В то время как Мелисса проходила с философом сквозь скученные группы ожидавших, он указал на них и проговорил:
- Из-за тебя, дитя, для этих сотен людей время тянулось страшно долго, и не одна надежда оказалась неосуществленною. Удовлетворить их всех - дело просто гигантское. Впрочем, Каракалла худо ли, хорошо ли, а все-таки справится с этим.
- Тогда он забудет обо мне, - проговорила Мелисса, вздохнув с облегчением.
- Едва ли, - возразил девушке философ. Испуганное дитя возбуждало его сострадание, и, желая, насколько от него зависело, облегчить судьбу Мелиссы, он проговорил серьезно: - Ты назвала его ужасным, и он действительно может быть таковым скорее, чем кто-либо другой. Но относительно тебя он до сих пор оказывался добродушным, и если ты последуешь моему совету, то должна всегда делать вид, что ожидаешь от него только одного хорошего и благородного.
- Тогда мне придется притворяться! - возразила Мелисса. - Он еще только сегодня лишил жизни благородного Тициана.
- Эти вещи касаются государства, а не тебя, - отвечал Филострат. - Прочти мою характеристику Ахилла. Я изображаю его среди других героев таким, каким мог бы быть Каракалла. Постарайся и ты смотреть на него таким же образом. Я знаю, что иногда его подстрекает желание оправдать то хорошее мнение, которое имеют о нем другие. Заставь поработать свое воображение. Я скажу ему, что ты считаешь его великодушным и благородным.
- Нет, нет, - сказала Мелисса, - это только ухудшит дело!
Но философ перебил ее:
- Верь в мою более зрелую опытность. Я знаю его. Если ты прямо выскажешь ему свое действительное мнение, то я не ручаюсь ни за что. Мой Ахиллес выказывает и хорошие качества, с какими он явился на свет, и если ты всмотришься внимательно, то сумеешь еще различить искры под пеплом.
С этими словами он покинул девушку. Они дошли до переднего зала жилища верховного жреца, и немного спустя Мелисса сидела против Эвриалы и рассказывала ей обо всем, что она пережила и перечувствовала.
Когда Мелисса сообщила ей о совете, данном Филостратом, та погладила ее волосы и проговорила:
- Постарайся последовать совету этого опытного человека. Это не может быть слишком тяжело для тебя. Если женское сердце когда-либо было соединено какими бы то ни было узами с мужчиною, а чувство сострадания принадлежит к самым сильным узам, то эти узы могут быть порваны, но все-таки от них останется несколько нитей.
Но Мелисса с живостью прервала ее:
- Не существует более даже никакой паутины, которая могла бы соединить меня с этим чудовищем: убийство Тициана разорвало все.
- Нет еще, - с уверенностью проговорила матрона. - Сострадание есть единственная форма любви, которая в нежном сердце не может быть уничтожена никаким преступлением. Ты молилась за императора, прежде чем знала его, и это делалось из одного только человеколюбия. Продолжай быть милосердною к несчастному и при этом считай, что судьба призвала тебя для ухода за больным. Как много христианок добровольно принимают на себя подобные подвиги любви, и добро остается добром, правое правым для каждого, молится ли он единому Богу или многим. Если ты содержишь сердце свое в чистоте и постоянно помышляешь о том времени, которое исполнится для каждого к его благополучию или к погибели, то и из этой грозящей тебе серьезной опасности выйдешь неприкосновенной; я знаю, я чувствую это.
- Но ты не знаешь его, - перебила ее Мелисса, - не знаешь также, до какой степени он может быть ужасен. А Диодор! Когда он оправится от болезни и узнает, что я, повинуясь призыву императора, являюсь к нему, как только он пожелает меня видеть, а злые языки наговорят ему обо мне дурного, то он проклянет меня!
- Нет, нет! - воскликнула матрона, целуя лоб и глаза девушки. - Если он действительно любит тебя, то сохранит также и доверие к тебе.
- Он любит меня, - рыдая проговорила девушка, - и если он даже не откажется от той, которая заклеймена позором, то его отец станет между нами.
- Избави, Боже, от этого! - воскликнула Эвриала. -- Оставайся такою, какая ты есть, и я останусь для тебя тем же, что и теперь, что бы ни случилось. Те, которые тебя любят, наверное, послушают старую женщину, которая состарилась, всеми уважаемая.
И Мелисса поверила относившейся к ней чисто по-матерински, доброй, достойной подруге, и вместе с новою, проснувшейся в ней уверенностью в ней зашевелилось непреодолимое желание увидеться со своим возлюбленным. Она чувствовала потребность теплого взгляда того, которого она любила, и которому, однако, ради кого-то другого не могла отдать всего, что принадлежало ему, и который, может быть, даже имел бы право жаловаться на нее.
Она откровенно призналась в этом, и матрона сама повела горевшую нетерпением девушку к ее жениху.
И в этот раз Мелисса также нашла Андреаса около больного и с удивлением заметила, в каком дружественном тоне жена главного жреца приветствовала христианина.
Диодор сидел, уже одетый, в кресле. Бледный, с обвязанною головой и все еще несколько слабый, он приветствовал невесту с теплотою, но вместе и с легким упреком по поводу ее редких посещений.
Андреас уже сообщил ему, что Мелиссу удерживали хлопоты об узниках, и поэтому он успокоился при уверении, что, если бы позволили ее обязанности, она совсем бы не расставалась с ним. Радость видеть ее около себя, восторг при возможности глядеть в ее милое, прекрасное личико, способность молодости ради настоящего быстро забывать прошлое скоро заставили замолкнуть в нем всякую побочную горькую мысль.
Вскоре он, со вновь разгоревшимися щеками, совершенно счастливый, слушал ее, и никогда еще не видел он ее такою нежною, такою преданною, никогда он еще не замечал в ней такой готовности выказать ему всю силу своей великой любви. Тихая, сдержанная девушка превратилась во влюбленную, добивающую любви своего избранного; одушевленная горячим желанием утешить жениха, она выказывала ему всю нежность своего горячего сердца так открыто и радостно, что ему казалось, будто Эрос только теперь попал в нее стрелою.
Как только Эвриала углубилась в серьезный разговор с Андреасом, Мелисса, точно назло бдительности этого серьезного стража добродетели, с веселой смелостью сама подставила жениху свои губки, и он, опьяненный блаженством, насладился тем, что ему предлагали.
Затем он вскоре уже сам превратился в ухаживателя и стал уверять, что для разговоров еще будет достаточно времени впереди, а сегодня ее пунцовый ротик должен только врачевать его поцелуями. И во время этого взаимного нежничания Мелисса упрашивала жениха с трогательною сердечностью никогда и ни в каком случае не сомневаться в ее любви, невзирая ни на какие слухи, которые дошли бы до него.
Пожилые друзья, стоявшие к ним спиною у окна и с жаром перешептывавшиеся между собою, не обращали на них внимания, и Мелиссу все более и более охватывала блаженная уверенность, что она взаимно любима и так же горячо, как любит она сама.
Только иногда на мгновение воспоминание об императоре, подобно грозному видению, выступающему из отдаленных туманов, нарушало блаженство этого часа.
Ей хотелось во всем признаться жениху, но было так тяжело заставить его как следует понять все случившееся, и к тому же Диодора не следовало ничем серьезно беспокоить. Притом он сам, совершенно опьяненный кипучею страстью, делал невозможною всякую попытку к объяснению.
Если он говорил, то только для того чтобы уверить ее в своей пламенной любви, а когда Эвриала, наконец, напомнила, что уже пора уходить и взглянула на пылающее лицо своей любимицы, то Мелиссе показалось, что ее оторвали от самых блаженных грез.
В приемном зале их задержал Андреас.
Эвриале хотя и удалось рассеять его наиболее серьезные опасения, однако ему хотелось спросить девушку, не лучше ли было бы воспользоваться уже этою ночью для бегства. Но она, с глазами, все еще радостно сверкавшими, нежно положила свою маленькую ручку на бородатый рот христианина и попросила его не омрачать теперь предостережениями и недобрыми предсказаниями ее радостное настроение и надежду на лучшие времена. Эвриала тоже советовала ей бесстрашно надеяться на самое себя, а у возлюбленного она почерпнула уверенность, что она поступает, как следует.
Отпущенник не решился омрачить эту радостную самоуверенность и только напомнил Мелиссе, чтобы она непременно послала за ним, когда будет нуждаться в нем. Он тогда найдет для нее убежище, а госпожа Эвриала вызвалась найти надежного посланца.
Затем он распростился с женщинами, и они возвратились в жилище главного жреца.
В передней комнате они увидали слугу Вереники, который просил матрону от имени своей госпожи, задержанной дома, прислать ей Мелиссу, чтобы та провела у нее ночь.
Это приглашение, удалявшее Мелиссу из Серапеума, было вдвойне приятно обеим женщинам, и матрона сама проводила девушку вниз по потайной лестнице, которая вела к маленькой задней калитке.
Раб Аргутис, который явился навестить свою любимую молодую госпожу и которого здесь никто не знал, должен был проводить ее и завтра утром снова привести сюда через эту же дверь.
Старику пришлось многое рассказать ей. Он целый день пробыл на ногах. То ходил в гавань, чтобы осведомиться о возвращении корабля, на котором находились узники, то был в Серапеуме, чтобы проведать ее, Мелиссу, то ходил к старой Дидо, чтобы сообщить ей обо всем. К полудню он встретился с Александром на рейде императорских судов. Когда юноша узнал там, что вышедшая в море трирема может возвратиться не раньше завтрашнего дня, он отправился через Мареотийское озеро навестить христианина Зенона и его дочь. Рабу было дано поручение сообщить Мелиссе, что тоска по прекрасной Агафье не дает ее брату покоя.
Старая Дидо и Аргутис осуждали легкомыслие своего молодого господина, которого серьезное положение дел в эти дни и опасность, угрожавшая его сестре, не сделали терпеливее и благоразумнее, но сейчас у него не вырвалось ни одного слова порицания. Он был счастлив уже тем, что мог идти около Мелиссы и услышать из ее собственных уст, что с нею все благополучно и что император относился к ней милостиво.
Александр тоже похвалился старику, что он сделался добрым "другом цезаря", и теперь раб подумал о Феокрите, Пандионе и других любимцах, про которых он слышал, и потому уверял Мелиссу, что когда ее отец будет выпущен на свободу, то Каракалла возведет его в звание всадника, подарит ему поместья, а может быть, и один из императорских дворцов в Брухиуме. Он, Аргутис, хотел бы стать тогда главным управляющим, чтобы доказать, что умеет делать кое-что поважнее, чем держать в порядке мастерскую и сад, колоть дрова и дешево покупать провизию на рынке.
Мелисса засмеялась, сказав, что ему будет нисколько не хуже, если только исполнится единственное желание ее сердца - сделаться женою Диодора, а Аргутис уверял, что будет доволен, если она просто дозволит ему оставаться при ней.
Но она слушала только наполовину его слова и отвечала рассеянно. Вздыхая, она представляла себе, как покажет императору, на котором уже испробовала свою силу, что она перестала трепетать перед ним.
Таким образом они дошли до дома Селевка.
Теперь он служил квартирой для массы постояльцев.
В зале с колоннами, рядом с входом, сидели бородатые воины, на скамьях и на полу, целыми группами, они, громко крича, распевая песни, пили вино и со смехом и бранью бросали кости на драгоценные мозаичные картины пола.
В великолепном садике имплювиума беспорядочная толпа окружала, болтая и пируя, огонь, разложенный на выхоленной бархатистой лужайке. Дюжина офицеров разлеглась на подушках в одной из колоннад и смотрела, не сдерживая дикого поведения подчиненных, на танцы девушки-египтянки, приглашенной в дом невольного их амфитриона. Хотя слуга провожал закутанную девушку, она не избегла грязных слов и дерзких взглядов. И даже один молодой нахальный преторианец уже протянул руку к ее покрывалу, когда более пожилой офицер остановил его.
Помещение Вереники оставалось покамест неприкосновенным; префект преторианцев Макрин, познакомившийся с нею через ее зятя, сенатора Церана, принял меры к ограждению женской половины дома от посягательства квартирмейстеров личной охраны цезаря.
Прерывисто дыша, с сильно раскрасневшимися щеками, Мелисса наконец добралась до комнаты жены Селевка.
В голосе матроны слышалась едкая горечь, когда она приветствовала свою юную гостью восклицанием:
- Ты точно убежала, точно укрываешься от преследования. И находишь мой дом в таком виде! Или, - и здесь ее большие глаза как-то особенно ярко засверкали, - борзая собака гонится по пятам за добычей? Мой корабль готов.
Когда Мелисса ответила отрицательно и передала, что с нею случилось, Вереника воскликнула:
- Тебе известно, что пантера лежит смирно и группируется, прежде чем сделать прыжок. Это ты можешь увидеть завтра в цирке. Там будет устроено представление для императора, такое, которого не предлагали даже Нерону. Моему мужу приходится принять на себя львиную долю расходов, и он только и помышляет об одном этом. Он из-за этих хлопот позабыл даже о своей единственной умершей дочери. И все это ради увеселения того человека, который нас оскорбил, ограбил, унизил; так как теперь мужчины целуют и руки, которые наносят оскорбления, то нам, женщинам, следует оказывать противодействие. Ты должна бежать, Мелисса! Теперь гавань заперта, но завтра утром она будет открыта, и если в течение дня твои домашние получат свободу, тогда бегите все! Или же ты еще ожидаешь чего-нибудь хорошего от тирана, сделавшего этот дом таким, какой он теперь?
- Я узнала его, - отвечала Мелисса, - и не жду от него ничего, кроме самого худшего.
Вереника радостно схватила руку девушки, но была прервана служанкою Иоанной, которая доложила ей о приходе знатного римского офицера, трибуна, который желал говорить с хозяйкою дома.
Когда Вереника отказалась принять его, служанка стала уверять, что он очень молод и в приличных, скромных выражениях высказал желание обратиться к госпоже с весьма настоятельною просьбою.
Тогда матрона приказала впустить незнакомца, и Мелисса поспешно исполнила приказание удалиться в соседнюю комнату.
Только полуспущенная занавесь отделяла ее от того помещения, в котором Вереника принимала воина, и, даже не желая подслушивать, она могла следить за громким разговором, вдвойне заинтересовавшим ее, как только она узнала голос говорившего.
Вежливо взволнованным тоном молодой трибун просил хозяйку дома указать ему комнату для его тяжело раненного брата. Страдальца трясет сильная лихорадка, и, по уверению врача, шум и стук экипажей на улице, куда выходят окна комнаты, занимаемой больным, так же как и постоянное хождение воинов взад и вперед, могут оказаться опасными для его жизни.
Ему сказали, что к помещению хозяйки дома принадлежит целый ряд комнат, окнами выходящих в имплювиум, и поэтому он просит ее уступить одну из них для раненого. Если у нее самой есть дети или брат, то она извинит смелость его просьбы.
До тех пор она слушала молча; теперь же внезапно подняла вверх голову и смерила стройную фигуру просителя мрачно горящими глазами. Затем она возразила полуиронически-полугневно, глядя на красивое молодое лицо:
- О да, я знаю, что значит видеть страждущим дорогое сердцу существо. У меня было единственное дитя, блаженство моей души. Смерть... вырвала его у меня, а несколько дней спустя господин, которому ты служишь, приказал нам устроить для него пиршество. Вероятно, ему показалось новым и приятным пировать в доме, где господствовала печаль. В последнюю минуту, когда все гости уже были в сборе, он приказал передать, что сам не явится к нам; но его друзья хохотали и бесновались, как только возможно... То-то было веселье! Они, наверное, хвалят наших поваров и наши вина. В настоящую минуту - мы умеем ценить также и эту честь - он дозволил своим преторианцам превратить этот почтенный дом печали в харчевню, в кабак, в котором поют и пляшут все, призываемые с улицы. Положение, которое ты занимаешь, будучи столь юным, указываешь на твое происхождение из хорошей семьи, и поэтому ты можешь представить себе, как высоко мы ценим ту честь, что твои люди топчут, портят, уничтожают лагерным огнем то, что с помощью многолетней работы и попечения сделало наш садик имплювиума утехою для глаз. А между тем Макрин, ваш начальник, обещал мне оставить нетронутыми комнаты женской половины дома. Ни одна нога преторианца, простого или начальника, - тут она возвысила голос, - не имеет права переступить его порога. Вот его подпись. Именем императора префект приложил внизу печать.
- Мне известно это приказание, благородная госпожа, - прервал ее трибун, - и я последний стал бы действовать ему наперекор. Да ведь я и не заявляю никакого требования, я только обращаюсь со смиренною просьбою к сердцу женщины, матери.
- Мать, - иронически перебила его Вереника, - и притом та, душу которой твой господин изрезал ножами, женщина, собственный очаг которой опозорен и сделан ей ненавистным! Я достаточно насладилась почестями и теперь строго настаиваю на своем праве.
- Выслушай только еще вот что! - вскричал встревоженный юноша; но Вереника уже повернулась к нему спиною и, выпрямившись, гордо, быстрыми шагами направилась в соседнюю комнату к Мелиссе.
Тяжело дыша, точно ошеломленный ударом, трибун остался на пороге, где перед ним исчезла страшная женщина, и, стараясь собраться с духом, откинул свои волосы со лба, но едва только Вереника вступила в другую комнату, как Мелисса шепнула ей:
- Раненый - тот самый несчастный Аврелий, которому Каракалла из-за меня изуродовал лицо.
Глаза матроны внезапно засветились и засверкали каким-то странным блеском, от которого у девушки пробежал мороз по коже. Но она не успела задать себе вопрос, что именно так особенно взволновало Веренику: сильная правая рука величественной женщины неожиданно схватила девушку и, повелительно крикнув ей: "Иди за мной!", она потащила Мелиссу в комнату, из которой только что вышла, и позвала назад трибуна, рука которого уже коснулась дверного замка.
Удивленный и испуганный, юноша остановился, увидав Мелиссу; но Вереника проговорила спокойно:
- Так как теперь мне известна честь, которую ваш повелитель за верную службу оказывает также и вам, то пусть несчастный, которого ты называешь братом, будет желанным для меня гостем в этих покоях. Он мой товарищ по страданиям. Мы выберем ему хорошо проветренную и спокойную комнату. Не будет недостатка в самом тщательном уходе за ним и даже решительно ни в чем, что только могла бы доставить родная мать. Но я требую двух вещей: во-первых, чтобы ты не пускал сюда никого из своих товарищей по оружию и никакого мужчины, кто бы он ни был, кроме врача, которого я вам пришлю. Затем, ты не должен сообщать даже задушевному своему другу, кого ты, кроме меня, еще видел здесь.
От оскорбления, нанесенного его братскому сердцу, Аврелий Немезиан совсем утратил присутствие духа; теперь же он ответил с быстрою сообразительностью воина:
- Мне трудно, благородная госпожа, найти настоящий ответ; я хорошо понимаю, что обязан горячо тебя благодарить, и мне также очень хорошо известно, что тот, которого ты называешь нашим властелином, также страшно оскорбил нас, как и тебя; но император покамест мой начальник.
- Покамест! - прервала его Вереника. - Но ты слишком юный трибун, для того чтобы я могла предположить, что ты взялся за меч для приобретения себе насущного хлеба.
- Мы - Аврелии, - гордо возразил Немезиан, - и очень вероятно, что нынешний день заставит нас распроститься с орлами, за которыми мы следуем, чтобы приобрести почет и насладиться радостями военной жизни; но все это может решить только будущее. Теперь же благодарю тебя, достойная женщина, также и от имени моего брата, который составляет другую половину меня самого. Также от имени Аполлинария я прошу тебя простить нам оскорбление, которое мы нанесли этой девушке...
- Я более не сержусь на вас, - перебила Мелисса с искреннею теплотою; трибун поблагодарил и ее также от имени своего брата.
Он пытался разъяснить этот несчастный случай, но Вереника напомнила ему, что не следует терять времени.
Тогда воин удалился, а Вереника приказала служанке позвать ключницу и других помощников. Затем она быстрыми шагами направилась в те комнаты, которые уже назначила для больного и его брата. Но там ни Мелиссе, ни слугам не пришлось поработать, как бы им хотелось, потому что с сообразительностью и энергией она сама действовала и умом, и руками и не забыла ничего, что может оказаться полезным и приятным при уходе за раненым.
В хорошо устроенном доме все нужное находилось в готовности, и не прошло получаса, как можно уже было уведомить Немезиана, что комната для его брата готова.
Затем матрона отправилась с Мелиссой в свою собственную спальню и там взяла из домашней аптеки несколько пузырьков и баночек. При этом она просила девушку извинить ее, так как она сама думает заняться уходом за больным. Тут лежат книги, вон там стоит цитра Коринны. Иоанна позаботится о вечерней трапезе. Завтра рано утром они переговорят обо всем необходимом. Наконец она поцеловала свою гостью и вышла из комнаты.
Теперь Мелисса осталась одна и предалась различным мыслям, пока Иоанна не принесла ей ужин.
Она едва дотронулась до пищи, к тому же христианка сообщила ей, что трибуну очень плохо. В особенности рана на лбу возбуждает беспокойство врача.
Чтобы узнать все подробно, пришлось задать много вопросов вольноотпущеннице, так как она была сдержанна. Но когда она говорила, то делала это приветливо, и во всей ее манере замечалось нечто простое и кроткое, возбуждавшее доверие.
Подкрепившись, Мелисса возвратилась в комнату хозяйки дома, но там ей опять тяжестью легло на сердце то, что предстояло назавтра. Когда Иоанна, уже положив руку на ручку дверного замка, спросила, не нужно ли ей еще чего-нибудь, она спросила, известно ли ей изречение ее собратьев по вере: "Когда время исполнится".
- Разумеется, - отвечала Иоанна, - сам Спаситель наш изрек: "Время исполнилось", и Павел писал об этом галатам.
- Кто такой этот Павел? - спросила Мелисса, и христианка отвечала, что для нее он самый любимый среди наставников ее веры.
Затем, после некоторой нерешительности, она спросила Мелиссу: разве она, будучи язычницей, осведомлялась о значении этого слова?
- Андреас, отпущенник Полибия, и госпожа Эвриала объяснили мне это, - отвечала девушка. - Бывали ли когда-нибудь у тебя минуты, в которые ты чувствовала, что для тебя наступило исполнение времени?
- Да, - сказала Иоанна решительно, - и в жизни каждого наступает такая минута, раньше или позже.
Тогда Мелисса заговорила застенчиво:
- Ты такая же девушка, как и я. Мне предстоит нечто очень трудное, и если бы ты могла довериться мне...
Но христианка перебила ее:
- Моя жизнь вращалась совсем в других кругах, и то, что случалось со мною, отпущенницею, не может иметь для тебя большого значения. Но то слово, которое заставило встрепенуться твою душу, относится также к появлению Того, Кто составляет все для нас, христиан. Разве Андреас ничего не рассказывал тебе о Его жизни?
- Совсем немного, - отвечала Мелисса. - Но мне очень хотелось бы услышать о Нем побольше.
Тогда христианка села около нее и, взяв ее за руку, стала рассказывать о рождении Спасителя, о Его любвеобильном сердце и добровольной искупительной смерти за грешное человечество.
Девушка-язычница слушала ее с напряженным вниманием. Она ни одним словом не прерывала рассказчицы, и образ Распятого предстал перед ее душою, чистый, великий, достойный любви и обожания.
Тысячи вопросов просились с ее губ; но, прежде чем она могла предложить христианке только первый из них, девушку позвала к себе Вереника, и Мелисса снова осталась одна.
То, что она уже раньше слышала об учении христиан, снова пришло ей на ум, и прежде всего первое изречение, заставившее ее задуматься и задать Иоанне вопрос о нем.
Может быть, и для нее уже исполнилось время, когда она возымела мужество воспротивиться требованию императора. Она была довольна этим подвигом, она чувствовала, что ее никогда не оставит сила противопоставить свою собственную волю воле цезаря.
Она чувствовала себя точно заколдованною против его могущества с тех пор, как рассталась со своим возлюбленным, а казнь наместника открыла ей глаза относительно того, что для цезаря она слишком щедро расточала свое сострадание. И, однако, она все-таки с ужасом помышляла о том часе, когда снова должна будет встретиться с императором и показать ему, что она считает себя в безопасности от него, так как доверяет величию его души.
Среди этих мыслей она долгое время напрасно ожидала возвращения матроны и христианки.
Наконец ее взгляд остановился на свертках книг, на которые указывала ей Вереника. Они лежали в прекрасном алебастровом ящичке на подставке из черного дерева. Если бы это были прекрасные писания христиан, говорившие о жизни и смерти их Спасителя! Но каким образом могли бы попасть сюда подобные вещи? Первый ящик был наполнен сочинениями Филострата, и она взяла сверток с героическими рассказами, о которых он сам говорил ей.
С любопытством разглаживала она папирус палочкою из слоновой кости, и ее внимание привлек веселый разговор между виноградарем и его финикийским гостем.
Она бегло просмотрела начало; но скоро дошла до того места, про которое говорил ей Филострат. Он хотел изобразить в Ахиллесе фигуру Каракаллы таким, каким представляло ему цезаря снисходительное воображение. Но это не был портрет, он только показывал, каким желала бы видеть изображенного там человека его мать.
Там говорилось, что гнев, сверкавший в глазах героя, даже и в спокойном состоянии показывал, что он готов скоро разразиться. Но при подобном взрыве герой казался еще привлекательнее обыкновенного для тех, которые его любили. Афиняне чувствовали к нему такое же расположение, какое они имели ко львам; хотя цари зверей нравились им и в спокойном состоянии, но доставляли им еще большее удовольствие, когда с яростным желанием борьбы бросались на быка, дикого кабана или какого-нибудь другого зверя, способного защищаться.
О да, Каракалла тоже довольно беспощадно нападал на свои жертвы! Ведь не более как несколько часов тому назад она видела, как он наносил удары Аврелию!
Далее Ахиллес будто бы говорил, что разгоняет свою тоску, когда ради своих друзей преодолевает самые страшные опасности.
Но где же были друзья Каракаллы?
Под этим словом могло здесь подразумеваться разве только римское государство, так как для него цезарь во всяком случае подвергался - как она слышала не от одного только него самого - многим тяжелым трудам и опасностям.
Здесь она заглянула немного назад и нашла там следующее место: "Но так как он был склонен к гневу, то Хирон давал ему уроки музыки; этому искусству присуща сила умерять запальчивость и гнев. Ахилл без труда усваивал законы гармонии и пел, аккомпанируя себе на лире".
Все это вполне соответствовало правде, и завтра ей придется увидеть все то, что дало Филострату повод к рассказу, что когда Ахилл обратился к Каллиопе с просьбою наделить его даром музыки и поэзии, то она одарила его обоими талантами на столько, насколько требовалось, чтобы оживить пиршество и разогнать тоску. Он также был и стихотворцем и прилежно занимался поэзией, когда после войны предавался отдохновению.
Несправедливое порицание, направленное против человека, к которому лежит сердце женщины, всегда увеличивает ее склонность к нему, а неосновательная похвала, напротив того, заставляет ее судить о нем с большею строгостью и легко превращает нежную улыбку в насмешливую.
Так и изображение Каракаллы, вознесенного на степень Ахилла, заставило Мелиссу пожать плечами при представлении о человеке, которого она боялась; и между тем как в ней возникло сомнение даже относительно музыкальных способностей императора, юношески свежий, звучный, как колокольчик, голос Диодора еще прекраснее и чище раздавался в памяти девушки.
Наконец образ возлюбленного окончательно вытеснил воспоминание о цезаре, и Мелисса заснула, воображая, что она слышит свадебные песни, которые вскоре запоют юноши и девушки для нее с Диодором.
Было уже поздно, когда Иоанна посоветовала ей лечь в постель. Незадолго до восхода солнца ее разбудила Вереника, которая желала немного отдохнуть и, прежде чем лечь, сообщила ей, что Аврелий чувствует себя лучше. Матрона еще спала, когда Иоанна доложила Мелиссе, что ее ждет раб Аргутис.
Христианка обещала передать своей госпоже поклон Мелиссы. Когда обе они вошли в соседнюю комнату, садовник только что принес туда свежие цветы. Между ними находились три розовых куста, на которых вполне распустившиеся цветы перемешивались с полуразвернувшимися и со свежими бутонами. Мелисса застенчиво спросила, позволит ли ей госпожа Вереника сорвать один цветок, - ведь их тут такое множество. Христианка отвечала, что все зависит от того, для какой цели предназначает она эти цветы.
- Только для больного трибуна, - вспыхнув, ответила Мелисса.
Тогда Иоанна осторожно срезала две самые лучшие розы и подала их девушке. Одна назначалась для человека, сделавшего ей зло, а другая для жениха.
Мелисса с благодарностью поцеловала христианку и попросила передать от ее имени цветок страждущему.
Иоанна немедленно исполнила это желание; раненый устремил грустный взгляд на розу и тихонько прошептал: "Бедное прекрасное ласковое дитя. Оно погибнет, прежде чем Каракалла покинет Александрию".