Хотя во всѣ просвѣщенныя времена люди, знаменитые ученостію и дарованіями, занимались критикою: хотя почти всѣ роды сочиненій подвергнуты были изслѣдованіямъ въ особливыхъ трактатахъ и произвели на свѣтъ множество опредѣленій, раздѣленій, наставленій и объясненій; однакожь я не знаю ни одного изъ числа извѣстнѣйшихъ критиковъ, которой бы занимался подробными розысканіями о надгробномъ надписяхъ, или съ надлежащею точностію означилъ бы красоты ихъ и недостатки.
Безполезно доискиваться до причинъ такого небреженія, и невозможно, кажется, найти ихъ. Скорѣе ожидать бы надобно было, что критика преимущественно обратитъ вниманіе свое на сей родъ сочиненій, и что самолюбіе заставитъ трудиться надъ нимъ тѣхъ авторовъ, которые загромоздили книжныя лавки длинными диссертаціями объ Гомерѣ; ибо весьма немногимъ людямъ суждено быть героями епической поезіи, между тѣмъ какъ всякой имѣетъ право сохранить имя свое въ надгробной надписи, и слѣдственно всякому приятно позаботиться, чтобы память его не была оскорблена неискуснымъ панигиристомъ.
Ежели уваженіе наше къ древности основано на справедливыхъ причинахъ, то и епитафіи достойны быть включены въ порядокъ учебныхъ упражненій нашихъ, ибо по всей вѣроятности онѣ современны искусству писанія. Пирамиды, древнѣйшія сооруженія въ мірѣ, почитаются надгробными памятниками, воздвигнутыми тщеславіемъ, или благодарностію. Тѣже самыя побужденія, которыя заставляли людей прибѣгать къ столь многотруднымъ и разорительнымъ способамъ сохранить свою собственную или благодѣтелей своихъ память, безъ всякаго сомнѣнія могли поселить въ нихъ желаніе меньшими средствами достигнуть одной и той же цѣли. Природа и разумъ удостовѣрили людей, что полезно и необходимо для человѣческаго рода предохранять добрыя дѣла отъ забвенія: по сей-то причинъ въ цѣломъ свѣтѣ нѣтъ народа, которой, зная употребленіе письма, не старался бы украшать гробницъ героевъ своихъ и мудрецовъ похвальными надписями.
И такъ изслѣдованіе, въ чемъ состоитъ совершенство епитафіи, и какія правила наблюдать должно при сочиненіи оныхъ, не менѣе полезно всѣхъ другихъ изслѣдованій, и кажется нѣтъ надобности извиняться передъ читателемъ, что удѣляю нѣсколько часовъ на сіе упражненіе.
Епитафія, какъ самое слово сіе показываетъ, значитъ надпись на гробниц ѣ, и въ пространнѣйшемъ знаменованіи своемъ заключать въ себѣ можетъ и хвалу и порицаніе. Но какъ злость рѣдко сооружала памятники безславія, и поелику гробницы воздвигаются дружествомъ или усердіемъ; то обычай стѣснилъ первоначально пространство слова, такъ что оно вообще принимается теперь за надпись, начертанную на гробницѣ въ похвалу умершему человѣку.
Поелику хвала воздается умершему для того чтобы другихъ побудить къ подражанію его доблестямъ; то главное намѣреніе епитафій состоитъ въ сохраненіи примѣровъ добродѣтели, дабы гробница добраго человѣка замѣняла отсутствіе его между нами, и дабы уваженіе памяти его производило въ насъ дѣйствіе, равное созерцанію его жизни. Слѣдственно совершенство принадлежитъ тѣмъ епитафіямъ, которыя показываютъ добродѣтель въ лучезарномъ свѣтѣ, возвышаютъ душу читателя и побуждаютъ его къ подражанію.
На сей конецъ не всегда нужно описывать подвиги героя, или исчислять сочиненія философа; почитать необходимо нужными такія извѣщенія значило бы тоже, что унижать достоинство безсмертныхъ покойниковъ, предполагая труды ихъ и подвиги подлежащими забвенію. Вмѣсто длинной надписи, для такихъ мужей довольно одного ихъ имени.
Если бы на гробницѣ Исаака Невтона, вмѣсто исчисленныхъ всѣхъ его открытій, о которыхъ простительно не знать неученому и которыя понятны только для философа, поставлено было одно имя сего безсмертнаго математика: то памятникъ болѣе сдѣлалъ бы чести какъ ему, такъ и тѣмъ особамъ, по распоряженію коихъ воздвигнутъ оный.
Для составленія такой похвалы нетребуется чрезвычайнаго разума, и она никогда несдѣлается презрительною, будучи употребляема съ надлежащею разборчивостію; ибо не каждой вѣкъ производитъ людей, превышающихъ достоинствомъ своихъ панигиристовъ. Но только первыя имена въ мірѣ устоять могутъ противу времени; ибо, ежели гробницу человѣка, прославившагося случайно и на короткое время, украсите однимъ только его именемъ, то черезъ нѣсколько лѣтъ потребуется истолкователь для надписи. Весьма ошиблись въ своихъ ожиданіяхъ люди, почтившіе Пика Мирандолу слѣдующею пышною епитафіей:
Hic sitas est PICUS MIRANDOLA. Caetera nount
Et Tagus et Ganges, forsan et antipodes (*).
(*) То есть: "Здѣсь лежитъ Пикъ Мирандола; о прочемъ вѣдаютъ и Тагъ и Гангесъ, a можетъ быть и антиподы."
Имя его, нѣкогда извѣстное въ отдаленныхъ краяхъ свѣта, нынѣ почти забыто: его сочиненій, которымъ тогда удивлялись, теперь никто не читаетъ.
Ближайшею по важности своей къ упомянутой выше епитафіи, то есть состоящей изъ одного имени, надписью служить можетъ простое, короткое и чуждое всякихъ прикрасъ означеніе главнаго подвига. Такія надписи были въ употребленіи y Римлянъ, которые умѣли всѣ побѣды своихъ полководцевъ заключать въ одномъ прилагательномъ имени: Caesar Germanicus, Caesar Dacius, Illyricus. И для Невтона прилична была бы слѣдующая епитафія: Isaacus Newtonus, naturae legibus invcstigatis, hic quiescit {То есть: "Здѣсь почиваетъ Исаакъ Невтонъ, изслѣдовавшій законы природы."}.
Но для всѣхъ прочихъ людей требуются нѣсколько пространнѣйшія надписи, дабы сдѣлать извѣстными ихъ добродѣтели и сохранить ихъ память. Для сихъ то надписей могутъ быть полезны правила искусства.
При сочиненіи эпитафіи должно имѣть въ виду одно обстоятельство, которое несовмѣстно съ сочиненіями другаго рода: мѣсто нынѣ обыкновенно для нихъ назначаемое требуетъ, чтобы въ оныхъ соблюдаема была нѣкоторая торжественность, и запрещаетъ унижать ихъ неприличными украшеніями. По сей причинѣ слогъ эпитафіи долженъ быть отличнымъ отъ слога елегіи. Обычай погребать умершихъ въ церкви, или близь церкви, сначала введенъ можетъ быть съ тѣмъ намѣреніемъ, что бы христіане, имѣя передъ глазами убѣдительнѣйшія доказательства непостоянства человѣческой жизни, обращали умъ свой въ благочестивымъ размышленіямъ; сей обычай недозволяетъ уже въ надгробныя надписи включать мыслей, противныхъ тому ученію, для распространенія коего созидаются храмы, и тому намѣренію, съ которымъ приходящій народъ разсматриваетъ памятники. И такъ ничего нѣтъ смѣшнѣе, какъ подражанія Римскимъ надписямъ, вырѣзаннымъ на камняхъ при какой-нибудь большой дорогѣ, и сочиненнымъ такими людьми, которые воспоминали о смерти единственно для того чтобы въ себѣ и въ другихъ возбудить охоту къ чувственнымъ удовольствіямъ и къ поспѣшному наслажденію роскошествомъ жизни, и которыхъ все усердіе къ покойнику простиралось не далѣе желанія, чтобы земля не тяготила его праха.
По той же причинѣ всѣ приноровки къ языческой миѳологіи нелѣпы, и всякія угожденія безчувственному трупу неприличны и суевѣрны. Однимъ изъ первыхъ отличій древнѣйшихъ христіанъ было то, что они перестали украшать мертвеца цвѣточными вазами, и въ етомъ весьма бліагоразумно защищаетъ ихъ Минуцій Феликсъ: "Мы не расточаемъ" говоритъ онъ "ни цвѣтовъ ни ароматъ для умершихъ; ибо они не имѣютъ ни чувства зрѣнія, ни обонянія." Мы оказываемъ уваженіе покойникамъ не для нихъ, но ради самихъ себя. Никогда немогу я читать безъ негодованія или презрѣнія слѣдующей надписи надъ Ковлеемъ, -- человѣкомъ, коего ученость и талантъ стихотворства составляли послѣднее достоинство.
Aurea dum ]ate voыtant tua scripta per orbem,
Et fama aeternum vivus, divine poёta,
Hic placida jaceas requie; custodiat tirhani
Cana Fides vigilentque perenni Jampade Musae!
Sit sacer ille locus, nec quis temerarius auаit
Sacrilega turbave manu venerabile bustum.
Intacti maneant, maneant per saecula dulces.
Cowleji cineres; serventque immobile saxum.
Просить, чтобы прахъ друга лежалъ неповрежденнымъ, и чтобы божества, кои благоприятствовали ему въ жизни, всегда находились при немъ, и охраняли бы гробъ его отъ святотатцовъ, прилично былобы тому, кто думаетъ, что душа заботится объ оставшемся на землѣ своемъ тѣлѣ, и что призываемыя силы могутъ защитить оное. Было бы слишкомъ строго порицать сіи выраженія въ томъ смыслъ, что онѣ противны вѣрѣ и заключаютъ въ себѣ нѣкоторой остатокъ языческаго суемудрія; но я не одобряю ихъ потому, что они не представляютъ полезнаго наставленія, слишкомъ игривы и неприличны Божію храму.
Не льзя оспорить и того, что внѣшнія украшенія памятниковъ равнымъ образомъ должны соотвѣтствовать торжественности мѣста. Правило всѣмъ извѣстное, что прикрасы хороши тамъ, гдѣ онъ приличны. Нарядъ, возвышающій приятность въ юношѣ, унизилъ бы достоинство старика. Харонъ съ лодкою безобразитъ величественную картину всемірнаго суда, хотя самъ Анджело начерталъ его. Ничего нельзя выдумать безразсуднѣе изображенія на стѣнахъ въ церкви Христіанской Марса, ведущаго героя на поле битвы, или порхающихъ Купидоновъ. По моему мнѣнію, скорое можно оправдать Папу разрушившаго изваянія боговъ языческихъ надъ гробницею Саннацара, нежели того кто соорудилъ ихъ
По той же самой причинъ неприлично въ епитафіяхъ обращаться къ прохожимъ. Сей обычай, по безразсудному уваженію къ древности, возобновленный при возрожденіи наукъ, ввелъ, кромѣ многихъ другихъ, въ заблужденіе и Пассерація при сочиненіи имъ епитафій сердцу Генриха III, Короля Французскаго, пораженнаго злодѣйскою рукою монаха Клемента. Предлагаемъ ее нашимъ читателямъ, которые увидятъ, что и неприличность можетъ представлена быть въ приятномъ видъ перомъ искуснаго писателя.
Adsta, viator, et dole regum vice,
Cor Regis isto conditur sub marmore,
Qui jura Gallis, jura Saimatis dedit.
Tectus cucullo liunc sufiulit sicarius
Abi viator, et dole reg uni vices (*).
(*) Остановись прохожій, и болѣзнуй о непостоянной судьбѣ государей. Подъ мраморомъ симъ хранится сердце Короля, которой давалъ судъ Галламъ и Сарматамъ. Монахъ поразилъ его злодѣйскою рукою. Иди прохожій, и болѣзнуй о непостоянной судьбѣ государей.
Въ средніе вѣки, во времена невѣжества и грубости, епитафій были сочиняемы гораздо приличнѣйшія, нежели какими хвалиться можетъ вѣкъ просвѣщенный. Orate pro anima miserrimi peccatoris, молитесь о душѣ несчастнѣйшаго гр 23;шника! вотъ взываніе торжественное и поразительное! оно изливалось изъ души преисполненной благочестіемъ, и возбуждало въ читателѣ чувства доброхотства къ умершему и заботливости о собственномъ своемъ счастіи. Въ немъ ничего нѣтъ суетнаго, ничего игриваго; все клонится къ распространенію благочестія и набожности.
Можетъ быть покажется излишнимъ, если предложу я за первое правило при сочиненіи епитафій непремѣнно упоминать имя умершаго; я и самъ почелъ бы его за излишнее, когда бы не зналъ, что его нарушали даже славнѣйшіе писатели. Во многихъ стихотворныхъ епитафіяхъ имена людей, для которыхъ оныя написаны, совсѣмъ неупомянуты, какъ будто къ дѣлу непринадлежащія, a только поставлены: особо въ заглавій на памятникѣ. Чтобы показать нелѣпость сей странной небрежности, спрашивается: какимъ образомъ епитафія, долженствующая пережить камень, ее содержащій, сохранитъ для потомства свѣдѣніе о человѣкъ, котораго имя въ ней неупоминается?
Что принадлежитъ до начертанія характера покойникова, то правила о семъ тѣ же, какія относятся къ другимъ сочиненіямъ. Похвала не должна быть общая; ибо разумъ теряется въ пространствѣ идеи неопредѣленной, и не можетъ быть тронутъ тѣмъ, чего не понимаетъ. Когда говорятъ намъ о добромъ или великомъ человѣкѣ; мы не знаемъ, къ какому разряду его причислить, не можемъ вывести заключенія объ его характерѣ и отличить его отъ тысячи другихъ людей; примѣръ его недѣйствуетъ на наше повѣденіе, и мы не видимъ, чему подражать могли бы для своей пользы. Епитафія, сочиненная Енніемъ для собственной своей гробницы, заключаетъ въ себѣ упомянутые недостатки.
Nemo me decoret lacrumis, nec funera, fletu
Faxit Cur? volito vivu'per ora virûn (*).
(*) Никто не долженъ оплакивать меня; ибо память моя безсмертна въ мірѣ.
Ета епитафія не даетъ читателю никакого свѣдѣній; онъ не чувствуетъ уваженія къ умершему, надъ которымъ она поставлена, и ничего не знаетъ, какимъ образомъ умершій заслужилъ столь громкую славу.
Хотя надгробная надпись принадлежитъ къ роду панигириковъ, и слѣдственно неограничивается историческою точностію; однакожь истины пренебрегать въ ней не должно. Ненадобно хвалить человѣка за добродѣтели, которыхъ никогда онъ неимѣлъ; но кто захотѣлъ бы знать и о порокахъ его, тотъ долженъ освѣдомиться объ нихъ въ другомъ мѣстѣ, ибо памятники надъ умершими предназначаются не для увѣковѣченія злодѣяній, но для показанія образцовъ добродѣтели. На гробницѣ Мецената хвалите его щедрость, но ничего неговорите объ его роскошествѣ; равнымъ образомъ не на памятникѣ Августовомъ должно сохраниться преданіе о заточенныхъ имъ гражданахъ.
Наилучшимъ украшеніемъ надгробной надписи должны быть добродѣтели частной жизни, исполняемыя людьми всѣхъ состояній, -- добродѣтели, для которыхъ многіе подражатели найтится могутъ. Кто освободилъ цѣлую страну отъ угнѣтенія кто разсѣялъ мракъ невѣжества и заблужденій; тотъ не можетъ имѣть; многихъ соревнователей своимъ подвигамъ. Но кто устоялъ противъ искушенія богатства, кто въ бѣдности пребылъ вѣрнымъ добродѣтели, тотъ многихъ воспламенитъ своимъ примѣромъ, во многихъ возбудитъ ту же рѣшительную твердость.
Таковы двѣ Греческія надписи, о которыхъ я не могу неупомянуть при семъ случаѣ, одна написана въ память лицу неизвѣстному, коего имя сохранилось только въ сей епитафіи, другая принадлежитъ мужу, коего сочиненія прославлены въ потомствѣ:
Ζωσιμη ἡ πριν εχσα & #956;ονω τω σωμτι δαλη,
Και τω σωμάτι νυν ευρεν ελευϑεριην
Zosima, quae solo fuit olim corpore ferva;
Corpore nunc etiam libйra facta fuit.
"Зосима; бывшая нѣкогда только по плоти рабою, нынѣ и плоти своей приобрѣла свободу."
Невозможно, читая сію надпись, не чувствовать въ себѣ мужественной бодрости къ перенесенію бѣдствій житейскихъ и къ сохраненію достоинства природы человѣческой при тягостныхъ несчастіяхъ; имѣя передъ глазами могилу рабы-героини и помышляя о томъ состояніи, въ которомъ бѣдный человѣкъ почіетъ отъ трудовъ своихъ;
Другая епитафія сочинена для Епиктета, стоическаго философа.
Δελος Επικτητος γενομην, και σωμ αναπηρος.
Και πενιην Ιρος; και Φιλος Αϑανατοες.
Servus Epictetus, mutilai us corpore vixi
Pauperieque Irus, curaque prima Doura.
"Здѣсь лежитъ Епиктетъ, бывшій невольникъ и калека; бѣдный какъ Иръ, но любимый богами."
Въ оныхъ двухъ стихахъ заключается благороднѣйшая похвала и самое важное наставленіе. Мы научаемся изъ нихъ, что добродѣтель возможна во всякомъ состояніи; ибо Епиктетъ, обремененный бѣдностію и невольничествомъ, называетъ себя любимцемъ неба: мы научаемся также уважать не внѣшнее состояніе человѣка, но внутреннія его достоинства; ибо Епиктетъ, нищій, калека и невольникъ, былъ любимецъ безсмертныхъ.
Съ Англ. изъ соч. Джонсона.
Вѣстникъ Европы, No 9--10, 1813.