Как в целом городе, так и в доме начальника стрелков Горнехта, господствовало уныние. Мужчины стригли себе волосы, а женщины посыпали головы пеплом. Жена Горнехта давно умерла, но его дочь и ее служанка встретили его с развевающимися покрывалами и с громким плачем, так как у зятя хозяина дома умерли и перворожденный сын и внук. Кроме того, во многих знакомых Горнехту домах было унесено не мало жертв.

Однако, женщины тотчас засуетились около Ефрема, пришедшего вместе с хозяином дома; они омыли его рану, помазали ее целебным бальзамом, затем наложили на нее повязку; когда это было кончено, то напоили его гретым вином, а потом накормили. После этого юноша явился к дочери хозяина дома, позвавшей его к себе. Из грязного, покрытого пылью он превратился в красивого юношу. Его намасленные душистыми мазями волосы ниспадали с головы густыми локонами, повязка на голове была бела, как снег; одет он был в затканное золотом египетское одеяние, оставшееся после покойного мужа дочери Горнехта и оно очень шло к нему; его черные выразительные глаза блестели каким-то особенным огнем.

Более красивого молодого человека давно не видала дочь Горнехта. После недолгого супружества с нелюбимым человеком, Казана снова вернулась в родительский дом, в котором недоставало хозяйки; громадное состояние, доставшееся ей после смерти мужа, дало ей возможность ввести в скромное жилище воина роскошь и блеск, которые сделались для нее необходимы со времени ее замужества.

Ее отец, человек строгих правил, предоставил ей теперь полную свободу, между тем как раньше он обращался с нею беспощадно и принудил ее, пятнадцатилетнюю девушку, выйти замуж за пожилого человека, которого она не любила. Он принудил дочь к этому ненавистному ей браку, так как заметил, что ее сердце было полно любви к Осии, а он, Горнехт не хотел иметь зятем еврея, который к тому же еще не занимал выдающегося места в войске. Египетские девушки обязаны были беспрекословно повиноваться воле отцов, в особенности в таких случаях, когда дело касалось выбора мужа; точно также и Казана, хотя и пролила немало горьких слез, но все же, согласно желанию отца, отдала руку нелюбимому человеку.

Овдовев, Казана все еще любила Осию и так как в то время войско было в походе, то она ни ночь, ни день не имела покоя. Когда приходили известия о войсках, то молодая вдова только и спрашивала, что об одном Осии; ее склонность к этому еврею выражалась еще тем, что она отказывала всем женихам. В качестве вдовы она имела полное право сама располагать своею рукою и выбирать себе мужа по желанию, и нежная кроткая женщина удивляла отца своею решимостью, отказывая не только женихам, равным ей по положению, но отклонив даже предложение и принца Синтаха, на стороне которого стоял начальник стрелков.

В тот день Казана выразила так явно свою радость в присутствии отца, по поводу возвращения Осии, что вспыльчивый Горнехт вышел на воздух, не желая разражаться бранью, от которой он еле удерживался. Своего же молодого гостя он отдал на попечение дочери и ее бывшей кормилицы.

Но какое действие произвел на мальчика дом начальника стрелков с его большими светлыми комнатами, с украшенной колоннами открытой галереей, всей расписанной яркими красками, наконец, столько художественных украшений, столько мягких подушек и разливающееся всюду приятное благоухание?

Все это было ново и чуждо для сына владельца стад, который привык жить в небольшом доме с голыми стенами, или в палатках на открытом воздухе, вместе с пастухами. Ему казалось, что какой-то волшебник перенес его в лучший, неведомый ему мир, в который он перешел омытый, в красивом щегольском наряде. Правда, и прежде ему хорошо жилось под открытым небом, на лугах, между своими стадами; приятно ему было и вечером сидеть у дверей палатки, против пылающего костра и слушать рассказы охотников об их приключениях, и, бывало, мальчик с большим волнением слушает об ужасных встречах со львами и тиграми, а над его головою так чудно блестят звезды; но за то этому удовольствию предшествовала трудная и тяжелая работа, тогда как здесь все дышало какою-то сладкою негою, никто не работал, а все только наслаждались жизнью. И вот, когда заколыхался тяжелый занавес и показалась молодая вдова, которая так радушно приветствовала его и, затем, попросив юношу не стесняться с нею и сесть на подушки, стала предлагать ему вопросы, внимательно, и с участием выслушивая ответы, то Ефрему казалось, что как там, под развалинами дома, он потерял сознание, то и теперь видит сладкий сон, ниспосланный ему великою Ашерою, подругою Ваала, о которой ему рассказывали финикийские купцы, оказывавшие немало услуг пастухам.

Ефрему, с малолетства, внушали ненависть к египтянам, как к притеснителям еврейского народа. Но мог ли он ненавидеть их, раз только между ними было такое существо как его молодая собеседница, смотревшая так нежно и кротко ему в глаза и слова которой ласкали слух, как благозвучная музыка? Один взгляд этой женщины так волновал его кровь, что он положил руку на сердце, как бы желая заглушить его сильное биение.

Она поместилась против гостя на низком сидении, покрытом барсовою шкурою и пряла тонкую шерсть. Юноша понравился Казане и она дружелюбно приняла его, тем более, что он приходился родственником человеку, которого она так давно любила, Казана находила сходство между Ефремом и Осиею. В волосах молодой женщины, завитых в пышные локоны, был приколот цветок лотоса, стебель которого грациозно падал ей на затылок. И Ефрем загляделся на эту дивную женщину. Но вот она опять подняла глаза на юношу и ему показалось, что источник блаженства и счастья вливался в его молодую грудь.

Она стала расспрашивать об Осии и о той женщине, которая послала его: была ли она молода и красива и любила ли его дядю?

Тогда Ефрем засмеялся, та, которая его послала была так строга и серьезна, что ему даже смешно было, когда Казана предложила ему подобный вопрос, а красива ли эта женщина, он и сам не знал, так как никогда об этом и не думал.

Молодая вдова приняла этот смех за ответ, которого сама желала и, вздохнув с облегчением, отложила пряжу и предложила Ефрему пройти с ней в сад.

Как там все цвело и благоухало! Какие беседки, аллеи, цветники.

А там далеко, на родине у Ефрема был небольшой скромный дом, к которому примыкал обширный двор с загородками для крупного и мелкого скота; он знал, что со временем будет наследником ценного имения, так как был единственным сыном своих родителей, а его мать, как дочь Нуна, считалась очень богатою. Его слуги столько раз говорили ему об этом и теперь он был сильно раздосадован, когда увидел, что его родной дом нисколько не лучше дома для рабов Горнехта, на который ему указала Казана.

Во время прогулки по саду Ефрем должен был помогать рвать цветы молодой вдове, а когда коробка была наполнена ими, то Казана пригласила юношу в беседку и попросила его помочь ей плести венки. Они предназначались для дорогих покойников, один для дяди, а другой для двоюродного брата, умерших в ту ужасную ночь, когда единоплеменники Ефрема вышли из Египта, оставив за собою кровавый след.

С улицы, на которую выходила стена сада, доносился беспрестанно плачь женщин по покойникам, которых хоронили. Когда же какая-то женщина стала так ужасно плакать и кричать, что нельзя было этого вынести без содрогания, то молодая вдова, как бы не думая о том, что делает, сказала Ефрему, что все это жители Таниса терпят из-за евреев и затем спросила его, может ли он подтвердить, имели ли евреи основательные причины на то, чтобы заставить так страдать египтян?

Ему, конечно, тяжело было найти настоящий ответ; но, поразмыслив несколько минут, он ответил, что это Бог покарал египтян, чтобы избавить от их рабства евреев и что он, Ефрем, не имел никакого права презирать тот народ, к которому он сам принадлежит. Юноша замолчал, не желая ни лгать, ни противоречить хозяйке дома; но она не оставила его в покое, а снова закидала вопросами. Тогда юноша возразил, что ему крайне прискорбно видеть прекрасную Казану в таком горе, но ему также хорошо известно и то, что евреи не имеют никакой власти над жизнью и смертью людей и доказательством может служить то, что когда заболевал какой-нибудь еврей, то обращался к египетским врачам. Относительно же того, что случилось, то это была кара Божия; далее юноша прибавил:

-- Я сам еврей, но только честью уверяю тебя, что готов сделать все, лишь бы вернуть к жизни твоего дядю и двоюродного брата, если бы только это было в моих руках. За тебя же я готов идти в огонь и в воду.

Она улыбнулась ему и сказала:

-- Бедный мальчик! Если я и вижу в тебе какую-нибудь вину, так это ту, что ты принадлежишь к народу, не имеющему ни малейшего сострадания! Наши милые, несчастные усопшие! Они лишены даже присутствия при их теле родственников, так как дом, в котором они покоятся, заражен и никто не смеет переступить его порога.

Она молча отерла глаза и продолжала плести венок, но только слезы одна за другою струились по ее щекам; юноша не знал, что делать, подавал молодой женщине цветы и листья и, если случилось ему коснуться ее руки, его бросало в жар. Между тем, голова и рана на ней начинали у него сильно болеть, время от времени его бросало в озноб, он чувствовал, что у него лихорадка, как в тот раз, когда у него была красная болезнь, едва не унесшая его в могилу, но ему стыдно было признаться в своей слабости и он терпеливо переносил страдания.

Солнце уже склонилось к западу, когда Горнехт вошел в сад; он уже виделся с Осиею и хотя был очень доволен его прибытием, но еврей рассердил его тем, что прежде всего осведомился о здоровье его дочери, Казаны. Теперь видно было по его сверкающим глазам, что он был в сильном гневе; участие еврея к его дочери приводило его в бешенство. Горнехт повернулся к Ефрему и сообщил ему, что Осия стоит вблизи города со своим отрядом. По причине мора им приказано расположить лагерь за городом. Дядя просил сказать, что будет ждать его в своей палатке.

Когда же Горнехт заметил, что Ефрем помогает его дочери плести венки, он усмехнулся и воскликнул:

-- Еще сегодня утром этот юноша хотел быть свободным всю жизнь и повелевать, а теперь он отдался в твое распоряжение, Казана. Не красней, мой юный друг! И если Казана или твой дядя убедят тебя вступить в военную службу, то это будет самым лучшим для тебя. Посмотри на меня! Более сорока лет состою я начальником стрелков и моя служба радует меня до сих пор. Мне приходится и повиноваться и повелевать и те тысячи, которые у меня под началом не быки и не овцы. Поразмысли об этом. Неправда ли Казана, что из него выйдет прекрасный стрелок?

-- Конечно, -- ответила молодая женщина, но она не высказала всей своей мысли.

В это время по ту сторону садовой стены послышались мерные шаги приближающегося войска. Яркий румянец заиграл на щеках молодой вдовы, глаза заблестели и, не говоря ни слова, не обращая ни малейшего внимания на отца и гостя, она встала с своего места, скоро прошла по цветнику и между деревьями, встала на дерновую скамейку у стены и стала напряженным взором смотреть на улицу, по которой приближалось войско.

Осия шел впереди его в полном вооружении. Поровнявшись с садом Горнехта, военачальник повернул голову и, увидев Казану, приветливо ей поклонился.

Ефрем также подошел к стене и хозяин дома, указывая ему на дядю, заметил:

-- Тебе также пойдет блестящее оружие; в рядах войска подвигаться вперед точно на крыльях, когда бьют в барабан, играют в трубы и над головами развеваются знамена. Сегодня военная музыка молчит, вероятно, потому, что над городом разразилось такое ужасное бедствие, причиненное нам злобными евреями. Хотя Осия и принадлежит к этому народу, но все же я должен сказать, что он прекрасный воин и может служить примером для молодежи. Скажи ему от меня, как я о нем думаю по поводу его военного искусства. Теперь же попрощайся поскорее с Казаной и ступай вслед за войском; калитка в стене отворена.

С этими словами Горнехт побрел домой, а Ефрем пошел проститься с Казаной.

-- Что с тобою? -- спросила молодая женщина, прощаясь с Ефремом, -- твоя рука горит?

-- О ничего, ничего! -- пролепетал он и опустился на колени, в глазах у него потемнело и он упал на землю.

Казана испугалась, но скоро она пришла в себя и намочила юноше голову водою из ближнего водоема, и заботливо посмотрела ему в лицо и Ефрем показался ей еще более похожим на Осию. Да, человек, которого она любила в юности вероятно, был совершенно таким, как его племянник. Сердце забилось у ней сильнее, она приподняла обеими руками голову юноши и поцеловала его в лоб.

Она думала, что он лежал совершенно без чувств, но вода несколько освежила его и он с сладким упоением почувствовал этот поцелуй, но все еще лежал с закрытыми глазами и искренно желал долго еще оставаться так, чтобы его голова покоилась у нее на груди и надеялся бы, что вот-вот ее уста снова коснутся его лба. Но Казана, вместо того, чтобы еще поцеловать его, стала звать на помощь. Тогда юноша открыл глаза, посмотрел на Казану каким-то диким огненным взглядом и, прежде чем она успела воспрепятствовать ему, вскочил на ноги, бросился в калитку и побежал вслед за войском. Он скоро достиг задних рядов, перегнал их и когда достиг Осии, назвал его по имени. Военачальник открыл свои объятия племяннику, но тот без чувств упал к нему на грудь и во второй раз потерял сознание; тогда сильные воины понесли мальчика в палатку, которая уже была готова для их начальника на холме близ моря.