Мантуя и Венеция
Леонардо и Лука уезжали из Милана с тяжелым чувством. Пачоли провел там четыре года, а Винчи целых восемнадцать, и ни тот, ни другой не имели сколько-нибудь серьезных поводов жаловаться, особенно Леонардо. Правда, его иной раз заставляли заниматься тем, что ему было не по сердцу, условленное жалованье платили не очень аккуратно, полного доверия к себе он не чувствовал, но этим и кончались все неприятности. Зато хороших сторон пребывание в Милане имело много. Леонардо мог там работать, мог углубляться в свои научные изыскания, и никто не чинил ему препятствии. Герцог был к нему неизменно милостив и даже почтителен. Ученый монах, вероятно, уносил с собою такие же воспоминания. Оба славных гостя миланского двора, едучи верхом в зимние короткие дни по Ломбардской равнине, могли вести беседу не только о геометрии и правильных многогранниках, обладавших такими чудесными математическими свойствами, но и о том, как были с ними обоими хороши в Милане и сам Лодовико, и бедная Беатриче, так нелепо унесенная смертью в юные годы, и Изабелла Арагонская, которая, теперь сидя у себя в Павии, ждала французского короля Людовика, чтобы умолить его вступиться за права ее маленького сына Франческо.
Эта тоска по покинутым, быть может, надолго, радостям очень естественно породила у обоих путников желание сделать небольшую передышку в Мантуе, у сестры Беатриче, Изабеллы д'Эсте, маркизы Мантуанской. Франческо Гонзага, ее муж, один из лучших полководцев Италии, обманул надежды Моро после того, как папа Александр и Венеция изменили Милану. Но ведь политика не касалась ни Пачоли, ни Винчи, а Изабелла всякий раз, когда она приезжала в Милан к сестре, была с ними очень мила, особенно с Леонардо; монаха она знала меньше да и математикой интересовалась мало.
Изабелла была несравненно более крупным человеком, чем ее сестра. Блеск Беатриче складывался из множества очень мелких привлекательных черт, а в обаянии ее было много такого, что составляет прелесть балованного ребенка.
Изабелла была старше и зрелее, и интересы ее были гораздо серьезнее. Конечно, и она любила наряды и шила себе без конца новые платья, и она была не прочь и потанцевать, и поиграть в карты, и принять участие в разных салонных дурачествах, иной раз грубоватых, но это у нее не было на первом плане, как у Беатриче.
Мантуя была маленькой синьорией, и ее государь должен был подрабатывать как кондотьер. Поэтому Изабелла не могла тягаться с сестрой ни пышностью двора, ни богатством туалетов. Но когда говорят о Ренессансе в Италии и о роли в нем женщин, имя Изабеллы вспоминается едва ли не первым. Мало было женщин в Италии, которые обладали бы ее безошибочным вкусом в делах искусства, мало было женщин-политиков таких тонких и умных, как она. Из своей крошечной вотчины, заброшенной в самый нездоровый уголок Ломбардии, она гораздо больше, чем ее муж и чем ее сын, сделала крепкое государство, политический вес которого способен был повлиять на любую комбинацию сил не только внутри Италии, но и вне ее. Ее стараниями в Риме не переводились кардиналы Гонзага. Ее стараниями сын ее Федерико сделался герцогом. Ее стараниями Мантуя, не обладая ни большим богатством, ни хорошо вооруженной армией, не лишилась самостоятельности в годы катаклизма, сопровождавшего феодальную реакцию в Италии.
В 1500 году Изабелла была еще молода и не успела показать себя, но уже всем в Италии было известно, что она — одна из самых страстных собирательниц произведении искусства и большой друг талантливых художников. К Леонардо она относилась очень дружески и была горячей поклонницей его гения. Нет ничего удивительного, что, когда Леонардо проездом через Мантую пожелал остановиться во дворце Гонзага, Изабелла была в восторге. И он и его спутники были приняты как самые близкие друзья.
Мы не знаем, ни сколько времени пробыли они в Мантуе, ни о чем там шли беседы. Но памятником визита к Изабелле остались два эскиза для портрета маркизы, сделанные Леонардо. Один из них он подарил ей, другой взял с собой. Это — единственные достоверные изображения Изабеллы, кроме медалей, потому что известный портрет, приписываемый Тициану, едва ли изображает ее, да едва ли и принадлежит великому венецианцу. Один из Леонардовых эскизов, вероятно тот, который оставался у Изабеллы, сделан углем; он теперь в Лувре. Другой — сангина — находится во Флоренции, в галерее Уффици. Сангина, по-видимому, первоначальный набросок; он непосредственнее и свежее. Эскиз углем больше отделан; художник искал мотивов, которые могли бы быть раскрыты полностью в красках. Как во всех портретах Леонардо, даже сделанных очень наскоро, модель его живет и обнаруживает те черты своего характера, которые господствуют в человеке.
Леонардо едва ли прожил в Мантуе долго. В начале 1500 года он был уже в Венеции. Пачоли попал, можно сказать, в родной город: он когда-то учился в Венеции, Леонардо был там в первый раз. Имя его, конечно, было известно в кругу венецианских художников и любителей искусства. С научными кругами познакомил его Лука.
Леонардо было чем там заниматься. Не только живописное своеобразие «царицы Адриатики», а и особенности ее географического положения, последнее, быть может, даже больше, заинтересовали его чрезвычайно. Он еще никогда не встречал такого сочетания природных условий, чтобы на одном небольшом пространстве фигурировали и берег континента, и лагуна с многочисленными островами, и коса, отделяющая лагуну от моря, и, наконец, беспредельный морской простор. Конечно, Леонардо нашел в этом сочетании много такого, что немедленно же нужно было обследовать и исследовать. Он начал заниматься промерами длины прилива в Лидо, изучать строение почвы на морском берегу и, находя в породах большое количество ракушек, констатировал: «Река По в короткое время осушит (т. е. занесет землей) Адриатическое море подобно тому, как она осушила большую часть Ломбардии». Новые ученые друзья составили ему компанию для научных разговоров. Это то, что сейчас ему было особенно нужно. Ему пробовали заказывать картины — он уклонялся.
И Пачоли и он думали дождаться в Венеции, вдали от бесчинств французской солдатни, лучших времен, когда Моро соберется с силами и отвоюет свои владения. Но эти лучшие времена не наступили. Правда, Моро, располагавший еще деньгами, сумел нанять сравнительно большую армию швейцарцев, и Милан, подготовленный друзьями Моро во главе с Джакомо Андреа ди Феррара к возвращению герцога, открыл ему ворота. Но торжество Моро было непродолжительно. Он вступил в Милан 4 февраля 1500 года, а уже 10 апреля, когда он во главе своей новой армии выступил против французов, вновь появившихся в Ломбардии, и встретился с ними у Наварры, швейцарцы перешли на сторону неприятеля: французы тоже имели наемную швейцарскую армию. Моро пытался бежать переодетым, но был узнан собственными солдатами, схвачен и выдан французам. Его отправили во Францию, и там он кончил свои дни в заточении. Внук Валентины Висконти отплатил сыну Франческо Сфорца.
Леонардо понял, что нужно искать другого пристанища. Привольная миланская жизнь кончилась бесповоротно. На скорое освобождение Милана от французов надежды было мало, а то, как вели себя в Милане французы, совсем не возбуждало желания вернуться туда, тем более что поведение французских солдат, которых не хотели или не могли обуздать их начальники, причинило Леонардо одно из самых больших огорчений, испытанных им в жизни. Гасконские арбалетчики расстреляли его глиняного «Коня», модель памятника Франческо Сфорца, стоявшую в Кастелло. Расстреляли просто из озорства, потехи ради.
За несколько времени до того герцог Феррарский Эрколе д'Эсте написал королю Людовику письмо с просьбой продать ему Леонардова «Коня». Людовик не согласился: он был большой любитель искусства и даже спрашивал мнения знающих людей о том, нельзя ли перевезти во Францию из Санта Мария делле Грацие «Тайную вечерю» вместе со стеной, на которой она была написана: очень уж нравилась ему картина. Но картина осталась на месте, чтобы разрушаться постепенно, а «Конь» погиб сразу.
Это должно было задушить у Леонардо всякую мысль о возможности возвращения в Милан, если даже она у него и мелькала. Но и оставаться в Венеции не имело смысла: ему там явно нечего было делать. Он решил вернуться в родную Флоренцию, чтобы попробовать устроиться там, и, распрощавшись с морем, лагуной и каналами, вместе с Пачоли двинулся в Тоскану.