за отсутствием денег, купить плацкарту: разрешат ли ему влезть на багажную полку или позволят висеть за окном?
Но вернемся к Джорджу. Денег у него только-только хватило на билет в вагоне третьего класса в почтовом поезде до Бадена, и все. Чтобы избежать расспросов кондуктора, он подождал, когда поезд тронется, и на ходу вскочил в вагон.
Это было его первое преступление:
а) вход в поезд во время движения;
б) причем после предупреждения должностным лицом.
Второе преступление:
а) проезд в поезде класса более высокого, чем тот, который указан в билете;
б) отказ уплатить разницу по требованию должностного лица. (Джордж говорит, что «не отказывался», а просто сказал, что у него нет денег.)
Третье преступление:
а) проезд в вагоне класса более высокого, чем тот, который указан в билете;
б) отказ уплатить разницу по требованию должностного лица. (И тут Джордж оспаривает точность протокола. Он вывернул карманы и предложил кондуктору все, что у него было, — около восьми пенсов немецкими деньгами. Он согласился пройти в третий класс, но третьего класса в поезде не было. Он был согласен на багажный вагон, но его и слушать не стали.)
Четвертое преступление:
а) занятие места без оплаты оного;
б) хождение по коридору. (Так как без оплаты сидеть ему не разрешалось, а денег у него не было, то, понятно, ничего другого делать ему не оставалось.)
Но в Германии понять — не значит простить, и путешествие из Карлсруэ в Баден оказалось для него, наверное, самым дорогим за всю жизнь.
Размышляя о том, с какой легкостью в Германии можно влипнуть в историю, неизменно приходишь к выводу, что Германия — сущий рай для нашего молодого человека. Студенту-медику, завсегдатаю ресторанов Темпля или лейтенанту, приехавшему в отпуск, жизнь в Лондоне кажется скучной и однообразной. Для здорового британца удовольствие только тогда удовольствие, когда оно запрещено законом. Все, что разрешено, его не устраивает. Он спит и видит, как бы нарушить закон. Однако в Англии тут особо не разгуляешься — чтобы учинить скандал, надо изрядно постараться.
Как-то мы беседовали на эту тему с нашим церковным старостой. Было это утром десятого ноября, накануне студенты отмечали свой праздник, и мы не без интереса просматривали раздел полицейской хроники. Как всегда, той ночью была задержана группа юнцов, конечно же, нарушавшая порядок, как это принято при входе в «Критерион».[11]
У моего друга, старосты, были дети подходящего возраста, а у нас жил племянник, оставленный на мое попечение любящей мамашей, наивно полагавшей, что ее чадо поселилось в Лондоне с единственной целью изучать инженерное искусство. По счастливой случайности, наших питомцев среди доставленных в участок не оказалось, и мы, облегченно вздохнув, пустились в рассуждения по поводу безрассудства и распущенности юного поколения.
— Просто интересно, — сказал мой друг староста, — до чего же прочно «Критерион» удерживает свою репутацию. То же самое творилось там и в дни моей юности: вечер всегда кончался скандалом в «Критерионе».
— Как это глупо, — заметил я.
— И как однообразно! — ответил он. — Вы и представить себе не можете, — продолжал он, и на его изборожденном морщинами лице появилось мечтательное выражение, — как могут надоесть прогулки от Пикадилли до полицейского участка на Вайн-стрит. А что оставалось делать? Спустишь, бывало, фонарь, как тут же придет фонарщик и водрузит его на место. Оскорбишь полицейского, а ему хоть бы хны — то ли не понимает, что его оскорбляют, то ли просто виду не подает. Ну можно было еще подраться со швейцаром из «Ковент-Гардена», хотя лучше было не связываться. Если он вас поколотит, то приходится выкладывать пять шиллингов, если вы его — полсоверена. Мне это развлечение было не по душе. Как-то я попытался угнать двуколку. Считалось, что это всем проделкам проделка. Было это поздно вечером, стояла она у пивной на Дин-стрит. Не успел я проехать до Голден-сквер, как меня остановила какая-то старушка с тремя детьми — двое хныкали, а третий спал на ходу. Избавиться от нее мне не удалось: прежде чем я успел что-либо предпринять, она запихала свое отродье в кеб, записала мой номер, сунула мне деньги, переплатив, как она сказала, целый шиллинг, и направила меня куда-то, как ей казалось, за Северный Кенсингстон. На деле Северный Кенсингстон оказался Уилсденом. Лошадь устала, добирались мы туда больше двух часов. Более медленных кляч я в жизни своей не встречал. Раза два я принимался уговаривать ребятишек вернуться к бабушке, но стоило мне только открыть дверцу, как самый маленький принимался орать; я пытался сплавить их другим извозчикам, но в большинстве своем они отвечали мне словами популярной тогда песенки: «Эх, Джордж! Уж больно многого от жизни хочешь ты!» Один же предложил передать моей жене прощальное письмо, а другой пообещал прийти весной на кладбище и помянуть меня. Когда я влезал на козлы, то мечтал, как сядет ко мне желчный полковник, а я увезу его за дюжину миль от того места, куда ему надо, брошу на произвол судьбы в глухой трущобе, где кеба днем с огнем не сыщешь, и умчусь, осыпаемый проклятиями. Что бы из этого вышло — сказать трудно, все зависит от обстоятельств и самого полковника. Но мне и в голову не могло прийти, что я потащусь в дальний пригород, опекая беззащитных младенцев. Нет, — закончил мой друг староста, глубоко вздохнув, — в Лондоне любителям нарушать порядок не развернуться.
В Германии же все наоборот, вам и не придется лезть на рожон. Здесь запрещено много такого, что весьма легко сделать. Каждому молодому англичанину, желающему влипнуть в скандальную историю и не видящему у себя на родине к этому возможностей, я бы советовал купить билет в Германию; обратного же билета брать не следует — он годен лишь в течение месяца, так что деньги наверняка пропадут.
В полицейском путеводителе по «Фатерланду» он найдет список запретных деяний, который вызовет у него живой интерес. В Германии запрещено вывешивать из окон постели. Можно начать с этого. Помахав одеялом из окна, попадешь в полицейский протокол, не успев и позавтракать. На родине можно самому повиснуть на подоконнике, и никого это не будет волновать, если, конечно, при этом не разобьешь старинные фонари и не сорвешься вниз, поранив случайного прохожего.
В Германии запрещено появляться на улицах в маскарадных костюмах. Один мой знакомый шотландец, которому случилось как-то зимой побывать в Дрездене, первые несколько дней провел в дебатах с саксонским правительством по поводу своего наряда. Его спросили, что он делает в этой одежде. Особой любезностью он не отличался. Он сказал, что носит ее. Его спросили, зачем он ее носит. Он ответил, что для тепла. Ему прямо заявили, что слова его не вызывают доверия, и в закрытом фургоне доставили в гостиницу. Потребовалось личное вмешательство министра иностранных дел Ее Величества, который заверил немецкие власти, что для многих уважаемых законопослушных подданных Британской короны такая одежда является традиционной. По дипломатическим соображениям они приняли разъяснения, но и по сей день остаются при особом мнении. К английским туристам они попривыкли, но джентльмена из Лейстершира, приглашенного немецкими офицерами на охоту стоило ему выйти из гостиницы, тут же арестовали и препроводили в полицию, где ему пришлось давать объяснения по поводу легкомысленного костюма.
Кроме того, на улицах Германии запрещено кормить лошадей, ослов и мулов, вне зависимости от того, принадлежат ли они вам или иному лицу. Если вами овладеет страсть накормить чужую лошадь, то придется предварительно договариваться с животным и организовать кормежку в специально отведенном месте. Вам запрещается бить стекло и фарфор на улицах, а также в других общественных местах, а если уж так получилось, то вы обязаны собрать все осколки. Что делать с собранными осколками — сказать не берусь. Единственное, что я знаю наверняка, — их нельзя выбрасывать куда попало, оставлять их где попало или избавляться от них иным способом. Скорее всего, имеется в виду, что вы будете носить их с собой до самой смерти, и они уйдут с вами в могилу; не исключаю, что их следует проглотить.
На улицах Германии запрещена стрельба из лука. Немецким законотворцам мало предусмотреть правонарушения, на которые способен нормальный человек, — преступления, которые хочется совершить, да нельзя; их беспокоят и те преступления, на которые может пойти маньяк. Правда, в Германии нет закона, запрещающего стоять на голове посредине улицы, законодатели такую возможность не предусмотрели. Но если в наши дни какой-нибудь немецкий государственный муж посетит цирк и увидит акробатов, он может наверстать упущенное. Он может немедленно приняться за работу и сочинить закон против людей, стоящих на голове посредине улицы; за его нарушение будет взиматься штраф. В том-то и прелесть немецкого закона: нарушения идут по твердым ценам. Не то что в Англии, где всю ночь не спишь, думая, что тебя ждет: то ли отделаешься просто предупреждением, то ли выложишь сорок шиллингов, то ли судья окажется не в духе и даст семь дней отсидки. Вы уже твердо знаете, во что вам обойдется то или иное развлечение. Можете выложить деньги на стол, открыть полицейский путеводитель и спланировать весь свой отпуск с точностью до пятидесяти пфеннигов. Если хотите без особых затрат провести вечер, рекомендую прогулку по запретной стороне тротуара после предупреждения. Я прикинул, что если район неоживленный, с тихими улочками, то за целый вечер вы находите не больше чем на три марки с мелочью.
В Германии с наступлением темноты запрещено ходить по улицам «толпами». Я не совсем понимаю, сколько людей образуют «толпу», и ни один полицейский, с которым мне довелось говорить на эту тему, не смог назвать точную цифру. Как-то я спросил одного своего знакомого немца, собиравшегося в театр со своей женой, тещей, пятью детьми, сестрой и ее кавалером, не боится ли он нарушить закон. Он воспринял вопрос вполне серьезно. Он окинул взглядом всю группу:
— Нет, не думаю, — сказал он. — Дело в том, что мы — одна семья.
— В законе не сказано, что за толпа имеется в виду, — сказал я, — семья, не семья — просто «толпа». Не хочу вас обижать, но, если вдуматься в значение этого слова, вы — самая настоящая толпа. Какого мнения на этот счет окажется полиция — сказать трудно. Я бы на вашем месте не рисковал.
Мой знакомый попытался рассеять мои опасения; но так как его жена не желала рисковать понапрасну — ей не хотелось, чтобы их в самом начале вечера рассеивала полиция, — то они решили разделиться, договорившись встретиться в фойе перед началом спектакля.
Если вы любите бросать предметы из окна, то в Германии вам придется поумерить и эту свою страсть. Кошки не являются уважительной причиной. Всю первую неделю в Германии кошки не давали мне спать. Однажды я вышел из себя. Я собрал небольшой арсенал — два-три куска угля, несколько зеленых груш, пару свечных огарков, яйцо, оказавшееся на кухонном столе, бутылку из-под содовой воды и тому подобные предметы и, открыв окно, подверг интенсивной бомбардировке место, откуда доносился шум. Не думаю, чтобы я попал; мне не доводилось видеть человека, который умудрился бы попасть в кошку, даже если он ее и видит; исключения составляют случаи, когда целишься во что-нибудь другое.
Мне доводилось наблюдать, как отличные стрелки — призеры первенств Великобритании — с пятидесяти ярдов стреляли из винтовок по кошкам — и хоть бы волосок с тех упал! Я часто думаю, что вместо того, чтобы палить по мишеням, тарелочкам и прочей ерунде, спортсмены должны стрелять по кошкам: кто попадет, тот и будет сильнейшим.
Но, как бы то ни было, кошки убрались; скорее всего их отпугнуло яйцо. Когда я его бросал, оно показалось мне тухлым. Я пошел спать, сочтя инцидент исчерпанным. Через десять минут кто-то властно нажал на кнопку электрического звонка. Я постарался не обращать на него внимания, но звонили уж слишком настойчиво, и, накинув халат, я пошел к воротам. Там стоял полицейский. У его ног лежали все предметы, выброшенные мною из окна, за исключением яйца. Похоже, он собирался пополнить ими свою коллекцию. Он спросил:
— Это ваше?
— Мое, но больше мне не нужно. Если хотите, то можете взять себе.
Он не обратил внимания на мое предложение и продолжил допрос:
— Вы выбросили эти веши из окна?
Я не стал запираться:
— Вы совершенно правы.
— А почему вы выбросили эти вещи из окна? — не унимался он.
Для немецких полицейских составлен специальный вопросник: вопросы следуют в особом порядке, и он ни одного не пропустит.
— Я бросался этими вещами из окна в кошек, — ответил я.
— В каких кошек? — продолжал занудствовать полицейский.
Это их любимый вопрос. Со всем сарказмом, какой позволяли мне мои знания немецкого, я отвечал, что, к стыду своему, не знаю, что это были за кошки. Я объяснил, что лично с ними не знаком, но если полиция соберет всех подозрительных кошек, то я, пожалуй, попробую опознать их по характерному крику.
Немецкий полицейский шуток не понимает, и слава Богу; несомненно, в Германии шутки с человеком в мундире кончаются крупным штрафом — это называется «обращение к должностному лицу без должного почтения». Он просто ответил, что опознание кошек не входит в обязанности полиции; в обязанности полиции входит оштрафовать меня за то, что я бросал предметы из окна.
Я спросил, что принято делать в Германии, когда кошки по ночам не дают вам спать, и он объяснил, что в таких случаях следует подать в полицию жалобу на владельца кошки, а полиция предупредит его и, в случае необходимости, распорядится отстрелять кошку.
Я спросил, как, по его мнению, можно установить владельца кошки. Немного подумав, он посоветовал мне проследить, куда кошка пойдет спать. После этого спорить с ним охота у меня пропала; контрдоводы, мгновенно созревшие, совсем бы испортили дело. Ночное развлечение обошлось мне в двадцать марок, и ни одному из четырех полицейских чинов, допрашивающих меня, выдвинутое против меня обвинение не показалось странным.
Но все нарушения и проступки меркнут при сравнении с таким жутким преступлением, как хождение по траве. В Германии ходить по траве не разрешается нигде, никогда и ни при каких обстоятельствах. Трава в Германии — предмет поклонения. В Германии прогулка по траве расценивается как святотатство, это еще кощунственней, чем пляска под волынку в мусульманской мечети. Даже собаки почитают немецкую траву: ни одна немецкая собака даже в мыслях не ступит на газон. Если вам в Германии попадется собака, бегающая по траве, то можете быть уверены — эта собака принадлежит какому-нибудь нечестивому иноземцу. У нас в Англии, когда хотят оградить какое-нибудь место от собак, его окружают сеткой, укрепленной на шестифутовых столбах, да еще поверху утыкают острыми кольями. В Германии же в центре такого места вешают табличку: «Hunden verboten»[12] и любая собака, в жилах которой течет немецкая кровь, посмотрев на эту табличку, пойдет прочь. Я видел в одном немецком парке, как садовник в специальной войлочной обуви осторожно прошел на лужайку и, сняв оттуда жука, мрачно, но весьма решительно посадил его на гравий и долго стоял, следя, чтобы жук не попытался вернуться на траву; а жук поспешно сполз в канаву и потрусил вдоль дорожки, на которой было обозначено: «Ausgang».[13]
В Германии каждому сословию в парке отведена специальная дорожка, и никто, под угрозой лишения всех прав состояния, не имеет права воспользоваться дорожкой, предназначенной другим. Есть специальные дорожки для велосипедистов и специальные дорожки для пешеходов, аллеи для верховой езды, проезда для легковых экипажей и проезда для ломовых извозчиков, тропинки для детей и для «одиноких дам». Отсутствие специальных маршрутов для лысых мужчин и «передовых женщин» всегда казалось мне досадным упущением.
В дрезденском Grosse Garten[14] я как-то встретил пожилую даму, в растерянности стоящую на пересечении семи дорожек. Над каждой висели угрожающие объявления, сулящие суровые кары всякому, для кого эти дорожки не предназначены.
— Прошу извинить меня, — сказала пожилая дама, узнав, что я говорю по-английски и читаю по-немецки, — не могли бы вы сказать мне, кто я и куда мне идти?
Разглядев ее повнимательней, я пришел к выводу, что она «взрослая» и «пешеход», и указал ей дорожку. Посмотрев на дорожку, дама разочарованно повернулась ко мне.
— Но мне туда не надо, — сказала она. — Можно мне пойти по этой?
— Упаси вас Бог, мадам! — ответил я. — Эта дорожка специально для детей.
— Но я им не сделаю ничего дурного, — сказала старушка улыбнувшись.
Есть старушки, которые не делают детям ничего дурного, и она была явно из таких.
— Мадам, — ответил я, — если бы это зависело от меня, я бы доверил вам идти по этой дорожке, даже если бы там находился мой первородный сын. Я всего лишь ставлю вас в известность о законах, существующих в этой стране… Если вы, особа явно взрослая, отважитесь пойти по этой дорожке, вас неминуемо ждет штраф, а то и тюремное заключение. Вот ваша дорожка, здесь недвусмысленно написано: «Nur fur Fussganger»,[15] и послушайтесь моего совета: ступайте-ка поскорей по ней, а то стоять и размышлять здесь не разрешается.
— Но она идет совсем не в ту сторону, куда мне надо, — сказала старушка.
— А это уж не нам решать. Она идет в ту сторону, куда нам следует идти, — ответил я, и на этом мы расстались.
В немецких парках есть скамейки, на которых висят таблички: «Только для взрослых!»,[16] и маленький немец, как бы ни хотелось ему посидеть, прочтя эту надпись, двинется дальше на поиски скамейки, на которой разрешается сидеть детям; и он аккуратно залезает на эту скамейку, стараясь не запачкать деревянное сиденье грязными ботинками. Представьте себе, что в парке Реджент или Сент-Джемс появилась скамейка с табличкой: «Только для взрослых». Туда сбегутся дети со всей окрути и устроят драку за право посидеть на ней. Ну а взрослому не удастся и на полмили приблизиться к ней, такая там будет густая толпа ребятни. Маленький же немец, случайно севший на такую скамейку, пулей слетит с нее, как только ему укажут на его оплошность, и пойдет прочь, низко опустив голову и покраснев до корней волос от стыда и раскаяния.
Было бы неверным утверждать, что германское правительство не проявляет отеческой заботы о детях. В немецких парках и садах для них отводятся специальные площадки,[17] где имеется куча песка. Здесь можно вволю попечь куличиков и понастроить замков. Куличик, выпеченный из песка в каком-нибудь ином месте, кажется маленькому немцу безнравственным. Удовольствия ему он не доставит; душа его восстанет против него.
«Этот куличик, — скажет он себе, — выпечен не из того песка, который правительство специально выделило для этих целей. Он выпечен не в том месте, которое правительство специально отвело для их выпечки. Я ему совсем не рад, это не куличик, а беззаконие». И пока его отец не заплатит, как полагается, штраф и, как полагается, не всыплет ему, совесть его будет неспокойна.
Есть в Германии еще одна примечательная вещь, достойная изумления, — обыкновенная детская коляска. Что можно делать с Kinderwagen, как она здесь называется, а что нельзя — об этом повествует не одна страница свода законов, прочтя которые, вы приходите к выводу, что человек, которому удалось провезти коляску через город и ни разу не нарушить при этом закона, — прирожденный дипломат. Запрещается везти коляску слишком быстро, а равно и слишком медленно. Вы со своей коляской не должны препятствовать движению, и, если вам кто-то движется навстречу, вы обязаны уступить ему дорогу. Если вам надо оставить коляску, то сделать это можно лишь на специально отведенной стоянке; попав же на стоянку, вы обязаны оставить там коляску. Запрещается с коляской переходить улицу; если же вы живете на другой стороне — тем хуже для вас и вашего ребенка. Ее нельзя бросать где попало, а появляться с ней можно лишь в определенных местах. В Германии, доложу я вам, стоит полчаса погулять с коляской — и неприятностей вам хватит на целый месяц. Если кому из нашей молодежи захочется иметь дело с полицией, пусть едет в Германию и прихватит с собой детскую коляску.
В Германии после десяти вечера вы обязаны запирать входные двери на засов; играть на пианино после одиннадцати запрещается. В Англии ни мне, ни моим друзьям как-то не приходило в голову играть на пианино после одиннадцати; однако когда вам говорят, что это запрещается, — дело совсем другое. Здесь, в Германии, до одиннадцати я ощущал полное равнодушие к фортепианной музыке, однако же после одиннадцати я испытывал страстное желание послушать «Мольбу девы» или увертюру к «Зампа». Для любящего закон немца музыка после одиннадцати перестает быть музыкой; она становится безнравственной и радости ему не доставляет.
Один лишь человек по всей Германии осмеливается в своих помыслах вольничать с законом, и это — немецкий студент, да и тот не выходит за строго определенные рамки. По обычаю, ему предоставлены особые привилегии, но они довольно ограничены и четко очерчены. Например, немецкий студент может напиться пьяным и уснуть в канаве; ничего ему за это не будет, надо только немного дать полицейскому, который его подобрал и отвел домой. Но для этой цели отведены исключительно канавы переулков. Немецкий студент, чувствуя, что его влечет в объятия Морфея, обязан собрать последние силы и завернуть за угол, где, уже ни о чем не беспокоясь, можно рухнуть без чувств. В определенных кварталах города ему разрешается звонить в дверные колокольчики. В этих кварталах плата за квартиру ниже, чем в других районах города; семьи, живущие здесь, с успехом выходят из положения, установив тайный код, по которому можно узнать, звонит свой или чужой. Когда вы собираетесь навестить своих знакомых, живущих в таких кварталах, вам необходимо прежде выведать этот тайный код, в противном же случае на ваш настойчивый звонок вам могут ответить ушатом воды.
Кроме того, немецкому студенту разрешается опускать фонари,[18] но опускать их в большом количестве как-то не принято. Как правило, подгулявший немецкий студент ведет счет опущенным фонарям и, дойдя до полудюжины, успокаивается. Еще ему разрешается до полтретьего ночи орать и петь по дороге домой; в отдельных ресторанах ему разрешается обнимать официанток. Для соблюдения приличия официантки в ресторанах, часто посещаемых студентами, набираются из пожилых и степенных женщин, так что нежные чувства, выказываемые по отношению к ним студентами, приобретают отчасти сыновний характер и не вызывают нареканий. Очень уж они уважают закон, эти немцы.