Шварцвальдский хутор: общительность его обитателей. — Его аромат. — Джордж решительно отказывается остаться в постели после четырех утра. — Дорога, которая не дает вам скучать. — Мое шестое чувство. — Неблагодарная компания. — Гаррис в роли ученого. — Деревня: где она оказалась и где ей следовало быть. — Джордж: его план. — Променад а-ля франсе. — Немецкий кучер — спящий и бодрствующий. — Человек, который насаждает английский язык за рубежом
Однажды, вымотавшись и будучи не в силах добраться до ближайшего города или деревни, мы заночевали на хуторе. Шварцвальдский хутор очаровывает общительностью его многочисленных обитателей. В соседней комнате живут коровы, наверху — лошади, в кухне — утки и гуси; а поросята, дети и цыплята живут повсюду.
Вы одеваетесь, как вдруг позади вас раздается хрюканье:
— Доброе утро! Не завалялось ли здесь часом каких-нибудь картофельных очисток? Нет, вижу, что нет. До свидания!
Затем вы слышите кудахтанье и видите высунувшуюся из-за угла старую курицу.
— Славное утро, как по-вашему? Не будете возражать, если я занесу к вам червячка? В этом доме трудно найти место, где можно было бы закусить тихо и спокойно. Когда у меня пошли цыплята, я полюбила есть не спеша; их у меня двенадцать, и нет от них покою. Как завидят что съестное, так прямо рвут из клюва. Не будете возражать, если я залезу к вам на кровать? Может, здесь меня не найдут?
Пока вы одеваетесь, в дверь просовывается множество любопытных мордашек; безусловно, они считают, что в комнате разместился передвижной зверинец. Не разобрать, кто это — мальчики или девочки: остается лишь уповать на то, что все это особы мужеского пола. Закрывать дверь бесполезно — все равно ее нечем запереть, и стоит вам только отойти, как ее тут же снова открывают. Ваш завтрак похож на трапезу Блудного Сына, как ее обычно изображают: вы вкушаете пишу в компании парочки свиней; с порога на вас осуждающе поглядывает стайка гусей; по их недовольному виду и шипению можно понять, что о вас говорят гадости. Случается, что в комнату снисходительно заглядывает корова.
Я думаю, что это устройство по типу Ноева ковчега и сообщает шварцвальдскому дому характерный аромат. Это благоухание вы ни с чем не спутаете. Чтобы представить его, смешайте запахи роз, лимбургского сыра и бриалина, немного вереска и лука, добавьте свежесть морского воздуха и трупный смрад. Какой-нибудь отдельный запах неразличим, но вы чувствуете, что все они здесь — все ароматы, какие только встречаются на земле. Обитателям этих домов такой букет приходится по вкусу. Они не открывают окон, и он не теряется; его хранят в закупоренном виде. Если вам захочется чего-то иного — ступайте на улицу и вдыхайте аромат фиалок и сосен; дом же есть дом; через некоторое время, как мне говорили, вы привыкаете к нему, перестаете замечать и не можете заснуть в любой другой атмосфере.
На следующий день нам предстоял дальний путь, и хотелось встать пораньше, не позже шести, если мы, конечно, не перебудим весь хутор. Мы справились у хозяйки, возможно ли это. Она ответила, что возможно. Ее самой в это время не будет: завтра ей надо в город, за восемь миль, и вряд ли она обернется до семи; но наверняка муж или кто-нибудь из ребят к этому часу зайдут домой пообедать. Так что кто-нибудь нас разбудит и соберет на стол.
Получилось так, что будить нас не пришлось. Мы проснулись в четыре сами по себе. В четыре мы встали, чтобы избавиться от шума и грохота, от которых болела голова. Когда летом встают крестьяне в Шварцвальде — сказать вам не берусь; нам казалось, что они вставали всю ночь. А встав, шварцвальдец первым делом надевает пару крепких башмаков на деревянной подошве и обходит дом. Пока он три раза не пройдется вверх-вниз по лестницам, он не считает, что встал. А почувствовав, что окончательно проснулся, он тут же поднимается в конюшню и будит лошадь. (Дома в Шварцвальде строят на крутых склонах, и получается, что конюшня и хлев — наверху, а сеновал — внизу). Похоже, что и лошади полагается обойти дом; проследив за этим, человек спускается в кухню и принимается колоть дрова; наколов достаточно дров, он испытывает чувство законной гордости и затягивает песню. Приняв все это во внимание, мы пришли к заключению, что лучше всего нам последовать их замечательному примеру. Даже Джордж встал в то утро без обычных проволочек.
В половине пятого мы позавтракали на скорую руку, а в пять уже вышли. Наш путь лежал через перевал, и, порасспросив деревенских о дороге, мы поняли, что скучать нам не придется. Такие дороги всегда выходят на то место, откуда начинаются, а если это и не так, то вы страстно желаете, чтобы она привела вас назад, дабы, по крайней мере, знать, где находишься. Я с самого начала предвидел все наши злоключения, и верно: не прошли мы и двух миль, как дорога разделилась на три. Изъеденный червями указатель сообщал, что левая ведет в место, о котором мы и не слыхали, — на карте его не было; вторая стрелка, которая должна была указывать, куда ведет средняя дорога, отсутствовала. Правая дорога — тут мы были единодушны — вела обратно в деревню.
— Старик сказал определенно, — напомнил нам Гаррис, — держитесь горы.
— Какой горы? — задал уместный вопрос Джордж.
С полдюжины гор окружало нас — одни были побольше, другие поменьше.
— Он сказал нам, — продолжал Гаррис, — что мы должны выйти к лесу.
— Охотно этому верю, — заметил Джордж. — Все дороги ведут в лес.
И действительно, горы, насколько хватало взгляда, были покрыты густым лесом.
— И он сказал, — пробормотал Гаррис, — что до вершины мы доберемся через полчаса.
— Вот тут-то, — сказал Джордж, — я начинаю ему не верить.
— Как же нам быть? — сказал Гаррис.
Я удивительно хорошо ориентируюсь на местности. Это не добродетель, хвалиться тут нечем. Это какое-то шестое чувство, я тут ни при чем. А если на пути и попадается всякая ерунда, вроде гор, обрывов, рек и прочих преград, то я не виноват. Мое чувство безупречно, а вот природе случается и ошибаться. Я повел их по средней дороге. Эта средняя дорога оказалась на диво бесхарактерной: и четверти мили не могла пройти она в одном направлении; попетляв туда-сюда по горе, через три мили она внезапно кончилась осиным гнездом; не такой она оказалась, как я представлял. Если бы средняя дорога пошла в том направлении, куда ей положено идти, она вывела бы нас туда, куда нам было нужно, уж в этом-то я уверен.
Но даже и в такой ситуации я был бы готов и дальше употребить свой дар на поиски нового пути, снизойди на меня вдохновение. Но я не ангел — в чем честно признаюсь — и не люблю, когда мне платят черной неблагодарностью, осыпая бранью. К тому же я не был уверен, что Джордж с Гаррисом безропотно последуют за мной. Так что я умыл руки, и на освободившееся место заступил Гаррис.
— Ну что, — сказал Гаррис, — теперь-то твоя душенька довольна?
— Вполне, — отвечал я, восседая на груде камней. — Во всяком случае, я довел вас в целости и сохранности. Я бы повел вас и дальше, но художника надо поощрять. Вы недовольны мною потому, что не знаете, где находитесь, а так как вы ничего не знаете, то можете думать, что хотите. Но я молчу, я не жду благодарностей. Ступайте своим путем, с меня хватит.
Должно быть, речь моя была горька, но я не мог совладать с собою: за весь наш изнурительный путь я не услышал ни одного доброго слова.
— Пойми нас правильно, — сказал Гаррис, — мы с Джорджем понимаем, что без твоей помощи нас бы здесь не оказалось. Тут мы отдаем тебе должное. Но чувствам свойственно ошибаться. Я предлагаю заменить инстинкт наукой, которая точна. Ну-с, где у нас солнце?
— Вам не кажется, — сказал Джордж, — что если мы вернемся в деревню и наймем за марку мальчишку-проводника, то в конце концов сэкономим время?
— На этом мы потеряем не один час, — решительно сказал Гаррис. — Предоставьте дело мне. Я об этом читал, и меня это заинтересовало. — Он достал часы и стал крутиться на месте.
— Нет ничего проще, — продолжал он. — Направляешь часовую стрелку на солнце и делишь угол между нею и двенадцатью пополам; так находишь север.
Он еще немного повозился и наконец определил, где что.
— Ага, — сказал он, — север нашли. Он там, где осиное гнездо. Давайте сюда карту.
Мы вручили ему карту, и он, сев лицом к осиному гнезду, стал изучать ее.
— Тодтмоос отсюда, — сказал он, — на юго-юго-запад.
— Откуда отсюда? — спросил Джордж.
— Ну отсюда, где мы находимся, — ответил Гаррис.
— А где мы находимся? — сказал Джордж.
Это слегка обескуражило Гарриса, но ненадолго, вскоре он вновь приободрился.
— Неважно, где мы, — сказал он. — Где бы ни были, Тодтмоос находится на юго-юго-западе. Пошли, нечего терять время.
— Не совсем понятно, с чего это ты взял, — сказал Джордж, поднимаясь и надевая рюкзак, — но, по-моему, это неважно. Мы здесь набираемся здоровья, и это прекрасно!
— Все будет в порядке, — уверенно сказал Гаррис веселым голосом, — до десяти мы доберемся до Тодтмооса, не беспокойтесь. А в Тодтмоосе мы что-нибудь перекусим.
Он сказал, что лично ему видится бифштекс, а на второе омлет. Джордж сказал, что свое мнение на этот счет он составит лишь тогда, когда увидит Тодтмоос.
Мы шли полчаса, а затем, очутившись на полянке, увидели под собой деревню, в которой побывали утром. В ней была старинная церковь с наружной лесенкой — довольно странное сооружение.
Вид ее поверг меня в уныние. Мы плутали уже три с половиной часа, а прошли каких-то четыре мили. Но Гаррис был в восторге.
— Ну наконец-то, — сказал Гаррис, — теперь мы знаем, где находимся.
— По-моему, ты сказал, что это неважно, — напомнил ему Джордж.
— Вообще-то неважно, — ответил Гаррис, — но на всякий случай знать не помешает. Теперь я чувствую себя увереннее.
— Мне это не кажется особым преимуществом, — пробормотал Джордж. Но, по-моему, Гаррис его не слышал.
— Сейчас мы, — продолжал Гаррис, — находимся к востоку от солнца, а Тодтмоос от нас на юго-западе. Так что если…
Внезапно он замолчал.
— Между прочим, — сказал он, — вы не помните, куда, я сказал, показывает биссектриса этого угла — на юг или на север?
— Ты сказал, на север, — ответил Джордж.
— Ты уверен? — не отставал Гаррис.
— Уверен, — ответил Джордж, — но не обращай внимания. Что бы ты ни сказал, ты перепутал.
Гаррис задумался; затем лицо его прояснилось.
— Все правильно, — сказал он, — конечно же, на север. Там должен быть север. С чего это я взял, что на юг? Нам надо на запад. Пошли.
— С радостью пойду на запад, — сказал Джордж, — мне все равно, куда идти. Я лишь хочу заметить, что в настоящий момент мы идем прямо на восток.
— Нет, — возразил Гаррис, — мы идем на запад.
— А я тебе говорю, что на восток, — упорствовал Джордж.
— Я попросил бы тебя помолчать, — обиделся Гаррис, — ты меня путаешь.
— Много бы я дал, чтобы тебя запутать, — проворчал Джордж. — Уж лучше тебя запутать, чем идти не в ту сторону. Я говорю тебе, мы идем прямо на восток.
— Ерунда! — воскликнул Гаррис. — Вот солнце!
— Солнце я хорошо вижу, — ответил Джордж. — Там ли оно, где ему положено быть по твоей науке, не там ли — судить не берусь. Одно лишь знаю: когда мы были в деревне, вот та гора с вот тем утесом отстояла от нас точно на север. В данный момент мы смотрим прямо на восток.
— Ты совершенно прав, — вдруг согласился с ним Гаррис. — Я чуть было не забыл, что мы развернулись.
— Я бы на твоем месте этого не забывал, — посоветовал ему Джордж. — Похоже, подобный маневр нам придется повторить не раз и не два.
Мы развернулись и пошли в другую сторону. Сорок пять минут мы карабкались в гору и снова очутились на полянке, и снова под нами лежала деревня. На этот раз с юга.
— Нечто невообразимое, — изумился Гаррис.
— Ничего удивительного в этом нет, — возразил Джордж. — Если упорно кружить вокруг деревни, то, естественно, из виду ее не потеряешь. Лично я рад, что вижу ее. Это свидетельствует о том, что мы еще не окончательно заблудились.
— Мы должны были выйти с другой стороны, — продолжал удивляться Гаррис.
— И часу не пройдет, как мы там будем, — пообещал Джордж, — если мы пойдем дальше.
Сам я помалкивал; я был сердит на них обоих; но я был рад, что Гаррис начинает явно бесить Джорджа. Со стороны Гарриса было полнейшим абсурдом воображать, что ему удастся найти путь по солнцу.
— Хотелось бы мне знать наверняка, — задумчиво произнес Гаррис, — куда показывает биссектриса: на юг или на север?
— Я бы на твоем месте постарался это уточнить, — заметил Джордж. — Момент весьма важный.
— На север она показывать не может, — сказал Гаррис, — и я объясню вам почему.
— Не стоит, — отказался Джордж. — Верю тебе на слово.
— А сам говорил, что на север, — укоризненно сказал Гаррис.
— Ничего подобного я не говорил, — возразил Джордж.Я сказал, что ты сказал, что на север, а это большая разница. Если тебе кажется, что это не так, — пошли в другую сторону. Во всяком случае, это внесет разнообразие.
Гаррис заново произвел вычисления, поменяв знак на противоположный, и мы опять углубились в лес; полчаса, изнемогая, карабкались в гору, и опять перед нами открылся вид на все ту же деревню. Сказать по правде, на этот раз мы оказались чуть выше, и лежала она между нами и солнцем.
— Мне кажется, — поделился своими наблюдениями Джордж, когда мы стояли, уставившись на деревню, — что отсюда она смотрится получше, чем с других точек, где мы были. Остался лишь один ракурс, в котором мы ее не рассматривали. После этого я предлагаю спуститься в деревню и отдохнуть.
— По-моему, это другая деревня, — высказал предположение Гаррис. — Не может быть, чтобы нам попадалась все одна и та же.
— Церковь ошибиться не даст, — поспешил разочаровать его Джордж. — Но, может быть, это случай, аналогичный пражской статуе? Не исключено, что местные власти сделали несколько макетов деревни в натуральную величину и расставили их в лесу, чтобы посмотреть, где они лучше смотрятся. Ну, куда идем на этот раз?
— Не знаю, — взорвался Гаррис, — и знать не хочу. Я сделал все, что в моих силах, а ты только и делал, что ныл и путал меня.
— Возможно, я настроен несколько критически, — согласился Джордж, — но попробуй меня понять. Один из вас говорит, что у него шестое чувство, и заводит меня в лесную чащу к осиному гнезду.
— Я не могу запретить осам строить гнезда в лесу, — парировал я.
— Не можешь — так не можешь, — ответил Джордж. — Я не спорю, я только констатирую непреложные факты. Другой, руководствуясь научными принципами, часами водит меня вверх-вниз по горам, а сам не может отличить север от юга и не всегда может сказать, менял он курс или нет. Лично у меня никаких таких шестых чувств нет, ученостью я тоже не блещу. Но вот там, за вторым полем, я вижу крестьянина. Я собираюсь компенсировать ему стоимость сена, которое он не скосит, отвлекшись на то, чтобы довести меня до пределов видимости Тодтмооса, что обойдется мне, как я думаю, в одну марку пятьдесят пфеннигов. Если вы, ребята, хотите пойти со мной — милости прошу. Не хотите — выбирайте любую систему и разрабатывайте ее сами.
В плане Джорджа не было ни оригинальности, ни дерзости, но в тот момент он нам приглянулся. К счастью, мы недалеко ушли от того места, откуда начали плутать; в результате с помощью джентльмена косы мы выбрались на нужную дорогу и пришли в Тодтмоос на четыре часа позже, чем рассчитывали, нагуляв аппетит, на утоление которого потребовалось сорок пять минут упорного труда.
Сначала мы планировали прогуляться от Тодтмооса до Рейна пешком, но, приняв во внимание чрезмерные утренние нагрузки, решили совершить, как говорят французы, променад в карете, для каковой цели и был нанят живописный экипаж, движимый лошадью, которую следовало бы назвать бочкоподобной, но лишь для того, чтобы подчеркнуть ее отличие от хозяина, кажущегося по сравнению с ней угловатым. В Германии любой экипаж предназначен для пары, но обычно впрягается лишь одна лошадь. На наш взгляд, это придает экипажу некую однобокость, но стиль этот выдерживается для шика. Идея в том, чтобы показать, что обычно у вас в упряжке пара лошадей, но в данный момент одна из них куда-то запропастилась. В немецком кучере нет этакого молодечества. Он в ударе, когда спит. Во всяком случае, тогда он безвреден, и, если лошадь умна и знает дорогу, что обычно и бывает, вы добираетесь до места без особых приключений. Если бы в Германии удалось научить лошадей взимать с седоков плату в конце поездки, то извозчик вообще был бы не нужен. Вот тогда пассажиры вздохнут спокойно, ибо немецкий извозчик, когда он не спит или не щелкает кнутом, занят почти исключительно тем, что создает трудности, а затем преодолевает их. Первое ему удается лучше. Как-то, помнится, мне довелось с двумя дамами спускаться в Шварцвальде с крутой горы. Дорога вилась серпантином. Один склон горы поднимался к вершине под утлом в семьдесят пять градусов, другой под углом семьдесят пять градусов обрывался вниз. Мы ехали тихо и спокойно — наш возница закрыл глаза, что мы и заметили к вящей радости, как вдруг что-то — дурной сон или несварение желудка — разбудило его. Он подхватил вожжи и ловким движением загнал пристяжную на бровку, откуда она сорвалась под обрыв и повисла, удерживаемая упряжью. Наш извозчик нимало не встревожился и даже не удивился; да и лошадям, как я заметил, ситуация не показалась новой. Мы вышли; он слез с козел. Из-под сиденья он вынул огромный складной нож, как видно, специально приберегаемый для подобных целей, и хладнокровно обрезал постромки. Лошадь, теперь ничем не удерживаемая, покатилась кубарем под обрыв и, пролетев ярдов пятьдесят, грохнулась о дорогу. Там она встала на ноги и стала нас поджидать. Мы снова забрались в экипаж и, влекомые одной лошадью, начали спуск и вскоре добрались до сорвавшейся в пропасть лошади. Здесь с помощью обрывков веревки наш извозчик перезапряг ее, и мы продолжили нашу прогулку. Больше всего меня потрясло то, что ни извозчику, ни лошадям к такому способу спуска с горы было явно не привыкать.
Очевидно, им казалось, что так спускаться короче и удобней. Я бы не удивился, предложи нам извозчик пристегнуться и всей компанией, вместе с экипажем и лошадьми, кубарем скатиться вниз.
Другой особенностью немецкого извозчика является то, что он никогда даже не пытается натянуть или отпустить вожжи. Он регулирует скорость движения не аллюром лошадей, а манипуляцией с тормозами. Если требуется скорость восемь миль в час, он прижмет ручку, так что колодки лишь слегка царапают колеса, производя характерный звук, какой бывает при точке пилы; если требуется четыре мили в час, он закрутит тормоз потуже, и вы едете под аккомпанемент стонов и визга, похожих на те, что издает свинья, когда ее режут. Когда ему надо остановиться, он жмет на всю катушку. Если у него хороший тормоз, то он может — если, конечно, его лошадь не элитный тяжеловоз — рассчитать остановку с точностью до дюйма. По-видимому, ни немецкий извозчик, ни немецкая лошадь не знакомы с другими способами остановки. Немецкая лошадь продолжает изо всех сил тащить экипаж, пока она не убеждается, что ей не удается сдвинуть его ни на дюйм; тогда она замирает. Во всех других странах лошади останавливаются, стоит им только предложить. Я даже знавал лошадей, которых можно было уговорить поубавить ход. Но немецкая лошадь создана, должно быть, для перемещения с одной и той же скоростью, и ничего с этим поделать нельзя. Вот вам голый, неприукрашенный факт: я сам видел, как немецкий извозчик, бросив поводья, изо всех сил двумя руками закручивал тормоз, в панике пытаясь предотвратить грозящее столкновение.
В Вальдсхуте, маленьком немецком городке в верховьях Рейна, основанном в шестнадцатом веке, нам попался типаж, весьма характерный для Европы: английский турист, горько сетовавший на то, что, к его удивлению, эти иностранцы не понимают всех тонкостей английского языка. Когда мы пришли на вокзал, он на очень хорошем английском, правда с легким сомерсетширским акцентом, втолковывал носильщику — в десятый раз, как он сообщил нам, — что, хотя у него билет до Донауесхингена и ему надо в Донауесхинген, чтобы посмотреть исток Дуная, который на самом деле находится не там, хотя ему и говорили, что там, он хочет, чтобы его велосипед переслали в Энген, а чемодан — в Констанцу, до востребования. Неудача сильно раздосадовала его, он горячился и злился. Носильщик, человек еще молодой, казался несчастным стариком. Я предложил свои услуги. Теперь-то я об этом сожалею, хотя и не так горько, как должен был впоследствии сожалеть тот не знавший ни слова по-немецки тип, опрометчиво согласившийся мои услуги принять. Все три маршрута, объяснил нам носильщик, были транзитными, со множеством пересадок. Спокойно вникнуть в тонкости дела времени не было — наш поезд отходил через несколько минут. Сам англичанин был многословен, что всегда неверно, если хочешь, чтобы тебя поняли; носильщик же хотел лишь одного — чтобы от него поскорее отвязались и дали вздохнуть спокойно. Озарение нашло на меня лишь через десять минут, когда, сидя в поезде, я размышлял о случившемся; хотя я и согласился с носильщиком, что велосипед лучше всего отправить через Иммендинген и нужно оформить его багажом до Иммендингена, я не позаботился о том, чтобы из Иммендингена его переправили дальше. Будь я меланхоликом, меня бы ни на минуту не покидала мысль, что он и по сю пору находится в Иммендингене. Но плох тот философ, который видит лишь темную сторону вещей. Возможно, носильщик сам исправил мой промах, а может, случилось просто чудо, и велосипед сам собой вернулся к владельцу еще до окончания его путешествия. Чемодан поехал в Радольфцвелль; но я тешу себя мыслью, что на этикетке была указана Констанца; и несомненно, что рано или поздно железнодорожные власти Радольфцвелля, обнаружив невостребованный багаж, переправят его в Констанцу.
Но это все помимо той морали, которую я хочу вывести из этой истории. На самом деле суть заключается в том, что британец вознегодовал, обнаружив, что немецкий носильщик не понимает английского. Когда мы с ним заговорили, возмущение его не знало границ.
— Большое вам спасибо, — сказал он, — все очень просто. До Донауесхингена я хочу добраться поездом; из Донауесхингена я хочу дойти пешком до Гайзенгена; а в Гайзенгене я собираюсь сесть на поезд до Энгена, а из Энгена на велосипеде — в Констанцу. Я уже десять минут пытаюсь втолковать этому болвану, да разве ему что вдолбишь!
— Действительно, позор, — согласился я. — Есть еще отдельные немцы из низших слоев общества, которые так и не выучили никакого языка, кроме родного.
— Я уж и в расписание его тыкал, — продолжал человек, — и целую пантомиму разыграл. Все как об стенку горох.
— Трудно вам поверить, — снова поддакнул я. — Что может быть проще?
Гаррис на него рассердился; он хотел выбранить его за то, что тот, не зная ни слова на языке чужой страны, легкомысленно забирается в самые удаленные уголки и задает железнодорожникам головоломные задачи. Но я умерил его пыл и указал на ту большую и важную работу, которую делает этот человек, сам того не подозревая.
Шекспир и Мильтон в меру своих слабых сил пытались познакомить с английским языком других, менее везучих обитателей Европы. Ньютон и Дарвин смогли сделать так, что их язык стал необходим образованным и думающим иностранцам. Диккенс и Уида[20] (ибо вы, воображающие, что читающий мир находится в плену предрассудков Hью-Граб-стрит, будете удивлены и огорчены, когда узнаете, какое место отводят за границей этой даме, над которой у нас потешаются) смогли немало поспособствовать его дальнейшей популяризации. Но человек, который насаждает английский от мыса Св. Винсента до Уральских гор, — это англичанин, который не может или не хочет выучить ни одного иностранного слова и путешествует с толстым кошельком в кармане по самым отдаленным уголкам континента. Его невежество может шокировать, глупость — раздражать, самонадеянность — бесить. Но факт остается фактом — он англизирует Европу. Это для него швейцарский крестьянин зимними вечерами, пробираясь сквозь глубокий снег, спешит на курсы английского, которые открывались в каждой деревне. Это для него склонились над английской грамматикой и разговорником извозчик и сторож, горничная и прачка. Это для него иностранные лавочники и купцы тысячами отправляют своих сынов и дочерей учиться в заштатный английский городишко. Это для него владельцы отелей и ресторанов пишут в конце своих объявлений: «Принимаются лишь лица, в совершенстве владеющие английским».
Если англоязычные народы вдруг возьмут себе за правило говорить не только по-английски, триумфальное шествие английского по планете прекратится. Англичанин стоит в толпе иноземцев и звенит своим золотом:
— А вот, — кричит он, — денежки для того, кто говорит по-английски!
Вот кто он, великий просветитель. В теории мы можем презирать его. На практике же нам следует снять перед ним шляпу. Он миссионер английского языка.