Предсказание Тразеа оправдалось очень скоро.
Постыдное окончание этого неслыханного процесса произвело на народ впечатление пощечины, как бы горевшей на лице каждого римлянина.
Октавия осуждена!
Это было слишком! Римский народ, молча смотревший на все выходки двора, как бы по внезапному соглашению начал выражать негодование на бессовестное поношение кроткой, благородной страдалицы.
Можно было подумать, что это современники несчастной Виргинии повсюду собирались теперь группами, произнося проклятия, жалобы и угрозы и, наконец, с уничтожающим единодушием давно подготовленного восстания, провозгласившие лозунг: "Да здравствует Октавия! Долой развратницу Поппею Сабину!"
Наиболее деятельной силой этого бурного, неожиданного возмущения оказалось женское население Рима.
Начиная от последних рыбачьих хижин на склоне Авентинского холма до вилл Садовой горы и Мильвийского моста, всюду центром оживленных групп были женщины, то в платье мещанок, страстные и резкие в их диком красноречии, то аристократки в белоснежных, развевающихся паллах, с ярко-красными флам-меумами на искусно подобранных волосах, с величавыми, мягкими манерами. Супруга жалкого сенатора заявила протест против лживого вердикта своего мужа; жена презренного помощника палача обличала преступления мучителей. И, наконец, подстрекаемые сотнями тысяч женщин, считавших свои священнейшие чувства смертельно поруганными, отважнейшие из мужчин двинулись шумной толпой к Палатинуму и громовым голосом потребовали возвращения Октавии.
К ним присоединились новые массы народа.
Отряд городских солдат, сойдя с лестницы капитолийского холма, бросился навстречу бурному людскому потоку.
-- Остановитесь! -- крикнул начальник. -- Ни шагу дальше, или я велю заколоть вас!
-- Стыдись! -- вскричал стройный, темноглазый юноша, поднимая кулак.
То был отпущенник Артемидор.
-- Стыдись! -- звучно повторил он. -- Не хочешь ли ты защищать низость против добродетели? Римлянин ты или мемфисский сводник?
-- Разойдитесь! -- с досадой произнес начальник. -- Слышите! Уже раздается военная песня германцев! Вперед, солдаты! Я должен исполнить мой долг! Пустите копья в ход!
-- Что правда, то правда! -- вскричал один из его солдат. -- Императрица невинна, а Поппея закидала ее грязью.
-- Я римский гражданин, -- сказал другой. -- Я не стану драться за развратную Сабину.
-- Да здравствует Октавия! -- закричал третий.
-- Вот так! -- торжествовал Артемидор. -- Ура, городская когорта!
-- Ура, городская когорта! -- загремели тысячи голосов. -- Привет защитникам Октавии!
Начальник растерянно оглянулся кругом. Вся сотня солдат отказывала ему в повиновении. Шум на форуме разрастался с каждой секундой. Вдруг Артемидор схватил его за руку.
-- Ты еще колеблешься? -- голосом вдохновенного ясновидца воскликнул он. -- Бессовестный разврат и позор будут наказаны, или мир должен поколебаться.
Одним мощным движением он вырвал меч из его руки.
-- Во дворец! -- крикнул он, размахивая мечом над головой. -- Идите, копьеносцы! Ваше появление, надеюсь, решит дело.
-- Городская когорта стоит за Октавию! -- слышалось повсюду в толпе. -- Дайте дорогу! Это идет их передовой отряд штурмовать Палатинум! Цезарь, выйди в остиум! Поклянись всеми богами, что ты возвратишь Октавии ее права императрицы! Долой проклятую развратницу Поппею! Она затоптала Рим в грязь!
-- Долой Клавдия Нерона, если он не покорится! -- заглушая весь шум, раздался мощный возглас из середины толпы.
Все обернулись.
Но мстительный назарянин Никодим после своей потрясающей угрозы, мгновенно исчез; казалось, он провалился сквозь землю, бесследно, как призрак.
В Палатинуме господствовало величайшее смущение.
Человек пятьдесят преторианцев, по желанию Поппеи посланные Тигеллином для рассеяния народа, после короткой схватки были частью обезоружены, частью избиты до смерти. Смущение достигло крайних пределов, когда городские солдаты подняли свои угрожающие копья. Тигеллин посылал в главную казарму гонца за гонцом, но ответа все не было. С стремительной поспешностью набрасывал он планы нападения и обороны, но без всякого результата, ибо все зависело от времени прибытия преторианских полков, и еще было неизвестно, приготовились ли они вступить в борьбу с целым ожесточенным Римом.
Он выразил свое сомнение императору. Взволнованным цезарем тотчас же овладел подавляющий страх. Не трусость заставляла его трепетать, но нечистая совесть. Да, народ прав! Преступно было поверить всем этим мнимым доказательствам, как бы искусно ни сплетали их хитрые доносчики.
Тигеллин был обманут: это еще можно допустить.
Поппея была обманута: это уж хуже, ибо именно она, бывшая причиной столь тяжких страданий бедной Октавии, должна была бы приложить все старание для того, чтобы обличить несостоятельность обвинения.
Но что он сам поверил в виновность Октавии, это было непростительным святотатством, ослеплением, которое невозможно искупить!
Но почему же непорочность императрицы была известна всему Риму? Он, цезарь, ведь лучше знал свою Октавию!
О, теперь ему ясно все! Гнусные доносчики рассчитывали оказать Поппее Сабине услугу, за которую она должна вознаградить их с персидской щедростью! Быть может, даже она сама призналась, что Октавия стоит на ее дороге.
И ради этого произошло чудовищное оскорбление, осквернение невинной! Неужели он был слеп? Или теперь над ним исполняется страшная судьба, предсказанная ему Агриппиной: он будет могуч только под ее охраной; без нее же, рано или поздно, он падет...
Да, это так! Его блеск, его божественное могущество должны рассыпаться в прах! Городские солдаты уже отпали от него; преторианцы, не лишенные чувства чести и сердца, также были возмущены безмерной несправедливостью к кроткой, беззащитной страдалице и могли присоединиться к восставшим... Мысленно он уже слышал мерные шаги их отрядов... Мостовая гудит под их ногами... "Долой Клавдия Нерона!" Остиум осажден... Бурр и Юлий Виндекс врываются в покои... Мечи сверкают в их руках...
"Вот тебе за Агриппину!.. А это за поруганную Октавию!"
Он испустил ужасающий вопль, как будто чувствуя в трепещущей груди холод стального клинка.
-- Зачем вы убиваете меня, ведь я сам хотел спасти ее? -- простонал он, все еще преследуемый страшным видением, и упал лицом на стол.
Вошедшая Поппея положила ему руку на плечо.
-- Успокойся! -- нежно произнесла она. -- Наконец пришла весть из претории. Бурр внезапно захворал. Но надежный младший трибун ведет через Субуру две тысячи солдат.
-- Молчи! -- грозно сказал он. -- Позови ко мне Тигеллина!
-- Что это значит? -- с изумлением спросила она.
-- Ты это услышишь! Позови Тигеллина!
-- Пошли твоего раба!
-- Нет! Ты пойдешь! -- вскочив, закричал он и схватил ее за горло.
-- Ты помешался?
Она высвободилась и стояла перед ним, подобно Беллоне, вдвойне прекрасная, с лицом залитым горячим румянцем.
-- Прости! -- пробормотал Нерон. -- Я не знаю, что отуманило мой мозг... Кассий!
Раб подошел ко входу.
-- Да позовите же ко мне Тигеллина наконец! -- обратился к нему император таким тоном, как будто он уже дважды бесплодно приказывал ему это.
-- Что угодно моему другу и повелителю? -- спросил агригентец, входя.
-- Возьми глашатая, выйди тотчас же к народу и объяви, что сенат ошибся.
-- Как?
-- Что сенат состоит из одних лишь выживших из ума глупцов, если это больше нравится тебе. Октавия невинна. Клавдий Нерон цезарь благодарит возлюбленных римлян за то, что они распознали истину, в то время как собрание ослов в Капитолии ревело "виновна!". Ты все еще не понимаешь?
-- Понимаю, но...
-- Нет никакого "но". Затем ты будешь так добр и пошлешь двенадцать конных преторианцев за моей светлейшей супругой, которую они привезут в Палатинум со всем подобающим ей уважением...
-- Ты не шутишь? -- побледнев, спросила Поппея. -- Цезарь, не поступай необдуманно! Высокое собрание постановило свой приговор. Он неоспорим.
-- Я уничтожаю приговор моей императорской властью! Процесса не было. Октавия по-прежнему моя супруга. Ты же...
-- Ну? Я? Я?
-- Ты же, по требованию справедливости и общественного приличия, оставишь Палатинум... Иди, Тигеллин! Ты отвечаешь головой за немедленное исполнение моих повелений... Объяви народу, что Поппея Сабина собирается уже выехать на свою Эсквилинскую виллу! Что ты медлишь?
Агригентец поклонился.
"Пожалуй! -- подумал он. -- Внезапная фантазия... или страх перед кричащей толпой! Надолго ли это? Да наконец, если Октавия и вернется, то мое положение слишком упрочено для того, чтобы мне нужно было бояться ее!"
Поппея Сабина была вне себя. Все, к чему она столько лет стремилась с таким лихорадочным жаром, разрушено одной минутой слабости цезаря! Ее лодка опрокинулась у самого берега! И к чему агригентец действовал с такой утонченной жестокостью? Меньшее усердие принесло бы гораздо лучшие плоды.
-- Нерон, -- вскричала она, бросаясь к ногам императора. -- Я не покину тебя! Лучше умереть, чем уйти отсюда отверженной тобой. Неужели ты забыл, что мне предстоит, неблагодарный? Разве Поппея не мать ребенка, которого ты так часто в мыслях уже видел обнимающим твои колени и лепечущим слово "отец"?
Она рвала свои волосы и билась лбом об пол.
-- Перестань! -- сказал император и, потрясенный ее диким отчаянием, поднял ее. -- Не сетуй, -- продолжал он, -- и не сокрушай в конец мое измученное сердце! Нет, Поппея, я не забыл ничего! Я помню о наших мечтах... Я люблю одну тебя, Поппея, одну твою небесную красоту, твои жгучие поцелуи...
Он нежно привлек ее к себе. Она обвила его шею и прижала пылающее лицо к его лицу.
Извне зазвучала громкая труба глашатая. Оглушительный шум, царивший на форуме до склонов Целийской горы, уступил место безмолвию. Агригентец громко, сжато и явственно говорил что-то народу. В покое императора не было слышно слов, но после его короткой речи, казалось, дрогнули самые основания дворца. Восторженные крики своей бурной мощью в тысячу крат превзошли едва затихшие восклицания гнева. "Да здравствует Октавия! Да здравствует император!" -- гремели возбужденные толпы. Несколько голосов крикнуло даже: "Да здравствует агригентец!"
Между тем Поппея дрожащими губами прижималась к губам Нерона, вся трепеща от ярости и ожесточения. Поцелуи ее были любовнее и горячее прежнего, ибо она убедилась, что власть ее над ним не уменьшилась нисколько.
-- Прощай! -- с раздирающим сердце рыданием сказала она. -- Я думала, что имя мое глубже запечатлено в твоей груди. Я ухожу, цезарь. Будь счастлив с твоей Октавией!
Он обнял ее.
-- Мы увидимся! -- сказал он, совершенно очарованный ею. -- Будь рассудительна, Поппея! Разве ты не слышишь их восторженные крики? Если народ требует этого... Скажи, Поппея! Что значит император без народа?
-- Народ! -- презрительно повторила Поппея. -- Твоя власть не от народа, но от судьбы, а стены, о которые разбивается напор черни, -- это солдаты. Слышишь протяжные звуки труб? Это идут к нам на помощь люди Бурра. Теперь, конечно, после речи агригентца уже поздно. О, я вижу тебя насквозь. Твоя любовь к справедливости только маска для пресыщения. Октавия также прекрасна, а жаждущий жизни император любит перемены.
-- Женщина, ты бредишь!
-- Да, брежу. Не слушай меня! Мне дурно. Мозг мой пылает. Я хотела бы сию минуту задушить тебя этими руками, так беспредельно я люблю тебя, так страдаю от мысли уступить тебя другой, даже чистой, непорочной Октавии!
Любовная сцена эта была разыграна мастерски.
Схватив цезаря за плечи, она устремила на него взгляд, полный такого соблазнительного, очаровательного кокетства, что он окончательно растаял...
Спустя полтора часа экипаж, посланный увезти осужденную императрицу на ее виллу, снова катился по мостовой Via Sacra. Бесконечные приветственные клики провожали ее.
-- Да здравствует Октавия! -- гремел весь Рим, и среди этих возгласов, подобно зловещему эхо, по временам раздавалось: "Долой развратницу Поппею!"
Невидимые руки увенчали статуи Октавии, еще во времена императрицы-матери поставленные во многих места города. Воздвигнутые же Нероном статуи Поппеи были сброшены с цоколей, разбиты, запачканы пылью и грязью, или, подобно трупам преступников, стащены к гемонским ступеням.
Приветствуемая Клавдием Нероном, бледная Октавия вступила во дворец.
-- Да здравствует император! Да здравствует императрица! -- шумел народ, свидетель этой странной, боязливой и безмолвной встречи.
Бесчисленные толпы бросились к общественным алтарям благодарить богов за прекращение раздора в цезарской семье и за полное и совершенное восстановление Октавии в ее неоспоримых правах.
Почти в то же мгновение, как Октавия входила во дворец, Поппея Сабина, под плотной вуалью, проскользнула через палатинские сады к выходу, что вел к Circus Maximus. Здесь ее ожидали носилки. Бросив последний гневный взгляд на блестящий дворец, где она доселе была верховной властительницей, она энергично стиснула губы, прижала руку к сердцу и вошла в свою лектику.
Тотчас же созванное императором собрание сената объявило только что произнесенный его большинством приговор недействительным на основании будто бы нечаянно вкравшейся в его постановление ошибки.
Тразеа Пэт и Бареа Сораний насмешливо выразили собравшимся отцам свою признательность и, каждый по-своему, заключили заявлением, что впредь они отказываются от чести принадлежать к корпорации, дерзающей делать промахи в столь важных делах. Все поняли жестокую насмешку и глубокое презрение под оболочкой язвительной иронии.
Старый враг Тразеа, Коссутиан, бесновался от ярости, так как на его долю со стороны отважного стоика достался уничтожающий щелчок. Тем не менее никто не решился возражать. Стыд, иногда пробуждающийся и в самой продажной женщине, парализовал их лицемерно изолгавшиеся языки.