(Рождественская сказка)
В деревне огни погасили,
И черные крылья полночи
Окутали небо и землю.
В конце деревушки, на всполье,
Звездой красноватой мелькает
В туманном окошке лучина.
Бедно, неуютно в избушке,
И сердце поверить не хочет,
Что были здесь радость и песни...
А радость и песни здесь были!
Как луч от вечерней лампады,
Светилося тихое счастье
В избушке убогой на всполье.
В ней странник, в недавнюю пору,
Нашел бы и ласку хозяев,
И теплый ночлег на полатях,
И скромный дымящийся ужин.
Увидел бы путник Степана,
Высокого статного парня
С веселой и доброй улыбкой
И с ласковой важностью взгляда.
Жена его Луша, хозяйка,
Скромна, миловидна, румяна
Приветить сумела бы гостя.
"Счастливая пара!" -- сказал бы
Ночлежник, принесши молитву
Творцу после скромной трапезы:
"Здесь руку на все наложила
Любящая женщина; кроткий
Души ее свет передался
И хижине бедной, и мужу"...
Но нет уж певуньи залетной,
Нет Луши в дому опустелом...
Не за море, в теплые страны
Вспорхнула залетная пташка:
Снесли во сырую могилу
И в желтый песок закопали
На кладбище бедную Лушу,
А с ней и довольство, и ласку,
И тихую радость из дома
В могильный песок схоронили.
Хозяин не плачет, не стонет,
Не бьет себя в белые груди,
Но горя его не измерить...
Кто скажет, взглянувши на море,
Спокойное море на зорьке,
Сколь много в пучинах бездонных
Схоронено горя людского?
Сколь много таится в потемках
На дне его страшных чудовищ?
С тяжелою думой во взоре
И с черной печалью на сердце
Стоит молодой наш хозяин,
Над детской стоит колыбелью:
Двухмесячный крошка-малютка
В ней звонко и жалобно плачет;
Тот крик, как тупое железо,
Терзает отцовское сердце.
С утра до полночи малютка
Все плачет в своей колыбельке...
Что хочет, что просит бедняжка?
Отец ослабел от тревоги!
Заботливо, нежно вкруг сына
Он ходит, но ходит напрасно:
Все плачет несчастный малютка!
Отцовские грубые руки
Скорее повыдернут с корнем
В лесу горделивую сосну,
Чем крошку-малютку утешат.
Два месяца бьется миляга,
Два месяца длинных проходит --
Нет лучше!.. И слезы порою
Туманили ясные очи,
Отцовскую грудь орошали...
Старушка-соседка Степану
В заботе его помогает:
Пока он работает в поле,
Она за малюткою ходит,
Обед приготовит, скотинку
Обрядит и печку истопит.
Закрылось осенним туманом
Веселое солнце для парня;
Не светят весенние зори,
Не радует рожь и посевы:
Крушит его голос малютки,
Крушит его дума о милой...
Но вот непонятное что-то
Заметил Степан и старуха:
Дитя лишь до полночи плачет,
А полночь ударит -- замолкнет
И смирно лежит в колыбельке.
Тут в душу запало старухе:
Не мать ли покойница тайно
С полночи приходит к малютке?
Не грудь ли ее молодую
Малютка сосет, затихая?
Те странные думы старуха
Тотчас же открыла Степану,
И вместе они порешили
Увидеть покойницу Лушу:
Одна любопытна, как Ева,
Другой -- суеверным обманом
Хотел свое бедное сердце
Утешить в тоске и кручине.
Любовь легковерна, как дети:
Коль молвила правду старуха --
Он Лушу увидит, он скажет,
Как любит ее и за гробом,
Как плачет по ней и горюет...
Уж полночь. Огонь погасили,
Закрывши венчальную свечку,
С которою Луша венчалась,
Ведром, опрокинутым на пол,
И ждут, затаивши дыханье.
Вдруг стих в колыбельке малютка,
И чудится, к матерней груди
Припал торопливо и жадно...
Сжимается верное сердце
Томительной радостью-мукой
У бедного мужа... И слезы
При радостном крике свиданья
Готовы уж хлынуть рекою.
Поспешно, дрожащей рукою
Открыл он горящую свечку,
И пламя ее, всколыхнувшись,
Скользнуло по лавкам, по окнам,
Дрожа, заиграло в лампадке,
Висевшей пред черной иконой;
По темной стене пробежало
И ярким лучом осветило
Фигуру склоненного мужа
С печатью в лице оживленном
Любви и тоски, и боязни...
Он жадно глядит и трепещет:
Он видит красавицу Лушу.
Припала она к колыбели,
Склонясь на колени, и нежно
Ласкала рукою малютку
И с тихой улыбкой глядела
В знакомые, милые глазки,
Меж тем, как малютка у груди
Работал губами, закрывши
От радости синие глазки.
Но только что белые складки,
Как ранний туман над рекою,
Наряда воздушного гостьи,
Дрожащим лучом осветились;
Лишь только роскошные косы,
Обвившие шею и плечи,
При ярком огне зачернели, --
Она поднялась потихоньку...
Как тучка на ясной лазури,
Печаль на лице ее бледном
На миг пробежала и скрылась,
Она наклонилася к сыну,
Уснувшему в теплой постельке,
И белой рукою коснулась
Слегка его розовых щечек.
Потом оглянулась на мужа,
Упавшего вдруг на колени
При чудном виденье подруги,
И он в ее любящем взгляде
Упрек прочитал молчаливый,
Несчастный с мольбой о прощенье
Простер к ней дрожащие руки:
"Прости и останься,
Останься со мною!
Забудь для меня, для малютки
Сырую могилу, голубка!" --
Он хочет сказать, но беззвучно
Слова на устах замирают;
И видит он, очи подруги
Подернулись как бы слезою
И полные скорби и муки
Еще раз взглянули на мужа...
Безмолвная, тихо ступая,
И грустно склонивши головку,
Загробная гостья исчезла
За дверью... исчезла на веки.
На утро соседи открыли
Три трупа в печальной избушке:
Дитя уж застыло в постельке;
Хозяин стоял на коленях,
Склонясь на широкую лавку
С покорной и тихой улыбкой;
На печке в углу, за дровами,
Старуху нашли ребятишки;
На старом лице ее ужас
Застыл и пугал любопытных.
Так Бог покарал человека,
Что тайну загробную вздумал
Проникнуть умом дерзновенным.
1890
Опубликовано в газете "Крым" (Симферополь, 1889. 4 января. No 2. Отдел "Фельетон". С. 2).