Дворец наместника, краса и гордость Мемфиса, роскошное, знаменитое жилище самого древнего и славного рода в стране, обратился в груду пепла и развалин. Вместе с ним погиб последний оплот самостоятельности Египта. Как исполинское дерево в лесу, поверженное бурей, ломает при своем падении мелкие кустарники, так и пожар громадного здания истребил около сотни бедных хижин.
Разоренный Мемфис напоминал собой обветшалый корабль. В эту ночь он лишился руля, мачты и многих досок из обшивки своего корпуса. Если роковая буря не совсем погубила его, то этим мемфиты были обязаны после Господа Бога самому виновнику несчастья, черному векилу и его подчиненным. Обада осуществил свой преступный замысел с большой осторожностью. Во время обыска обширного дома он наметил удобные места, соответствовавшие его цели, и два часа спустя после солнечного заката тайно ото всех поджег жилище мукаукаса с обоих концов. В Фостате у него стояла наготове часть гарнизона, которую он намеревался вытребовать, как только вспыхнет пожар. И, действительно, едва в казначействе и еще в трех других пунктах вспыхнуло пламя, векил тотчас послал за своими воинами и принялся тушить огонь, спасая имущество граждан с изумительной самоотверженностью.
Все особенно ценные вещи и даже большая часть дорогих, породистых коней были заблаговременно вывезены из жилища мукаукаса, а вместе с ними изъяты акты на владение земельными участками и рабами, арендные условия и другие важные документы. Но все-таки огонь истребил множество бесценных сокровищ, которые погибли безвозвратно. Оригинальные произведения искусства, рукописи, книги, не имевшие копий, многолетние великолепные растения всех стран, различная утварь и ткани, восхищавшие знатоков художественным исполнением, обратились в прах.
Виновник пожара не жалел о них; дом Георгия был уничтожен до основания, и теперь никто не мог подсчитать, насколько Обада поживился богатым имуществом Ориона. Помощник Амру рисковал только потерей места за превышение власти. Из всех городов, где ему пришлось побывать во время походов, векилу особенно понравился Дамаск, и он был не прочь провести там остаток жизни, утопая в роскоши, вполне обеспеченный награбленными сокровищами.
Обада ради собственной выгоды хотел по возможности ограничить действие пожара, истребившего великолепный дом наместника; в противном случае враги поставили бы ему в вину гибель знаменитого древнего Мемфиса. Воин по своей натуре, он был даже рад вступить в отчаянную схватку с разъяренной стихией.
Арабам действительно удалось отстоять все прочие дома, выходившие на набережную Нила; зато легкий южный ветерок относил искры к северо-западу, и от них загорелись жилища бедняков на окраине города, где начиналась пустыня. Сюда-то и были направлены главные силы команды, и здесь Обада, как и при защите наместнического дома, твердо держался правила -- жертвовать тем, что не могло быть спасено. Таким образом, выгорел целый квартал.
Сотни нуждающихся семейств лишились крова и последнего имущества, но это не помешало городскому населению превозносить и прославлять виновника страшного бедствия. Обада проявил изумительную энергию. Он показывался то у реки, то на краю пустыни, поспевая всюду, где опасность была грознее и где его присутствие могло принести больше пользы. В одном месте векил бросался в огонь, в другом -- собственноручно работал топором; тут объезжал верхом линию, где следовало окопать рвом сухую траву и полить ее водой; там действовал пожарным насосом или бросал в огонь горящее бревно, упавшее близко к зданию, которое надеялись отстоять. Геркулесовская сила негра невольно поражала присутствующих; его громкий голос заглушал все крики; исполинская фигура выделялась в толпе. Все взгляды были устремлены на черное лицо векила с огненными глазами; его пример увлекал арабов. Он командовал на пожаре, как на поле битвы, бесстрашный и неутомимый. Мусульмане совершали чудеса храбрости под его предводительством, повторяя имена Аллаха и его великого пророка Мухаммеда.
Египтяне также трудились изо всех сил, но не могли не признать превосходства арабов над собой и почти не стыдились своего подчинения противникам. Зарево пожара разливалось далеко по небу. Его заметил, наконец, и тот, чье богатое наследство погибало в пламени. Ориону, возвращавшемуся в Мемфис, бросился в глаза красноватый отблеск на западной стороне горизонта; однако он пока не угадывал ужасной истины.
Наконец, полчаса спустя, караван путников остановился против станции на императорской дороге между Кольцумом и Вавилоном. Большой отряд воинов сошел с коней, эти люди не служили защитой Ориону: то был конвой, сопровождавший его, как пленника, в Фостат. Молодого человека заставили выйти из экипажа, в котором он ехал, и посадили на дромадера. Двое всадников, обвешенных оружием с ног до головы, неотступно следовали за ним. Перед станционным домом сенатор Юстин вышел из карруки и предложил ехавшему с ним бледному юноше последовать его примеру. Но тот отрицательно покачал головой с видом утомления.
-- У тебя болит что-нибудь, Нарсес? -- ласково спросил старик.
-- Все тело, -- отвечал юноша хриплым голосом, откидываясь на подушки экипажа.
Он отказался даже от прохладительного питья, принесенного ему слугой сенатора и переводчиком. Им, по-видимому, овладела глубокая апатия, и больной требовал только покоя. То был племянник Юстина.
Дядя выкупил его из рабства при содействии Амру, который, по просьбе Ориона, снабдил путешественников рекомендательными письмами и приказом о беспрепятственном пропуске через арабские владения. Несчастный Нарсес трудился сначала на новом канале [84], который строился по распоряжению халифа Омара параллельно старому фараонову каналу для удобства перевозки зернового хлеба из Египта в Аравию. Оттуда византийца перевели на работы в скалистую гавань Айды.
Пленника заставляли таскать на спине тяжелые камни под жгучими лучами солнца на берегу Красного моря. Сенатору стоило большого труда разыскать его. И в каком виде был наконец найден Нарсес! Еще за неделю до приезда дяди этот юноша, бывший кавалерийский офицер императорского войска, сильно занемог и лежал в грязном сарае вместе с другими больными работниками, на его спине не зажили еще кровавые рубцы от ударов плети, которыми надсмотрщик хотел принудить Нарсеса к работе, когда ему изменяли силы. Бравый молодой воин превратился в изнуренного, разбитого физически и нравственно калеку.
Юстин мечтал привезти его к жене счастливым и веселым, а вместо того увидел перед собой безнадежно больного человека. Однако сенатор все-таки радовался его избавлению. Вид страдальца щемил ему сердце, но чем безучастнее относился ко всему племянник, тем приятнее было сердобольному старику замечать в нем хоть малейший признак оживления.
Во время этого странствования сухим путем и по воде, когда спутникам приходилось делить между собой все труды, опасности и, наконец, уход за больным, Юстин близко сошелся с Орионом. Сын Георгия сообщил ему настоящую причину своего отъезда из Мемфиса, хотя рисковал восстановить против себя почтенного сановника откровенным признанием. Юноша постоянно чувствовал, что все хорошее в нем исходило от Паулы, что ее любовь возвышала его, делала стойким; отказаться от этой девушки значило бы погубить себя. Увлечение Элиодорой могло только помешать ему достичь высоких целей, которые он себе наметил.
Орион страстно желал поскорее вступить на избранный путь, и прежде всего заняться поручением Амру. Сознание своего громадного богатства скорее тяготило, чем радовало его; он желал заслужить почет и уважение честных людей своими личными качествами и не быть обязанным ничем привилегированному положению богача. Сенатор отнесся к его задушевной исповеди, как и следовало ожидать от такого справедливого человека. Если влюбленный юноша не преувеличивал достоинств Паулы, то, конечно, бедной Элиодоре лучше всего отказаться от своих надежд.
Таким образом, Юстину с женой предстояло увезти обратно в Византию своих любимцев и поддерживать их в несчастии, вместо того чтобы найти в молодых людях нравственную опору для самих себя. Но, несмотря на это, старик с каждым днем все сильнее привязывался к Ориону, открывая в нем все новые достоинства и новые благородные черты.
На обширном дворе станционного дома горели факелы, в центре его находился навес, покрытый пальмовыми ветвями, где стояли скамьи для посетителей. Здесь сенатор мог свободно говорить с Орионом, хотя стража поместилась вблизи пленника и не теряла его из виду, подкрепляя свои силы вяленой бараниной, луком и финиками. Слуга сенатора тоже принес провизию из экипажа.
Когда Юстин заговорил со своим молодым другом, к ним приблизилась высокая мужская фигура; то был врач Филипп, остановившийся здесь на отдых по дороге в Джидду. Он узнал, кто был пленник, от знакомых арабов; конвойные позволили ему повидаться с арестованным, но сделались бдительнее; кроме того, их начальник говорил по-гречески. Филипп, конечно, не мог питать дружеских чувств к сыну мукаукаса, однако считал своим долгом предупредить юношу о том, что его ожидало. Врачу пришлось также передать своему сопернику печальную весть о смерти Нефорис и о гибели Руфинуса. Орион был возмущен, узнав о конфискации своего имущества, но успокоил себя мыслью, что искренне расположенный к нему Амру отменит несправедливое решение. Когда же Филипп сообщил ему о смерти матери, он был до того потрясен, что зарыдал, как ребенок, даже арабы обнаружили сочувствие к сыновнему горю и почтительно удалились в сторону; любовь к родителям была в их глазах священна; с этой минуты они стали выказывать пленнику меньше суровости. Александриец тотчас воспользовался отсутствием мусульман, чтобы наскоро сообщить молодому человеку о гибели Руфинуса и благополучном спасении монахинь. Последние события: пожар дворца наместника и арест Паулы -- были ему самому неизвестны, но он сообщил сенатору, где находятся теперь его жена и племянница.
Когда арабы стали торопить с отъездом, Орион уже знал обо всем. Понурив голову и погрузившись в мрачные думы, поехал он дальше. Мысль о разорении не страшила его, но смерть матери лежала тяжелым камнем на сердце; юноша вспоминал ее горячую привязанность к нему, и печаль о ней заставляла его забыть всякий страх перед грозящими опасностями. Гнусное покушение на его права, потеря свободы, все это отступало на задний план; даже образ Паулы стушевался перед мысленным взором, и Орион не мог думать ни о ком, кроме дорогой умершей. Может быть, ему не позволят даже присутствовать на ее похоронах!
Дорога шла по сухой кремнистой почве пустыни; чем ближе подвигался караван к городу пирамид, тем ярче становилось зарево, пока не наступил рассвет, и багряная утренняя заря позади путников не заставила померкнуть на западе кровавый отблеск пожара. Снова наступил день с его палящим зноем. Утесы бросали еще длинные тени на дорогу, когда навстречу каравану попались несколько всадников из Фостата; они стали перекликаться с конвойными и сообщили им, по-видимому, важную новость, но Орион не понимал арабского языка. К нему подъехал переводчик с известием, что его дом сгорел дотла, и половина Мемфиса объята пламенем.
По мере приближения к городу пустынная дорога оживлялась; навстречу путникам попадались люди на лошадях и дромадерах; ехали возы; медленно двигались вереницы верблюдов, нагруженных зерновым хлебом и другими товарами, каждый встречный спешил сообщить об ужасных событиях последней ночи, что заставляло всякий раз обливаться кровью сердце Ориона. Его родимое гнездо обратилось в груду развалин! "Что удалось спасти оттуда и сколько сокровищ превратилось в пепел?" -- спрашивал он себя.
Во время пути, в часы одиноких размышлений, юноша много размышлял о пользе и вреде своего богатства, но в настоящую минуту он не видел впереди ничего утешительного и жалел отеческий дом, с которым было связано столько дорогих воспоминаний. Теперь он стал круглым сиротой и даже не имел приюта, где мог бы преклонить голову! Несмотря на привычку к самостоятельности, это сознание угнетало его. Сегодня перед ним раскроются двери тюрьмы, и ему предстоит развязка великой трагедии, в которой он являлся главным героем. Его участь напоминала судьбу Тантала; жилище Ориона сделалось добычей пламени; двое братьев, отец и мать лежали в могиле; старик Руфинус сложил свою голову на чужбине; но кто был виноват во всем этом? Конечно, не предки Ориона; только он сам мог навлечь на себя страшное бедствие. Неужели его карала неумолимая судьба, по верованию древних? Ведь он раскаялся, страдал, примирился со своим Искупителем и был готов на любую жертву. Может быть, ему суждено сделаться трагическим героем? Нет, Орион не хотел безропотно покоряться обстоятельствам. Нет, он будет защищать себя, несмотря ни на что, и пойдет по избранному пути. При этой мысли юноша ободрился, подкрепляя себя воспоминаниями об отце, которому хотел подражать в его неуклонной справедливости, хотя бы для этого пришлось пожертвовать всем на свете. Любовь Паулы поможет ему перенести все тяготы жизни и выйти победителем из самых тяжелых испытаний.
По мере приближения к Фостату его сердце билось сильнее и сильнее; юноша надеялся, что ему позволят перед смертью увидеть возлюбленную и заключить ее в свои объятия. Последние мучительные часы как будто устранили все препятствия между ними. В настоящую минуту Орион чувствовал себя закаленным против всяких искушений; теперь при встрече с Элиодорой он не выказал бы ей ничего, кроме спокойной, братской привязанности.
Арабы привели пленника в дом кади, но того не было дома: он присутствовал на собрании совета, созванного векилом. Обада отдохнул всего несколько часов после тревожной ночи и явился на заседание. Однако здесь ему пришлось убедиться, что все члены совета настроены по отношению к нему враждебно. Самыми убежденными противниками векила были председатель суда кади Отман и заведующий податными сборами в стране Халид. Оба твердо отстаивали свои мнения, и посторонний слушатель не мог бы поверить, что большинство присутствующих на совете были простыми людьми. Один из них в молодости пас овец, другой водил караваны или занимался мелкой торговлей. Во время войны между враждующими племенами они привыкали владеть оружием, закаляя свое мужество, но кто учил их так тонко выражаться, сопровождая свою речь грациозными жестами, которым мог бы позавидовать любой греческий оратор? Только в пылу увлечения арабы теряли хладнокровие, но какая мощь оказывалась в их голосе, в блестящем взгляде и движении рук! Однако и самый сильный порыв чувств не мог заставить араба погрешить против чистоты языка. А между тем немногие из этих людей умели читать и писать, что не мешало им приводить цитаты из арабских поэтов, благодаря способности быстро запоминать стихотворные строфы. Сегодня они обсуждали внутренние дела образованной страны, которая несколько лет назад была совершенно не знакома воинственным сынам пустыни. Надо было видеть, как превосходно понимали свою задачу чиновники, наблюдавшие за различными отраслями общественной жизни в Египте. Их восприимчивые, юношески свежие умы схватывали все с удивительной быстротой и давали дальнейшее развитие чужеземным учреждениям. Следующее поколение арабов сумело возродить и привести в цветущее состояние завоеванные их отцами великие государства, пришедшие в упадок. Мусульмане вызвали к новой жизни науку и искусства, хотя их предки не отличались ученостью. Так и на собрании совета покорители Египта поражали своим умом, живостью, юношеским пылом, и бывшему невольнику Обаде было трудно удержать свое место в среде этих одаренных потомков свободных племен. Кади Отман открыто и смело высказался против его действий и заявил от имени прочих членов дивана, что слагает с себя всякую ответственность за случившееся. Векил ничего не возражал против этого. Он перешел к другому вопросу и предложил дать приют в Фостате всем мемфитам, пострадавшим от пожара. Предложение произвело благоприятное впечатление; кроме того, Обада отличился храбростью в предшествующую ночь. Присутствующие на совете решили оставить его на этот раз в покое и выждать ответа из Медины, куда они послали жалобу на своеволие векила. Среди арабов господствовала строгая дисциплина: бесстрашные в бою, они опасались открытого сопротивления могущественному временщику, известному своей необузданностью.
Обада вышел победителем, но победа стоила ему недешево. Хотя никто не мог прямо обличить его в лихоимстве, однако ему пришлось-таки выслушать немало обидных слов; надменные арабские сановники не хотели оказывать сыну рабыни почет, приличествующий высокому званию векила. Раздосадованный до крайности, он вышел последним из залы заседания. Никто, даже его помощник, не остался при нем, чтобы похвалить его увлекательное красноречие, между тем как Амру был постоянно окружен на совете своими почитателями. Эти проклятые льстецы всегда жужжали, как пчелы, вокруг него после речей в собрании и провожали полководца до самого дома, точно собаки, виляющие хвостами. Обада приписывал холодность сотоварищей не своей вине, а своему низкому происхождению. "Но все это переменится, только бы удался переворот в Медине, тогда я покажу себя, и враги векила узнают..."
Размышления негра были прерваны приходом гонца, покрытого пылью с ног до головы; он принес хорошую весть: Орион был пойман и приведен в дом кади.
-- Почему не ко мне? -- загремел Обада. -- Кто здесь заменяет наместника? Отман или я? Сейчас же привести арестованного в мой дом!
Векил немедленно отправился в свое жилище, но вместо Ориона его встретил там чиновник судьи; Отман пожелал напомнить Обаде, что он назначен главой судебного ведомства в Египте самим великим халифом и потому любое судебное разбирательство касается его лично. Если векил хочет видеть узника, то может явиться в дом кади или позднее в городскую тюрьму, куда будет отведен сын мукаукаса. Взбешенный векил отправился к своему врагу, жившему поблизости, но тот встретил яростные нападки негра с хладнокровием благоразумного и справедливого человека.
Отману было около тридцати пяти лет, но в его шелковистой бороде пробивалась уже седина; благородное смуглое лицо носило отпечаток возвышенного характера; в глазах виднелся проницательный, но спокойный ум. Что-то кроткое, ясное проглядывало в каждом движении, в каждом слове почтенного араба, который с достоинством перенес тяжелые удары судьбы и поставил себе задачу облегчать участь других. Кади знал о жалобах патриарха и был готов строго взыскивать за гибель своих единоверцев, но справедливая кара должна постигнуть только виновных. Отман оправдывал в душе Ориона; он глубоко уважал его отца как справедливого судью и хорошего человека. При жизни мукаукаса кади нередко прибегал к советам опытного египтянина; спор между ним и запальчивым векилом произвел тяжелое впечатление даже на чиновников.
Орион слышал из соседней комнаты, как бесновался Обада, и понял, что ему нечего ждать пощады от свирепого врага. Но как море утихает после самой сильной бури, так и ссора векила с Отманом имела спокойный исход. Кади заметил негру, что конфискация имущества последнего представителя знатнейшего рода в Египте подорвет доверие к справедливости мусульман, если она основана только на одном подозрении; не следовало забывать, что покойный мукаукас явно благоволил к завоевателям.
По словам Обады, имущество Ориона было только опечатано и сохранялось в надежном месте. Что было угодно Аллаху истребить огнем, за то не может отвечать ни один человек. Кроме того, подозрения против юноши подтвердились на деле. Beкил успел заручиться письменным документом, который уличает возлюбленную Ориона в том, что она была зачинщицей преступления, стоившего жизни двенадцати последователям ислама. Эта девушка вчера взята под стражу, и он, помощник Амру, распорядится по-своему, несмотря ни на каких судей. Если Отману христианские собаки дороже своих единоверцев, то он, Обада, не может потворствовать такому самоуправству; в противном случае тысячи египетских рабочих, роющих новый канал, завтра же убьют троих мусульман, приставленных к ним для надзора.
Кади отвечал, что он не менее векила готов наказать виновных, однако необходимо прежде тщательно расследовать дело, а это требует осмотрительности. Судья не должен руководствоваться личной ненавистью, он обязан руководствоваться законом. С его стороны так же преступно оправдать виновных, как покарать людей, непричастных к преступлению. Таким образом, следствие пойдет своим чередом; если Обада желает допросить возлюбленную Ориона, то кади охотно дозволит это, но будет лично руководить судебными заседаниями. Сам халиф не может отменить его распоряжений, пока не отстранит Отмана от должности.
Векилу пришлось поневоле замолчать. По его желанию, Орион был введен в комнату. Черный исполин смерил глазами юношу с ног до головы, точно невольника, которого собирался купить. Едва кади отошел в сторону, Обада бросил на узника многозначительный взгляд и провел пальцем по своей смуглой шее, как будто хотел отделить голову от туловища. Вслед за тем он презрительно отвернулся от Ориона.