VI

Антиной и Мастор тотчас же вышли из комнаты императора.

На пути юноша кивком головы подозвал к себе раба и сказал ему:

-- Я знаю, что ты умеешь молчать; не окажешь ли ты мне услугу?

-- Лучше три, чем одну, -- отвечал Мастор.

-- Ты сегодня свободен. Пойдешь ты в город?

-- Думаю пойти.

-- Тебя не знают здесь, но это ничего не значит. Возьми вот эти монеты. На одну из них ты купишь на цветочном рынке самый красивый букет, какой только найдешь, на другую повеселись сам, а из остальных возьми драхму и найми осла. Погонщик приведет тебя к саду вдовы Пудента, в котором стоит дом госпожи Анны. Запомнил ли ты имя?

-- Госпожа Анна, вдова Пудента.

-- В маленьком доме, а не в большом, ты отдашь цветы... для больной Селены.

-- Дочери толстого смотрителя, на которую напал наш молосс? -- спросил с любопытством Мастор.

-- Ей или какой-либо другой, -- прервал его Антиной. -- Если тебя спросят, кто прислал цветы, то скажи только: "Друг с Лохиады", ничего больше. Понял?

Раб кивнул головой и тихо воскликнул:

-- Значит, и ты тоже! О женщины!

Антиной сделал отрицательный жест, в поспешных словах внушил ему, чтобы он не проговорился и позаботился о выборе самых лучших цветов. Затем он пошел в залу муз поискать Поллукса.

От него Антиной узнал, где находится больная Селена, о которой он думал всегда.

Антиной уже не застал ваятеля в мастерской.

Желание поговорить с матерью привело Поллукса в домик привратника, и теперь он стоял перед нею и, оживленно размахивая длинными руками, рассказывал ей откровенно все, что пережил в прошлую ночь.

Его рассказ звучал словно ликующая песня, и, когда он заговорил о том, как праздничная процессия увлекла его вместе с Арсиноей, Дорида вскочила со стула, захлопала своими маленькими пухлыми руками и вскричала:

-- Вот это веселье, вот это радость! Так и я летала тридцать лет тому назад с твоим отцом.

-- Не только тридцать лет тому назад, -- заметил Поллукс. -- Я еще совсем хорошо помню, как ты однажды во время больших дионисии*, охваченная могуществом бога, со шкурой косули на плече мчалась по улице.

______________

* Большие дионисии приходились на весенний солнцеворот в месяце элафеболионе (наши март-апрель).

-- Это было хорошо, это было прекрасно! -- вскричала Дорида с блестящими глазами. -- Но тридцать лет тому назад это было еще иначе. Я уже однажды рассказывала тебе, как я тогда с нашей служанкой пошла на Канопскую улицу, чтобы посмотреть большую праздничную процессию из дома тетки Архидики. Мне было нелегко идти, так как мы жили у театра. Мой отец был театральным смотрителем, а твой принадлежал к числу главных певцов хора. Мы спешили, но разный сброд задерживал нас, а пьяные парни лезли и заигрывали со мною.

-- Да ведь ты и была красива, как розанчик, -- прервал ее сын.

-- Как розанчик, но не как твоя великолепная роза, -- отвечала старуха. -- Во всяком случае, я была настолько красива, что переодетые парни, фавны и сатиры и даже лицемеры-киники в разорванных плащах считали нужным смотреть мне вслед и получать удары по пальцам, когда пытались потащить меня с собой или украдкой поцеловать. Я не заглядывалась на красавцев, потому что Эвфорион уже успел околдовать меня своими пламенными взглядами -- не словами, так как меня держали строго и ему никогда не удавалось поговорить со мною. Дойдя до угла Канопской и Купеческой улиц, мы не могли идти дальше, потому что там столпилась масса народа и с воем и ревом смотрела на бесновавшихся клодонских женщин, которые вместе с другими менадами в священном исступлении разрывали козла зубами. Меня приводило в ужас это зрелище, но я все-таки была принуждена смотреть и кричала и испускала радостные восклицания подобно другим. Моя служанка, к которой я прижалась в страхе, была тоже охвачена бешенством и потащила меня в середину круга вплотную к кровавой жертве. Тогда на нас бросились две исступленные женщины, и я почувствовала, как одна из них обхватила меня и старается повалить. Это было страшное мгновение, но я храбро защищалась и стояла еще на ногах, когда твой отец кинулся ко мне, освободил меня и увлек с собою. Это было похоже на один из тех блаженных снов, во время которых мы должны сжимать свое сердце обеими руками, чтобы оно не разорвалось от восторга или не улетело к небу и прямо на само солнце. Я пришла домой поздно вечером, а в следующую неделю сделалась женою Эвфориона.

-- Мы проделали все по вашему примеру, -- вскричал Поллукс, -- и если Арсиноя окажется такою же, как моя старушка, то я буду доволен.

-- Весел и счастлив, -- прибавила Дорида. -- Будь здоров, отгоняй печаль и заботу, исполняй свои обязанности в будничные дни, а в праздничные весело напивайся в честь Диониса. Тогда все пойдет к лучшему. Кто делает то, что он в состоянии сделать, и наслаждается, сколько может, тот пользуется жизнью вполне и тому нет причины раскаиваться в последние часы. Что прошло, то прошло, и когда Атропос* перережет нить нашей жизни, то на наше место придут другие и радость начнется снова. Да благословят их боги!

______________

* Атропос -- одна из трех Парок, богинь судьбы; изображалась с ножницами, которыми перерезала нить человеческой жизни.

-- Именно так! -- вскричал Поллукс, обнимая мать. -- И не правда ли, что вдвоем рука работает легче и человек вкушает радость существования лучше, чем в одиночестве?

-- Это я и хочу сказать; и ты выбрал себе подходящую спутницу жизни! -- вскричала старуха. -- Ты ваятель и привык к простоте. Ты не нуждаешься в богатой жене. Тебе нужна только красавица, которая радовала бы тебя ежедневно, и ты нашел ее.

-- Нет ни одной прекраснее ее, -- прервал ее Поллукс.

-- Нет, разумеется, нет, -- сказала Дорида. -- Сперва я остановила свое внимание на Селене. Она тоже недурна и образцовая девушка. Но затем подросла Арсиноя, и каждый раз, когда она проходила мимо, я думала про себя: "Она растет для моего мальчика". А теперь, когда она твоя, мне кажется, что как будто я сделалась такой же молодой, как твоя милая. Мое старое сердце прыгает так весело, словно его щекочут эроты своими крылышками и розовыми пальчиками. Если бы мои ноги не так отяжелели от вечного стояния у очага и у кадки с бельем, то, право, я подхватила бы Эвфориона под руку и помчалась бы с ним по улице.

-- Где отец?

-- Вышел. Он поет.

-- Утром? Где же это?

-- Тут есть одна секта, которая сегодня празднует свои мистерии. Эти люди платят хорошо, и он должен бормотать печальные песни за занавесом -- какая-то чепуха, в которой он не понимает ни полслова, а я и того меньше.

-- Жаль! Я желал бы поговорить с ним.

-- Он вернется поздно.

-- Но с этим можно еще повременить.

-- Тем лучше; не то я могла бы передать ему.

-- Твой совет стоит его совета. Я хочу отойти от Папия и встать на собственные ноги.

-- Это хорошо. Римский архитектор говорил мне вчера, что тебе предстоит великая будущность.

-- Я беспокоюсь только о бедной сестре и малютках. Так вот, если у меня в первые месяцы дела будут плохи...

-- Так мы протянем эти месяцы сообща. Тебе уже пора самому пожинать то, что ты сеешь.

-- Да, и пора не только ради меня, но также и ради Арсинои. Ах, если бы только Керавн...

-- Да, с ним еще будет борьба.

-- И жестокая, жестокая, -- вздохнул Поллукс. -- Мысль об этом старике смущает мое счастье.

-- Глупости! -- вскричала Дорида. -- Только не предавайся бесполезным опасениям. Они почти так же гибельны, как терзающее сердце раскаяние. Найми себе собственную мастерскую, создай с радостным сердцем что-нибудь великое, что изумило бы мир, и я бьюсь об заклад, что старый желчный шут еще пожалеет, что разбил ничего не стоящую первую работу знаменитого Поллукса и не сохранил ее в своем шкафу с редкостями. Вообрази себе, что его вовсе нет на свете, и наслаждайся своим счастьем.

-- Так я и буду делать.

-- Только еще одно, мой мальчик.

-- Что?

-- Береги Арсиною! Она молода и неопытна, и ты не имеешь права склонять ее на то, чего не осмелился бы посоветовать ей, если бы она была невестою твоего брата.

Как только Дорида дала сыну этот совет, вошел Антиной и передал Поллуксу желание архитектора Клавдия Венатора, чтобы ваятель провожал его по городу.

Поллукс медлил с ответом, так как ему нужно было еще сделать кое-что во дворце и он надеялся в течение дня повидаться с Арсиноей. Без нее что могли обещать ему полдень и вечер после такого утра?

Дорида заметила его нерешительность и вскричала:

-- Иди, иди же! Праздники существуют для того, чтобы наслаждаться ими. Может быть, архитектор даст тебе разные советы и будет рекомендовать тебя друзьям.

-- Твоя мать говорит дело, -- уверял Антиной. -- Клавдий Венатор может быть очень обидчивым, но также умеет быть и очень благодарным. Я желаю тебе самого лучшего.

-- Хорошо, я иду, -- отвечал Поллукс вифинцу, так как его и без того привлекала властная натура Адриана, да и вообще он был не прочь погулять на празднике. -- Я иду; но я должен, по крайней мере, сказать архитектору Понтию, что сегодня на несколько часов убегаю с поля битвы.

-- Предоставь это Венатору, -- возразил любимец. -- Ты должен для него, для меня, а если хочешь, то и для себя самого, достать какой-нибудь забавный наряд и маску. Он желает нарядиться сатиром, а я должен присоединиться к праздничным шествиям в каком-нибудь другом наряде.

-- Хорошо, -- сказал ваятель. -- Я сейчас иду и принесу что нам нужно. В нашей мастерской лежит пропасть уборов для свиты Диониса. Через полчаса я возвращусь со всем этим скарбом.

-- Поспеши, -- просил Антиной. -- Мой хозяин не любит ждать. И притом... притом... еще одно...

Делая это предостережение, Антиной смутился и подошел совсем близко к ваятелю. Он положил ему руку на плечо и сказал тихо, но выразительно:

-- Венатор очень близок к императору. Берегись говорить при нем что-нибудь кроме хорошего об Адриане.

-- Разве твой хозяин соглядатай цезаря? -- спросил Поллукс, недоверчиво глядя на юношу. -- Понтий уже делал мне подобное предостережение, и если это так...

-- Нет, нет, -- поспешно прервал его Антиной, -- но у них нет тайн друг от друга, а Венатор говорит много и не может ни о чем умолчать.

-- Благодарю тебя; я буду осторожен.

-- Постарайся. Я желаю тебе добра.

Вифинец протянул руку художнику с выражением теплого чувства в прекрасных чертах и с невыразимо грациозным жестом.

Ваятель пожал ее, но Дорида, глаза которой, точно очарованные, не отрывались от Антиноя, схватила сына за руку и вскричала, совершенно взволнованная зрелищем, которым она наслаждалась:

-- О красота! О, самими богами изваянная священная красота! Поллукс, мальчик, можно подумать, что это один из небожителей сошел на землю.

-- Какова моя старуха? -- засмеялся художник. -- Но, право, друг, она имеет основание восторгаться; и я восторгаюсь вместе с нею.

-- Не упускай его, не упускай его, -- сказала Дорида. -- Если он позволит тебе сделать его изображение, тогда у тебя будет что показать миру!

-- Желаешь? -- спросил Поллукс, прервав речь матери и обращаясь к Антиною.

-- Я еще не соглашался позировать ни для одного художника, -- отвечал юноша, -- но для тебя сделаю это охотно. Мне грустно только, что и вы тянете ту же песню, что и все остальные. До свидания, я должен вернуться к хозяину.

Как только юноша вышел из домика привратника, Дорида воскликнула:

-- Чего стоит какое-нибудь произведение искусства -- это я могу только смутно чувствовать; но что прекрасно -- это я знаю не хуже всякой другой александрийской женщины. Если этот мальчик будет тебе позировать, то ты сделаешь нечто такое, что очарует мужчин и вскружит голову женщинам, и тебя станут посещать в твоей собственной мастерской. Вечные боги, у меня такое ощущение, как будто я выпила вина! Подобная красота все-таки выше всего! Почему нет никакого средства уберечь такое тело и такое лицо от старости и морщин?

-- Я знаю одно средство, мать, -- возразил Поллукс, идя к двери. -- Оно называется искусством, и оно может сообщить этому смертному Адонису бессмертную юность.

Старуха с веселой гордостью посмотрела вслед сыну и подтвердила его слова сочувственным кивком головы.

В то время как она кормила своих птиц, обращаясь к ним с множеством ласкательных словечек и, позволяя своим особенным любимцам клевать хлебные крошки с ее губ, молодой ваятель шел большими скорыми шагами по улицам.

Нередко в темноте вслед ему раздавались бранные слова и разные "ах!" и "о!", так как и своим телом, возвышавшимся над всеми, и сильными руками он пролагал себе путь и при этом обращал мало внимания на то, что его окружало.

Почти ничего не видя и не слыша, он думал об Арсиное и по временам об Антиное, а также о том, в каком положении, в виде какого героя или бога можно изобразить его лучше всего.

У цветочного рынка, вблизи гимнасия, его мысли на одно мгновение были отвлечены в другую сторону картиной, приковавшей его взоры, которые умели быстро схватывать все необыкновенное, что попадалось навстречу.

На своем маленьком черноватом ослике ехал высокий хорошо одетый раб, держа в правой руке букет цветов, необычайно пышный и красивый. Возле него шел какой-то пестро одетый господин с роскошным венком на голове и в комической маске, скрывавшей его лицо. За ним следовали два бога садов* гигантского роста и четверо хорошеньких мальчиков.

______________

* Бог садов -- Приап.

В рабе Поллукс узнал слугу архитектора Венатора; что касается до замаскированного господина, то ваятелю показалось, будто он его тоже где-то видал, но где -- этого он не мог, да и не потрудился вспомнить.

Сидевший на осле всадник, должно быть, выслушивал совсем неприятные вещи, так как он очень тревожно смотрел на свой букет.

Обогнав эту странную группу, Поллукс стал снова думать о других вещах, более близких его сердцу.

Боязнь, отражавшаяся на лице Мастора, не была лишена основания, так как говоривший с ним господин был не кто иной, как претор Вер, которого александрийцы называли "поддельным Эротом".

Вер сто раз видел ближнего раба императора при его господине, тотчас узнал его и из его присутствия в Александрии вывел простое и верное заключение, что и его повелитель тоже должен находиться здесь.

Любопытство претора было возбуждено, и он тотчас же напал на бедного малого, тесня и запутывая его сбивчивыми вопросами.

Так как всадник резко и грубо вздумал от него отделаться, то Вер счел за лучшее сказать ему, кто он такой.

Перед знатным господином, другом императрицы, раб потерял свою уверенность. Он запутался в противоречиях и хотя ни в чем не признавался, но все-таки, вопреки своей воле, внушил спрашивавшему уверенность, что Адриан находится в Александрии.

Прекрасный венок на Масторе, который привлек внимание претора, не мог принадлежать рабу, это было ясно. Какое же он имел назначение?

Вер стал расспрашивать снова, но Мастор не выдал ничего до тех пор, пока Вер не потрепал его тихонько сперва по одной, а потом по другой щеке и весело сказал:

-- Мастор, добрый Масторчик, выслушай меня. Я буду делать тебе предложения, а ты, кивая, приближай свою голову к голове дважды двуногого осла, на котором ты сидишь, как только тебе понравится какое-нибудь из них.

-- Позволь мне ехать своей дорогой, -- попросил Мастор с возраставшим беспокойством.

-- Поезжай! Но я буду идти с тобою, пока не добьюсь того, что тебе нравится. В моей голове живет множество предложений, вот увидишь. Во-первых, я спрашиваю тебя: не отправиться ли мне к твоему повелителю и не сказать ли ему, что ты выдал мне его присутствие в Александрии?

-- Ты не сделаешь этого, господин! -- вскричал раб.

-- Ну, так дальше. Должен ли я прицепиться к тебе со своей свитой и оставаться при тебе до тех пор, пока наступит ночь и ты должен будешь возвратиться к своему хозяину? Ты делаешь рукой отрицательное движение, и ты прав, потому что выполнение этого предложения было бы столько же мало приятно для меня, как и для тебя, и, вероятно, навлекло бы на тебя наказание. Так шепни-ка мне спокойно на ухо, где живет твой повелитель и от кого и кому ты везешь эти цветы. Как только ты согласишься на это предложение, я тебя отпущу на все стороны и покажу тебе, что я в Африке так же мало дорожу своими деньгами, как в Италии.

-- Никаких денег... я не приму никаких денег! -- вскричал Мастор.

-- Ты славный малый, -- сказал Вер, переменив тон, -- и тебе известно, что я хорошо содержу моих слуг и охотнее делаю людям приятное, чем дурное. Так удовлетвори мое любопытство без опасения, и я обещаю тебе, что ни один человек, а тем более твой господин, не узнает от меня то, что ты мне сообщил.

Мастор некоторое время колебался; но так как он не мог скрыть от самого себя, что в конце концов он все-таки будет вынужден исполнить желание этого могущественного человека и так как он в самом деле знал расточительного и разгульного претора как доброго господина, то он вздохнул и затем прошептал ему:

-- Ты не погубишь бедного человека, это я знаю; ну, так я скажу тебе: мы живем на Лохиаде.

-- Там! -- вскричал претор и всплеснул руками. -- Ну, а цветы?

-- Шалость.

-- Значит, Адриан находился в веселом расположении духа?

-- До сих пор он был очень весел, но с минувшей ночи...

-- Ну?

-- Ты ведь знаешь, что бывает с ним, когда он заметит дурные знаки на небе.

-- Дурные знаки, -- повторил Вер серьезно. -- И все-таки он посылает цветы?

-- Он -- нет. Как только мог ты подумать это!

-- Антиной?

Мастор кивнул утвердительно головой.

-- Каков! -- засмеялся Вер. -- Значит, он начинает находить, что восторгаться приятнее, чем самому быть предметом восторгов. Какой же красавице посчастливилось расшевелить это сонливое сердце?

-- Я обещал ему не проболтаться.

-- И я обещаю тебе то же самое. Моя молчаливость еще сильнее моего любопытства.

-- Так прошу тебя, удовольствуйся тем, что ты знаешь.

-- Знать половину хуже, чем не знать ничего.

-- Я не могу говорить.

-- Не начать ли мне снова с моими предложениями?

-- Ах, господин, сердечно прошу тебя...

-- Так говори скорее, и я отправлюсь своей дорогой. Если же ты будешь продолжать упираться...

-- Право же, дело идет об одной бедной девушке, на которую ты бы и не посмотрел.

-- Итак, это девушка.

-- Наш молосс напугал ее.

-- На улице?

-- Нет, на Лохиаде. Ее отец -- дворцовый смотритель Керавн.

-- И ее зовут Арсиноей? -- спросил с искренним сожалением Вер, вспомнив о прекрасной девушке, избранной для роли Роксаны.

-- Нет, ее зовут Селеной; Арсиноя -- ее младшая сестра.

-- Так ты везешь этот букет на Лохиаду?

-- Она вышла из дому и не могла идти дальше; теперь она лежит в чужом доме.

-- Где?

-- Да ведь это для тебя все равно.

-- Нет, вовсе нет. Прошу тебя сказать мне всю правду.

-- Вечные боги, какое тебе дело до этого больного создания?

-- Никакого, но я должен знать, куда ты едешь.

-- К морю. Я не знаю дома, но погонщик осла там позади...

-- Далеко это отсюда?

-- Каких-нибудь полчаса, -- отвечал Мастор.

-- Так. Значит, порядочный кусок пути, -- заметил Вер. -- И Адриан стоит на том, чтобы не быть узнанным?

-- Конечно.

-- А ты, его приближенный раб, которого кроме меня знают еще и другие люди из Рима, думаешь с этим букетом в руке, привлекающим на тебя все глаза, целых полчаса ехать по улицам, на которых толпятся теперь все, кто имеет ноги?! О Мастор, Мастор, это неблагоразумно!

Раб испугался и, понимая, что Вер прав, спросил тревожно:

-- Что же мне делать в таком случае?

-- Сойти с этого осла, перерядиться и погулять вволю вот с этими деньгами.

-- А букет?

-- Я позабочусь о нем.

-- Ты наверное сделаешь это и не скажешь Антиною о том, к чему принуждаешь меня?

-- Разумеется, не скажу.

-- Так вот тебе цветы, а денег я не могу взять.

-- Так я брошу их в толпу. Купи себе на эти деньги венок, маску и вина, сколько можешь выпить. Где можно найти девушку?

-- У госпожи Анны. Она живет в маленьком доме в саду вдовы Пудента. Тот, кто будет отдавать букет, должен сказать, что его прислал друг с Лохиады.

-- Хорошо. Теперь иди и позаботься о том, чтобы никто не узнал тебя. Твоя тайна -- моя, и о друге с Лохиады будет упомянуто.

Мастор исчез в толпе, а Вер вручил венок одному из садовых богов, которые за ним следовали, смеясь, вскочил на осла и приказал погонщику указывать ему дорогу.

На углу ближайшей улицы он встретил двое носилок; люди, которые их несли, с трудом пробирались через толпу.

В первых носилках помещался Керавн, толстый, как Силен, спутник Диониса, но с угрюмым лицом; его шафранный плащ был заметен издали. Во вторых сидела Арсиноя. Она весело смотрела кругом, такая свежая и прекрасная, что ее вид взволновал легко воспламеняющуюся кровь римлянина.

Не подумав о том, что он делает, Вер взял у садового бога предназначенный для Селены букет, положил его на носилки девушки и сказал:

-- Александр приветствует прекраснейшую Роксану.

Арсиноя покраснела, а Вер, посмотрев несколько времени ей вслед, приказал одному из своих мальчиков следовать за носилками и затем, на цветочном рынке, где он будет его ждать, сообщить ему, куда эти носилки направятся.

Посланец побежал, а Вер повернул осла и скоро доехал до полукруглой галереи с колоннами на теневой стороне большой площади, где хорошенькие девушки продавали пестрый душистый товар известнейших садовников и цветочников города.

В этот день все лавки были в особенности богаты и полны товаром; но потребность в венках и цветах с самого раннего утра постоянно возрастала, и хотя Вер выбрал самые лучшие свежие цветы, какие только нашел, сделанный из них по его приказанию букет при всей своей величине не был и вполовину так красив, как первый, предназначенный для Селены и подаренный Арсиное.

Это огорчило римлянина. Чувство справедливости повелевало ему вознаградить больную девушку за причиненный ей по его вине убыток. Стебли букета были обвиты пестрыми лентами, длинные концы которых свешивались вниз, и Вер снял со своей одежды одну пряжку и прикрепил ее к банту, изящно украшавшему букет.

Теперь он был доволен, и, глядя на вставленный в золотой ободок оникс, где было вырезано изображение Эрота, точившего стрелы, он представлял себе радость, которую почувствует возлюбленная прекрасного вифинца при виде этого дивного подарка.

Его британские рабы, наряженные садовыми богами, получили приказание, взяв погонщика ослов в проводники, отправиться в дом Анны, передать Селене букет от друга с Лохиады и затем ждать его, Вера, в доме префекта Титиана, так как по сведениям, полученным им от своего маленького быстроного посланца, Керавн и его прекрасная дочь были отнесены туда.

Веру потребовалось больше времени, чем мальчику, для того, чтобы проложить себе путь через толпы народа.

Перед префектурой он снял маску.

В передней комнате, где смотритель, сидя на диване, дожидался свою дочь, Вер привел в порядок волосы и складки тоги, а затем велел проводить себя к госпоже Юлии, у которой надеялся снова увидеть очаровательную Арсиною.

Но в приемной комнате супруги префекта он нашел вместо нее свою собственную жену и поэтессу Бальбиллу с ее компаньонкой.

Он приветствовал этих дам весело, любезно, грациозно, как всегда. Когда затем он стал осматривать комнату, не скрывая своего разочарования, Бальбилла подошла к нему и тихо спросила:

-- Можешь ли ты быть честным, Вер?

-- Если это позволяют обстоятельства.

-- Позволяют ли они тебе это сделать?

-- Полагаю.

-- Так отвечай же мне правдиво: ты пришел сюда ради госпожи Юлии или же...

-- Ну?

-- Или же ты надеялся найти у супруги префекта прекрасную Роксану?

-- Роксану? -- спросил Вер, с удивлением посмотрев на нее, и на его губах мелькнула лукавая улыбка. -- Роксану? Да ведь это, кажется, супруга Александра Великого? Она, должно быть, давно умерла, а я пребываю с живыми, и если оставил веселую сутолоку на улице, то это случилось единственно...

-- Ты подстрекаешь мое любопытство, -- прервала Бальбилла.

-- ...Так это случилось потому, -- продолжал претор, -- что мое вещее сердце обещало мне, что я найду здесь тебя, моя прекраснейшая Бальбилла.

-- И ты называешь это правдивым! -- вскричала поэтесса и ударила претора по руке опахалом из страусовых перьев. -- Послушай, Луцилла, твой муж утверждает, что он явился сюда ради меня.

Претор с видом упрека посмотрел на поэтессу, но она шепнула ему:

-- Так наказывают нечестных людей.

Затем, возвысив голос, она продолжала:

-- Знаешь ли, Луцилла, что если я не вышла замуж, то в этом отчасти виновен твой муж.

-- Да, к сожалению, я родился слишком поздно для тебя, -- сказал Вер, который знал, в чем именно думала упрекнуть его поэтесса.

-- Никаких недоразумений! -- вскричала Бальбилла. -- Как можно отважиться на вступление в брак, когда приходится бояться приобрести такого мужа, как Вер?

-- И какой мужчина будет настолько смел, чтобы посвататься к Бальбилле, когда услышит, как строго она судит безобидного почитателя красоты?

-- Муж должен почитать не красоту, а только красавицу жену.

-- Весталка, -- засмеялся Вер. -- Я накажу тебя тем, что скрою от тебя одну великую тайну, которая касается всех нас. Нет, нет, я не болтлив, но прошу тебя, жена, возьми ее в руки и научи ее снисходительности, чтобы ее будущему мужу не было слишком тяжело с нею.

-- Быть снисходительной, -- возразила Луцилла, -- не научится никакая женщина, но мы оказываем снисхождение, когда нам не остается ничего другого и когда грешник принуждает нас признать за ним те или иные достоинства.

Вер поклонился жене, приложив губы к ее плечу, и затем сказал:

-- Где госпожа Юлия?

-- Она спасает овцу от волка, -- отвечала Бальбилла.

-- То есть?

-- Как только доложили о тебе, она увела маленькую Роксану в потайное место.

-- Нет, нет, -- прервала Луцилла поэтессу. -- Во внутренних комнатах ждут портные, которые должны сшить наряд для очаровательной девушки. Посмотри на великолепный букет, который она принесла госпоже Юлии. Неужели ты отказываешь даже мне в праве разделить с тобою твою тайну?

-- Как могу я это? -- отвечал Вер.

-- Он очень нуждается в твоей признательности, -- засмеялась Бальбилла, в то время как претор приблизился к жене и тихим голосом рассказал ей о том, что узнал от Мастора.

Луцилла всплеснула руками от удивления, а Вер, обращаясь к Бальбилле, воскликнул:

-- Ты теперь видишь, какого удовольствия лишил тебя твой злой язык!

-- Как можно быть таким мстительным, превосходнейший Вер? -- льстила поэтесса. -- Я умираю от любопытства.

-- Поживи еще несколько дней, прекрасная Бальбилла, и причина твоей безвременной смерти будет устранена.

-- Подожди же, я отомщу! -- вскричала девушка и погрозила претору пальцем; но Луцилла отвела ее в сторону и сказала:

-- Теперь пойдем, теперь время помочь Юлии нашим советом.

-- Сделай это, -- сказал Вер. -- Я и так должен опасаться, что сегодня здесь любой гость не кстати. Поклонитесь госпоже Юлии.

Уходя, он бросил взгляд на букет, который Арсиноя, получив от него, подарила так скоро, и проговорил, вздыхая:

-- Когда человек постарел, он должен научиться примиряться с такими вещами.