Вернувшись с похорон, Паула пообедала вместе с Руфинусом и его семейством, после чего они втроем отправились в сад. Пуль ласково повисла на руке молоденькой гостьи, а старый отец следовал за ними. Солнце стояло уже низко, но его прощальные лучи придавали особенную яркость цветам и металлический блеск сочной зелени юга, не успевшей еще увянуть от зноя. Пестрый бык с толстой шеей и осел вертели черпальное колесо, поднимавшее воду из Нила в большую цистерну, откуда она разливалась по маленьким канальцам, окружавшим отдельные гряды; теперь эта работа была очень утомительна, потому что река сильно убывала. Множество птиц, развешенных на деревьях в клетках для защиты от кошек и других хищников, чирикали в саду, собираясь на покой. Некоторые из них были с забинтованными ножками или крылышками. Руфинус говорил каждой из них ласковое слово или насвистывал песенку. Сильный аромат и чисто деревенская тишина наполняли этот уголок. Все предметы, даже спина негра, черпавшего воду, и шкура быка с белыми и желтыми пятнами, сверкали яркими, золотистыми тонами под лучами заходящего солнца. В тенистой роще монастыря раздавалось мелодичное пение монахинь.
Пуль задумчиво слушала, скрестив руки на груди, отец указал на нее Пауле и тихо прошептал:
-- Сердце влечет ее туда. Пускай она всегда помнит о Боге -- женщине следует быть набожной, -- но любовь к Богу должна выражаться служением ближнему. Неужели Господу приятно, чтобы брат покидал брата или дитя -- своих родителей.
-- Конечно, нет, -- отвечала Паула, -- но только одна надежда найти моего пропавшего отца удерживает меня от поступления в монастырь. Но в каком религиозном экстазе стоит твоя дочь, какое трогательное выражение в ее чертах! У меня на душе мрачно и пусто, однако с тех пор как я поселилась с вами, мне стало легче. Я думаю, что нигде не найду такой отрады, как здесь. Счастливое дитя! Не правда ли, что Пульхерия, освещенная лучами зари, кажется чистым олицетворением молитвы? Если бы я не боялась помешать ей и считала себя достойной, то молилась бы с ней вместе.
-- Ты и без того участвуешь в ее молитве, -- с улыбкой сказал старик. -- Я уверен, что Пульхерия воплощает святую Цецилию в твоем образе. Расспросим ее хорошенько.
-- О нет, не мешай милому ребенку, -- возразила Паула и увлекла хозяина за собой в другую сторону сада.
Вскоре они подошли к тому месту, где возвышалась изгородь из колючих растений, отделяя владения Руфинуса от участка вдовы Сусанны. Тут старик навострил уши и воскликнул с досадой:
-- Клянусь честью, они опять стригут мою изгородь! Еще вчера я поймал одного из черных невольников, ломавшего ветви, но, конечно, мне нельзя было до него добраться через колючки. Наверное, им хочется проделать отверстие для любопытных, а пожалуй, и для шпионов. Ведь патриарх ловко умеет пользоваться и услугами женщин. Но постой, я им задам!... Уйди отсюда, прошу тебя, как будто ты ничего не видела и не слышала, а я схожу за хлыстом.
С этими словами хозяин быстро удалился. Паула хотела последовать за ним, но едва только он ушел, как с противоположной стороны забора ее окликнул женский голосок, и в отверстии изгороди, как в раме, показалась хорошенькая головка девушки. Паула тотчас узнала Катерину, несмотря на сумерки.
-- Можно мне пролезть в ваш сад и поговорить с тобой? -- ласково спросила та.
Дамаскинка протянула руку, однако миниатюрная дочь Сусанны без ее помощи проскользнула в отверстие. Очевидно, она еще не забыла детских проказ. Спрыгнув на дорожку, Катерина хотела броситься в объятия подруги, но пришла в замешательство и сделала шаг назад. Между тем Паула быстро привлекла ее к себе, поцеловала в лоб и весело воскликнула:
-- Ах ты, плутовка, почему же ты не захотела пройти через калитку? Вон мой хозяин идет с хлыстом из кожи бегемота. Остановись, почтенный Руфинус. Не ты, а я подверглась неприятельскому нападению. Перед тобой стоит враг и, конечно, ты узнаешь в нем свою милую соседку?
Гнев Руфинуса тотчас остыл.
-- А ну, скажи-ка сама, молодая девица, знакомы мы с тобой или нет?
-- Конечно, -- воскликнула Катерина, -- я часто видела тебя с нашей башни.
-- Ну а мне посчастливилось однажды поймать соседку на персиковом дереве, которое перевешивается в ваш сад.
-- Тогда я была еще ребенком, -- воскликнула со смехом дочь Сусанны, вспоминая день, когда старик застал ее ворующей персики и с ласковым поклоном пожелал приятного аппетита.
-- Тогда ты и в самом деле была ребенком, -- повторил Руфинус. -- Но ведь теперь ты взрослая девица и не хочешь карабкаться по деревьям, а скромно лазишь через соседские заборы?
-- Так, значит, вы не бывали друг у друга?! -- с удивлением воскликнула Паула. -- Неужели ты не подружилась с Пульхерией, Катерина?
-- С милой Пуль? Ах, мне ужасно хотелось позвать ее к себе. Эту девушку можно полюбить с первого взгляда. Я сто раз добивалась позволения познакомиться с ней. Однако моя мать...
-- Что же имеет госпожа Сусанна против своих соседей? -- спросил Руфинус. -- Мы люди спокойные, никого не обижаем.
-- Нет, нет, Боже сохрани! Но у матери на все свои взгляды. Вы не здешние и так редко ходите в церковь...
-- Поэтому она считает нас безбожниками, -- со смехом перебил Руфинус. -- Скажи своей матери, что она ошибается! Если дочь Фомы -- твоя подруга, и ты придешь к ней в гости, разумеется, через калитку, а не через забор, потому что я завтра же прикажу заделать твою лазейку, тогда ты увидишь, как мы живем. У нас много работы, мы заботимся о всех несчастных существах, в человеческом ли они образе, покрыты ли кожей или перьями. Можно служить Господу, облегчая жизнь его творениям, потому что Он любит все живущее. Передай это своей матери, да приходи к нам почаще, резвый мотылек!
И Руфинус удалился с поклоном, оставив девушек вдвоем.
-- Какой добрый, милый старик! -- воскликнула Катерина. -- Я хорошо знаю его образ жизни, знаю его хорошенькую жену и Пуль, знаю их всех! Как часто наблюдала я за ними с башни; оттуда можно видеть почти весь сад. Но ты понимаешь, если моя мать кого-нибудь невзлюбит... А между тем Пуль могла бы стать отличной подругой для меня.
-- Разумеется, -- согласилась Паула. -- Девушка твоих лет должна выбирать приятельниц постарше маленькой Марии.
-- О не говори ничего против нее! -- с жаром воскликнула дочь Сусанны. -- Ей только десять лет, но немного найдется взрослых девушек таких разумных и справедливых, как она. Я убедилась в этом в последние тяжелые дни.
-- Бедное дитя, -- сказала со вздохом Паула, ласково гладя локоны гостьи.
Из груди Катерины неожиданно вырвались горькие рыдания. Паула уговаривала ее успокоиться, но бедная девушка плакала навзрыд, до тех пор пока подруга не подвела ее к скамейке под сикоморы. Здесь дамаскинка прижала к себе бедняжку, как больного ребенка, стараясь ободрить ее. Птицы притаились на ночь в густой листве деревьев. Совы и летучие мыши вылетели на поиски добычи. Небесный свод украсился звездами. С западной стороны города доносился вой шакалов, обитавших в разрушенных домах. Влажная роса оседала на листьях растений и на траве. Садовые цветы сильнее благоухали, и Паула сознавала, что пора защититься от испарений, поднимавшихся с реки. Но она терпеливо слушала Катерину, пока та облегчала перед ней свою душу.
Бедняжку мучило раскаяние, и она старалась вырвать из сердца несчастную любовь к Ориону.
Катерина рассказала Пауле, как сын мукаукаса просил ее руки, как она его любила и мучилась ревностью, и как наконец решилась в угоду ему дать ложные показания на суде. По словам Катерины, Мария первая образумила ее и указала на разверзшуюся под ее ногами бездну. Вечером, после смерти Георгия, девушка пошла с матерью в их дом, разделить печаль друзей. Ей хотелось увидеть Марию, но ей сказали, что девочка больна лихорадкой и лежит в постели. Потом она вздумала пройти в комнату с фонтаном, откуда был слышен голос ее матери. Тон Сусанны был не печальный, а сердитый, взволнованный. Испуганная этим, Катерина повернула назад и вышла на открытую галерею, обращенную к набережной Нила. Ей было неловко встречаться с Орионом, но, как нарочно, он оказался тут. Юноша сидел, глубоко задумавшись, в траурной одежде, опираясь головой на руки. Молодой человек не заметил прихода невесты. У Катерины замерло сердце при виде его. Тело Ориона дрожало, как в лихорадке, несмотря на знойный вечер. Тут девушка робко окликнула его, желая утешить. Он вздрогнул и вскочил от испуга, отбросил со лба спутанные волосы, и на его бледном лице отразилось такое отчаяние, что Катерине снова сделалось страшно, и слова сочувствия застыли на ее губах. Некоторое время они оба молчали, потом юноша с видимым усилием подошел к своей гостье, положил ей руку на плечо и долго всматривался в ее черты.
Наконец он вздохнул и прошептал:
-- Несчастное дитя!
Это восклицание до сих пор звучит у нее в ушах. Сам Орион кажется теперь Катерине совершенно иным человеком. У него такой мрачный и торжественный вид, даже голос юноши сделался совсем неузнаваемым.
"Может быть, многим в жизни причинял я невольное горе, -- сказал он, -- но перед тобой я виноват больше всего. Воспользовавшись твоей невинностью и доверием, я сделал тебя своей сообщницей. Теперь мне приходится нести наказание за этот общий грех. Меня постигла самая жестокая кара".
-- Тут, -- продолжала Катерина, -- Орион закрыл лицо руками, бросился на диван, стонал и плакал. Потом Орион снова вскочил на ноги и воскликнул: "Прости меня, если можешь, прости за все, я нуждаюсь в твоем прощении, ты должна пощадить меня!" Я хотела броситься к нему, обнять его и простить ему все, потому что отчаяние Ориона внушало невольную жалость. Однако он удержал меня резким жестом, в котором, впрочем, не было суровости. Юноша сказал мне, что между нами не может быть больше речи о любви и предстоящей свадьбе. "Ты молода и скоро забудешь меня, -- прибавил он. -- Я навсегда останусь другом тебе и твоей матери, и готов сделать для вас обеих все, что вы от меня потребуете". Я хотела ему отвечать, но он перебил мою речь и прибавил решительным тоном: "Хотя ты достойна любви, но я не могу любить тебя, и должен сказать, что люблю другую. Она моя первая и последняя любовь. Я совершил бесчестный поступок, но он был единственным в моей жизни, и теперь я скорее соглашусь подвергнуться твоему гневу, заставить страдать тебя и себя в настоящую минуту, чем идти дальше по пути обмана". Я вскочила от испуга и спросила: "Ты любишь Паулу?" Но Орион не ответил ни слова, а только нагнулся, поцеловал меня в лоб, как делал прежде мой отец, и быстро вышел в сад. Тут в дверях показалась матушка с пылающими щеками, страшно взволнованная. Она молча взяла меня за руку, повела к экипажу и воскликнула вне себя от гнева: "Какой позор, какое оскорбление! Как могу я передать тебе, несчастная жертва..." Но тут я не дала ей договорить и сказала, что мне все известно. Не знаю, как у меня хватило духу оставаться вполне спокойной. Вернувшись домой, мы много плакали вместе с матерью.
Вчера, после того как было вскрыто завещание, казначей Нилус принес мне хорошенькую золотую коробочку с бирюзой и жемчугом, которой я постоянно восхищалась. По его словам, добрый мукаукас Георгий в своем завещании отказал ее мне, "своей веселой малютке Катерине", как было написано его собственной рукой. Несмотря на мои мольбы и просьбы, мать отослала этот подарок Нефорис обратно. Теперь, конечно, я не пойду никогда в их дом, а мать намеревается даже совсем оставить Мемфис и переселиться в Константинополь или другой город, где есть христианское правительство. Наш хорошенький дом перейдет тогда в чужие руки, а милый, великолепный сад будет куплен крестьянами, как говорит матушка. Так случилось с прекрасным имением Мемнона полтора года тому назад. Его превратили в хлебные поля, а превосходные нижние залы дворца с мозаикой и картинами в грязные хлева для коров и овец. В комнате Гафор и Доротеи откармливают теперь свиней. Как жаль! Ведь обе эти девушки были моими подругами. С Марией мне запретили видеться. Мать не говорит ни с кем доброго слова, а моя старая кормилица глуха, как крот. Не правда ли, я несчастное создание? А если еще и ты оттолкнешь бедную Катерину, то в Мемфисе не останется у меня ни одного друга, которому я могла бы довериться. Кроме того, я недолго буду надоедать тебе. Моя мать, кажется, всерьез намеревается уехать отсюда. Конечно, ты старше и гораздо серьезнее и умнее меня...
-- Я буду любить тебя, дитя. А все-таки тебе не мешает познакомиться с Пульхерией.
-- Как мне хочется этого, но моя мать... Я, право, готова наложить на себя руки, если бы не одна мысль... Ведь ты слышала о том, как Орион говорил со мной тогда в аллее? Я ему все-таки немного нравилась. Какими только нежными именами не называл он меня! Разве можно относиться так к человеку, которого мы вовсе не любим? Сын мукаукаса несметно богат, и не мог польститься на мое приданое. Неужели он в состоянии бессердечно шутить с молодой девушкой? Юноша все-таки любил меня, но, вероятно, он подумал о предстоящем ему высоком положении и нашел, что я не гожусь для него. Если бы ты знала, Паула, сколько слез стоил мне мой небольшой рост! Наверное, та, другая женщина, которую любит Орион, высока, прекрасна и величественна, как ты. Между мной и сыном Георгия все кончено, и я покоряюсь своей судьбе, но никто не запретит мне думать о моем недолгом счастье. Прежде я нравилась Ориону, хотя и не могу сравниться с женщиной, пленившей его сердце. Я уверена, что твой двоюродный брат полюбил именно тебя. Мне очень больно, но я готова этому радоваться. Всякую другую соперницу я возненавидела бы. Между тем, если ты станешь его женой...
-- Перестань, -- решительно перебила ее Паула. -- Вспомни, как поступил со мной Орион на суде.
-- Да, ты права, -- отвечала Катерина, задумчиво опуская голову, но потом она опять взглянула на Паулу сверкающими глазами и воскликнула без малейшего колебания: -- Я знаю, что ты любишь его. Он так красив, так умен и мужествен, что это не может быть иначе.
Паула выпустила подругу из объятий и сказала откровенно:
-- До сегодняшнего дня я ненавидела его, но Орион показался мне совсем иным человеком у могилы отца, и я охотно простила ему в душе.
-- Так ты его не любишь? -- спросила Катерина, дотрагиваясь рукой до руки подруги.
Паула почувствовала, как были холодны тонкие пальчики и невольно вздрогнула. Месяц давно уже взошел, звезды ярко светили на небе. Дамаскинка поднялась со скамьи и сказала:
-- Пора домой, скоро полночь. Твоя мать будет тревожиться.
-- Скоро полночь? -- воскликнула испуганная резвушка. -- Боже милостивый! Ведь меня будут бранить. Матушка, наверное, играет в шашки с епископом Плагином. Прощай, милая Паула, я опять пролезу сквозь изгородь.
-- Нет, -- решительно сказала ее подруга. -- Ты уже не дитя, ты взрослая девушка и должна держать себя прилично. Вместо того чтобы лазить сквозь терновник, ты пойдешь домой через ворота. Я провожу тебя с Руфинусом.
-- Нет, нет! -- прервала ее Катерина. -- Моя мать сердится и на тебя, как на других. Вчера она мне строго запретила...
-- Ходить ко мне? -- спросила Паула. -- Она думает...
-- Что Орион из-за тебя... Ей бы хотелось приписать тебе все случившееся. Но теперь, когда я переговорила с тобой. Видишь ли ты свет в наших окнах? Это горят свечи в комнатах матери.
И, прежде чем Паула могла удержать ее, Катерина подбежала к забору и нырнула, как проворная ласка, через проем в колючем кустарнике. Паула задумчиво вернулась домой. Рассказ подруги долго не давал ей заснуть, и предположение, почти уверенность в том, что Орион отдал именно ей свое сердце, долго тревожило дамаскинку.
Если это так, то она имела возможность отомстить ему, заставить пережить все муки, пережитые ею. Но кому эта кара нанесет более глубокую рану, ему или ей? Слова Катерины открыли перед Паулой целый мир блаженства. Но нет, нет, он не примет счастья из рук Ориона. Это было бы самоунижением, изменой самой себе.
Вконец измученная душевным разладом, Паула наконец задремала, и под утро ей приснился страшный сон, о котором она не могла вспомнить без содрогания даже на другой день. Ей привиделось, будто бледный, как смерть, Орион, в черной траурной одежде, верхом на вороном коне, медленным шагом едет ей навстречу. Девушке хотелось убежать от него, но у нее подкашивались ноги. Он схватил ее, как ребенка, поднял и посадил перед собой на седло. Паула выбивалась из сил, стараясь вырваться, но юноша сжимал ее обеими руками, как в железных тисках. Девушка старалась освободиться, хотя бы это стоило ей жизни, но ее отчаянные усилия не привели ни к чему. Безмолвный, неумолимый всадник все ближе и крепче прижимал ее к себе. Перед ними клокотали бурные волны реки, но Орион будто не замечал этого, направляя коня прямо в воду. Вне себя от страха, Паула молила его повернуть в другую сторону, но он не слушал ее и бесстрастно ехал вперед. Тогда испуг заставил дамаскинку ухватиться руками за шею всадника. Тут мертвенная бледность сошла у него с лица, щеки юноши зарумянились, губы потянулись к ее губам, и в эту минуту смертельного ужаса Паула замерла в неведомом блаженстве. Гибель не пугала ее больше, а между тем она чувствовала, как они все глубже и глубже погружались в воду, как холодные волны подошли к ее груди, однако девушку не тревожило это. Они не обменялись ни единым словом, но вдруг ей захотелось прервать молчание и, как будто так и следовало, Паула спросила его: "Ведь это я любимая тобой женщина?" Тут волны хлынули на нее со всех сторон, водоворот закрутил вороного коня, а вместе с ним ее и Ориона. Загудел свистящий ветер. И плеск волн, и шум водоворота, и вой урагана слились в один громкий, оглушительный ответ: "Ты!" Только Орион молчал, и когда омут потянул в глубину его лошадь, большая волна оттолкнула Паулу от ее возлюбленного. Она опускалась все глубже и глубже, с отчаянием протягивая руки Ориону, и вдруг проснулась. Холодный пот выступил у нее на лбу. Кормилица Перпетуя стояла у изголовья девушки и будила ее.
-- Что это значит, дитя мое? -- сказала она, покачивая головой. -- Ты уже давно сначала в ужасе, потом с нежностью повторяешь во сне имя Ориона.