— И ты видишь, — постучал он по столу, — только их нужно благодарить за то, что еврей не «управляет» так также и нашим христианским богатством, как всем нашим прочим культурным. Где они? Где они были? Среди высоких и низких, среди королей и солдат, среди пап и нищенствующих монахов, среди ученых и профанов, всюду. Только не среди «только богатых», не среди «только разумных», только не среди жадных и ненасытных, только не среди «черни». Там властвует еврей. То, что появляется здесь как духовное богатство, тем он действительно управляет; это его собственное. Как царь Мидас всякую вещь превращал в золото, так еврей каждое глубокое слово превращает в грязь. Но для других, для…
— Бродяг души, — подсказал я ему.
— Все остается по-старому, — кивнул он. — Были папы с еврейской кровью.[92] Также и прочих высокопоставленных церковников того же самого происхождения всегда хватало в церкви. Являлось ли то, что они представляли, католицизмом? Нет, это был иудаизм. Возьмем только одно: продажу индульгенций. Еврейский дух, в чистом и живом виде. Мы оба католики, но разве мы не можем говорить об этом? Хотят ли нас действительно убедить, что церковь никогда и ни в чем нельзя было упрекнуть? Как раз, потому что мы католики, мы и говорим об этом. Это же не имеет ничего общего с католицизмом. Мы знаем о нем, что он остался неприкосновенным, даже если половина церковной иерархии состояла из евреев. Какое-то количество внутренне искренне верующих людей снова и снова поддерживало на высоте его достоинство. Часто только в тишине, иногда даже против папы. Иногда их было много, иногда мало. В зависимости от того, кто был духом во главе. В общем, можно сказать, что папы германского происхождения олицетворяли католицизм более чисто, чем итальянцы или испанцы. Немец Гильдебранд, став папой Григорием VII, поддерживал и укреплял католицизм так последовательно, как никто другой. Пока он был у власти, пагубному равноправию евреев был положен конец.
— То, что, — сказал я, — этому сильному папе пришлось умереть в ссылке, вероятно, связано с этим. Еврей всегда как-то найдет тайный способ отомстить.
— Без сомнения, — был ответ. — Выслеживать влияние евреев повсюду, вот это как раз и должно было бы стать альфой и омегой для наших историков. Вместо этого они исследуют испражнения прошлого. Карл Великий защищал евреев по всем правилам. Гибель двенадцати тысяч саксов, которых он приказал казнить около Вердена, лучшая германская кровь, и его еврейские советчики, как мне кажется, были весьма связаны друг с другом. Очевидное безумие крестовых походов обескровило немецкий народ, стоив ему около шести миллионов человек. Наконец, Фридриху II Гогенштауфену удалось одними лишь переговорами, без единого удара меча, обеспечить Святую землю для христианского мира. И что сделала курия? Она, полная ненависти, отлучила императора, не признала его договор с султаном, и разрушила этот большой успех. Кажется, этим кукловодам была важна не столько цель походов, сколько максимально возможное кровопускание. В конце концов, произошел еще и детский крестовый поход. Десятки и десятки тысяч детей отправились в поход против победоносных турецких войск и все погибли. Никогда я не поверю в то, что идея этого безумия родилась не в еврейской голове. Все время я вспоминаю об убийстве вифлеемских младенцев. И об убийстве египетских первенцев. Я многое отдал бы за то, чтобы увидеть фотографии проповедников и подстрекателей Крестовых походов. Джордано Бруно[93] называл евреев «зачумлённой, прокажённой и опасной расой, которая заслуживает искоренения со дня её зарождения». Гениальный мыслитель был сожжен. Из-за его ереси? Тогда в Италии и без него кишело еретиками, противниками церкви; а казнили самого объективного.
— Как же это все теперь? — прервал я его. — Еврейское зверье в России пытает до смерти одного католического священника за другим, многие сотни уже казнены; церковь при смерти; Сатане и Иуде поставили памятники; а Рим никак не может назвать вещи своими именами. Иногда какая-то маленькая попытка — и все сразу снова замолчали. Католицизм хочет говорить, иудаизм парализует ему язык. Ты знаешь, что говорил Требич[94]: Германия станет большевистской, и евреи, играючи, справятся с Римом. Как еврей, он должен был знать это.
— Рим, — ответил он, — укрепится, но только если сначала укрепимся мы. Только основательность немца может открыть миру глаза. Появится второй Гильдебранд, еще больший, и зерна отделят от плевел; и однажды скажут; это был церковный раскол.
— Потому что, — воскликнул я, — разоблачат тех, кто в нем виновен! Потому что выбросят скрытого еврея вместе с его кукушкиными яйцами из всего христианского мира! Не только египтян, но и христиан он тоже натравливал друг на друга, «чтобы брат сражался с братом, и друг против друга» и т. д., и он продолжает это делать еще и сегодня. Извне он действовал, сначала устраивая ловушки, потом как бандит в прессе; изнутри, и это было самое опасное, — под маской христианского духовника. Христианские конфессии кишат еврейскими и полуе-врейскими священниками, протестантская еще больше, чем католическая. Они уже настолько уверены в своей победе в лютеранстве, что в Дрездене пастор Вальфиш[95] публично произнес такую дерзкую фразу: «Я — еврей и также остаюсь им; да, теперь, только после того, как я познакомился с христианской верой, я и стал настоящим израильтянином». И в Гамбурге пастор Швайб[96]: «Я чувствую себя как настоящий еврей и всегда чувствовал себя таковым». Где что-то в таком роде возможно, там христианство может считать себя похороненным.
— Мне снова и снова приходится смеяться, — сказал он, — когда я вспоминаю портрет проповедника Паулюса Касселя в шедевре о протестантстве. Что-то вроде лицемерной еврейской физиономии, старый, курчавый биржевой маклер в мантии, и при еврейской миссии! Сразу можно себе представить, как жирный еврей-талмудист тянет за собой длинную череду кривоногих банкиров, идя вперевалку и ласково похлопывая, в собор к крестильной купели, осанна! Спасение спустилось к ним! Глава уже начинается прекрасно. «Израиль — это загадка всемирной истории»[97]. Конечно, это так: но только не для всех. «Когда-то народ патриархов и пророков». Когда-то? Ах, ну да! Еще и через тысячу лет это будет народом архиплутов и мошенников- лжепророков. Прожженный жулик патриарх Авраам дважды подсовывает свою жену Сару в гарем под видом своей сестры; и дважды с помощью Иеговы эта махинация приносит ему пользу. Пророки буйствуют, взывая к мести, как дикие звери в клетке. Вели ли себя так же и те из них, которых побивали камнями, я не знаю. Их пророчества удивительным образом пропали до последней буквы. Осталось только лишь рассмотреть авторов псалмов. Тоже миленькое чтение, если заглянуть за их сладенькие намерения. Нашим протестантам никак уже не помочь. «Честные люди, но изворотливые типы», называет их протестант Шопенгауэр.[98] Библия — это не кулинарная книга.
— Дух Лютера, — заметил я, — кажется, совсем улетучился у них. В главном вопросе всех вопросов, в еврейском вопросе, они либо замалчивают его, либо стремятся его «смягчить». Даже самый доброжелательный и видный среди их теологов, профессор Вальтер,[99] называет отношение Лютера к евреям «настолько оскорбительным, что оно должно вызывать не только озадаченное удивление у христиан, но и большое негодование у евреев». Тем христианам, которые озадаченно бы удивились, не понадобилось бы удивляться, если бы они уже раньше не были озадачены евреями; и мы ни на йоту не должны переживать из-за большого негодования евреев. Да и где, впрочем, мы могли бы заметить это негодование? До сих пор Израиль был по этому поводу тих как мышь. Зато евреи всегда расхваливали Лютера до небес как противника Рима. «Лютер, дорогой человек», — так начинает Генрих Гейне[100] настоящий гимн реформатору.
— Он знает, почему, — усмехнулся он. — Все евреи знают, почему они восторгаются Лютером, но при этом игнорируют его антисемитизм. Совсем не желая этого, он оказал им огромную услугу, и как! Чем больше они подчеркивают его авторитет, тем меньше мир замечает его ошибку. То, что он позже проклинал их как чуму, горько. Но — кто знает это?
— Еврей Голдман, — вставил я, — выразил это откровенно.[101] «Лютер снова возвеличил Ветхий Завет».
— Вместо того чтобы лишить его этого величия, — был ответ. — Перевод Ветхого Завета Лютером, на мой взгляд, принес пользу немецкому языку, зато нанес ужасный вред немецкому рассудку. Господи, какой славный ореол окружает теперь Библию сатаны! Поэзия Лютера так блистательна, что даже кровосмешение дочерей Лота приобретает религиозный отблеск. Приказ Иеговы плодиться и размножаться нужно ведь было выполнять любой ценой, даже и этим двум благородным девам. Лишь бы помогло.
— Шопенгауэр[102] выразился в подобном духе, «- согласился я. — Кто хотел бы понять Ветхий Завет, должен читать его в греческом переводе, считал он. Там у него был бы совсем другой звук, совсем другой цвет, никакого «предчувствия христианского»! Наоборот, работа Лютера представлялась «набожной», но при этом часто «неправильной, иногда неумышленно, иногда умышленно, и повсюду в церковном, возвышенном тоне». Лютер позволил себе изменения, «которые можно было бы назвать подделкой», и т. д.»
— Нет, не Лютер, — поднял он палец. — Изменяли и фальсифицировали раввины, которые все время помогали ему при переводе, иврит ведь нужно было изучить. Еврейский язык это тяжелый язык.[103] Например, ты думаешь, что слово «геа» означает «соплеменник». Но тут приходит раввин и говорит, что это значит «ближний». И так и переводят: «Возлюби ближнего своего, как самого себя», вместо, как это было бы правильно: «Возлюби своего соплеменника, как самого себя».[104] Совсем маленький фокус, но — к любви евреев к другим людям больше не подкопаешься!
— Значит, и Лютер оказался жертвой обмана «Божьего народа», — ответил я. — И таким образом Ветхий Завет должен был волей-неволей стать для него откровением. В этом ослеплении он и подходил к этой книге. Она просто не могла содержать для него ничего другого, кроме великих ценностей. И он, начав читать, сразу же шаг за шагом наталкивается на подлости. Удивленно он оглядывается по сторонам. Беспомощно. Но этого же не может быть! Это должно иметь другой смысл! И правильно, он читает между строками то, чего там совсем нет. Всюду он видит намеки на Спасителя. Но сами евреи и во снах о нем не думают. Их мессия — это не «маленький хвостик ягненка», как насмехается над Христом Гейне[105], не презирающий земные блага; нет, их мессия — это наоборот жестокий пес, который полностью захватывает все земное для своих евреев; он — «князь мира сего». Там беспрерывно говорится: «Ты будешь насыщаться молоком народов, и груди царские сосать будешь», «достояние народов придет к тебе» или: «вы будете пользоваться достоянием народов и славиться славою их», «и дам народы в наследие тебе и пределы земли во владение тебе». Впрочем, чтобы мы правильно поняли: одни эти фразы пишет «вдохновенный Богом» пророк, другие взяты из «глубоко нравственного» псалма.[106] Лютер был настолько доверчив, что занялся приукрашиванием. Тем легче, что он посреди этого самого глубокого болота находит такие места, как, например: «но и между этими народами не успокоишься, и не будет места покоя для ноги твоей», или: «и будешь ужасом, притчею и посмешищем у всех народов». Сочувствие охватывает его. Евреи, представляется ему, потеряли верность своему божественному учению, но они снова найдут дорогу домой к нему. То, что все эти угрожающие проповеди служат только тому, чтобы твердо удерживать их как раз на этом ложном пути, он не понимает. У многих пассажей, на первый взгляд, самого благородного намерения, есть совсем другая цель. Цель подстраховки. Позже он узнает это, но только по живущим евреям, не по их Библии. «Евреи хотят все свои дела делать двусмысленными и ничего не делать определенного». Вот в этом-то и дело. Если кто-то укажет им на особенно гадкое предложение, они возмущенно укажут на другой пассаж, который прямо-таки источает сердечную доброту. Генрих Гейне пишет против Германии подлое стихотворение, а спустя пять минут он уже расхваливает до небес «дорогую родину». Дело настроения? Ах, Боже мой! У старой потасканной шлюхи иногда есть «настроение» петь «Ave Maria». И абсолютно честный человек частенько бывает в «настроении» что-то украсть. Глупость! У еврейской лисы все эти ее кривые и прямые норы устроены не просто так. Только если заткнуть их все, можно вывести ее на чистую воду. Фрич[107] оставляет еврею еще выход с помощью той мыслительной конструкции, согласно которой якобы было различие между древними израильтянами и евреями. Из прямой норы он выходит на прежнюю, более древнюю кроличью дыру.
— И вдруг, — засмеялся он, — еврей покинет кафе как израильтянин. Нет, ты прав. Хорошим еврей прикидывается только для того, чтобы суметь еще более незаметно сделать что-то плохое. Все время своего существования он поступает так, и так останется также навсегда.
— Это двуличие, — дополнил я, — ты найдешь даже у Спинозы.[108] Трудно себе представить более свободный взгляд на мир, чем у него, и в то же время его этика может испугать даже свинью. «Во всех вещах ищите пользу», вот квинтэссенция его морали. Истинно еврейская точка зрения. Характерно, что этот «борец с иудаизмом» вопреки всем издевательствам в его адрес со стороны евреев никогда не высказывался о еврействе. Это Отто Хаузер[109] называет его так. Ну да, если кто считает философию только пустой «игрой мыслей», нужной только для того, чтобы доставлять удовольствие философам; о том знают только приблизительно, сколько часов уже пробило.
— Также и Каспар Хаузер[110] был не принцем, — покачал он головой, — а просто хитрым болваном, настоящим мошенником. Заметь, это было бы чудом, если бы евреи не сделали его героем романа.[111] Чем более прогнивший индивидуум, тем лучше.
— Если их уже слишком прижимает, — ответил я, — они просто сочиняют о совершенно здоровых людях, будто те прогнили. Я помню, что в одной еврейской книге о Гёте всюду читал об его унаследованном сифилисе; и в книге о Рихарде Вагнере много об его педерастических наклонностях. Конечно, если бы они оба должны были считаться настоящими евреями, то требовалось бы непрерывно приводить доказательства таких утверждений.
— Интересно, — заметил он, — не попробуют ли они и Лютера превратить в еврея? Вряд ли. Он уж слишком сильно задал им жару. Но то, что кроется в нем, они, естественно, тоже в очень малой степени станут извлекать из него.
— Ты знаешь, что именно? — спросил я.
— Знаю, — кивнул он серьезно. — Самую страшную трагичность. Вину с настолько ужасным воздействием, что сегодня из-за этого может погибнуть вся культура, вину за действия, совершенные им в полном неведении, за неосознанную им причину немецкого крушения. Лютер, могучий противник еврейства, неосознанно сам вымостил ему роковую дорогу. Непостижимо; я говорю тебе, непостижимо. Он прозрел с опозданием всего-то на каких-то паршивых десять или двадцать лет! Только незадолго до своей смерти[112] он понял, кто такой Иуда, когда все уже было решено! А раньше он телом и душой был на стороне предателя! Тогда евреи были для него еще «двоюродными братьями и братьями нашего Господа», а мы, христиане, однако, только «девери и чужаки». Заламывая руки, он заклинает народ «обходиться очень тонко и аккуратно» с ними. Они для него выше апостолов! Покойный Эрцбергер не смог бы поступать более идиотски.
— Только, — прервал я его, — совсем не так искренне. Если бы Лютер был современником Эрцбергера, ему уже не нужно было узнавать о цели еврейской платы за молчание, чтобы своевременно разглядеть суть еврейства. Он уже студентом полностью включился бы в борьбу против этого чертового выводка.
— Боже мой, — он сразу согласился, — его нельзя упрекать, прошедшие с того времени четыреста лет — это большой срок. Но одно нельзя забывать: тогда народный инстинкт был более бодрствующим, чем сегодня. Повсюду царило недоверие по отношению к евреям. Продолжительное пристрастие Лютера, человека из народа, к евреям как раз отнюдь не говорит в его пользу; даже если учесть некоторую его оторванность от мира из-за пребывания в монастыре. Тут действует то же правило, что и везде: много учения портит зрение.
Все же: Лютер был великим человеком, гигантом. Одним ударом он пронзил сумерки; он увидел еврея так, как мы начинаем видеть его лишь сегодня. Только, к сожалению, слишком поздно, а также еще не там, где он действует вреднее всего: в христианстве, Ах, если бы он увидел его там, увидел еще в молодости! Он атаковал бы не католицизм, а еврея, стоящего за ним! Вместо того чтобы отвергать всю церковь вообще, он направил бы всю свою страстную мощь на истинных «мракобесов», темных людей, стоявших в тени. Вместо того чтобы преображать, приукрашивать Ветхий Завет, он заклеймил бы его как оружие антихриста. И еврей, еврей предстал бы в своей ужасной наготе, для вечного предупреждения. Он должен был бы уйти из церкви, из общества, из залов князей, из замков рыцарей, из домов горожан. Ведь у Лютера была сила, и мужество, и восхитительная воля. И никогда не дошло бы до раскола, никогда не дошло бы до войны, в которой по еврейскому желанию тридцать лет проливалась арийская кровь.
— И никогда, — подхватил я, — не дошло бы до того современного факта, что представитель установившейся в России кровавой еврейской диктатуры может весьма любезно пожимать руку высокопоставленному католическому епископу![113]
— Этим уже все сказано, — воскликнул он! — Тот, кто этого уже здесь не видит, тому за всю его жизнь не удастся открыть глаза. Рим должен быть дипломатичным? Не смешите меня! «Говорите только да, да — нет, нет, все остальное от лукавого». Пора сказать, как говорил Григорий VII, как говорили отцы церкви Иоанн Златоуст[114] и Фома Аквинский, как все настоящие христиане высокого уровня говорили! Рим должен «взвешивать», распределять вину правильно? И в конце он совсем не знает, где эта вина лежит высотой с гору? Торговец дешевыми товарами на мюнхенской ярмарке это знает! И еще как знает!
— Точно как еще во времена Лютера, — сказал я. — Тогда еврейская торговля индульгенциями, сегодня еврейская политика. Если кто-то с этим борется, то его закидывают упреками, мол, он хочет уйти прочь от Христа, к Вотану, или еще куда-то, черт его знает. Упрямцы, которые в сильном отчаянии теряют ориентир, могут схватиться, конечно, и за эту соломинку; но мы возражаем против такой глупости. В Христе, высшем проявлении мужественности, мы находим все, в чем мы нуждаемся; и если мы при случае однажды и говорим о Балдуре, то всегда при этом в нас звучит и радость, удовлетворение от того, что наши языческие прадеды уже были настолько христианскими, что заранее приняли Христа в этом идеальном образе. И Иуда, Локи, у них тоже уже был. Как его еще называли? Логе. Произнеси это по-французски, получится слово «ложа», и сразу обнаружится масон.
— Гуманист! — ударил он сжатым кулаком по столу. — Человек терпимости, «свободы, равенства, братства»! Крысолов баранов! Еврей как масон, который усердно учит мир тому, как можно строить из камня на открытом воздухе! Нет для него лучшего корма, чем умники, всезнайки, карьеристы. С тех пор, как существуют «логики», они толпами прутся к мастеру «логики». Уже Ульрих фон Гуттен[115] был в их числе. «Я решился на это!» — так чудесно он размахивал этим лозунгом повсюду вокруг.
— Нужно только спросить себя, — прервал я его, смеясь, — на что же он решился. Мне кажется: «быть глупцом на собственный страх и риск», как говорит Гёте. И так он тоже вместо настоящих мракобесов ловил ненастоящих. Почитайте только стихотворение, где он безмерно поздравлял курфюрста Альбрехта[116] с ужасными пытками и сожжением еврейского отступника Пфефферкорна[117]; и станет ясно, куда ветер дует. По какой причине Пфефферкорн обнаружил враждебное христианству содержание в отдельных еврейских религиозных писаниях, то ли из личной мстительности, то ли потому, что в нем, что даже вероятнее, еврейская злость переросла в волю к уничтожению вообще, в неограниченный инстинкт разрушения; тут не играет никакой роли. Он на самом деле поразил иудаизм в его самом чувствительном месте; и поэтому гуманист Гуттен на самом деле немедленно ударил его в спину. Само собой разумеется, любящий великолепие курфюрст Альбрехт тоже склонялся к гуманизму, что следует уже из его гуманного обращения с Пфефферкорном. Великий светоч Рейхлин[118] первым позаботился обо всем. Этот «лучший знаток еврейского языка в Германии» при всем своем самом большом желании не смог обнаружить в указанных еврейских религиозных трудах ничего серьезного, что было бы враждебно христианству, и поэтому со спокойной душой так их и оценил. «С тщательной добросовестностью настоящего ученого», как так же спокойно отмечает роскошный том «На заре реформации».[119] Насколько совестливо обстояло дело у гуманистов, эта книга выдает в другом месте, там, где она пишет о своем основном герое, Эразме Роттердамском.[120] Он просил о золоте и подарках везде, где только мог. О, sancta humanitas!
— И это общество, — сердито произнес он, — как движущий элемент стояло за наивным Лютером! Потому что это именно он тогда вышел на бой. Как он, еще будучи молодым человеком, мается со всяческими фантазиями! Страх перед молнией приводит его в монастырь. Хорошо как никто, он там борется за спасение душ, усердно как никто, часто вызывая у других монахов безобидные насмешки. Потом он прибывает в Рим, и первое подозрение появляется в нем. Роскошь тамошней монастырской жизни, спешное проговаривание месс — лишь бы побыстрее закончить, и прочие признаки секуляризации удивляют его. Дома он снова забывает об этом. Как профессор теологии он в Виттенберге сталкивается с гуманизмом. «Вольнодумствующей» шайке срочно необходима сильная голова. Рейхлин, светоч еврейских исследований, попадает в его круг и направляет его внимание на Павла, он же Савл, он же Шауль. Подмигивая, ему подсовывают «Письма темных людей» против кёльнских доминиканцев, главных врагов евреев. Их бездарный тон — они остроумны только на поверхностности — ему не нравится. Но, все же, многое из них он усваивает. Вся сущность монастыря кажется ему вдруг искаженной, еврей превращается в невинного ангела.
— В точности, — вставил я, — как с «Перепиской депутата баварского ландтага Фильзера» Людвига Тома[121]. Гуттен номер два. Опус толщиной с кулак, сплошная глупость, но еврею это понравилось, так как он был написан против священников, да и крестьянам в нем тоже досталось. Кошерная пресса прямо исписалась от восторга, и потому книга понравилась даже тем, кто после некоторого размышления должен был бы рассердиться на нее от такого позора. Священник и крестьянин в ней изображены как верх неуклюжей хитрости; но тот, в котором и было все дело, еврей, снова уходил с пустыми руками. Как всегда у Тома. То, что он незадолго до смерти анонимно снабжал газету «Мизбахер Анцайгер» антисемитскими статейками, на это мне наплевать. Это не по-немецки. Его наследницей стала некая еврейская мадам. Все, портрет закончен.
— Кто так разбирается в жизни, — ответил он, — как было в случае Тома, должен видеть еврея, или же он — дурак. У его приверженцев есть выбор. Также и Гуттен, как и вообще гуманисты, были светскими людьми. Лютер нет. Лютер долго видел еврея в зеркале милости. «Божий народ!» И всё! Гуманисты сделали свою работу. Какая низость со стороны монахов клеветать на священные писания Израиля! С продажей индульгенций почва была подготовлена. Камень покатился вниз с горы. Явно вопреки воле Лютера. «Многие друзья и незнакомые», как писал он сам, «в жестоких спорах» настаивали, чтобы он перешел к действиям. Кто только там вокруг него не корчил из себя важную персону! В еврейской тени! Также и за римскими посредниками виднелась эта темная фигура. Все попытки компромисса потерпели неудачу. Начался скандал с большим шумом.
— И Германия платила за все это, — сказал я. — Протестант Гёте чувствовал это. Он пренебрежительно писал:
«Французы в эти смутные дни, как когда-то это сделало лютеранство, оттесняют спокойное образование назад».
Также и народ реформации при всем его уважении к смелому борцу с приукрашенным по-христиански еврейским обманом чувствовал, откуда ноги растут. Среди гуманистов не одного только Рейхлина обвиняли в коррумпированности евреями; и слава Гуттена тоже беспрерывно катилась под горку. В конце концов, даже брат по ложе Эразм дал ему пинок; но не потому, что он видел угрозу «спокойному образованию» из-за причиненного вреда, а потому, что среди тех, кто умеет строить из камня на открытом воздухе, нередок обычай незаметно скрыться под защитой смрада, когда становится горячо.
— Слова Гёте о лютеранстве, — подумал он, — не совсем точны. Лучше было бы сказать: псевдолютеранство. Само лютеранство начало развиваться только гораздо позже, за несколько лет до смерти этого истинного немца, когда он разгадал евреев. Вместо того чтобы оттеснить спокойное образование, оно, наоборот, открыло ему свободный путь. Между тем, однако, псевдолютеранство всплыло на поверхность, да так и осталось там до сегодняшнего дня. Вы должны узнавать его по его плодам. Пуритане, анабаптисты, Серьезные исследователи Библии, это самые яркие.[122] В каждом сидит еврейский червь. Еще раз: псевдолютеранство! То, что его собственная родина Саксония сегодня так неудержимо склоняется к еврейской советской звезде, не является случайностью.
Я быстро раскрыл перед ним труд «На заре реформации», книгу, целью которой наверняка было прославить протестантство, и указал на заключительные строки главы «Доктор Мартин Лютер». Они звучат так:
«Период продолжительностью почти в четыре столетия просто не мог пройти бесследно, современность не может так просто продолжать опираться на Лютера, она стала открытой для всего мира, более радующейся культуре, более универсальной и т. д.».
Пренебрежительно он отодвинул дорогую иллюстрированную книгу в сторону. — Нет, — сказал он, — эти люди не могут ни так просто, ни вообще продолжать опираться на Лютера. Мир так открыт для них, так рад культуре, стал настолько универсален, что наивная немецкая самобытность, германский дух только мешает им. Своими письмами против евреев Лютер основательно устроил им расстройство желудка. Как вывеска он им, в крайнем случае, еще сгодится, но в остальном — прощай, Гризельда! Пастор Вальфиш проглотил брата Мартина, и пастор Швальб прощебечет благословение для этого.