Переводъ А. П. Зенкевичъ.

I.

Въ модныхъ морскихъ купаньяхъ, куда стекается столько богачей -- больныхъ ради леченья и здоровыхъ -- праздныхъ ради удовольствія, находятъ для себя уголки и несчастные, дошедшіе до отчаянія люди, которые прячутъ въ нихъ свои горести, свои разочарованія.

Море имѣетъ для человѣческой натуры такое обаяніе, что едва ли найдется чувство или страсть, на которыя бы его близость не повліяла благотворно -- будь это любовь, ненависть, горе, счастье, или что другое. Жизнь моряка и тѣмъ полна особенной прелести, что такъ разнообразна; морякѣ сталкивается съ разными племенами, какихъ не увидишь на сушѣ, подвергается постоянно разнаго рода опасностямъ; онъ вѣчно въ движеніи, передъ глазами его проходятъ множество разныхъ видовъ и красотъ природы, и въ довершеніе всего -- эта постоянная близость къ той дружественной стихіи, которая однако такъ легко можетъ избавить насъ отъ всякихъ заботъ и враговъ, даже отъ самой жизни. Неудивительно послѣ этого, что гдѣ встрѣчаешься съ моремъ, тамъ наталкиваешься на романъ. Подъ общей складкой пустой жизни, какую люди ведутъ на модныхъ морскихъ купаньяхъ, если захотѣть всмотрѣться поглубже, можно отыскать въ этихъ самихъ людяхъ первообразъ человѣка во всей его грубости, силѣ и цѣльности; благодаря вліянію, какое оказываетъ на всѣхъ измѣнчивая морская стихія, а также отчасти -- полному отсутствію той меркантильности, какая царствуетъ въ промышленныхъ городахъ, натура человѣческая проявляется вблизи моря болѣе смѣлой и свѣжей, оставаясь болѣе вѣрной себѣ, чѣмъ при какой либо другой обстановкѣ.

Море, надъ которымъ не властенъ спекулятивный духъ человѣка, не властна мода и нововведеніе; море, которое съ начала человѣческой исторіи и до нашего времени остается неизмѣннымъ во всемъ своемъ величіи, простотѣ и силѣ -- море дѣлаетъ насъ болѣе правдивыми по отношенію къ себѣ, чѣмъ всѣ эти блестящіе города, людныя мѣстечки, льстивые салоны, эгоистичныя биржи и рынки. Море -- не только самое величественное и самое чудное зрѣлище, какое Богъ далъ человѣку, но и самое трогательное и волнующее душу. Мы чувствуемъ и какъ бы слышимъ голосъ Создателя Вселенной, говорящій съ нами, и этотъ голосъ могучѣе и торжественнѣе звуковъ пѣсни самаго Гомера.

Наступилъ день Рождества. Эта пора повидимому мало чѣмъ отличается здѣсь, на югѣ Англіи, въ извѣстномъ своимъ купаньемъ приморскомъ городкѣ, отъ той же поры въ Италіи, въ подобномъ же приморскомъ мѣстечкѣ: тоже голубое небо надъ далеко разстилающейся по берегу бѣлой каменистой террасой; тоже обиліе пахучихъ фіалокъ, украшающихъ собою цвѣточный рынокъ; тотъ же мягкій горный вѣтерокъ, слегка колыхающій голубую поверхность моря. Сегодня впрочемъ, не смотря на теплый, пріятный воздухъ и повсюду открытыя окна, съ уставленными на нихъ цвѣтами, дулъ юго-восточный вѣтеръ, и волны, громоздясь одна на другую въ высокія колоны, шумно разбивались о желѣзныя перилы эспланады и врывались въ погреба и кухни. Молодой и старый спѣшилъ взглянуть на чудное зрѣлище; промокшіе юноши-шалуны, облитые нахлынувшимъ на нихъ потокомъ, представляли собой всеобщую потѣху. Какимъ радостнымъ казался міръ божій въ это ясное послѣобѣденное время! Издали по зеленѣвшимъ отлогостямъ горъ, на подобіе вала окаймляющихъ собой старую часть города, мелькали безчисленныя влюбленныя парочки; мальчики и дѣвочки разныхъ возрастовъ, въ праздничныхъ нарядахъ играли на глазахъ любовавшихся ими родителей; рыбаки въ своихъ яркихъ желтыхъ и синихъ курткахъ весело толкались на рыбномъ рынкѣ, довольные возможностью хоть денекъ дать спокойно полежать своимъ лодкамъ; даже старики рабочіе -- и тѣ собрались поглазѣть на празднующій Рождество людъ, и у нихъ скорѣе бился пульсъ въ ожиданіи лучшаго въ году обѣда.

-- Боже мой!-- думалъ одинъ -- одинокій наблюдатель этого веселья -- какъ мало знаемъ мы, что такое истинное горе, пока сами не испытаемъ его! И я когда-то былъ такимъ же беззаботнымъ, довольнымъ собой и равнодушнымъ къ несчастью ближнихъ, какъ эта толпа. Имѣю ли я послѣ этого право находить свѣтъ, людей безсердечными? Могу ли я порицать человѣческую натуру за то, что она болѣе склонна къ веселью, счастью, красотѣ, нежели къ горю, заботамъ, отчаянію -- я, который самъ охотно убѣжалъ бы на край свѣта, чтобы избавиться отъ самого себя!

Онъ былъ еще молодымъ человѣкомъ, хотя преждевременно посѣдѣвшимъ и состарѣвшимся; на первый взглядъ онъ не представляетъ собой ничего особеннаго, но всматриваясь въ него пристальнѣе, вы бы открыли въ немъ что-то невообразимо патетическое и грустное, даже болѣе -- что-то страшное и даже ужасное, потому что на лицѣ его отражалось то, что на человѣческомъ языкѣ называется отчаяніе. У него былъ большой, открытый, благородно очерченный лобъ; ротъ, хотя не выражавшій рѣшительности въ характерѣ, но прекрасной формы и съ пріятнымъ выраженіемъ и густые волнистые, съ просѣдью, волосы. Его красивая голова не могла принадлежать дюжинному человѣку, и если откинуть въ сторону этотъ страшный взглядъ несчастнаго, жаждущаго конца своимъ страданіямъ и не находящаго его, то всѣ черты лица его можно было бы назвать прекрасными, такъ онѣ были правильны и тонки. Но какъ страшно измучено и утомлено было это лице!

Онъ сидѣлъ по часамъ въ своемъ креслѣ передъ окномъ, выходившимъ на набережную, погруженный въ тяжкія думы и смотрѣлъ на колыхавшееся передъ нимъ море, на проходившую мимо него толпу, на чаекъ, улетавшихъ и прилетавшихъ обратно, на прозрачно голубое небо; но едва ли онъ видѣлъ что либо изъ лежавшаго передъ его глазами: онъ смотрѣлъ и думалъ потому единственно, что ничего другаго не могъ дѣлать. Въ его маленькой, свѣтлой комнаткѣ были однако книги, заявлявшія собою, за неимѣніемъ другихъ данныхъ, о культурности того, кому онѣ принадлежали; но сегодня онѣ оставались нетронутыми на своихъ мѣстахъ. Лежали тутъ также и газеты и большой портфель съ бумагами и рукописями, которыя свидѣтельствовали о литературныхъ вкусахъ его или, быть можетъ, профессіи писателя. Но и до нихъ не прикасались уже нѣсколько дней. Онъ отдался всецѣло своимъ грустнымъ мыслямъ, своимъ сожалѣніямъ о прошломъ, то есть занятію безъ сомнѣнія худшему для человѣка, такъ какъ въ результатѣ было одно отчаяніе. Между тѣмъ отовсюду доносились разные звуки; казалось, весь домъ съ его многочисленными жильцами дышалъ весельемъ; сверху раздавался пріятный голосокъ молодой дѣвушки, распѣвавшей рождественскія кантаты; снизу слышались радостные возгласы дѣтей; по лѣстницѣ раздавались шаги то сходившихъ, то подымавшихся людей, весело напѣвавшихъ или насвистывавшихъ знакомый мотивъ. Весь домъ былъ положительно наполненъ одними счастливцами, весело праздновавшими святки.

Длинное послѣобѣденное время, быстро промчавшееся для другихъ, но нескончаемое для него, стало приближаться къ концу. По всему дому загремѣли чашки; всюду позажглись огни, опустились гардины; начался рождественскій вечеръ съ его обычнымъ веселымъ чаепитьемъ, дѣтскими играми, оживленной болтовней, счастливыми воспоминаніями. Фриландъ вдругъ почувствовалъ, что больше переносить свое положеніе онъ не въ силахъ. Слишкомъ долгое одиночество, также какъ и продолжительныя физическія страданія, дѣлаютъ самаго сильнаго изъ насъ похожимъ на ребенка; нетерпѣніе наше доходитъ до такихъ предѣловъ, что мы готовы закричать: "помогите, спасите!" не зная даже, къ кому бы относился этотъ крикъ.

Онъ позвонилъ; пришла служанка, принеся съ собой на подносѣ чашку чая и немного хлѣба и масла, поданные на этотъ разъ еще небрежнѣе обыкновеннаго. Джени, какъ и всѣ вообще, только и думала что о праздникѣ, умирая отъ нетерпѣнія поскорѣй нарядиться и уйти гулять съ ожидавшимъ ее внизу поклонникомъ.

-- Что, Люси дома? спросилъ онъ почти робко, боясь выдать себя даже этой грубой крестьянкѣ.

-- У Люси, сударь, въ гостяхъ дѣти, и ей сегодня не до васъ. Они только что всѣ собрались вокругъ елки.

-- Надѣюсь и вы принимаете участіе въ праздникѣ? спросилъ онъ, стараясь казаться веселымъ.

-- До того ли намъ служанкамъ сегодня!-- грубо отвѣтила она;-- бѣготни вдвое, еле вырвешься на минутку, развѣ вотъ теперь вечеромъ, между чаемъ и ужиномъ. Намъ приходится ожидать втораго дня.

Этотъ легкій намекъ на второй день заставилъ Фриланда тотчасъ же замолчать. Увы, наступитъ утро, эта женщина броситъ на него взглядъ полный ожиданія, но ему нечего будетъ подарить ей.

Какъ только она вышла, онъ быстро вывернулъ всѣ свои карманы. Неужели онъ ошибся? ему казалось, будто у него еще оставалась гинея, ну -- не гинея, то полгинея или хоть шиллингъ. Невозможно допустить, чтобы онъ, Эдвардъ Фриландъ, сынъ благородныхъ родителей, получившій университетское образованіе, жившій въ обществѣ, могъ дойти до такого положенія! Однако оно было такъ на самомъ дѣлѣ. Напрасно онъ шарилъ поочередно во всѣхъ карманахъ, въ столѣ, въ кошелькѣ и въ ящикахъ -- нигдѣ не находилось ни мѣднаго пенни.

Онъ закрылъ лице руками и, облокотясь на столъ, въ сотый разъ задумался надъ вопросомъ, который постоянно задавалъ себѣ. Какимъ образомъ онъ, при своихъ связяхъ, своихъ замѣчательныхъ, даже выдающихся способностяхъ, съ порядочнымъ здоровьемъ, тактомъ и умомъ и конечно полной готовностью трудиться, былъ въ настоящее время, въ цвѣтѣ лѣтъ, человѣкомъ совершенно поконченнымъ, безъ надеждъ и упованій! Да, фактически, онъ былъ совершенно разоренъ, но въ немъ однако оставался слабый проблескъ вѣры въ самаго себя. Обремененный долгами, оклеветанный врагами, дурно понятый и друзьями, оставленный и забытый обществомъ, онъ находился теперь въ томъ ужасномъ положеніи, когда жизнь становится невыносимой тягостью, а смерть представляется избавленіемъ.

Какъ, въ самомъ дѣлѣ, онъ довелъ себя до этого! Обвинить себя въ такихъ проступкахъ, въ которыхъ ему было бы трудно сознаться матери или сестрѣ, онъ рѣшительно не могъ. Никогда онъ не былъ ни пьяницей, ни кутилой, ни игрокомъ, никогда не вращался въ грязныхъ аферахъ и среди продажныхъ женщинъ; онъ только тратилъ и раздавалъ больше, чѣмъ позволяли ему средства, не задумывался о своемъ настоящемъ и будущемъ, слишкомъ ширился, подражая привычкамъ богатыхъ людей, и вообще относился черезъ чуръ небрежно къ своимъ матеріальнымъ интересамъ; главное же отчего и произошло все зло -- онъ слишкомъ надѣялся на свои силы.

Когда пятнадцать лѣтъ тому назадъ Эдвардъ Фриландъ выступилъ впервые на литературномъ и артистическомъ поприщѣ, счастье разомъ улыбнулось ему. На него посыпались со всѣхъ сторонъ преувеличенныя похвалы неразборчивыхъ поклонниковъ его таланта; въ свѣтѣ онъ былъ встрѣченъ съ не меньшимъ успѣхомъ, чѣмъ и въ литературномъ и художественномъ мірѣ. Онъ только слышалъ отовсюду однѣ похвалы и предсказаніе успѣха. Стоитъ одному кому нибудь признать громко въ насъ талантъ, чтобы и другіе стали вторить. Если найдется критикъ, который заявитъ свѣту, что имъ найденъ геній, можно почти утверждать, что ему повѣрятъ.

Когда на дѣлѣ не оправдались блестящія надежды на таланты Эдварда Фриланда, погибшія при самомъ разцвѣтѣ, и не отъ холоднаго и враждебнаго отношенія къ нему публики, но скорѣе вслѣдствіе слишкомъ ранняго и незаслуженнаго поклоненія -- онъ сталъ относиться беззаботно къ своему дарованію, къ образу жизни и къ будущему. Ему всѣ твердили, что современемъ онъ будетъ непремѣнно очень богатъ, и онъ вполнѣ повѣрилъ этому; хуже всего было то, что жизнь онъ велъ сообразно этому счастливому предсказанію, но ничего не дѣлалъ, чтобы оправдать его. И вотъ, мало по малу, вслѣдствіе всякаго рода безразсудствъ и постоянной безпечности, а главное -- крупной ошибки, т. е. черезъ чуръ большой увѣренности въ самомъ себѣ, этотъ молодой человѣкъ довелъ себя до полной гибели.

Первые шаги къ упадку начались съ несчастной привычки жить на счетъ будущаго, то есть, выражаясь проще -- дѣлать долги. Огромное состояніе, которое сулилось ему людьми, разсчитывавшими на его таланты, и не думало являться; между тѣмъ онъ постоянно жилъ на счетъ этого мнимаго состоянія, какъ будто ему предстояло получить дѣйствительно какое нибудь наслѣдство; вслѣдствіе этого кризисъ былъ неминуемъ.

Наступилъ день, когда почти во всѣхъ кружкахъ, гдѣ Фриландъ когда-то былъ любимцемъ и первымъ человѣкомъ, можно было услышать слѣдующій, или приблизительно такой разговоръ.

-- Знаете вы новость про этого безумца -- Фриланда?

-- Нѣтъ; а что? Правду сказать, въ послѣднее время все, что онъ писалъ, куда ниже его первыхъ вещей! Я начинаю соглашаться съ газетами, что дѣйствительно у него очень второстепенный талантъ.

-- Во всякомъ случаѣ, дѣла его въ ужасномъ положеніи. Говорятъ, онъ уѣхалъ изъ Лондона, оставивъ за собой большіе долги.

-- Какая жалость! Мы, значитъ, не увидимъ его на слѣдующемъ обѣдѣ?

Среди близкихъ знакомыхъ выраженіе симпатіи шло нѣсколько дальше.

-- Бѣдный Фриландъ!-- говорили они.-- Принужденъ разстаться съ Лондономъ, весь въ долгу; здоровье его совсѣмъ разстроено, а настроеніе, вслѣдствіе литературныхъ неудачъ, ужасно. Какъ намъ жаль его, бѣдняка!

Между женщинами онъ встрѣтилъ больше сочувствія; онѣ не порицали его строго, вѣроятно потому, что даже единственное серьезное столкновеніе, какое онъ имѣлъ въ жизни, не заходило съ его стороны дальше продолжительнаго ухаживанья за одной изъ нихъ, которую онъ считалъ своимъ лучшимъ другомъ; впрочемъ, вообще женщины охотнѣе сочувствуютъ несчастіямъ мущинъ, нежели ихъ собственный полъ.

Но какъ, при самомъ лучшемъ желаніи, могъ пособить ему этотъ прекрасный другъ? Прелестная, благородная и богатая женщина эта, всегда смотрѣвшая на него, какъ на своего меньшаго брата и сдѣлавшая все, отъ нея зависѣвшее, для того чтобы сохранить натуру его чистой и неиспорченной, послала ему анонимно билетъ въ сто фунтовъ стерлинговъ. Онъ тотчасъ же угадалъ приславшаго, и не смотря на всѣ ея уговоры и убѣжденія, наотрѣзъ отказался отъ помощи.

-- Буду стараться выйти изъ борьбы самъ,-- сказалъ онъ со слезами стыда и гордости на глазахъ.-- Я бы сталъ презирать себя, если бы согласился принять отъ васъ малѣйшую поддержку. Только не теряйте вѣры въ меня и этимъ однимъ вы можете дать мнѣ силу и спасти меня.

Она обѣщала все, о чемъ онъ просилъ ее; пожавъ ей крѣпко руку, онъ выбѣжалъ изъ дома, который былъ его раемъ и откуда онъ добровольно изгонялъ себя, не сказавъ ничего болѣе не прощанье. Это было послѣднимъ появленіемъ Фриланда въ Лондонѣ. Съ тѣхъ поръ прошло нѣсколько мѣсяцевъ, даже болѣе, почти годъ, но онъ ничѣмъ еще не успѣлъ улучшить свое положеніе. Чѣмъ наполненъ былъ этотъ длинный промежутокъ времени -- не могъ бы сказать никто изъ его прежнихъ друзей, и только сотоварищи по несчастью въ состояніи были бы начертить картину его уединенной страдальческой жизни, съ постоянными угрызеньями совѣсти и позднимъ раскаяніемъ. Трудно себѣ представить до чего было тяжело ему это раскаяніе; онъ готовъ былъ охотнѣе умереть въ цвѣтѣ лѣтъ, нежели продолжать борьбу съ собой.

А боролся онъ мужественно, стараясь неустанно трудиться, не терять надежды, не утрачивать вѣры въ себя. Отъ сибарита и свѣтскаго человѣка не осталось и слѣда. Онъ научился вести почти спартанское существованіе, совершалъ необходимыя путешествія пѣшкомъ, надѣясь поздней бережливостью вознаградить хоть сколько нибудь непростительную расточительность многихъ лѣтъ.

Самымъ тяжелымъ испытаніемъ для него было то, что всякій серьезный умственный трудъ сдѣлался для него скучнымъ и стоилъ ему огромнаго напряженія.

Все, что ни создавалъ онъ теперь, было чѣмъ-то вымученнымъ и, казалось ему, не имѣвшимъ въ себѣ ни малѣйшаго достоинства. Рука, которая владѣла перомъ и карандашомъ, съ такой силой и легкостью, двигалась теперь медленно и тяжело; казалось, блескъ юнаго вдохновенія, первобытное творчество, прежній энтузіазмъ -- все покинуло его навѣки, и не одинъ разъ, какъ у Іова, изъ самой глубины души его вырывался крикъ отчаянія и воззванія къ прежнимъ своимъ друзьямъ: -- О, друзья! сжальтесь надо мною, помогите, помогите!-- Да, если прежніе друзья и поклонники его отрекутся теперь отъ него и не признаютъ болѣе его способностей и трудовъ, что останется ему болѣе, какъ не погибнуть въ борьбѣ и умереть одинокимъ, обезчещеннымъ человѣкомъ!

Праздничное рождественское время повліяло на него какимъ-то особенно подавляющимъ образомъ, изгнавъ изъ его сердца остатокъ веселости и энергіи, помогавшій ему влачить существованіе. Художникъ и поэтъ были въ немъ неразлучны. Если онъ не могъ писать, не зачѣмъ ему было брать въ руки кисти и палитру. Два, три примѣра служили явнымъ доказательствомъ этому и объяснялись тѣмъ простымъ фактомъ, что въ дни упадка нравственной силы, онъ, какъ въ поэзіи, такъ и въ живописи, слишкомъ всецѣло отражалъ самого себя и свое безъисходное горе. "Счастье оплодотворяетъ мысль, горе родитъ ее", сказалъ поэтъ, но на долю бѣднаго Фриланда въ послѣднее время выпало одно голое и безсильное горе.

Рой грустныхъ мыслей мелькалъ въ его головѣ въ этотъ рождественскій вечеръ, и онъ невольно спрашивалъ себя, былъ ли на всемъ земномъ шарѣ человѣкъ несчастнѣе его. Въ этотъ вечеръ ему пришлось пить чай въ полномъ одиночествѣ, такъ какъ онъ былъ лишенъ присутствія единственнаго существа, которое служило ему утѣшеніемъ въ его горѣ -- миленькой, бѣлокурой дѣвочки Люси, о которой онъ только что спрашивалъ у служанки. Люси была дочь хозяина дома, знакомая со всѣми жильцами, и общая фаворитка, вовсе не вслѣдствіе особенной красоты или ума, но въ силу той прелести, какую представляетъ вообще ребенокъ. Въ дѣтяхъ есть та особенность, присущая именно ихъ возрасту, что они могутъ любить не только тѣхъ, кто молодъ, привлекателенъ и веселъ, но и тѣхъ, кто старъ, некрасивъ и грустенъ. Маленькій ребенокъ также охотно обниметъ своими нѣжными рученками высохшую шею старой женщины, какъ молодой свѣжій плющъ обовьется своими усиками вокругъ шероховатой коры дуба-ветерана. Дѣтство имѣетъ въ самомъ себѣ столько счастья и радости, что охотно дѣлится улыбками, ласками и рѣзвостью со старостью и безобразіемъ.

Маленькая Люси имѣла обыкновеніе приходить въ то время, когда Фриландъ пилъ чай и, ставъ подлѣ него у камина, пѣть ему пѣсенки или, что ей нравилось еще больше, говорить на память стишки и басни. Ему же доставляло наслажденіе слушать этотъ дѣтскій лепетъ и тоненькій голосокъ, смотрѣть въ эти большіе, невинные голубые глазки, любоваться кошачьей граціей ея маленькихъ ручекъ и ножекъ, рѣдко остававшихся спокойными. Ей было семь лѣтъ; каждый разъ, какъ Фриланду удавалось приберечь шестипенсовую монету, что, увы, случалось все рѣже и рѣже, онъ тратилъ ее на покупку игрушки или чего нибудь сладкаго для своей любимицы. Неужели, думалъ онъ съ горькой улыбкой, онъ лишится расположенія Люси, если не будетъ болѣе въ состояніи баловать ее?

Въ послѣднее время онъ дошелъ не только до полнаго безденежья, но, что было еще хуже, оставался долженъ за квартиру и столъ, тогда какъ впереди не предвидѣлось никакаго полученія. До сихъ поръ онъ строго держался правила уплачивать своимъ заработкомъ долги, оставляя себѣ незначительную часть денегъ на самое необходимое. Въ настоящую же минуту кошелекъ его совершенно пустъ, и нечѣмъ его пополнить. До тѣхъ поръ, пока онъ снова не будетъ въ состояніи писать или рисовать, онъ принужденъ жить на чужой счетъ, если только стоило вообще жить.

Зачѣмъ, собственно говоря, ему жить? Къ чему? Снова выросъ передъ нимъ этотъ неотступный, преслѣдовавшій его всюду вопросъ. Столько уже разъ задавалъ онъ его себѣ въ тяжелыя минуты жизни, когда оставался лицемъ къ лицу со своимъ горемъ -- и все чаще и чаще отвѣчалъ себѣ отрицательно. Но никогда до сихъ поръ не было причины болѣе уважительной для того, чтобы рѣшиться стряхнуть съ себя ношу, ставшую не подъ силу. Если онъ не въ состояніи былъ работать, значитъ, онъ не могъ существовать иначе, какъ на счетъ благотворительности; неужели же согласиться на это было бы достойнѣе и считалось бы меньшей трусостью, нежели отказаться отъ дальнѣйшей борьбы.

Онъ успѣлъ заплатить крупную часть долга своимъ кредиторамъ и вообще честно отнесся къ своему разоренію, сдѣлавъ все возможное для того, чтобы выйти изъ затрудненія. Но теперь, когда онъ видѣлъ себя обезоруженнымъ среди самаго разгара борьбы, неужели же ему не простили бы великодушно его бѣгства? Съ потерей способности работать для него было потеряно все. Не лучше ли же умереть, чѣмъ навязать заботу о себѣ обществу и свѣту?

Разрѣшеніе задачи въ данную минуту казалось такимъ легкимъ, естественнымъ. Волны высоко вздымались на морѣ, ночь наступала темная, нигдѣ не видно ни души. Не одинъ здоровый и счастливый человѣкъ лишился здѣсь жизни, неосторожно бродя во время прилива по утесу; онъ же такъ часто пускался въ ночныя странствованія, что на его счетъ не могло бы явиться ни малѣйшаго подозрѣнія въ желаніи покончить самоубійствомъ.

Только ему незачѣмъ было даже отправляться на утесъ и ждать прилива; короче было дойти до конца набережной, уединеннаго романическаго мѣстѣчка, гдѣ днемъ виднѣлась огромная надпись "Опасно", отпечатанная крупными красными буквами, и предупреждавшая пѣшеходовъ, что не слѣдовало подходить слишкомъ близко. Могло ли быть что нибудь легче, какъ взобраться туда и оступиться въ темнотѣ!

Онъ подошелъ къ окну и взглянулъ. Бушующее море съ шумомъ разбивалось о набережную, лишь на мгновеніе разгоняя бѣлыми сверкающими линіями набѣгавшихъ волнъ царствовавшую на ней тьму. Никогда еще могучій ревъ разволновавшейся стихіи не производилъ на него такаго сильнаго и чарующаго впечатлѣнія. Громкими голосами эти волны, казалось, призывали его, манили его къ себѣ въ объятія, обѣщая вѣчный покой.

Онъ продолжалъ всматриваться и вслушиваться, пока смыслъ какъ бы говорившаго съ нимъ моря не показался ему вполнѣ яснымъ, и мозгомъ его не овладѣла быстро созрѣвшая въ немъ идея. Колѣни его задрожали, сердце сильно забилось въ груди.

Чего искалъ онъ, какъ не покоя? Гдѣ же могъ онъ найти его какъ не тамъ, въ призывавшемъ его морѣ? То, чего не хотятъ дать ему люди и судьба, сулятъ ему сострадательныя волны, такъ и зовущія его къ себѣ и только ожидающія его прихода, чтобы дружно укачать его и усыпить навѣки. Что до того Богу, міру, солнцу, всей цвѣтущей природѣ, если одно безполезное, ненужное никому существованіе прекратится не много раньше времени? Неужели Богъ, который одинъ вѣдаетъ всю глубину его отчаянія, не проститъ его? Неужели не простятъ друзья? Конечно да; быть можетъ, они даже пожалѣютъ о той строгости, съ какой судили его. Не простятъ ли ему всѣ вообще, хотя бы изъ одной благодарности за избавленіе отъ заботы о лишнемъ человѣкѣ?

Но можетъ ли онъ самъ извинить себя? Онъ передумалъ все это, стоя, прислонясь горячимъ лбомъ къ оконной рамѣ и перебирая свою прошлую жизнь. Не очень-то любезно обошлись съ нимъ люди; стоило ли продолжать возиться съ собой? Кажется, онъ сдѣлалъ все возможное, чтобы загладить свои прежнія ошибки, но это не послужило ни къ чему. Враждебное отношеніе его къ людямъ и людей къ нему осталось такимъ же. Пусть же конецъ его послужитъ къ обвиненію человѣчества въ несправедливости и холодности; его же самого онъ вѣроятно ничѣмъ не унизитъ.

-- Иду, иду!-- проговорилъ онъ наконецъ;-- я послушаюсь голоса, который зоветъ меня уже такъ давно. Сейчасъ иду!

Твердо рѣшивъ не колебаться и не медлить долѣе, онъ зажегъ свѣчу и принялся за послѣднія распоряженія. Не много времени и труда потребовалось на это. Писать прощальныя письма и составлять завѣщанія ему было незачѣмъ; онъ хотѣлъ только какъ можно лучше скрыть истину и удалить всякое подозрѣніе, а также позаботиться, чтобы семья Люси не потеряла того, что онъ былъ ей долженъ.

Бросивъ въ огонь нѣсколько писемъ, онъ снялъ съ себя часы -- этого вѣрнаго друга, съ которымъ не позволялъ себѣ разставаться даже въ минуты самой большой крайности и положилъ ихъ на каминѣ, съ довольнымъ чувствомъ сознанія, что они почти вполнѣ уплатятъ его небольшой долгъ.

Потомъ онъ сталъ пересматривать свои книги, съ тѣмъ, чтобы въ какой нибудь изъ нихъ написать имя своего прекраснаго, великодушнаго друга; эти книги конечно когда нибудь пріобрѣтутся ею, и увидя свое имя, она прольетъ слезу умиленія и прощенія, а быть можетъ, и болѣе... слезу, вызванную нѣжнымъ воспоминаніемъ о миновавшей любви. Число этихъ вѣрныхъ друзей его уменьшилось до двадцати или и того менѣе сильно потертыхъ карманныхъ изданій, въ обществѣ которыхъ онъ почти неразлучно жилъ въ послѣднее время и которыя сдѣлались ему до того дороги, что горячія слезы брызнули у него изъ глазъ, когда онъ сталъ прощаться съ ними. Ни одно не казалось ему болѣе подходящимъ для загробнаго подарка той, которую онъ боготворилъ до послѣдней минуты, какъ миніатюрный томикъ поэмъ Шиллера. Изъ всѣхъ поэтовъ на свѣтѣ, Шиллеръ болѣе всѣхъ былъ поэтомъ скорби, и мѣста, подчеркнутыя имъ въ разныхъ его стихотвореніяхъ, могли живо напомнить ей о другѣ и его стремленіяхъ къ болѣе достойной жизни, хотя они, увы, такъ и оставались только стремленіями...

Дрожащей рукой и ослѣпленный слезами, искажавшими передъ нимъ буквы, онъ написалъ изящное имя: "Ирена", прибавивъ подъ нимъ число, годъ и слово "прости".

Теперь эта женщина была также далеко отъ него, какъ небо отъ земли; она вращалась въ блестящемъ кругу, въ которомъ являлась для всѣхъ руководящей звѣздой радости и счастья; но недавно еще, смѣло и со всей своей искренностью она одна изъ всѣхъ высказывала ему правду и сожалѣла, что онъ пошелъ по ложной дорогѣ.

Мысленно, пока память о ней еще не угасла въ немъ навѣки вмѣстѣ съ жизнью, онъ осыпалъ имя ее благословеніями.

Тяжело вздохнувъ и нѣсколько разъ прильнувъ губами къ исписанному имъ мѣсту въ книгѣ, онъ отложилъ ее всторону. Затѣмъ, казалось, не оставалось дѣлать ничего болѣе.

Неужели въ самомъ дѣлѣ онъ окончательно рѣшился на этотъ поступокъ? задалъ онъ себѣ вопросъ прежде, нежели взяться за ручку двери. Могъ ли онъ согласовать со своею совѣстью рѣшимость покончить со своимъ существованіемъ? Могъ ли онъ отнять у себя въ послѣдній разъ возможность искупленія, обновленія, возрожденія -- то есть отнять жизнь? Въ отвѣтъ сердце его рѣшительно подсказывало ему "да". Онъ былъ оставленъ и забытъ всѣми, кто зналъ его въ молодости и въ довольствѣ. Тотъ самый свѣтъ, который когда то былъ у его ногъ, теперь презиралъ его. Никому онъ не нуженъ, никому не прійдется плакать и горевать о немъ. Ему не оставалось ничего лучше, какъ умереть.

Онъ загасилъ свѣчу, открылъ дверь и сталъ спускаться по лѣстницѣ, шатаясь, какъ слѣпой, и не смотря ни направо, ни налѣво, а только подвигаясь впередъ, подталкиваемый своимъ страшнымъ намѣреніемъ и съ твердой рѣшимостью умереть теперь, когда это казалось такъ легко!

Но въ ту самую минуту, какъ онъ открылъ входную дверь, въ которую ворвался тотчасъ же сильный порывъ вѣтра съ дождемъ, и глазамъ его представилось черное, беззвѣздное небо и черное бурное море, съ бѣлой свѣтящейся точкой маяка -- снизу донесся къ нему тоненькій голосокъ, звавшій его по имени... И прежде, чѣмъ онъ успѣлъ уйти, пара нѣжныхъ ручекъ обвились кругомъ его шеи, и беззаботное прелестное личико прижалось къ его лицу.

Это была Люси, но не Люси буднихъ дней въ своемъ ситцевомъ платьѣ, толстыхъ, подбитыхъ гвоздями башмакахъ и голландскомъ передникѣ, а праздничная, рождественская Люси, съ цвѣтами въ золотистыхъ волосахъ, въ бѣломъ платьецѣ и въ красныхъ, какъ въ сказкѣ, башмакахъ.

Какъ мы уже раньше говорили, дѣвочка эта вовсе не была необыкновеннымъ ребенкомъ; она представляла собой не больше, какъ милое семилѣтнее дитя, съ удивленными голубыми глазами, съ присущей ребенку ласковостью и игривостью, подсказанной ей къ тому же довѣрчивою привязанностью неиспорченнаго сердца.

-- Мистеръ Фриландъ,-- проговорила она, притягивая его къ себѣ,-- сколько у меня подарковъ сегодня! А вотъ посмотрите, есть у меня что-то и для васъ отъ меня и мамы. Неужели вамъ не понравится эта штучка для вытиранья перьевъ? Какъ вы думаете, нужно вамъ за нее разцѣловать меня?

Онъ молча нѣсколько разъ поцѣловалъ дѣвочку и хотѣлъ удалиться, но она не отставала отъ него, усердно выворачивала свой карманы, поочереди показывая ему только что полученные подарки и требуя, чтобы онъ восхищался ими.

-- А завтра я постараюсь проснуться какъ можно раньше, чтобы поскорѣе увидѣть, что въ чулкѣ; въ прошломъ году онъ былъ полнешенекъ! Какъ вы думаете, будетъ онъ такой же полный и ныньче?

-- Боюсь, что отъ меня вы на этотъ разъ не найдете ничего, сказалъ онъ съ грустной улыбкой.

-- Но можетъ быть, для меня вы найдете что нибудь, если не въ нынѣшнемъ, такъ въ будущемъ году,-- отвѣтила она, весело расхохотавшись.-- Но что это, зачѣмъ вы въ шляпѣ? Не думаете же вы идти гулять въ такую погоду?

-- Мнѣ непремѣнно нужно выйти, моя крошка, не задерживай меня. Покойной ночи, сказалъ онъ, все еще твердо увѣренный въ своей рѣшимости.

-- Нѣтъ, нѣтъ, вамъ совсѣмъ не зачѣмъ идти!-- настаивала она, хватая своими сильными рученками его за платье.-- Я не пущу васъ, ни за что не пущу.

-- Но мнѣ необходимо идти сказалъ онъ.

-- Совсѣмъ нѣтъ, вы должны пойти со мной наверхъ и вмѣсто гулянья по дождю, сѣсть къ огоньку! прибавила она, шаля и вертясь около него и таща его обратно въ его одинокую комнату, гдѣ, побывъ съ нимъ немного и продолжая ласкаться, она и оставила его.

Онъ закрылъ лице руками, и вдругъ ему показалось, что смерть дѣйствительно страшное дѣло. Онъ не могъ допустить, чтобы подобный конецъ его исторіи бросилъ первую мрачную тѣнь на счастливую жизнь этого беззаботнаго ребенка, чтобы воспоминаніе о немъ сдѣлалось предметомъ ужаса для этого, любившаго его, маленькаго существа, чтобы эти вопрошающіе голубые глазки стали напрасно искать причины мрачной тайны его смерти. Дѣти скоро забываютъ о друзьяхъ, и когда его не станетъ, Люси также вѣроятно очень скоро перестанетъ о немъ думать. Но если онъ исполнитъ это свое дѣло, то останется нѣчто такое, чего она не въ состояніи будетъ никогда забыть, и что-то тяжелое и таинственное, такое, чего никто не объяснитъ ей, будетъ связано съ нимъ въ ея воспоминаніи. Часто, цѣлыми часами она играла одна на взморьѣ, веселясь какъ птичка или молодой котенокъ, а тутъ вдругъ его трагическій конецъ черной тучей налетитъ на это мѣсто тихой радости и дѣтскаго веселья, сдѣлавъ до той поры безоблачную и лучезарную жизнь мрачной, полной ужаса загадкой.

Все это на самомъ дѣлѣ могло быть однимъ предположеніемъ и сантиментальностью; Люси могла услышать о его участи стороной и не обратить на то никакаго вниманія, такъ что ни одинъ изъ ужасовъ его больной фантазіи не коснулся бы до нея. Тѣмъ не менѣе, въ томъ состояніи нравственнаго упадка, въ какомъ онъ находился, ему, одинокому, безъ друзей и поддержки, казалось, что добровольная смерть его должна будетъ не мало уменьшить радостныя надежды другихъ, подорвать колеблющіяся вѣрованія слабыхъ и усилить ихъ отчаяніе, прибавивъ еще одну каплю въ океанѣ неизбѣжныхъ и неисправимыхъ человѣческихъ страданій. Нѣтъ, если оно такъ, то онъ обязанъ остановиться.

Цѣлые часы онъ провелъ въ страшной борьбѣ съ собою. Онъ не могъ долѣе убѣждать себя, что имѣлъ право распорядиться своей жизнію, и упавъ на колѣни въ восторженномъ приливѣ мольбы и благодарности къ Богу, воскликнулъ нѣсколько разъ:

"Не введи насъ во искушеніе и избави насъ отъ лукаваго."

II.

Прошло десять лѣтъ и вотъ снова передъ Фриландомъ та же веселая картина кануна Рождества; съ иными только чувствами онъ смотритъ на нее.

Онъ пріѣхалъ на берегъ моря на короткое время для отдыха, и о мрачныхъ мысляхъ и страшныхъ замыслахъ не было и помину: теперь онъ былъ окруженъ нѣжной привязанностью и семейными радостями.

Наружно онъ очень измѣнился въ свою пользу и сталъ какъ бы на нѣсколько лѣтъ моложе; перемѣна, эта была еще замѣтнѣе въ его настроеніи: довольство самимъ собою и увѣренность виднѣлись теперь во всей его фигурѣ, даже въ томъ, какъ онъ былъ одѣтъ, потому что платье безспорно отражаетъ на себѣ душевное состояніе человѣка.

Видимо, если можно такъ выразиться, колесо повернулось у его фортуны, и Фриландъ былъ теперь во всякомъ случаѣ если не счастливцемъ, то человѣкомъ, вполнѣ довольнымъ своей судьбой. Бытъ можетъ, не въ его натурѣ было умѣть радоваться, но онъ хорошо сознавалъ, что онъ достигъ пристани отъ худшихъ невзгодъ въ жизни, и достигъ ея одинъ, безъ посторонней помощи. Въ этомъ и состояла разгадка его довольства и счастливой перемѣны. Ему удалось не только побѣдить неблагосклонность къ себѣ судьбы, но также восторжествовать надъ угрюмостью, апатіей, безпечностью и вѣчно мрачнымъ настроеніемъ, въ какомъ онъ провелъ всѣ лучшіе годы своей жизни. Теперь ужъ онъ былъ немолодъ, и когда ему случалось заглядывать въ свое прошлое, то однимъ изъ самыхъ жестокихъ сожалѣній являлось сознаніе о напрасно потерянномъ времени. Всѣ эти годы, полные несчастій, происшедшихъ, какъ онъ самъ ясно понималъ, по его собственной винѣ, никогда не могли быть вознаграждены. За свои ошибки имъ была вынесена достойная кара, и эта кара состояла главнымъ образомъ въ утраченной разъ навсегда, въ самую лучшую пору его жизни, умственной силѣ.

И въ ту минуту, когда Фриландъ въ этотъ ясный зимній день стоялъ, любуясь, на то самое море, которое десять лѣтъ тому назадъ было свидѣтелемъ страшныхъ, мучительныхъ дней въ его существованіи -- взоръ его блисталъ радостью, но съ тѣмъ оттѣнкомъ грусти, который некогда не покидалъ его.

Но вотъ, въ то самое время, какъ онъ продолжалъ стоять, погруженный въ глубокое раздумье, къ нему подкралась маленькая бѣлокурая и голубоглазая дѣвочка, живой его портретъ.

-- Знаешь ли,-- сказалъ онъ, сажая ребенка къ себѣ на колѣни и цѣлуя ее сѣнѣжностью не только отца, но и влюбленнаго,-- знаешь ли ты, Ирена, какой сегодня великій для насъ съ тобой день? Сегодня къ намъ пріѣзжаетъ твоя чудная крестная мама, о которой ты столько слышала отъ твоего папы.

-- Но папа!-- воскликнула дѣвочка,-- есть еще другой, кого я бы хотѣла видѣть даже больше крестной. Неужели нельзя отыскать маленькую Люси? Ты также столько разсказывалъ мнѣ о ней, о твоемъ маленькомъ другѣ! Какъ бы мнѣ хотѣлось поиграть съ ней!

Фриландъ улыбнулся.

-- Все равно, если бы мы и отыскали ее, ты не нашла бы маленькой Люси,-- сказалъ онъ, лаская ребенка.-- Когда она была другомъ твоего папы, то была такихъ же лѣтъ, какъ и ты, Ирена; но съ тѣхъ поръ прошло вѣдь десять лѣтъ. Она должна быть теперь такая же большая, какъ тетя Эмма.

-- Неужели непремѣнно всѣ ростутъ, да еще такъ скоро!-- нетерпѣливо воскликнула маленькая Ирена. Но тутъ же, расхохотавшись своимъ собственнымъ словамъ, прибавила:-- Все равно, папа, мы должны отыскать Люси.

-- Люди безпрестанно смѣняются одни другими, и часто приходится имѣть друзей, съ которыми никогда не видишься, милая Ирена. Я уже не разъ пробовалъ отыскать Люси, но ея родители давнымъ давно уѣхали, и никто не знаетъ куда. Найти ее намъ не легче, какъ тотъ камешекъ, съ которымъ ты играла вчера на берегу.

Въ эту самую минуту къ нимъ подошла молодая миловидная женщина и положила дѣвочкѣ въ руку шестипенсовую монету. Это была Мэри Фриландъ, которой, среди приготовленій къ пріему гостьи своего мужа, нѣкогда было любоваться видомъ на море.

-- Бѣги скорѣе, Ирена, и купи цвѣтовъ у дѣвушки, которая продаетъ ихъ у нашей двери. Намъ нужно убрать хорошенько столъ цвѣтами,-- сказала она.-- Если наша гостья пріѣдетъ раньше, чѣмъ я буду готова, ты ужъ встрѣтишь ее самъ, Эдвардъ? Ты сказалъ мнѣ, чтобы я хорошенько пріодѣлась, надѣла мое лучшее платье? Зачѣмъ только, я право не пойму.

Въ словахъ ея слышался легкій оттѣнокъ шаловливой ревности; Мэри, хотя и обожала своего мужа, но всегда съ любопытствомъ заглядывала въ его прошлую жизнь, которая оставалась для нея загадкой и ничего не имѣла общаго съ ея собственной жизнью. Когда онъ женился на ней, ему было за пятьдесятъ, ей же всего двадцать два, и хотя между ними существовало полное согласіе, но она чувствовала, что никогда не будетъ въ состояніи разгадать его такъ, какъ онъ разгадалъ ее. Напримѣръ, хоть бы взять эту самую ихъ гостью! Къ чему столько приготовленій и заботъ по случаю ея пріѣзда?

-- Да, надѣнь твое лучшее платье!-- отвѣтилъ, улыбаясь, Фриландъ.-- И не забудь также и золотыя украшенья! Эта женщина была моимъ лучшимъ, самымъ дорогимъ другомъ. Когда нибудь я все разскажу тебѣ о ней.

Молодая женщина пошла къ себѣ наверхъ, оставивъ Фриланда мечтать на свободѣ:

Неужели это не сонъ? Неужели эта милая, хорошенькая Мэри его жена? Это прелестное дитя также его? Забота объ этихъ двухъ беззащитныхъ существахъ дѣлала ихъ такими для него дорогими! Для матери онъ былъ если и не настоящей крѣпостью, то во всякомъ случаѣ надежной опорой и пристанищемъ; что же касается до ребенка, то для него онъ составлялъ все: кормильца, воспитателя и добраго ангела.

Заглянувъ мысленно въ ту бездну отчаянія, въ какую онъ былъ погруженъ десять лѣтъ тому назадъ и сравнивъ со своимъ яснымъ каждодневнымъ существованіемъ теперь, онъ почувствовалъ, какъ благодарныя слезы выступили у него на глазахъ и на умъ его невольно пришли слова поэта.

"И кто она, скажите, не Радость ли святая,

Что въ спутники избрала лучъ солнца золотой,

И неразлучна съ нимъ, вдоль по лугамъ порхая,

Межъ тѣмъ какъ голосъ Вѣры, свободный и живой,

Несется сладко съ неба, полямъ, холмамъ вѣщая:

Пусть слабый здѣсь трепещетъ, пусть злой силенъ и смѣлъ,

Но на землѣ, о люди, прекрасенъ вашъ удѣлъ!"

Перебравъ мысленно тѣ годы, которые отдѣляли ужасный періодъ отчаянія и униженія отъ его настоящаго состоянія спокойствія и тихаго счастья, онъ пришелъ къ заключенію, что только своимъ стараніямъ онъ обязанъ этой перемѣнѣ судьбы.

Теперь онъ увѣренъ что и впередъ всегда такъ будетъ.

Искупленіе его было результатомъ скромныхъ начинаній. Прежде всего спасло его сердце, затѣмъ -- рѣшимость быть скромнымъ и довольствоваться малымъ, не считать для себя недостойнымъ никакой трудъ, который давалъ возможность существовать и честно смотрѣть людямъ въ глаза. Такимъ образомъ довольствуясь вначалѣ ничтожнымъ заработкомъ, доставлявшимъ ему пищу и кровъ, онъ позднѣе вернулъ себѣ энергію и увѣренность въ своихъ силахъ.

Онъ принялся тогда за работу не изъ-за вознагражденія, а изъ любви къ дѣлу, и постепенно снова пріобрѣлъ себѣ, если не славу и состояніе, то почтенное мѣсто въ числѣ тружениковъ и достаточное обезпеченіе.

А затѣмъ пришла любовь -- тихая, безмятежная, и такая же безмятежная семейная жизнь человѣка, бросившаго навсегда якорь.

И дружба, повидимому измѣнившая ему, хотя на дѣлѣ оно и не было такъ, снова сдѣлалась доступнымъ для него чувствомъ, такъ какъ ничего не требовалъ онъ отъ нея теперь, кромѣ симпатіи и услужливости, естественной между сочувствующими другъ другу людьми.

Чего не доставало теперь ему такаго, чего бы онъ могъ желать? Его окружало спокойствіе, и оно было также у него и въ душѣ. Надежды, не слишкомъ требовательныя, почти всѣ сбылись, и карьера его если не была изъ блестящихъ, то во всякомъ, случаѣ ограждала его отъ серьезныхъ заботъ и дрожанья надъ всякой копѣйкой. Ему оставалось дѣйствительно только радоваться и быть довольнымъ.

III.

Мечты его прервало появленіе Мэри, шедшей въ сопровожденіи ихъ прекрасной гостьи, которую она вела за руку, въ то время, какъ за ними слѣдовала маленькая Ирена, не приходившая въ себя отъ удивленія и восторга. Никогда не случалось ей видѣть такое чудное явленіе и такую граціозную и, при всей своей безъискуственности, роскошно одѣтую особу, какъ ея крестная.

Эта старшая Ирена была уже не молода, но какое вліяніе могутъ имѣть годы на истинную красоту? Улыбка, взглядъ, отраженіе душевной доброты оставались все тѣ же, хоть и изчезли нѣжность цвѣта лица и тонкость очертаній.

Безъ сомнѣнія, гостья Фриланда казалась еще прекраснѣе, чѣмъ была на самомъ дѣлѣ, отъ своего изящнаго наряда; на ней было богатое бархатное платье, роскошное украшеніе на груди и горностаевая накидка, придававшая особенное величіе ея стройной фигурѣ. Но блескъ ея наряда, производившій на минуту ослѣпляющее впечатлѣніе, тотчасъ же забывался, и все вниманіе приковывали къ себѣ грація и общее обаяніе этой царственной личности, обладавшей при этомъ прелестнѣйшей улыбкой на свѣтѣ -- улыбкой, заключавшей въ себѣ цѣлый міръ блаженства.

-- Пойдемъ помогать мамѣ хозяйничать, прошептала Мэри на ухо дѣвочкѣ, послѣ того какъ произошелъ первый обмѣнъ привѣтствій. Она инстинктивно чувствовала, что у Фриланда могла быть потребность сказать своей гостьѣ нѣсколько такихъ словъ, которыхъ не должна была слышать даже жена.

-- Какъ мало вы измѣнились!-- было первой фразой Фриланда, смотрѣвшаго съ восхищеніемъ на своего, все еще прекраснаго, друга.-- А я-то ужъ совсѣмъ старикъ; такимъ по крайней мѣрѣ я чувствую себя.

Гостья разсмѣялась въ отвѣтъ.

-- Если вы старикъ, то и я должна быть старухой. Мы съ вами одного поколѣнія,-- сказала она.-- Но въ моихъ глазахъ вы остались такимъ же, какимъ были прежде.

-- Это можетъ служить мнѣ нѣкоторымъ утѣшеніемъ, сказалъ Фриландъ.-- Затѣмъ онъ прибавилъ, быстро перемѣнивъ разговоръ, такъ какъ ему непремѣнно хотѣлось сказать ей одну вещь: -- А также большимъ для меня утѣшеніемъ то, что если я и измѣнился, то измѣненіе къ лучшему. Но вы, вы по крайней мѣрѣ вѣрили въ меня...

-- Конечно, потому что не смотря на то, что вы дѣлали и говорили, я знала что вы сами не утратили въ себя вѣры,-- отвѣтила она.-- Каждый изъ насъ долженъ быть бойцемъ за свое собственное существованіе.

-- Это вѣрно,-- сказалъ онъ.-- Въ извѣстномъ отношеніи человѣкъ долженъ прежде всего думать о себѣ и ни на кого не надѣяться. Я почерпнулъ эту мораль изъ всего, перенесеннаго мною за многіе годы неудачъ.

Съ минуту она молчала, затѣмъ, слегка покраснѣвъ и оживившись, сказала:

-- Будь это иначе, не могло бы существовать на землѣ и дружбы. Признайтесь мнѣ откровенно; не правда ли, было время, когда вы очень дурно думали обо мнѣ? Но повѣрьте, отдай я вамъ половину моего состоянія въ то время, когда вы дошли до крайности, вы бы въ настоящее время ненавидѣли меня.

-- Ненавидѣлъ! Никогда! воскликнулъ Фриландъ.

-- Вы бы во всякомъ случаѣ никогда не дожили до такаго славнаго дня, какъ нынѣшній,-- прибавила она. Затѣмъ, протянувъ ему руку, сказала.-- Я смотрю на васъ теперь какъ побѣдительница!

Они крѣпко пожали другъ другу руки, и голосомъ, дрожавшимъ отъ сильнаго волненія, Фриландъ сказалъ:

-- Увѣряю васъ честью, что никогда въ глубинѣ моей души я не обвинялъ васъ въ безсердечіи. Вы только остались вѣрны себѣ. Друзьями своими вы не могли считать людей слабыхъ и недостойныхъ. Мое же паденіе происходило отъ слабости и безхарактерности.

Что за веселый, чудный день! Маленькая Ирена никогда въ жизни не забудетъ его. Ихъ прекрасная гостья, угощеніе, приготовленное по случаю ея пріѣзда, прелестные подарки, которые она привезла ей, веселое настроеніе папы, радость мамы, катанье въ экипажѣ по окрестностямъ, масса цвѣтовъ, разставленныхъ по столамъ, оживленные разговоры за вечернимъ чаемъ! Трудно было бы отвѣтить даже, кто больше всѣхъ вынесъ удовольствія, и когда Мэри стала укладывать маленькую Ирену спать, уговаривая дѣвочку успокоиться, снова слова поэта пришли Фриланду на умъ.

Пусть слабый здѣсь трепещетъ, пусть злой силенъ и смѣлъ,

Но на землѣ, о люди, прекрасенъ вашъ удѣлъ!

"Изящная Литература", No 10, 1883