В самом радужном настроении направлялся император два дня спустя к девушке, нетерпеливо ожидавшей его.
Солнце стояло еще высоко, но прохладный ветерок, с раннего утра дувший от Тирренского моря, освежал, шелестя зеленью высоких кипарисов и разносил по всему саду аромат пурпуровых роз.
Роскошные носилки с восемью носильщиками-лузитанцами в полушелковых фиолетовых одеждах, вместе с блестяще разодетыми рабами, были подарком императора его безгранично любимой Актэ.
Он сказал ей об этом, когда они вместе уселись на мягких подушках и задернули фиолетовые занавеси так плотно, что без особого усилия никто не мог заглянуть в носилки.
Она поблагодарила его горячим поцелуем, но так, что он понял, насколько ничтожен его драгоценный дар в сравнении со счастьем быть с ним и обладать его любовью.
Вдруг вся покраснев, она припала к его груди, погладила его по щеке и вполголоса сказала:
-- Мы теперь точно настоящие муж и жена, правые перед Богом и законом! О, Нерон, это было бы божественно... Я, рядом с тобой, на римских улицах! У меня кружится голова при одной этой мысли. Позволь мне еще немножко отдернуть занавес! Мое покрывало так плотно, что меня нельзя узнать!
-- Как желаешь, -- отвечал император. -- Твой голос для меня -- голос судьбы.
-- Так лучше виден цветущий Рим, и чудные дворцы, и граждане в ярких тогах... Вот почти перед нами вьется Авентинский холм с храмом Дианы, а дальше, левее, длинный Яникулус. Как красиво граничат со светом темно-синие тени! Скажи, мы пройдем по форуму? Мне хотелось бы посмотреть на твое царственное жилище и вообразить себе, что и я имею право переступить за порог Палатинума!
-- Ты имеешь это право, Актэ!
Она закрыла ему рот рукой.
-- Не говори! Довольно того, что я вытеснила несчастную Октавию из твоего сердца! Этого более, чем довольно! Но я лучше умру, чем соглашусь на... Нет, Палатинум -- храм невинных, и я скорее готова принять жесточайшую смерть у ног Октавии, чем оказаться угрозой для нее в ее собственном доме.
-- Не говори так безрассудно! А если бы она сама возымела намерение отказаться от этого святилища и удалиться, оставив меня одного среди этой кесарской пышности?
-- Она не сделает этого! Но мы сворачиваем... Это Via Sacra... А там, осеняемый храмом Диоскуров, поднимается к небу величавый дворец императоров, дворец моего страстно любимого Нерона!
Вдруг она откинулась назад.
-- О, какая досада!
-- Что с тобой? -- спросил император.
-- Это был Паллас, доверенный императрицы-матери. Он прошел мимо самых носилок и узнал меня.
-- Но ты закутана, как египетская волшебница.
-- Не совсем так, а у Палласа зоркие глаза. Я тебе рассказала уже...
-- Да, ты рассказала мне, что и он поднял взор на небесную Актэ. Как несчастлив должен быть он! Я сожалею о нем от всего сердца.
-- Все равно, он узнал меня, и я боюсь...
-- Чего же, моя робкая лань?
-- Что он повредит нам...
-- Разве я не император?
-- Конечно... Но именно как император ты имеешь уже довольно врагов, и я считаю излишним создавать новых недоброжелателей среди частных лиц, -- в особенности же из таких, как этот угрюмый, мрачный Паллас.
-- Ты несправедлива к нему. К тому же если он и узнал тебя, то почему он знает, кто твой спутник? Будь уверена, что его подозрения о моей любви к отпущеннице Никодима были лишь мимолетным предположением. Он ищет своего соперника в другом месте. Клавдий Нерон, конечно, сумеет помешать ему коснуться даже волоска на твоей золотистой головке.
-- Ты прав, -- прошептала Актэ. -- Великий Боже, как здесь чудесно! Все Марсовое поле превратилась в один цветущий сад! Там платаны и дубы, здесь огненные цветы среди лужаек.
-- Видишь ты громадные "К. Н.Ц." перед колоннами мраморной галереи?
-- Это значит "Клавдий Нерон Цезарь", -- с восторгом вскричала Актэ. -- Вся роскошь и весь блеск мира кажутся мне существующими только для того, чтобы чествовать тебя, мой единственно любимый!
-- А посреди этой роскоши ты все-таки единственная жемчужина, дающая мне истинное счастье.
-- Правда ли это? -- лукаво взглянув на него, тихо спросила она.
-- Такая же правда, как то, что майское солнце сияет теперь над нашими головами, а вечная весна цветет в наших сердцах! Актэ, Актэ, я не могу выразить словами, как я неузнаваемо изменился с тех пор, как ты любишь меня! Теперь я понимаю природу и самого себя; вечное желание, наполняющее мир, для меня не загадка больше. И я убежден, что это желание -- жажда и стремление к счастью -- есть единственное плодоносное зерно нашей жизни. Жизнь -- любовь; жизнь -- желание. И разве чему иному учите вы, назаряне, переносящие это желание даже за порог смерти, где вы надеетесь найти вечную жизнь и вечное счастье?
Актэ слушала с невыразимой любовью, припав к его плечу закутанной в покрывало головкой.
-- Вот палатка египтянина, -- уже другим тоном заговорил Нерон. -- Сколь тяжко воспоминание о том, как дерзко распорядился твоим счастьем лукавый Никодим! Возмутительно! Мудрый и справедливый человек упустил из виду лишь то, что чистое сердце девушки не продажный товар, а сокровище, отдаваемое ею самой по свободному влечению...
-- Нет, не по свободному влечению, а под ярмом непреклонной любви. О, я любила тебя до безумия... Если бы тогда ты взял меня за руку, я слепо пошла бы за тобой на край света...
-- Да, я упустил случай... -- огорченно заметил Нерон, но тут же весело прибавил: -- Безумец я! Обладая всем, я еще пускаюсь в сетования! Будем наслаждаться настоящим, Актэ! Печальные мысли безумны при взаимной любви. Да, вот палатка египтянина, но теперь я смеюсь над ней! Разве я не в тысячу раз счастливее, чем был прошлой осенью? Разве теперь я не знаю того, что ты любишь меня, о чем тогда не подозревал?
-- Мне нравится, когда ты такой! Смотри, какой блеск и сияние среди аллей! Повсюду я вижу моего возлюбленного, в мраморе, бронзе, серебре, золоте -- и повсюду он один и тот же, достойный обожания Геро. У тебя прелестнейший рот, какой я когда-либо видела. Чудные губы, созданные для поцелуев, для песен и красноречия. Нерон, я с ума сойду от самомнения и гордости. Во всем обитаемом мире звучит твое божественно-сладкое имя... -- Нерон! -- шепчет лузитанец и почтительно преклоняет колени перед твоим изображением. -- Нерон, -- раздается в Азии и в Африке. -- Нерон, -- слышится в Галлии и по ту сторону границы, у германцев...
-- Которые, однако, ни в каком случае не преклоняются перед статуями императора!
-- Нет? Почему нет?
-- Потому что они свободный народ и не посылают свои войска следом за римскими орлами.
-- Но ты еще недавно показывал мне из верхней комнаты нашей виллы хаттского вельможу в римском вооружении?
-- Это был Гизо, сын хаттского вождя Лоллария. Гизо служит у нас, чтобы научиться римскому языку и военному искусству, впоследствии применив свои познания у себя на родине.
-- Ты позволил ему это?
-- Почему нет? Если бы я запретил, то не было бы это похоже на то, что римская империя боится своих соседей германцев?
-- Ты прав, я не подумала об этом.
-- К тому же этот молодой хатт уже щедро вознаградил нас за то, чем мы ему были полезны, оказав нам большие услуги в борьбе с восставшими парфянами на востоке и еще двумя северными сарматскими племенами, не проявлявшими ни малейшего уважения к римскому величию.
-- Как счастлива была бы я, если бы могла разделять с тобой все твои дела! -- вздохнула Актэ.
-- Разве ты не примечаешь, что я сам перестал серьезно относиться к ним? Ты и красота природы -- вот мой мир, мое настоящее и будущее. Взгляни как внезапно засияла вершина старого храма Минервы! Солнце склоняется к западу, и сама богиня мудрости как бы выражает мне одобрение этим снопом лучей своего рассеивающего мрак светила!
-- Да, настоящее и будущее! Сегодня же вечером мы выпьем за процветание... Но скажи, кто эта роскошная женщина в носилках рядом с красивой уроженкой Востока? Носилки бледно-красные, а носильщики в темно-желтых одеждах?.. Она прекрасна, но пламенный взгляд ее глаз пугает меня...
-- Ты никогда не слыхала о Поппее Сабине, супруте Ото, друга моего детства?
-- Как же, как же... Но смотри, как она глядит на тебя! Она тебя узнала! Ее гордое лицо на мгновение исказилось гневом.
-- Что ты делаешь?
-- Придерживаю занавеску, пока мы пройдем...
-- Чтобы вдвойне привлечь ее внимание?
-- Чтобы укрыть тебя от ее дурного глаза. Скажи, Нерон, часто ты встречаешься с ней?
-- Очень редко, и к тому же я так же неуязвим, даже для самых дурных глаз, как если бы носил амулет на шее.
-- Мы, назаряне, не верим в чудодейственную силу этих вещей, -- возразила Актэ. -- Но если бы ты отрезал прядь моих волос и всегда носил бы ее с собой, я думаю это принесло бы тебе счастье.
-- Сегодня же я похищу золотую прядку! Она защитит меня, даже если все вокруг падет в развалинах.
-- Скажи, кто эта черноволосая, что сидела рядом с ней? У нее также какой-то взгляд... словом, они подходят друг к другу!
-- Ты думаешь? Это Хаздра, подруга Поппеи Сабины. Про нее говорят, будто она по уши влюблена в Фаракса...
-- В Фаракса?
-- Ну да, Фаракса, новоиспеченного центуриона гвардии.
-- Это тот, который... но нет, тогда он был еще солдатом городской когорты.
-- Тот самый, тот самый, который вел тогда Артемидора. Любимцы императрицы Агриппины быстро идут в гору...
-- Ну, я предоставляю Хаздру Фараксу и Фаракса Хаздре. Знаешь ли, Нерон, мне хотелось бы, чтобы все кругом были веселы и счастливы. О, если бы я могла повелевать, не было бы больше ни горя, ни страданий, но одна только светлая радость и возгласы веселья...
-- Так останови же смерть, вырывающую у матери цветущее дитя, у отца -- прекрасного сына! Уничтожь безумные людские надежды, болезни и медленно наступающую старость!
Это были последние серьезные слова их разговора. Как роскошно простирали над дорогой свои развесистые ветви высокие вязы, пинии и клены! При каждом повороте носилок открывались все новые восхитительные виды, то на пятивершинную гору Соракте, то на возвышенности Альбы или на длинный, живописно разорванный ряд сабинских холмов. Башня Мецены величаво выделялась на голубом небосклоне, а кругом, насколько мог видеть глаз, цвели бесчисленные цветы, вились ползучие растения и зеленели свежие, густые кустарники.
Солнце еще не успело скрыться за Яникульской вершиной, как счастливая чета уже вернулась на виллу. Нерон ужинал сегодня у Актэ. Девушка безумно радовалась этой восхитительной прихоти и заказала своему повару самые изысканные блюда. Собственными руками налив в чашу возлюбленному искристое фалернское, она подняла свой кубок.
-- Что за чудный день! -- воскликнула она. -- Выпьем же за настоящее и за будущее, помнишь, как мы условились в носилках!
Он залпом выпил вино и энергичным движением поставил чашу на стол.
-- Приди ко мне! -- шепнул он, обнимая стройный стан Актэ, обвившей руками его шею...
Вдруг в дверь послышался стук, легкий, сдержанный, но в то же время уверенный, точно стучавший считал себя в праве нарушить уединение любящей четы.
Цезарь вскочил, нахмурившись.
-- Что это значит? -- дрожа от гнева, спросил он.
-- Не понимаю. Из слуг никто не посмел бы... Может быть, Фаон?
-- Фаону известно, что я строжайше запретил ему... -- сказал император.
-- Наверное, случилось что-нибудь необычайное, если он решился ослушаться тебя, -- прервала Актэ.
-- Хочешь, чтобы я отворил дверь?
-- Не отворяй, а спроси отсюда, что нужно.
Она побледнела при внезапном стуке, нарушившем блаженную тишину и прозвучавшем в ее ушах подобно призыву военной трубы.
-- Как у меня забилось сердце, -- боязливо произнесла она.
-- Дорогая дурочка! -- сказал он, ласково гладя ее по роскошным волосам. -- Чего ты испугалась? Что может угрожать тебе, такой доброй и кроткой и защищенной рукой императора?
Подойдя к двери, он отодвинул задвижку и спросил сквозь щель:
-- Это ты, Фаон?
-- Да, повелитель! -- послышался сдержанный голос. -- Прости, если в моем безмерном смятении я пренебрег твоим запретом. Но случилось нечто необычайное.
-- Подожди минуту!
Он обратился к Актэ.
-- Это Фаон. Может он войти?
-- Пожалуй! -- уже с любопытством отвечала она, хотя все еще дрожала от внезапного испуга.
Раб вошел с почтительным поклоном.
-- Говори! -- приказал Нерон.
-- Вот в чем дело. Я стоял у входа и любовался прекрасным вечером, как вдруг ко мне подошел какой-то человек, с лицом наполовину закрытым капюшоном его пенулы, и грубо спросил: "Здесь живет Актэ, отпущенница Никодима?"
-- Что же ты ответил? -- спросил цезарь.
-- Ответил коротко и ясно, что он нахал.
-- Нужно отдать тебе справедливость, Фаон, ты стоишь выше светского обращения! Как же понравилась нахалу твоя откровенность?
-- Бросившись на меня, он схватил меня за грудь и, получив несколько ударов кулаком, злобно заревел. "Уж не хочешь ли ты разыгрывать оскорбленного, презренный сводник? Я пришел от имени высших властей, могущих уничтожить тебя!" -- Скажи еще одно слово, и я вобью тебя всего в землю! -- рассердившись, крикнул я в свою очередь. Увидав, что меня не легко испугать, он сделался вежливее и после нескольких намеков отдал мне вдвое перевязанную восковую дощечку. "Дело очень спешное, -- серьезно прибавил он, -- судьба цезаря зависит от немедленной передачи этой дощечки! Спеши же, не теряя ни мгновения!" -- И я прибежал сюда, вопреки твоему повелению; прости меня, но я полагал, что, быть может, действительно тут что-нибудь важное и что этого желает судьба.
Фаон ушел.
Взяв со стола серебряный нож для фруктов, император разрезал шнурки дощечки и вполголоса с иронией прочел следующее:
"Бывшей рабыне Актэ, на погибель себе освобожденной римским дворянином Люцием Никодимом, посланием сим предписывается немедленно разорвать свою связь с высоким повелителем империи и без сопротивления возвратить божественного императора его благородной супруге, с отчаянием по нем тоскующей.
Сама Октавия ничего не знает об этом послании, тому свидетель всемогущий Юпитер. Чувства справедливости и благоразумия диктуют эти строки верным сынам отечества.
Если отпущенница Актэ внемлет увещанию и согласится через три дня навсегда покинуть Рим, то приверженцы юной императрицы окажут милость и не станут ни преследовать отпущенницу Актэ, ни предадут ее за проступок на суд эдилам, а напротив, в день отъезда ей выдана будет сумма, которая ее обеспечит на всю жизнь.
Сопротивление же Актэ навлечет на нее самые ужасные последствия. Лицо, направляющее это послание, имеет власть и намерение привести в исполнение все, чем ей угрожают.
Актэ должна сегодня же объявить о своем согласии, взойдя на верхнюю галерею своего жилища в начале второй ночной стражи и явственно произнеся: "Да, я уезжаю", -- когда увидит проходящего мимо человека в сопровождении факелоносца. Отличительный признак этого человека будет огненно-красный платок на пенуле и громко произнесенные слова: "Она раскаивается"!"
Нерон закончил читать. Актэ, как пораженная громом, сидела на бронзовой скамье и из-под полуопущенных ресниц ее катились жгучие слезы.
Спокойно, хотя с тайным смущением, положил Нерон дощечку на стол.
-- Возлюбленная! -- нежно сказал он, подходя к девушке. -- Я узнаю почерк, несмотря на то, что его очень старались изменить!
Плачущая Актэ быстро подняла голову; Нерон обтер ей мокрые щеки полой ее одежды.
-- Это почерк моей матери, императрицы Агриппины, -- торжественно сказал он. -- Она водила стилем с несказанным тщанием, местами проводя линии, долженствовавшие ввести меня в заблуждение. Но я знаю ее письмо, даже если бы она вздумала писать левой рукой. Взгляни на ее А и почти греческое С! К тому же, кто в целом Риме дерзнул бы обращаться к возлюбленной императора с такими чудовищными угрозами?
Актэ вздохнула.
-- Твоя мать для меня, конечно, еще страшнее твоей жены.
-- Октавия серьезна и сдержанна, -- возразил Нерон. -- Ее любовь ко мне исчезла уже давно. В этом ты права. Прежде чем заподозрить бедную Октавию в этой интриге, я заподозрил бы некоторых государственных людей, недовольных сенаторов и благородных. Многие, ненавидящие чрезмерную власть Агриппины, охотно послали бы подобное письмо с намерением вооружить нас против моей матери. Некоторые знатные дамы также с неудовольствием примечают, что со времени известного празднества у Флавия Сцевина, я избегаю всяких торжеств. Но все это лишь пустые предположения. Я убежден, что угадал. Обороты речи здесь также обличают высокомерную повелительницу, никогда не выражавшую ни одного желания без того, чтобы оно не было мгновенно исполнено.
-- Какое несчастье! -- простонала Актэ.
-- Несчастье? Как? Кто господин и император Рима, я или Агриппина?
-- Она твоя мать!
-- Ты хочешь сказать, что она повелевает мной, потому что доселе я терпел ее вмешательство в государственные дела? Ты ошибаешься, Актэ! Если я допускал это до сих пор, то единственно лишь потому, что мне так хотелось. Я не азиатский царь, которому доставляет удовольствие дать почувствовать свое неограниченное могущество даже в отдаленнейших провинциях. Меня не привлекают ни сложный механизм делопроизводства, ни процессы граждан, ни мелочное честолюбие военных. Все, совершаемое мной в этой области, я совершаю по обязанности. Поддерживаемый с одной стороны Сенекой, с другой таинственным Люцием Никодимом, я шел по раз избранному пути; но чем больше спутники мои освобождали меня от обременительной путевой поклажи, тем легче становилось у меня на душе. Я человек, Актэ, друг всего прекрасного и благородного, я художник и поэт. Но прежде всего, я нежно любящий безумец, которому один час в твоих сладких объятиях дороже тысячи триумфов. С тех пор как ты моя, я предоставил все другим. Агриппина с Сенекой правят государством, я же только изредка вижусь с Бурром, да с усердным Тигеллином, при случае поддерживающим расположение ко мне солдат значительными денежными подарками. Теперь же, когда они хотят отнять у меня мое единственное, оставленное мной для себя сокровище, теперь они почувствуют, что одна милость моя сделала их тем, что они есть; я покажу им, кто господин здесь, и до последней капли крови буду отстаивать мое счастье!
-- Ты погубишь себя! -- воскликнула Актэ. -- Не борись против течения! Не восставай безумно против грозной силы! Нерон, любовь моя, ты в заблуждении! Поверь мне, нельзя в одно мгновение схватить выпущенную из рук узду, и, прежде чем ты схватишь ее, твоя Актэ уже будет смята и раздавлена могучими копытами!
Он бурно схватил ее за талию левой рукой и подняв правую, произнес страшную клятву защищать ее до последнего издыхания.
Крепко прижавшись к нему, она целовала его сладко и нежно, как умела она одна, с застенчивостью девушки и страстью женщины.
-- Нерон, что же мне делать? -- тихо спросила она. -- Скажи! Я буду слепо повиноваться тебе, хотя бы мне пришлось умереть!
-- Ты спокойно останешься дома, -- улыбнулся Нерон, отвечая на ее поцелуи. -- Прикажи верному Фаону запереть на двойные запоры остиум и постикум! Я сейчас же пришлю тебе двенадцать моих телохранителей. Если незнакомец, не слыша твоего ответа, сделается навязчив, прикажи ему убираться. Если и тогда он будет упорствовать, ты велишь его схватить. Еще один поцелуй, Актэ! Как чудно пахнут твои волосы! Нарциссами и розами! О, эти губки! Так ободрись же, обожаемое дитя, мое сладкое сокровище!
-- Прощай! -- прошептала Актэ. -- Прощай, милый!
-- Дощечку эту я возьму с собой, -- деловым тоном сказал Нерон. -- Сегодня же я поговорю с Агриппиной. Она не станет отпираться. Во всяком случае, Палатинум узнает, как поступает Нерон при чьем бы то ни было малейшем поползновении коснуться Актэ.
Закинув за плечо тогу, он бросил на возлюбленную последний, бесконечно нежный взгляд и вышел.
-- Поспешите! -- приказал он своим мускулистым лузитанцам, сидевшим на мраморных плитах между стройными коринфскими колоннами. Мгновенно вскочив, они надели на плечи ремни. Нерон откинулся на подушки.
Фаон стоял возле носилок; сюда же услужливо подбежало несколько рабов и рабынь.
Император бросил им пригоршню золота, кивнул обычным гордым жестом римских вельмож и твердо произнес:
-- В Палатинум!