Есть легенда об одном осужденном, которого жестокие палачи бросили в искусно построенную темницу. С каждым днем стены этой клетки сдвигались все теснее и теснее, с каждым днем они все больше сдавливали несчастного, пока он в отчаянии не испустил дух, и тюрьма стала его гробом. Так с каждым часом все ближе и ближе сдвигались железные стены испанских войск, окружавших Лейден, и когда им удавалось сломить сопротивление своей жертвы, ей грозил еще более ужасный и беспощадный конец, чем тому несчастному заключенному. Пояс, которым опоясали в какие-нибудь два дня город войска дель Кампо Вальдеса и его искусного лейтенанта дона Айлы, был уже почти стянут; Валькенбургский бастион, укрепленный со всей тщательностью, уже принадлежал врагам, и опасность сделалась еще сильнее и возрастала с неудержимой силой, когда наиболее робкие среди обитателей города почувствовали страх. Если бы Лейден пал, его строения были бы преданы огню и разрушению, мужчины - смерти, женщины - позору. По примеру участи других завоеванных городов.
Кто бы мог в этот день представить себе гения этого делового города иначе, как под мрачным небом, с нахмуренным челом и полным тревоги взором, а между тем у Белых ворот все в этот послеобеденный час выглядело так пестро и радостно, как будто праздник весны кончался блестящим представлением. Везде на валах вплоть до Екатерининской башни, где только находилось местечко, все сплошь было усеяно мужчинами, женщинами и детьми. Со старой стены взорам многочисленных зрителей открывалась обширная площадь, и далеко по городу разносился говор этой многоголосой, жадной до зрелищ толпы.
Величайший дар судьбы - делать людей способными радоваться короткому солнечному лучу во время страшной непогоды; так и теперь подмастерья и слуги, женщины и мальчики позабыли о грозящей опасности и глядели во все глаза на нарядно одетых английских воинов, которые в свою очередь смотрели на них, смеялись и делали знаки девушкам или же с озабоченными лицами следили за переговорами, которые велись внутри стен.
Но вот отворились Белые ворота: комиссар ван Бронкхорст, ван дер Верфф, городской секретарь ван Гоут и другие вожаки городской партии провожали на мост английского полковника и трубача. Первый казался страшно разгневанным и несколько раз ударил рукой о золотую рукоятку своего меча. Лейденские господа что-то говорили ему и, наконец, удалились с глубокими поклонами, на которые он отвечал гордым движением руки. Горожане отхлынули назад, ворота закрылись, старый замок заскрипел, обитые железом балки моста откинулись назад, звон цепей у моста разнесся далеко вокруг, и собравшейся толпе стало ясно, что англичанам запрещен вход в город.
Раздались громкие крики 'виват!' вперемежку с восклицаниями явного неудовольствия. 'Да здравствует Оранский!' - кричали мальчики, между которыми находились Адриан и сын убитого Аллертсона, женщины махали платками, и все взгляды были прикованы к британцам. Раздались громкие звуки труб, конные английские офицеры подскакали к полковнику, и между ними произошло короткое совещание, прерываемое отдельными горячими замечаниями; вскоре вслед за тем протрубили сигнал к отступлению. Нарядные английские воины торопливо спешились, причем некоторые грозили городу кулаками.
Сложенные вместе алебарды и мушкеты быстро разобрали, и под звуки труб и барабанов войско выстроилось. Отдельные воины стали в ряды, из рядов образовались отряды, пестрые полотнища знамен были развернуты и подхвачены вечерним ветром, и с громким криком 'ура!' войско англичан двинулось вдоль Рейна, к юго-западу, туда, где стояли испанские форпосты.
Лейденские мальчишки громко вторили крикам 'ура' англичан. Осиротевший сын учителя фехтования Андреас начал было тоже кричать вместе с ними, но, когда он увидел высокого капитана, гордо выступавшего впереди своего знамени, у него сорвался голос, и, закрыв глаза рукой, он бросился домой к матери.
Другие мальчики не заметили этого: заходящее солнце так ярко отражалось на панцирях и шлемах, алебардах и мечах солдат, трубы звучали так весело, жеребцы офицеров так горячились и танцевали под всадниками, пестрые перья, знамена и дым от тлеющих фитилей приобретали такую великолепную окраску в красноватых лучах заходящего солнца, что слух и зрение были очарованы этим зрелищем. Но скоро внимание старого и малого было привлечено еще новым зрелищем.
Тридцать шесть англичан, и между ними нарядные офицеры, отстали от других и приблизились к воротам. Снова заскрипел замок и загремели цепи. Маленький отряд был впущен в город и встретил у первых же домов с северного конца приветливый прием со стороны господ ван Бронкхорста и бургомистра.
Каждый из стоявших на валах думал, что теперь на его глазах произойдет стычка между удалявшимися британцами и кастильцами. Но ничуть не бывало! Прежде чем первые успели дойти до неприятеля, фитили полетели в воздух, знамена опустились, и когда наступила ночь, и любопытные рассеялись, то уже всем было известно, что англичане изменили правому делу и перешли на сторону испанцев.
Тридцать шесть человек, которых впустили в город, были единственные, отказавшиеся принять участие в позорном акте.
На долю городского секретаря выпала задача позаботиться о постое для капитана Кромвеля и других оставшихся верными англичан и нидерландцев. Ван дер Верфф отправился домой вместе с господином Бронкхорстом. Они обменялись несколькими тихими, но выразительными словами. Комиссар уверял, что принц будет в высшей степени возмущен уходом англичан, потому что он по справедливости придавал большое значение благосклонному отношению королевы Елизаветы к делу свободы, и значит сегодня бургомистр и его друзья сослужили ему плохую службу. Ван дер Верфф отрицал это, так как все дело было в том, чтобы крепко держать Лейден. С падением этого города будут потеряны также и Дельфт, Гуда и Роттердам, и все дальнейшие попытки завоевать свободу Голландии окажутся тщетны: пятьсот вошедших в поговорку едоков слишком скоро уничтожили бы и без того недостаточный провиант. Ведь было сделано все, чтобы придать изгнанию англичан более мягкую форму, им было предложено расположиться лагерем под защитой валов, под городскими пушками.
Когда эти люди расстались, ни один из них не был убежден другим, но каждый сохранил уверенность в верности другого.
При расставании Питер сказал:
- Городской секретарь должен в ясном и убедительном письме, как это умеет только он один, представить принцу мотивы нашего поведения, и его светлость в конце концов должен будет признать их справедливость. Будьте уверены в этом.
- Увидим, - отвечал комиссар. - Но вспомните, что скоро мы очутимся в этих стенах, как запертый в тюрьму преступник; может быть, уже послезавтра в город не проберется ни один посланный.
- Городской секретарь пишет быстро!
- И завтра пораньше велите объявить, что женщинам, старикам и детям, одним словом, всем, кто уменьшает запасы, но не может оказаться полезным в защите, мы советуем покинуть город. Они в полной безопасности достигнут Дельфта, так как путь туда еще свободен.
- Совершенно верно, - ответил Питер, - хотя уже сегодня многие женщины и девушки могут подать пример другим.
- Разумеется! - воскликнул комиссар. - Мы едем на утлом судне по бурному морю. Будь у меня дома дочь, я бы знал, что мне делать. До свидания, мейстер! Что произошло с Альфеном? Не слышно более ни одного выстрела.
- Вероятно, темнота прервала сражение!
- Будем надеяться на завтрашний день и на лучшее, а если они там все сдадутся, мы все-таки не поколеблемся и не уступим.
- Будем держаться твердо до конца, - решительно отрезал Питер.
- До конца, и если Богу будет угодно - до счастливого конца!
- Аминь! - воскликнул Питер.
Пожав руку комиссару, бургомистр вошел в свой дом. На лестнице его встретила Варвара. Она хотела позвать Марию, бывшую у Хенрики, но он запретил это и стал задумчиво ходить взад и вперед по комнате. При этом его губы не раз начинали дрожать, как будто он испытывал сильное страдание. Услышав через некоторое время голос жены в столовой, он сделал над собою нелегкое усилие, подошел к двери и медленно открыл ее.
- Ты уже дома, а я сижу здесь спокойно и вяжу! - воскликнула она.
- Да, дитя! Подойди, пожалуйста, ко мне: мне нужно с тобой поговорить.
- Ради Бога, Питер, что случилось? Какой странный у тебя голос, и как ты бледен!
- Я не болен, но дело становится серьезным, невероятно серьезным, Мария!
- Так это правда, так враги...
- Вчера и сегодня они наступали успешно, но прошу тебя, если ты любишь меня, не прерывай теперь: то, что я должен сказать тебе, сказать нелегко, трудно даже заставить себя говорить. С чего мне начать? Как бы мне выразиться, чтобы ты поняла меня верно? Видишь ли, дитя, я взял тебя в свой дом из теплого гнездышка; того, что мы могли предложить тебе, было мало, а ты, вероятно, надеялась найти больше. Я знаю: ты недовольна.
- Но тебе так легко сделать меня довольной.
- Ты ошибаешься, Мария. В эти тяжелые дни меня занимает только одна проблема, а то, что выше и ниже ее, что отвлекает мои мысли от нее, то все пустое. Но теперь как раз одно обстоятельство умаляет мое мужество и силу воли: это опасение за твою судьбу. Кто знает, что угрожает нам, а потому я должен сказать это, должен вести на плаху свое сердце и высказать одно желание свое... Желание? О милосердное небо, неужели нет другого названия для того, о чем я думаю?
- Говори, Питер, говори, не мучь меня! - воскликнула Мария, с тревогой глядя в глаза мужу. Верно, не пустяки какие-нибудь заставляли этого спокойного и решительного человека говорить так запутанно.
Бургомистр собрался с мыслями и заговорил снова:
- Ты права. Не следует откладывать то, что все-таки следует сказать. Мы решили сегодня в ратуше потребовать от женщин и девушек покинуть город. Дорога в Дельфт еще свободна; послезавтра ее, может быть, уже перережет противник, а после... Кто может сказать, что будет после? Если нас не освободят, а припасы истощатся, то нам не останется ничего другого, как только открыть неприятелю ворота, а тогда, Мария... представь себе, что будет тогда! Рейн и каналы окрасятся в пурпур, так как в них прольется много человеческой крови; они станут зеркалом, отражающим пожары. Горе мужчинам, но в десять раз хуже будет женщинам, на которых и устремится неистовство победителей. А ты, ты жена человека, который целые тысячи людей подвигнул отпасть от короля Филиппа, жена изгнанника, который оказывает сопротивление в этих стенах...
При последних словах Мария широко открыла удивленные глаза и прервала своего мужа вопросом:
- Ты хочешь испытать, насколько я мужественна?
- Нет, Мария, я знаю, что ты осталась бы такой же верной и, может быть, так же непоколебимо, как твоя сестра, взглянула бы в лицо смерти; но я, я не могу вынести мысли, что ты можешь попасть в лапы наших палачей. Тревога за тебя, страшная тревога будет отнимать у меня в решительную минуту силу и энергию, а потому я должен сказать...
До сих пор Мария слушала мужа спокойно; она поняла, чего он хочет от нее. Теперь она подступила к нему и оборвала его, воскликнув твердо, даже повелительно:
- Не продолжай, не продолжай, слышишь! Я не вынесу ни одного слова больше.
- Мария!
- Стой! Теперь мой черед! Чтобы избавиться от тревоги, ты хочешь выгнать свою жену из дома; ты говоришь, что тревога подорвет твою силу. А тоска усилит ее? Если ты любишь меня, то непременно будешь тосковать...
- Люблю ли я тебя, Мария?
- Хорошо, хорошо. Но ты и не подумал о том, как я буду чувствовать себя в изгнании, если я люблю тебя так же, как ты меня. Я - жена твоя. Мы перед алтарем клялись друг другу, что только смерть разлучит нас. Ты забыл это? Разве твои дети не стали моими? Разве я не научила их любовно называть меня своей матерью? Да или нет?
- Да, Мария, да, да, сто раз да!
- И у тебя хватит сердца отдать меня во власть гнетущей тоски? И ты хочешь помешать мне выполнить священнейшую из клятв? И ты можешь решиться оторвать меня от детей? Ты считаешь меня слишком ничтожной и слабенькой, чтобы перенести нужду и смерть за святое дело, которое настолько же твое, насколько и мое. Ты любишь называть меня 'мое дитя', но я могу быть сильной, и что бы ни случилось, я не заплачу. Ты - мужчина и имеешь право приказывать, я же только женщина и буду повиноваться. Должна я уходить? Должна я остаться? Я жду ответа!
Она произнесла эти слова дрожащим голосом, но он воскликнул в глубоком волнении:
- Оставайся, оставайся, Мария! Приди ко мне и прости меня!
И, схватив ее руку, Питер еще раз проговорил:
- Поди, поди ко мне!
Но она высвободила свою руку, отступила назад и сказала, умоляя:
- Оставь меня, Питер, я не могу; дай мне время, чтобы справиться со всем этим.
Он отнял руки и, глубоко озабоченный, заглянул ей в лицо, но она повернулась и молча вышла из комнаты.
Он не пошел за ней, а направился в свой кабинет и стал обдумывать различные планы, которые относились к его службе, но мысли его постоянно возвращались к Марии. Его любовь тяготила его, как грех, а он казался сам себе гонцом, срывающим по дороге цветы, убивающим время за этим праздным занятием и совершенно забывающим о цели, ради которой его послали. Невыразимо тяжко и больно было у него на сердце, и когда незадолго до полуночи раздался звон набата с Панкратиевой башни, возвещавший несчастье, для него это было почти спасением. Он знал, что во время бедствия он думал и чувствовал только то, что требовал от него его долг, и теперь с обновленными силами взял шляпу с гвоздя и твердой поступью вышел из дому.
На улице бургомистр встретил юнкера ван Дуивенворде, который шел звать его к Северным воротам, где снова появились англичане; это были несколько мужественных людей, которые долго отстаивали в горячей, кровавой битве против испанцев Альфен и Гудские шлюзы, пока у них не вышел порох, и они принуждены были или сдаться, или искать спасения в бегстве. Бургомистр последовал за юнкером и велел отворить ворота этим смельчакам. Их было человек двадцать, а между ними нидерландский капитан ван дер Лан и молодой офицер из немцев. Петр распорядился, чтобы их пока поместили на ночь в ратуше и на карауле у ворот, а на следующее утро подыскали подходящие квартиры в домах горожан. Ян Дуза просил капитана оказать ему честь остановиться у него, а немец вернулся в гостиницу. Всем приказали явиться на следующий день перед обедом к бургомистру, чтобы выбрать себе квартиры и вступить в ряды добровольцев.
Набат с Панкратиевой башни нарушил ночной покой женщин в доме ван дер Верффа. Варвара пошла за Марией, и только после того как выяснилась причина звона, и Хенрика успокоилась, обе женщины разошлись по своим комнатам.
Мария не могла заснуть. Предложение мужа о том, чтобы разлучиться на время грозящей опасности, перевернуло все ее существо и глубоко оскорбило мужественную женщину. Она чувствовала себя униженной; она сознавала, что если и не может считать себя непонятой, то все же в ней не признавали того, что радовало ее самое, потому что она ощущала в своей душе высокие стремления и большой подъем духа.
Какая польза прекрасной жене слепца от красоты ее лица, какая польза ей, Марии, от того, что в ее груди погребено богатое сокровище, когда он не хотел ни видеть его, ни взять! 'Покажи ему, скажи ему, как высок твой образ мыслей', - советовала любовь; но женская гордость говорила: 'Не приставай к нему с тем, чего он не удостаивает даже поискать'.
Так проходили часы за часами, не принося ей ни сна, ни утешения, ни забвения только что перенесенного унижения.
Наконец Питер осторожно и тихо, чтобы не разбудить ее, вошел в спальню. Она сделала вид, что спит, но сквозь полузакрытые веки наблюдала за мужем. Мерцающий свет падал на его лицо, и морщины, которые она уже заметила на нем, положили глубокие тени между глазами и вокруг рта. Они запечатлели в его чертах печать тяжелых, горьких забот и напомнили Марии слова, которые он произнес во сне прошлую ночь: 'слишком тяжело' и 'если бы я только мог вынести'. Но вот он подошел к ее постели и долго стоял над ней; она уже не видела его, потому что глаза ее были крепко закрыты, но первый блестящий, полный любви взгляд, с которым он приблизился, не укрылся от нее. Он продолжал светиться перед ее внутренним взором; ей казалось, что она чувствует, с какой нежностью он смотрит на нее и молится за нее, как за ребенка.
Муж давно уже спал, когда Мария, все еще бодрствуя, всматривалась в утренний рассвет. Ради его любви она должна была многое простить ему, но унижение, испытанное ею, не могло стереться. 'Игрушку, - говорила она себе, - произведение искусства, которым забавляются, можно спрятать в безопасное место, когда дому угрожает опасность; но топор и хлеб, меч и талисман, который предохраняет нас от беды, все, что необходимо нам для жизни, мы до самого конца не выпускаем из рук'. Она не была ему ни нужна, ни необходима. Стоит ей только исполнить его волю и покинуть его тогда, да, тогда...
На этом прекратился поток ее мыслей, и в первый раз в ее мозгу промелькнул вопрос: действительно ли он так нуждался в ее заботливой руке, в ее одобряющем слове?
Мария беспокойно повернулась на постели, и сердце ее билось тревожно, когда она сказала себе, что она мало делала для того, чтобы облегчить тернистый путь, по которому он шел. Тяжелое сознание, что не на нем одном лежала вина, если она не нашла с ним полного счастья, наполнило тревогой ее душу. Разве ее прежнее поведение не давало ему права ожидать от нее в эти дни невзгод скорее помехи, чем ободрения и помощи?
Подчиняясь страстному желанию понять себя, она села, прислонившись к подушкам, и стала припоминать всю свою прошлую жизнь.
Ее мать в молодости была католичкой и часто рассказывала ей, как свободно и легко бывало у нее на сердце, когда она могла поверить третьему лицу все, что может тревожить сердце женщины, и услышать из уст служителя Бога, что теперь она, уверенная в прощении, может начать новую жизнь. 'Теперь нам тяжелее, - сказала ей мать перед ее первой конфирмацией, - мы, реформированные, должны ограничиваться собой и нашим Богом, мы должны совершенно очиститься перед Ним и самими собою, прежде чем приступим к вечерне Господней. Конечно, этого совершенно достаточно, так как раз мы открыто, без утайки, признаемся в глубине своей души перед Вышним Судьею во всем, что удручает нашу совесть делом ли, или мыслью, и если мы чистосердечно раскаемся в этом, то мы можем быть уверены в получении прощения, благодаря страданиям Спасителя'.
И вот Мария сосредоточенно приготовилась к такой безмолвной исповеди и строго и беспощадно разбирала свое поведение. Да, она увидела, что сама слишком мало понимала себя, что она много требовала и мало давала. Вина была осознана, и теперь должно было начаться исправление.
После этого самоанализа у нее снова стало легко на сердце, и, когда, наконец, она отвернулась от пробивающегося рассвета, желая заснуть, она наслаждалась мыслью о дружеском привете, которым она встретит утром Питера. Она уснула, а когда проснулась, муж уже давно покинул дом.
Как и всегда, Мария прежде всех других дел привела в порядок кабинет Питера, и при этом бросила дружелюбный взгляд на портрет покойной Евы. На письменном столе лежала Библия, единственная книга, которая не относилась к его непосредственным занятиям и которую любил читать муж. Варвара также черпала из нее иногда утешение и ободрение; она использовала ее и как оракула: когда занимал ее какой-нибудь вопрос, она раскрывала Библию и клала палец на определенное место. По большей части это место имело самостоятельное значение, и так, как оно предписывало, Варвара обыкновенно и поступала, хотя и не всегда. Так и сегодня она оказалась непослушной, ибо на ее вопрос, решиться ли ей, не обращая внимания на окружающих город испанцев, послать своему сыну, морскому гёзу, мешок с разными гостинцами, она в ответ получила слова Иеремии: 'И возьмут у них их хижины и стада, и будут они лишены своих палаток, всех припасов и верблюдов'. Тем не менее мешок был доверен рано поутру одной вдове, которая, согласно с требованием ратуши, задумала уехать со своими подрастающими дочерьми в Дельфт. Может быть, как-нибудь ее подарок и доберется до Роттердама: ведь всякая мать постоянно ожидает какого-нибудь чуда для своего ребенка...
Прежде чем положить Библию на место, Мария раскрыла тринадцатую главу первого послания Павла к коринфянам, где говорится, что имело для нее особенную ценность, - о любви. Там говорилось: 'любовь долго терпит, милосердствует; любовь не завидует' и далее: 'все покрывает, всему верит, всегда надеется, все переносит'.
Будь милосерд и долготерпелив: на все уповай и все терпи - вот обязанность, которую налагала на нее любовь.
Когда она закрыла Библию и собралась идти к Хенрике, Варвара ввела к ней Яна Дузу. Молодой дворянин был закован в латы и гораздо более походил на воина, нежели на ученого или поэта. Он безуспешно искал Питера в ратуше и надеялся найти бургомистра дома. Один из посланных им к принцу вернулся, и притом с письмом, в котором освободившаяся после гибели Аллертсона должность главнокомандующего передавалась ему. Он должен был взять на себя командование не только городскими солдатами, но и всеми вообще вооруженными силами. Он принял это назначение с радостной готовностью и просил Марию передать об этом ее мужу.
- Примите мое поздравление! - сказала бургомистерша. - Но как же вы теперь поступите с вашим девизом: 'Ante Omnia Musae!'[39]
- Я немного изменю слова и скажу: 'Omnia ante Musas!'[40]
- Разве ты понимаешь эту тарабарщину? - спросила Варвара.
- Музам дается отпуск впредь до дальнейших распоряжений, - весело ответила Мария.
Яна развеселил этот быстрый ответ, и он воскликнул:
- Какой у вас веселый и бодрый вид! В эти суровые дни неозабоченные лица - редкие птицы!
Мария не знала, какой смысл вкладывал в свои слова дворянин, умевший придавать даже упреку особенную остроту тонкой насмешкой, поэтому она искренне ответила:
- Не считайте меня легкомысленной, юнкер. Я сознаю важность этих дней, но я только что закончила свою внутреннюю исповедь и нашла в себе много непохвального, но вместе с тем и желание заменить его лучшим.
- Видите, видите! - подхватил Ян. - Я уже давно знаю, что в дельфтской школе вы заключили дружбу с моими стариками. 'Познай самого себя', - гласило важнейшее правило греков, и вы мудро следуете ему. Всякая внутренняя исповедь, всякое стремление к внутреннему очищению должно начинаться с намерения познать самого себя, и если приходится натолкнуться на вещи, которые вовсе не служат к украшению своего дорогого 'я', и если есть мужество и в себе считать их такими же противными, как в другом...
- Тогда само собою возникает отвращение, и уже вступает на первую ступень исправление.
- Нет, достойная госпожа, тогда уже стоишь на одной из высших ступеней. После многочасового глубокого размышления Сократ узнал - знаете что?
- Что он ровно ничего не знает. Мне нужно гораздо меньше времени, чтобы прийти к тому же выводу.
- А христианство учит этому уже в школе, - сказала Варвара, желая принять участие в разговоре. - Всякое знание - несовершенно!
- А мы все - грешники, - прибавил Ян. - Это легко сказать, милая матушка, легко и понять, когда это относится к другим. 'Он - грешник' выговаривается легко, но 'я - грешник' с трудом вырывается из уст; а кто в тихой комнате с болью сердца воскликнет это, у того в черных дьявольских крыльях появляются уже белые перья ангела. Простите, что в эти дни все, о чем люди говорят и думают, превращается в угрюмую серьезность. Здесь Марс, и веселые Музы замолкли! Поклонитесь вашему мужу и передайте ему, что труп капитана Аллертсона привезен, и погребение его назначено на завтрашний день.
Молодой дворянин простился, а Мария, навестив свою пациентку и найдя ее здоровой и веселой, послала Адриана и Лизочку в сад перед городскими стенами нарвать цветов и зелени, так как она хотела сплести венки на гроб павшего героя. Сама она отправилась к вдове капитана.