I.
Въ жаркое іюньское утро, на бойкой станціи сызрано-вяземской желѣзной дороги, послѣ второго звонка, мгновенно распахнувшіяся двери вокзала съ трескомъ хлопнулись объ стѣны, и густая толпа съ безпорядочною смѣсью всякихъ узловъ, корзинъ, мѣшковъ и картонокъ, высоко поднятыхъ надъ головами проворныхъ артельщиковъ, ринулась къ вагонамъ.
Впереди всѣхъ, какъ бревешко въ первой волнѣ, хлынувшей изъ шлюза, выплеснулся молодой человѣкъ безо всякой ноши, въ растегнутомъ выцвѣтшемъ на плечахъ пальто и потертыхъ брюкахъ, значительно приподнятыхъ надъ стоптанными порыжѣвшими сапогами. Онъ быстро направился къ переднему вагону третьяго класса около паровоза. На площадкѣ этого вагона, облокотясь на задвижку, стоялъ приземистый рыжій торговецъ въ засаленной поддевкѣ, съ явнымъ намѣреніемъ говорить каждому изъ новыхъ пассажировъ, что народу тутъ -- тьма тьмущая, какъ сельдей въ боченкѣ, труба нетолченая...
-- Потрудитесь посторониться,-- сказалъ ему юноша, хватаясь за скобу.
-- Куда прете? все занято,-- лѣниво оборвалъ его торговый человѣкъ, не сходя съ мѣста.
-- А, можетъ, и найдется.-- Вы вѣдь не кондукторъ.
-- Да хоть раскондукторъ будь -- одна стать.
-- Кто васъ знаетъ... Вотъ на слѣдующей станціи и я вмѣстѣ съ вами встану и всѣмъ тоже буду говорить, что мѣстъ нѣтъ, а теперь, пожалуйста...
Толстякъ улыбнулся и пропустилъ недовѣрчиваго пассажира, прибавивъ, когда тотъ чувствительно задѣлъ его локтемъ:
-- Полегче, господинъ...
А господинъ, не извиняясь, вошелъ въ вагонъ, осмотрѣлся и вдругъ остановился посрединѣ, противъ духовнаго лица, занимавшаго своей особой и вещами цѣлое купэ въ пять мѣстъ.
-- Здравствуйте, крестный!
-- А, крестникъ... Ты какими судьбами здѣсь? -- спрашивалъ крестный мягкимъ симбирскимъ выговоромъ.
-- Домой пробираюсь.
-- А что, много народу съ этой станціи садится?
-- Ужасъ! Рабочихъ бездна, все съ мѣшками и пилами. Кондукторъ сюда ихъ посылаетъ,-- привралъ немного крестникъ не безъ задней мысли.
-- Ой, кабы не стѣснили, садись-ка напротивъ, занимай край. Свой братъ все лучше.
-- Спасибо, крестный.
Иванъ Началовъ сѣлъ противъ крестнаго, плотнаго батюшки лѣтъ за шестьдесятъ, но еще бодраго, свѣжаго старика.
-- Ну, разсказывай, гдѣ былъ, что дѣлалъ?
-- Да все по дальней роднѣ шлёндалъ...
-- Невѣсту, чай, высматривалъ?
-- Былъ тотъ грѣхъ...
-- А учительство развѣ по боку?
-- Ну его... оскомину набило.
На откидномъ столикѣ у окна предъ о. Никандромъ Тронинымъ стоялъ большой жестяной чайникъ, рядомъ въ бумажкѣ развернуты были свѣжая зернистая икра, сочившійся жирный балыкъ, куски сахара, булка и прочія принадлежности завтрака. Батюшка усердно давилъ мельхіоровой ложечкой кусокъ лимона въ стаканѣ и разсѣянно ронялъ слова:
-- А вѣдь, кажется, ты увлекался учительствомъ?
-- Отецъ-наблюдатель всякую охоту отобьетъ.
-- Вонъ оно что... Это о. Кондаковъ?
-- Да.
-- Что-же у васъ съ нимъ вышло?
-- Такъ все... и ученики будто ничего не знаютъ, и плохо-де я преподаю, не умѣю... А я -- что?.. какъ всѣ учу.
-- Гм...
-- Ко всему придирается... даже къ диктовкамъ. Разъ я задалъ ученикамъ такую фразу: "Вкупѣ ѣхали въ купэ"... Донесъ вѣдь въ совѣтъ... А епархіальный наблюдатель оттуда далъ мнѣ нагонку,-- нельзя, говоритъ, славянскія слова мѣшать съ иноземными. "Какой, говоритъ, толкъ мужику знать "купэ"? -- Ну, тамъ "вкупѣ", "купель", "купно", "купующе", "совокупившеся" -- это такъ, знать подобаетъ, потому что въ писаніи встрѣчается, а "купэ" -- къ чему?"
-- А что, вѣдь поразсудить, такъ, пожалуй, и правда? Къ чему, въ самомъ дѣлѣ, такое марьяжное сочетаніе словъ?
-- Для правописанія.
-- Напрасно. Баловства тутъ больше, чѣмъ грамматики. Не одобряю и я... Но все же это не причина, чтобы жаловаться на тебя въ совѣтъ; не было-ли чего похлеще?
-- Пожалуй... какъ взглянуть на дѣло.-- И, усмѣхнувшись, Началовъ продолжалъ: -- Прошлой зимой услышалъ я, что о. Кондаковъ ѣздитъ по школамъ, ревизуетъ... А у меня былъ одинъ мальчишка -- какъ есть дуракъ набитый. Ну, думаю, нападетъ на него наблюдатель, пропадай моя головушка, безъ ножа зарѣжетъ меня этотъ парнишка: за двѣ зимы азбуки путемъ не выучилъ! Разнесетъ меня наблюдатель предъ совѣтомъ. Вотъ я и придумалъ: "Гришка! -- говорю -- пріѣхалъ новый начальникъ, а ты ничего не знаешь, онъ тебя убьетъ до смерти, иди-ка домой!"
-- А ты, я вижу, предусмотрительный, "въ предняя прозираешь",-- улыбнулся о. Никандръ.-- Ну?
-- Хорошо сошло... Но потомъ наблюдатель пронюхалъ и тоже донесъ, что я распускаю о немъ нелѣпые слухи, будто онъ ѣздитъ съ дубинкой и всѣхъ бьетъ по башкамъ. Опять скандалъ.
-- Д-да-а! почище "купэ", пожалуй?
-- Да. И плохо бы пришлось мнѣ, да на мое счастье о. Кондаковъ самъ опростоволосился: репутацію написалъ черезъ ять, резолюцію тоже... Отъ слова "рѣзать" произвелъ. Архіерей даже, говорятъ, не мало смѣялся. "Ну, говоритъ, и уѣздный наблюдатель!.. По какому Гроту онъ учился? -- Тотъ Гротъ -- настоящій -- велитъ мое святое имя писать черезъ иже, а нашъ, доморощеный, еще дальше пошелъ... Неужели же всякая моя резолюція рѣжетъ? -- Да что, губитель, что-ли, я? Да у меня, посчитать, такъ милостивыхъ резолюцій куда больше!"
-- Ну, конечно, владыка нашъ -- благостный, ему горекъ всякій намекъ, даже и невзначайный,-- подтвердилъ о. Никандръ.
Началовъ продолжалъ:
-- Да это еще что!.. монету черезъ ять закатилъ.
-- Вотъ какъ! Значитъ, ты черезъ букву ѣ спасеніе обрѣлъ?
-- Именно.
-- А кабы не ять, давно бы тебя послали голубей гонять?
-- Пожалуй! Да по правдѣ сказать, не за Гришку и не за купэ страдать приходилось, а за наблюдательскую свояченицу.
-- Ну?
-- Вѣрно. Сначала о. Кондаковъ даже расположенъ былъ ко мнѣ... зазывалъ въ гости, угощалъ и прочее. Хотѣлось сбыть за меня свояченицу... Дѣвица-уродъ и заматорѣвшая въ лѣтахъ.
-- Хе-хе! Что же ты?
-- Да проболтался какъ-то дьякону; напрасно, молъ, надѣются...
-- Тогда, значить, и за диктовки принялся... Та-акъ.
Началовъ замолчалъ и перевелъ глаза на зернистую икру и чайникъ. О. Никандръ уловилъ этотъ взоръ, но виду не подалъ, что понялъ его значеніе.
Онъ налилъ себѣ еще стаканъ чаю и приготовилъ буттербродъ съ балыкомъ.
-- "Развѣ поклянчить"? -- мелькнула у Началова шальная мысль, но молодое самолюбіе взяло верхъ, и онъ полѣзъ въ свой карманъ, откуда извлекъ кусокъ колбасы, пару печеныхъ яицъ и булку.
-- А, и ты захотѣлъ?
-- Да.
-- Ну, что же, примащивайся рядомъ и кушай во славу Божію.
Началовъ разбилъ яйцо объ уголъ столика.
-- А что же безъ соли? -- спросилъ о. Никандръ и предоставилъ въ его распоряженіе свою солоночку. Началовъ завтракалъ молча, снявши съ головы фуражку съ плисовымъ околышемъ, семинарскаго фасона.
-- А колбаса, кажется, хорошая у тебя,-- вставилъ о. Никандръ,
-- Да, не дурная. Не хотите-ли?
-- Нѣтъ, я закусилъ. Да и день-то нынѣ постный. Что же это ты, въ самомъ дѣлѣ? а? -- возвышая тонъ, сурово замѣтилъ крестный.-- Насъ, бывало, за эту повадку дирывали, доселѣ помнится, посты блюдемъ... А нынѣ -- что! распущенность... пріѣдетъ семинаръ на вакатъ, стрѣляетъ изъ ружья въ Успенскій постъ голубей и варитъ ихъ въ овражкѣ, вдали отъ материнскихъ глазъ, въ компаніи съ телячьимъ пастухомъ, а потомъ домой придетъ, прямо въ погребъ, сливки съ кринокъ лопаетъ или отъ подвѣшенной къ потолку ветчины кусочки перочиннымъ ножомъ тонко рѣжетъ...
-- Да вѣдь въ дорогѣ, крестный, полагается премѣненіе закона... въ пути шествующимъ...
-- То-то: "шествующимъ"! -- вникни въ это слово. А ты -- какой шествующій? въ вагонѣ сидишь, какъ дома... Э-э-э! -- потянулся о. Никандръ и зѣвнулъ. -- Ну, я маленько прилягу, а ты, Ваня, покарауль да не пускай никого рядомъ,-- просилъ о. Никандръ крестника, невполнѣ вѣруя въ силу мѣднаго пятачка, предусмотрительно сунутаго въ руку кондуктора въ огражденіе дорожнаго спокойствія отъ новыхъ пассажировъ.
-- Хорошо, крестный, будьте спокойны.
Въ спящемъ положеніи о. Никандръ былъ еще красивѣе, чѣмъ въ бодрственномъ. Морщины разошлись и сгладились, лицо играло молодымъ румянцемъ. Трудно было въ точности опредѣлить, гдѣ у него оканчивался открьггый лобъ съ выпуклостями на вискахъ и начиналась, собственно, лысина, сплошь охватившая всю его большую круглую голову. За то нижняя часть лица обрамлялась длинными усами и большою густою бородою, которая отливала серебромъ на темномъ фонѣ суконной рясы и доходила до золотого наперснаго креста, благообразно придерживаемаго за нижній конецъ двумя пухлыми перстами. Жирный торговецъ въ поддевкѣ, стоявшій въ проходѣ, невольно залюбовался спящимъ; словивши въ воздухѣ большую муху, имѣвшую намѣреніе сѣсть на острый съ изящной горбинкой носъ батюшки, онъ подсѣлъ къ Началову и, кивая на соннаго, съ ласковой улыбкой сказалъ:
-- Хорошему человѣку Господь лица прибавляетъ.
За стукомъ колесъ не слышно было сопѣнія батюшки, только грудъ его съ крестомъ мѣрно вздымалась и иногда въ сладкій моментъ глубокаго сна, высоко поднявшись, начинала медленно опускаться -- однимъ продолжительнымъ дыханіемъ, уходившимъ куда-то въ глубь, казалось, до полнаго, исчезновенія. Широкое тѣло грузно колыхалось всей массой изъ стороны въ сторону, соотвѣтственно порывистымъ движеніямъ паровоза, громыхавшаго по уклонамъ насыпи. На слѣдующей станціи, при остановкѣ поѣзда на короткій промежутокъ, о. Тронинъ только повернулся на бокъ и снова предался безмятежному сну. Крестникъ курилъ папиросу за папиросой, бдительно оберегая купэ отъ вторженія нежелательныхъ элементовъ, при чемъ однажды ему пришлось немного покривить душой и сказать какой-то дамѣ, будто батюшка очень боленъ, всю ночь не спалъ и только теперь немного забылся.
-- Бѣдный! -- пожалѣла дама и сѣла рядомъ съ рыжимъ торговцемъ, любезно убравшимъ свои ноги, обутыя въ лоснящіеся сапоги бураками.
Раздался продолжительный свистокъ.
-- Къ Кузнецку подъѣзжаемъ,-- сообщилъ торговый человѣкъ...
Началовъ осторожно коснулся плеча крестнаго, который приподнялся весь въ поту, какъ купаный.
-- Ну, и задалъ же я храповицкаго...
-- Сладко поспали, ваше высокоблагословеніе, да; завидки даже брали насъ со стороны,-- отвѣтствовалъ торговецъ съ слащавой улыбкой во весь ротъ.-- Будить жалко было.
-- Неужели Кузнецкъ? какъ скоро... Ты, Ваня, пожалуйста, помоги мнѣ собраться.
-- Что же, можно.
-- У тебя вотъ ничего нѣтъ, ты, какъ древній римлянинъ, все свое съ собою носишь, а я вотъ обременилъ себя. Все попадья... каждый разъ навяжетъ этихъ порученій -- того купи, другого не забудь -- пуда четыре и везу всякой всячины. Мученикъ!..
Торговый человѣкъ бросилъ взглядъ на безчисленное множество батюшкиныхъ узловъ и сказалъ:
-- Отъ кондукторовъ прижимка бываетъ...
-- Да, бываетъ... -- отвѣтилъ батюшка. -- И то не хотѣлъ было, нечестивецъ, пускать меня въ вагонъ, да ужъ оберъ сдѣлалъ исключеніе, видимо изъ уваженія къ сану.
-- На это, дѣйствительно, вездѣ скидка идетъ,-- здраво разсудилъ торговый человѣкъ.
-- Такъ ужъ ты, Ваня, будь добръ, донеси, пожалуйста, до вокзала мои узлы, а то не знаю, выйдетъ-ли встрѣтить работникъ; старъ я, силы нисколько, боюсь упасть при спускѣ съ вагона, больно круты ступеньки...
Послушный крестникъ собралъ, увязалъ и перетаскалъ на вокзалъ въ два пріема всѣ вещи крестнаго. На платформѣ, подъ языкомъ станціоннаго колокола, засунувъ одну руку въ карманъ рванаго зипуна, другую за пазуху, стоялъ въ лѣнивой позѣ, прислонившись спиной къ стѣнѣ, парень. На головѣ у него комично трепалась пожелтѣвшая отъ времени и стихій дырявая шляпа съ отвислыми полями, на подобіе стараго бѣлаго гриба, разбухшаго подъ дождемъ. Опытный взглядъ рыжаго торговца сразу опредѣлилъ, что этотъ мужиченко, донашивающій "духовную" шляпу, непремѣнно поповъ работникъ, и онъ удивлялся только его равнодушной неподвижности.
-- Ѳедоръ! -- кричалъ между тѣмъ съ вагонной ступеньки о. Никандръ,-- чего галокъ считаешь? Помоги.
-- Между глазъ деревня выгорѣла у молодца,-- иронически замѣтилъ торговецъ.
-- Ахти,-- рванулась шляпа изъ-подъ колокола. -- А мнѣ и не вдомекъ, кто это съ багажомъ старается, не спозналъ тебя, Иванъ Петровичъ, усы у тебя выросли, допрежъ ихъ не было... Гляди-ка, вѣдь и кушакъ мой, вотъ узелъ завязанъ... Не узналъ, ровно въ глазахъ застило...
-- У васъ все застило,-- вставилъ ядовито торговый человѣкъ.-- Къ вамъ обутый въ ротъ заѣдетъ, а вы и не почешетесь; всѣ вы, видно, на одну колодку работники!..
-- Тащи все на постоялый дворъ,-- приказывалъ о. Никандръ.-- Выкормилъ-ли лошадей?
-- О, да я третьи сутки здѣсь, весь овесъ стравилъ, не чаялъ и дождаться...
-- А дома все благополучно?
-- Все въ добромъ здоровьицѣ. Матушка кланяется.
-- А еще что скажешь? -- грубовато осадилъ о. Никандръ. Ѳедоръ сконфузился и смолкъ, понявъ неумѣстность выдуманной имъ любезности отъ имени матушки, на которую та его не уполномочивала. "Болтунъ!" -- сказалъ бы въ другое время о. Никандръ, если было не лѣнь говорить съ работникомъ.
II.
Ярко вычищенный ведерный самоваръ солидно стоялъ на краю большого стола, въ половину покрытаго красной клѣтчатой скатертью, и воодушевленно пыхтѣлъ парами до самаго потолка, покапывая изъ длиннаго основательнаго крана на маленькій ржавый подносъ. О. Никандръ заваривалъ чай. Иванъ Петровичъ сидѣлъ нѣсколько поодаль к выжидательно курилъ. Затѣмъ онъ, нарушая неловкость непривѣтливой тишины, спросилъ у хозяйки постоялаго двора другой чайникъ.
-- Развѣ въ особицу? -- отозвалась та изъ за перегородки.-- А вы бы вмѣстѣ. У насъ много этакъ пьютъ, не токма извозчики, а и купцы: каждый по щепоткѣ своего чая въ одинъ чайникъ положитъ, и пьютъ себѣ на здоровье. Оно даже скуснѣе отъ разныхъ чаевъ...
Крестникъ вопросительно глядѣлъ на крестнаго, ожидая согласія.
-- Что же, и этакъ можно, сыпь сюда,-- сказалъ тотъ, поднявъ крышку отъ своего чайника. Иванъ Петровичъ всыпалъ ложечку и намѣреваяся зацѣпить другую, но о. Никандръ замѣтилъ:
-- А не довольно-ли? Впрочемъ, можетъ ты много будешь пить, тогда подбавь. Такъ. Ну, теперь густо будетъ.
Каждый выложилъ свои припасы. Крестникъ сталъ молчаливъ: колбаса очевидно была не такъ вкусна, какъ икра и балыкъ... Сыну бѣдной просвирни, отродясь не ѣдавшему такихъ закусокъ, очень хотѣлось ихъ попробовать, но онъ только стыдливо посматривалъ на крестнаго, спокойно уписывавшаго добрыя снѣди. Напитавшись, о. Никандръ сталъ собираться и, какъ бы въ объясненіе того, почему не угостилъ крестника, сказалъ:
-- Надо и женѣ немного оставить, не однѣ же завертки привезти, обидится... Да вѣдь ты, Ваня, поди, къ этому и непривыченъ? И не пріучайся, другъ, избѣгай, елико возможно. Вотъ я... самъ себѣ не радъ, грѣшу... Просто разореніе, сколько денегъ на это уходитъ, а отказаться не могу. И все оттого, что поздно спохватился. Надо бы въ молодые годы себя сдержать, а я смалодушествовалъ.
Крестникъ молча дулъ на пустой чай, а крестный продолжалъ мудрствовать:
-- Хорошо это -- пріучить себя къ воздержанію, очень хорошо! И здоровье сохранится, и деньги цѣлы. Не даромъ я въ писаніи сказано: "сей же родъ ничимъ же исходитъ, токма молитвою и постомъ". Постомъ! -- это вѣрно. Всякія болѣзни постомъ выходятъ, ибо онѣ отъ излишествъ... Сколько всякихъ болѣзней отъ объяденія, отъ сладкой пищи... завалы въ животѣ, разные катарры... о-охъ!.. да... Вотъ ты, Ваня, женишься, сразу и заведи порядокъ -- ничего лишняго, а все въ обрѣзъ да впроголодь, и человѣкомъ будешь. Кстати, какъ ты думаешь насчетъ своего будущаго? Хочешь, я тебѣ невѣсту найду?
-- Отчего же? къ этому время идетъ.
-- Ну такъ по рукамъ?
-- А кто она?
-- Да не плохая. Развѣ я тебя обману? Есть у меня племянница... Она хоть въ епархіальномъ училищѣ и не училась, но дѣвица правильная во всѣхъ статьяхъ, и на личико не дурна, и умомъ не хуже другихъ, а ужъ хозяйка -- все благочиніе обойди, этакой не найдешь. Повѣрь.
-- Это вы насчетъ Глафиры Кирилловны? Знаю, видѣлъ ее у васъ же, а потомъ и у о. наблюдателя.
-- Ну, вотъ. Нравится она тебѣ?
-- Ничего.
-- Такъ чего еще?.. А ты, признаюсь, мнѣ по вкусу пришелся. Не могу забыть, какъ ты съ этимъ Гришкой въ школѣ распорядился... толкъ изъ тебя выйдетъ... А мое дѣло ужъ не молодое, подумываю и за штатъ выходить. Ни сыновей, ни зятей нѣтъ, есть одинъ племянникъ, да больно ухабъ... Такъ что Глаша, могу завѣрить, самая близкая родня. Вотъ мѣсто-то я бы за ней свое и сдалъ... А? Или, можетъ быть, ты лучше моей Цыпровки приходъ найдешь?
-- Ну, куда ужъ мнѣ, крестный! Я о Цыпровкѣ и не помышляю.
-- А ты подумай. Только надо все это какъ слѣдуетъ обмозговать, толкомъ разсудить, не по воробьиному... Пріѣзжай-ка ко мнѣ на свободѣ.
-- А насчетъ консисторіи какъ?.. Не затормозитъ-ли, не явится-ли съ своимъ кандидатомъ на ваше мѣсто? задержки не будетъ-ли?
-- Какая задержка, какой кандидатъ, если я самъ представлю. Чѣмъ я хуже другихъ? Да, можетъ, я еще и почище многихъ!
Послѣ этого Иванъ Петровичъ сталъ уже безъ понужденія и напоминанія со стороны о. Никандра самостоятельно ухаживать за крестнымъ и отмѣнно усердствовалъ въ тасканіи чемодановъ и узловъ въ повозку. Впечатлѣнія зернистой икры на время заслонились образомъ Гланіи Чистосердовой, которую онъ видѣлъ прошлыми святками на вечерѣ у наблюдателя. Все это, впрочемъ, было въ будущемъ, болѣе или менѣе гадательномъ... мечта, такъ сказать, которая можетъ и не сбыться... журавль въ облакахъ. Между тѣмъ, матримоніальный разговоръ, который велъ о. Никандръ, внушалъ теперь крестнику вполнѣ осуществимую надежду:-- авось, крестный подвезетъ его до дому -- не какъ крестника, имя коего очень мало говоритъ сердцу, а какъ потенціальнаго племянника, будущую родню, къ которой нельзя же не питать болѣе нѣжныхъ чувствъ. Благо, и дорога обоимъ лежала по одному тракту, только крестный жилъ дальше крестника верстъ на двадцать. И Иванъ Петровичъ уповательно посматривалъ на мѣсто рядомъ съ крестнымъ...
Однако надежда эта постепенно гасла, какъ уголекъ въ пеплѣ, когда крестникъ увидѣлъ, что о. Никандръ, усѣвшись и расправившись пошире и поудобнѣе въ тарантасѣ, безъ особенной нужды сталъ съ просторомъ размѣщалъ узлы вокругъ своей тучной персоны, которые запестрѣли со всѣхъ сторонъ, словно цыплята около насѣдки.
-- "Должно быть, придется рядомъ съ Ѳедоромъ,-- подумалъ Началовъ.-- Э, да все равно, лишь бы не пѣшкомъ*.
Какъ бы въ отвѣтъ на эту тайную мысль о. Никандръ произнесъ, вздыхая:
-- Точно мѣшаетъ мнѣ эта камилавка... Привяжи-ка ее, Ваня, на козлы...
У крестника защекотало отъ огорченія въ горлѣ, и онъ даже невольно сплюнулъ, однако же исполнилъ и эту просьбу, ожесточенно закручивая Ѳедоровымъ зеленымъ кушакомъ крестъ-на-крестъ ненавистный синій жестяный футляръ, выбившій его съ послѣдней позиціи, за которую до конца цѣплялось пылкое воображеніе.
-- Ну, прощай, будь здоровъ,-- говорилъ о. Никандръ.-- Спасибо. Кланяйся матери... А ты какъ же -- поѣдешь или по образу пѣшеходца Израиля?
Началовъ почесалъ въ затылкѣ и виновато промолвилъ:
-- Больно дорого просятъ: три рубля.
-- И ничего не подѣлаешь -- отдашь и три, пора рабочая, пользуются.
Крестникъ смотрѣлъ въ землю.
-- Кабы въ другое время,-- продолжалъ о. Никандръ,-- я бы подвезъ тебя, но смотри, какая пропасть этихъ узлищевъ, самъ чуть дышу, негдѣ. Да и лошадямъ въ этакую жару всякій лишній пудъ чего стоитъ... А мы, бывало, когда учились, изъ семинаріи на вакатъ такъ путешествовали: купишь лапотки, сумку за спину, вырѣжешь батожекъ и -- горя мало, верстъ полтораста отмахаешь!.. И заведенья такого не было, чтобы лошадей мучить. А нынѣ вашъ братъ по другому воспитанъ, стыдится,-- какъ, молъ, это я пѣшкомъ пойду, совѣстно... Вотъ и разоряете родителей... Ну, до свиданія, увидимся, пріѣзжай!
Лошади взялись бойко, и тарантасъ покатилъ. Началовъ тупо посмотрѣлъ на поднявшуюся пыль, вернулся въ избу, расплатился съ хозяйкой за самоваръ и подсчиталъ содержимое своего кошелька... Рубль съ четвертакомъ!.. Нечего было и думать о поѣздкѣ,-- приходилось совершить путь до Тошниловки по образу пѣшаго хожденія. Запасшись на вокзалѣ пачкой асмоловскихъ папиросъ, онъ засучилъ брюки, сдвинулъ картузъ на затылокъ и широко зашагалъ, подкрѣпляя свою энергію примѣромъ славныхъ предковъ, не знавшихъ въ молодости иного способа преодолѣнія разстояній, какъ только собственныя крѣпкія ноги.
III.
Черезъ часъ Началовъ вошелъ въ тѣнистую рощу, обезображенную вырубкою участковъ въ видѣ продолговатыхъ четыреугольниковъ. У развѣсистой березы онъ разулся и, сбросивъ съ головы фуражку, распластался на мягкой сочной травѣ, вытягивая руки и ноги, нывшія отъ непривычной ходьбы подъ палящими лучами солнца.
Лежа на спинѣ, онъ смотрѣлъ на прозрачное голубое небо, по которому плыли свѣтлыя облачка, играя въ перегонку, а съ ними, казалось, двигались и верхушки сосенъ, изрѣдка сбрасывавшія съ себя то сучекъ, то шишку. Былъ полдень. Птицы попрятались и не щебетали. Только человѣческій голосъ звонко надрывался: "Марѳутка! куда тя лѣшій занесъ? Иди сюда -- ягодъ здѣсь бугры"! Но Марѳутка куда-то безслѣдно пропала, пропалъ и голосъ, ее звавшій, и лишь рои комаровъ, толстыхъ черныхъ мухъ и осъ тревожили своимъ жужжаньемъ эту млѣюшую тишину, плотно насыщенную ароматомъ сосны и полную скрытыхъ звуковъ, которые вдругъ оживали, когда по верхушкамъ деревьевъ, точно по клавишамъ, пробѣгалъ вѣтеръ. Изрѣдка выползала изъ-подъ гнилого корня погрѣться на самый припекъ песчанаго бугорка ящерица, и опять уползала въ норку, шелестя сѣрой чешуей по сухому дереву. Невдалекѣ шевелилась муравьиная куча. Муравьи безшумно, съ неустанной энергіей и оживленно сновали по едва замѣтнымъ, какъ тонкая нитка, протореннымъ тропинкамъ, и Началову внезапно вспомнился текстъ: "лѣниве, воззри на мравія". Это придало философское направленіе его мыслямъ.
-- "Большое терпѣніе у этой твари,-- подумалъ онъ.-- Не то же ли и человѣкъ? Мятется и хлопочетъ... А для чего? Вотъ и моя жизнь -- весь вѣкъ одно терпѣніе. А чѣмъ увѣнчается?.."
Смутно вспомнилась ему смерть отца-дьячка. Затѣмъ, безконечныя слезы матери-просвирни, земные поклоны передъ попомъ, который долго не соглашался дать вдовѣ мѣсто просвирни, поклоны передъ гордой матушкой, передъ благочиннымъ и передъ богатыми мужиками. Дальше -- ученье въ духовномъ училищѣ. Первый годъ онъ учился на свой счетъ. Какъ тогда управилась мать, одному Господу извѣстно. Потомъ онъ былъ принятъ на казенный счетъ и вотъ съ тѣхъ поръ безпрерывно въ теченіе цѣлыхъ десяти лѣтъ не выходилъ изъ бурсы. Начальство и учителя относились къ нему какъ-то безконечно равнодушно. Ничѣмъ онъ не обращалъ на себя ихъ вниманія: ни лѣнью, ни усердіемъ, ни глупостью, ни дарованіями; только иногда при видѣ взъеророшенныхъ, нечесаныхъ волосъ, испачканнаго въ мѣлу пиджака безъ пуговицъ или чернильныхъ пятенъ на губахъ и пальцахъ съ большими ногтями въ траурѣ, они называли его неряхой и растрепой; въ этомъ отношеніи, впрочемъ, онъ былъ лишь наиболѣе яркимъ представителемъ питомцевъ духовной школы. Ученье шло ни шатко, ни валко, курсъ онъ кончилъ середка на половинѣ. Большихъ желаній у него не было, званіе попа, жена и приходъ -- были предѣломъ его мечтаній... Одно время подумывалъ было въ монахи, потомъ рѣшилъ, что, хотя житье хорошее, но "для сего нуженъ подвигъ"...
-- "Нѣтъ ужъ будемъ жить да поживать въ какой-нибудь Тошниловкѣ..."
Теперь Началову живо рисовался приходъ о. Никандра -- большое село Цыпровка, гдѣ о. Никандръ накопилъ тысячи. Народъ тамъ богатый, работящій, раскольниковъ нѣтъ и, главное, приходъ неиспорченный: духовное сословіе почитаютъ, поповскую повинность считаютъ важнѣе всякой другой, въ долгъ не крестятся, не вѣнчаются и не погребаются. "Вотъ бы туда ввалиться, въ Цыпровку! Подышалъ бы, какъ о. Никандръ".
-- "А что касается Глашеньки, то она по виду, право, довольно пригожа, безъ всякаго сравненія съ наблюдательской Надеждой безнадежной, принаряди только! А что она необразована -- бѣда небольшая! Что образованная, что необразованная -- толкъ одинъ". Знаетъ онъ этихъ епархіалокъ -- пока учится или сама учитъ въ школѣ, кое-что еще мельтешится у нея въ головѣ, а какъ вышла замужъ, подуть каждый годъ дѣти, смотришь,-- совсѣмъ неузнаваема, расползлась, какъ нидерландская корова, талія въ бревно... Какая ужъ тутъ наука! Двухъ строкъ правильно не напишетъ!.. Живутъ и безъ науки, да еще какъ живутъ, со стороны завидуютъ. Да и къ чему сельской попадьѣ большія свѣдѣнія? Знавалъ онъ такую-то -- изъ классныхъ дамъ. Книжки читала, разными учеными вопросами интересовалась,-- фагоцитами, "ролью женщины въ современномъ обществѣ", теоріей какого-то американца Джоржа, жидкимъ воздухомъ, телеграфомъ безъ проволокъ и прочее тому подобное... И вышла съ ней отъ этой учености штука. Были именины у о. наблюдателя, гостей -- гибель. Засидѣлись до вечера и пошли всѣ прогуляться -- компанія большая -- и попы, и попадьи, и епархіалки, и семинаристы. А тутъ какъ разъ лунное затменіе, всѣ смотрятъ на небо. Вотъ ученая попадья и говоритъ: "Смотрите, господа, отъ луны остался только маленькій сегментъ"! Всѣ переглянулись и словно по уговору вдругъ: "ха-ха-ха"! А мужъ уже былъ, что называется, подшафе, да и безъ этого, разумѣется, обидно... И давай ученую даму раздѣлывать:-- "Доѣхала, говоритъ, ты меня своею ученостью. Говорила бы лучше: "серпъ"! -- всѣ бы тебя поняли. А то, на-ка, выворотила: "сегментъ"!.. Эхъ ты, madame Сегментова..." Насилу въ тарантасъ утолкали разъяреннаго супруга, а онъ оттуда свое кричитъ: "Дуракъ тотъ, у кого жена умная; не прельщайтесь, господа, бабьимъ умомъ"! До слезъ ее довелъ. Съ тѣхъ поръ и прозвали ихъ Сегментовы, хотя настоящая фамилія ихъ была Секторовы. Да это еще что! А то вдругъ въ голову взбредетъ: на курсы, учиться! И вѣдь, чего добраго, уѣдетъ, ничего съ ней не подѣлаешь, особенно, если дѣтей нѣтъ... То-ли дѣло неученая -- смирна, кротка, послушна, чего больше и желать?! Пусть ее знаетъ свое дѣло -- огурцы солитъ, ватрушки стряпаетъ, съ ребятишками безъ гнѣва няньчится... Нѣтъ, рѣшительно, Глаша Чистосердова будетъ лучше всякой Сегментовой. И передъ тещей носа не задеретъ, сама росла въ бѣдности, не Богъ вѣсть какая барыня.
-- "Только одно,-- подумалъ вдругъ Началовъ:-- какъ это о. Никандръ легко предлагаетъ... Знаю я его -- въ сущности, жила анаѳемская, а тутъ вдругъ -- расщедрился -- бери племянницу и приходъ съ нею... Плутъ большой, всегда на грошъ пятаковъ намѣняетъ. И тутъ что-нибудь неспроста... Ну, да посмотримъ!"
Началовъ поднялся и пошелъ бодрымъ шагомъ. Вскорѣ въ лощинѣ попался ему ручеекъ черезъ дорогу, онъ напился холодной воды и запѣлъ. Гулко раздавался его залетный теноръ по тихо млѣющему бору. За "Волною морскою" онъ спѣлъ длинный богородиченъ знаменнаго распѣва, потомъ Херувимскую Бортнянскаго No 6 и для сравненія таковую же Архангельскаго. Послѣ духовнаго репертуара слѣдовалъ свѣтскій.
"Ужъ не я-ль тебя на груди ласкалъ,
"Ты внимала мнѣ съ полюбовію-ю-ю!..
Долго тянулось это ю, вертясь воронкой въ воздухѣ, какъ вдругъ на крутомъ поворотѣ дороги пѣвецъ неожиданно натолкнулся на знакомый экипажъ, откуда въ полуоборота, скривившись, смотрѣлъ крестный съ самымъ страдальческимъ выраженіемъ лица. Крестникъ остановился, какъ вкопаный, въ нѣмомъ изумленіи, съ раскрытымъ ртомъ, не успѣвъ додѣлать финалъ любимой семинарской рулады на ю по образу заносящагося въ облака жаворонка.
-- Этакое горе, Ваня, задѣли за корягу, ось и хряпнула,-- печаловался о. Никандръ.
-- А гдѣ Ѳедоръ?
-- За осью въ деревню ускакалъ, а я вотъ часа два сижу. Ты побудь со мной, не уходи; чай, усталъ, присядь, отдохни. Больно мнѣ скучно и боязно,-- ну, какъ лошади сорвутся да ускачутъ, что тогда дѣлать? Смотри, какъ бѣсятся. Или и иное что...
Двѣ лошади стояли поодаль, выпряженныя и привязанныя къ гнувшемуся молодому дубочку. Онѣ фыркали, отмахивались отъ комаровъ хвостами, валялись и, сердито стуча копытами, далеко отбрасывали сыроватую землю -- чуть не въ бороду о. Никандру.
-- Мнѣ все равно некуда торопиться,-- отозвался крестникъ и подумалъ, что крестнаго "Господь наказалъ за равнодушіе къ пѣшей роднѣ".
Онъ сѣлъ на пенекъ въ тѣни ближайшаго дуба и закурилъ папиросу.
-- Это вотъ ты кстати закурилъ, отъ насѣкомыхъ помогаетъ. Жаль, что я такой привычки не имѣю... А, впрочемъ, дай-ка и мнѣ папиросочку, я затягиваться не буду, только попыхаю на комаровъ. Фу, проклятые, какъ иголками, жалятъ, никакого терпѣнья нѣтъ, чисто египетская казнь! -- о. Никандръ въ раздраженіи хлопнулъ себя по щекѣ, сдавивъ большого слѣпня, и закашлялся отъ табачнаго дыма.
Вскорѣ пріѣхалъ Ѳедоръ верхомъ, за его спиной сидѣлъ старикъ, безъ шапки и босой, и держалъ на-перевѣсѣ дубовую ось.
-- Ну, теперь втроемъ живо изладите съ Листратомъ. Эхъ, Листратъ, стары мы стали, а вѣдь были когда-то молоды. А теперь, видно, "имъ тя пояшетъ и ведетъ, амо же не хощеши". Умирать пора.
-- Ну, ты, батюшка, еще помаячишь, тебѣ чаво дѣлается, а вотъ у меня поясница того и гляди отвалится.
-- А стекольное ремесло бросилъ?
-- Давно ужъ не занимаюсь. Внукъ теперича ходитъ съ алмазомъ-то, а я дома ребятишекъ наблюдаю.
-- А какъ дѣла со стекломъ идутъ?
-- Дешевле прежняго стекло-то, а прибыли ни рожна.
-- Не тѣ времена, видно.
-- Не тѣ.
Ось перемѣнили, старую привязали къ задкамъ, и о. Никандръ, придерживаемый крестникомъ, занялъ прежнее мѣсто.
-- Ну, Ѳедоръ, садись. Не торопись, это еще что случится... шажкомъ, шажкомъ... Видишь -- не дорога, а каторга. Ужъ это земство наше... двадцать тысячъ тратитъ на школы, а дороги путной не сдѣлаетъ. Поневолѣ вспомнишь крѣпостное время -- такая-ли тутъ дорога пролегала...
-- Да,-- отвѣтствовалъ Листратъ,-- при баринѣ было не то. Бывало по этому мѣсту, глаза завяжи да жарь кнутомъ по кобылѣ -- ни единаго ухаба. Ужъ и баринъ былъ -- лютой на счетъ дороги... все чтобы пескомъ равняли.
-- А какъ же ты, Ваня, опять пѣшкомъ? Посадилъ бы я тебя, да оси старыя, долго-ли до грѣха, какъ опять что стрясется, надумаюсь, будто отъ тебя, согрѣшу...
-- Ничего, крестный, половину прошелъ, немного осталось.
-- Конечно, ноги крѣпкія, добѣжишь. Пріятно и прогуляться. Воздухъ-то, воздухъ какой -- одно благораствореніе, прямо ароматъ, такъ бы здѣсь и остался. Однако, будь здоровъ, Ваня. Только смотри, въ кабакъ не заходи. Тутъ недалеко на горѣ есть нѣкая вдовица самарійская, водкой торгуетъ, подальше отъ нея оглобли держи. У васъ, семинаристовъ, это водится, и скверно, что водится. Узнаю, матери скажу, она тебѣ расчешетъ шевелюру.
-- "Откуда у него взялось, что я водку пью и по вдовицамъ хожу,-- думалъ Началовъ въ глубокомъ недоумѣніи.-- Ничего подобнаго и не бывало..."
А, въ сущности, дѣло объяснялось просто. У о. Никандра была особая тактика по отношенію къ людямъ, оказавшимъ ему услугу: дабы крестникъ не преувеличивалъ своихъ заслугъ и не полагалъ за собой нравственнаго права сидѣть въ тарантасѣ, вотъ и надо нѣсколько осадить его, чтобы онъ сразу понялъ, можетъ-ли рядомъ съ такимъ высокоуважаемымъ и достопочтеннѣйшимъ лицомъ сидѣть простой семинаристъ, подозрѣваемый вдобавокъ въ непохвальныхъ наклонностяхъ.
-- Широкій {Въ смыслѣ богатства.} -- батюшка, а дюже скупъ,-- прямо заговорилъ Листратъ, когда тарантасъ отъѣхалъ.
-- Сколько за ось далъ? -- спросилъ его Началовъ.
-- Хм... сколько... ничего!.. По знакомству вѣдь... Имъ только до дому доѣхать, а потомъ они вернутъ... Чаялъ я за хлопоты-то получить на картузъ табаку, а вышло только на понюшку.
-- Ты что же больше-то не просилъ? Далъ бы.
-- Дастъ этакой -- растопырь карманъ. Знаю я его,-- какой былъ, такой и остался. Эхъ, понюхать, что-ль съ горя... Нюхаешь?
-- Нѣтъ, курю.
-- И то дѣло.
Просвѣтливъ свои мысли здоровой засадкой нюхательнаго табаку и высморкавшись до слезъ, Листратъ углубился въ воспоминанія.
-- Мастакъ {Дѣльный человѣкъ.} этотъ цыпровскій благочинный.
-- Онъ ужъ давно не благочинный.
-- А почто? высадили, что-ль?
-- Нѣтъ, отказался.
-- Сдается мнѣ, середь поповъ другого такого быдто и не сыскать въ благочинные -- башка!
-- Самъ не захотѣлъ, некогда, дѣла много и безъ того.
-- Коли не быть, извѣстно, у него вездѣ дѣла. Не знай, какъ теперь, а въ прежнія времена, когда я по деревнямъ съ алмазомъ хаживалъ, стекла вставлялъ, дѣла съ благочиннымъ каждый годъ водилъ, да не я одинъ -- бывало, это, на ярмаркѣ, на Жадовской, всѣ стекольщики, сколько есть по округѣ, человѣкъ пятьдесятъ соберемся и ждемъ его. А онъ въ гостиницѣ... то у него одинъ купецъ побываетъ, то другой, до полдёнъ изъ номера не показывается. Ну, потомъ выдетъ и къ намъ, съ балкона смотритъ поверхъ головъ:-- "Чего вамъ?"
-- "Стекла, молъ, батюшка.-- По старому? -- По старому".
-- "Ну, ладно, идите въ корпуса къ Бахметеву, я слѣдомъ...-- Ящиковъ сто, бывало, закажетъ и тутъ же при насъ на прилавокъ денежки чистоганомъ выложитъ не одну тысячу. Вотъ вѣдь какой! Потомъ и одѣляетъ насъ:-- Тебѣ, Листратъ, сколько? -- два, молъ, ящика.-- Ладно, бери. А тебѣ, Гаврила? -- одинъ.-- Ладно, бери. А тебѣ, Петруха? -- Пять.-- А что такъ много? -- На три алмаза.-- А, бери". И такъ всѣмъ... Деньги передъ слѣдующей ярмаркой платить, а векселей никакихъ... на совѣсть. Богу помолимся, за руку подержимся, вотъ те и вся росписка!
-- Въ долгъ, значитъ, давалъ.
-- Да, выручалъ.
-- Вамъ и отлично.
-- Обоюдно. Ему еще лучше. Отъ завода ему уступка большая на такую партію, да и намъ это самое стекло за подожданье обходилось рублей въ полсотни ящикъ. А возьми на готовыя въ лавкѣ -- двадцать пять!
-- Что-то ужъ больно много,-- не повѣрилъ Началовъ.
-- Для кого много, а ему ничего. Да и намъ что? купцу-ли, попу-ли платить -- одна сласть, съ попомъ-то еще какъ-то способнѣе, на совѣсть, а купцы все на росписки. Грамотѣ мы ничего не внаемъ, что захотятъ, то и напишутъ. Разорялись даже отъ ихнихъ записей. Ну, съ благочиннымъ этого не бывало. Велась у него особая для насъ, для стекольщиковъ, книжка такая, и въ ней супротивъ каждаго была порожняя страничка, туда онъ все и записывалъ для памяти, сколько кому дано, и въ какое число сколь уплачено. Намъ эта книжечка больно знакома, стеклянной мы ее звали, въ малиновой кожѣ; какъ что въ ей записано, то ужъ вѣрно... Да, вотъ какъ жили,-- вздохнулъ Листратъ и еще понюхалъ изъ тавлинки.
-- Да... выручалъ... А вотъ не всѣмъ же на пользу это выручанье угождало. Къ примѣру взять нашу старую барыню, Косаговскую...
-- Это ея имѣніемъ владѣетъ о. Никандръ?
-- А то кто же? Выручалъ онъ ее гораздо, задолжала она ему по уши, да процентъ, вишь ты, вродѣ нашего же стекляннаго... Барыня старая, настоящая,-- собачки, органъ, дворни безъ числа... Чесали-чесали ей пятки-то, да до дыръ и прочесали. Смотримъ, уѣхала въ городъ, а въ Чепурлейкѣ ужъ благочинный командуетъ.
-- Небось, жаль барыню?
-- Намъ все равно, кто ни попъ, все батька. Большого притѣсненія отъ него тоже не видймъ, половину сдаетъ исполу, половину самъ засѣваетъ. Только вотъ строгонекъ на счетъ потравы, скотъ часто загоняетъ. Штрафъ большой, случается, и къ земскому таскаетъ. Ну, да нашего брата тоже и не учить невозможно. Правду надо сказать: всякъ свое бережетъ, безъ этого нельзя.
-- А что, дѣдушка, ежели этимъ межникомъ удариться, ближе будетъ до Тошниловки? -- спросилъ Началовъ.
-- Когда не ближе! Тутъ ты сначала выдешь на Лысую гору, потомъ спустишься въ Чертоломъ, а тамъ въ логу и Тошниловка -- рукой подать.
-- Такъ, прощай, дѣдушка.
-- Богъ спасетъ, родимый.
IV.
Къ вечеру Иванъ Петровичъ доплелся до Тошниловки, запыленный, измученный, съ мозолями на ногахъ. Мать радовалась, жалѣла и изо всѣхъ силъ угощала единственнаго сына, всю свою надежду. Но еще раньше того материнская любовь постепенно съ годами преображалась въ особаго рода уваженіе къ будущему кормильцу, и потому въ ея отношеніяхъ было много сдержанности, переходившей даже въ почтительность. Звала она сына не иначе, какъ Иваномъ Петровичемъ.
И теперь давно ужъ у матери готовъ былъ сорваться съ языка вопросъ, нашелъ-ли сынъ невѣсту по сердцу, но она терпѣливо выждала, пока тотъ заговоритъ самъ.
-- Изъ поѣздки толку не вышло,-- сказалъ, наконецъ, Иванъ Петровичъ,-- а только одна непріятность.-- И на нѣмой вопросъ матери онъ отвѣтилъ:
-- Товарищъ мнѣ говорилъ послѣ, будто барышнямъ я совсѣмъ не нравлюсь. Во мнѣ только одно достоинство находятъ -- пѣть могу, да этимъ не удивишь -- всѣ семинаристы поютъ, женихи же особенно. -- Дальше онъ остановился, подумавъ, все-ли разсказывать, и продолжалъ:
-- Неуклюжъ я, ни встать, ни сѣсть, танцую по медвѣжьи, комплиментъ пущу -- колодой выходитъ, вообще ухаживать за барышнями не мастеръ... А онѣ, песъ ихъ дери, смѣются, особенно одна Серафимочка Чукаловская... Ну, бѣдовая, чистое веретено... Играли въ игру -- "на кого моя барыня похожа" "съ опроверженіемъ", т. е. нужно было доказывать, почему прозвища неправильны. Посадили меня на стулъ и началась характеристика. Ужъ чистили меня, чистили -- одно другого хуже, даже затошнило... "Медвѣдь, трубочистъ, аистъ, теленокъ, Ерусланъ Лазаревичъ, картошка, Степка-растрепка, Гоголевскій Петрушка, тюря, оглобля, архіерейская калоша, Сивый меринъ"... Краснѣлъ-краснѣлъ я, какъ ракъ, однако, все еще можно было терпѣть... Опровергалъ, хоть и плевался. Вдругъ, въ самомъ концѣ аттестація: похожъ на евнуха!.. И все это она подстроила, дѣвочку одну маленькую подговорила, та по глупости и ляпнула. Всѣ стали смѣяться, понравилось прозвище. Не вытерпѣлъ я, уѣхалъ, не простился даже...
-- Такъ тебѣ никто и не поглянулся? -- спросила мать.
-- Да,-- отвѣтилъ тотъ, вздохнувъ.
-- Такъ, значитъ, еще отложишь на годъ свадьбу?
-- Кто знаетъ? Вотъ крестный насылается съ племянницей.
И Иванъ Петровичъ передалъ матери разговоръ по этому поводу съ о. Никандромъ.
-- А чего ты ротозѣлъ? Прямо бы съ нимъ и отправился. Ахъ, я, бишь, забыла, что вы врозь ѣхали... Ну, а ты не ропщи. Ты подумай только, если это сбудется, онъ навѣкъ тебя облагодѣтельствуетъ.
-- Мало я вѣрю. Не похоже на него: надуетъ.
-- А кто знаетъ? Его хорошенько и не разберешь. Хитрый онъ, можетъ, вовсе и не изъ скупости, а просто пыталъ тебя насчетъ тарантаса,-- не разсердишься-ли ты, не покажешь-ли неудовольствія, чтобы характеръ твой узнать. У всякаго вѣдь на сердцѣ защекочетъ, а ты кротость показалъ... Это хорошо. Вотъ онъ тебя и держитъ въ примѣтѣ... Ничего, достигай, Иванъ Петровичъ, достигай!
Мать радовалась и поощряла. Сынъ плохо вѣрилъ въ теорію объ испытаніи его кротости посредствомъ икры и тарантаса, зная хорошо, что никакія силы вплоть до грома небеснаго не въ состояніи внушить о. Никандру сочувствіе къ чужому положенію, если тутъ не замѣшивается его личный интересъ. И теперь Иванъ Петровичъ спрашивалъ мать, какая же можетъ произойти выгода для о. Никандра отъ супружества его крестника съ племянницей, да еще съ передачей прихода?.. Мать сразу разрѣшила недоумѣніе:
-- Чудной ты, Иванъ Петровичъ! Не вѣкъ же ему на свѣтѣ жить, съ собой на тотъ свѣтъ прихода не возьметъ. А какъ захвораетъ или тяпнетъ кондрашка, такъ еще при жизни хлебнетъ горя съ неизвѣстнымъ человѣкомъ. А отъ тебя благодарность...
-- Ну, такъ вплотную сватать Глашу?
-- Само собою разумѣется... Иной разъ смѣшкомъ-смѣшкомъ, а глядь, дѣло и выйдетъ. И откладывать нечего, въ воскресенье и поѣзжай.
Какъ ни философски относился Иванъ Петровичъ къ своей внѣшности, но и онъ смутился, когда съ нѣкоторою тщательностью осмотрѣлъ свой жениховскій гардеробъ. Дырочка, раньше едва замѣтная на лѣвомъ сапогѣ, послѣ дороги стала уже явственной дырой, приводившей молодого человѣка въ меланхолію и даже раздраженіе. Однако онъ скоро справился съ этимъ затрудненіемъ при помощи лоскута синей сахарной бумаги, засунувъ его внутрь сапога и жирно наваксивъ снаружи. Съ брюками тоже уладилось -- обрѣзалъ бахрому внизу и спустилъ немного подтяжки. Сюртукъ доставилъ больше всего затрудненій: сальныя пятна отъ бурсацкихъ щей ни за что не хотѣли оставлять свое видное мѣсто на бортахъ. Однако, послѣ долгой работы щетки, ножичка, керосина съ водкой, и они поддались, сообщивъ, впрочемъ, насиженному ими мѣсту рыжевато-мутный фонъ, довольно замѣтный при сравненіи съ фалдами, отчего казалось, будто сюртукъ сшитъ изъ разноцвѣтныхъ матерій. Обтертыя на груди пуговицы отливали сталью, но все это могло сойти: почти у всякаго семинариста такъ. А жилетка -- дѣло пустое, ея хоть и совсѣмъ не надо, только сюртука не растегивай. Что всего болѣе сокрушало Ивана Петровича, такъ это -- сорочка. Надо бы, строго говоря, имѣть крахмаленную, но въ семинаріи казеннымъ ученикамъ, сиротамъ, таковыхъ не полагалось, а свою завести -- откуда взять денегъ просвирнину сыну? Изъ учительскаго жалованья въ восемь цѣлковыхъ... до крахмалу-ли тутъ! Попенявши на непредусмотрительное семинарское начальство и на скаредное совѣтское управленіе, Иванъ Петровичъ спрашивалъ себя: Неужто глухую жилетку надѣвать? Хорошо-ли?.. Вотъ въ тѣхъ краяхъ, гдѣ его евнухомъ прозвали, всѣ женихи не только въ чистыхъ сорочкахъ ходятъ, а еще свѣтлые галстухи надѣваютъ, да зашпиливаютъ ихъ модными булавками съ брилліантами симбирской воды... Да, рискованно сватать невѣсту -- безъ галстуха!
-- Постой-ка,-- догадалась мать,-- я сбѣгаю къ писарю.
-- Придется-ли? У него шея-то, какъ у борова, а у меня, какъ на грѣхъ, гусиная...
-- Ужъ какъ-нибудь съежимъ.
Писарь далъ манишку, манжеты и галстухъ, хоть безъ алмазной булавки, и Иванъ Петровичъ ликовалъ -- все теперь въ порядкѣ. Конечно, въ такомъ костюмѣ пѣшкомъ не пойдешь... Это всего яснѣе сознавалъ согбенный дьяконъ Амплѣй Яковлевичъ, который, правда, ропталъ на то, что Иванъ Петровичъ, мывшійся въ общей причтовой банѣ послѣ поповой кухарки, не оставилъ послѣ себя даже ковша горячей воды на дьяконскую нужду. Однако, узнавъ, по какой важной причинѣ сіе произошло, перемѣнилъ гнѣвъ на милость и самъ великодушно предложилъ принарядившемуся Ивану Петровичу своего буланаго коня и, сверхъ того, дорожныя перчатки, дабы жениховскія руки отъ ременныхъ возжей не пахли дегтемъ.
Матушка Ивана Петровича не разсчитывала сопровождать сына, хотя, въ сущности, сознавала свое неотъемлемое на это право и даже священную обязанность, какъ матери, быть возлѣ него въ такой важный моментъ. Но она боялась, что ея скромная фигура испортитъ дѣло.
-- Куда ужъ мнѣ, Богомъ убитой, глупой женщинѣ въ такой домъ носъ совать! Поѣзжай ужъ одинъ.
И она роняла слезы у окна, крестя вслѣдъ отъѣзжавшему.
V.
Иванъ Петровичъ съ веселымъ духомъ въѣзжалъ въ широкій, чисто выметенный дворъ о. Никандра. Священникъ, предусматривая этотъ визитъ, еще въ пятницу наказалъ на базарѣ чрезъ знакомыхъ мужиковъ, чтобы племянница пріѣзжала съ матерью непремѣнно.
-- А что же ты родительницу-то свою не захватилъ? -- спросилъ о. Никандръ Ивана Петровича.
-- Отказалась. Чего, говоритъ, тамъ мнѣ дѣлать, все равно благословляю.
-- Ну, еще до благословенія далеко. Не знаю еще, какъ невѣста, ей вѣдь ничего неизвѣстно о твоихъ намѣреніяхъ. Кто ее знаетъ, можетъ, заартачится,-- ухмыльнулся о. Никандръ. -- А впрочемъ, соловья баснями не кормятъ. Ты подоспѣлъ какъ разъ подъ обѣдъ, и отлично, а потому, во-первыхъ, выпьемъ для возбужденія аппетита.
И о. Никандръ подвелъ Ивана Петровича къ книжному шкафу, гдѣ внизу стояли бутыли, и налилъ двѣ рюмки водки.
-- Ну, пей.
-- Не пью.
-- Это что за новости?
-- Не приходилось.
-- Не виляй, не виляй... И не задерживай.
-- Да, право же, крестный, не пью.
-- Да что ты? Ты зачѣмъ пріѣхалъ? сватать?
-- Да.
-- А скажи ты мнѣ, отдамъ я племянницу за больного?
-- Нѣтъ.
-- А какъ узнать, что ты здоровъ?
Началовъ смущенно молчалъ.
-- Э, парень, пойдемъ-ка къ свѣту, я на тебя посмотрю.
О. Никандръ отставилъ рюмку и подвелъ крестника къ окну.
-- Ничего! Немного угрявъ, но это не болѣзнь. Пей же.
-- Да, ей же богу, не могу.
-- Не можешь? Докторъ запретилъ?
-- Нѣтъ.
-- Такъ чего же ты дурака изъ себя корчишь?
Иванъ Петровичъ густо покраснѣлъ и потянулся къ рюмкѣ.
-- Ага,-- промолвилъ о. Никандръ, лукаво ухмыляясь въ бороду,-- подѣйствовало! -- И опрокинулъ залпомъ рюмку.
-- Этакъ-то васъ...-- проговорилъ онъ, закусывая балыкомъ. Ему подражалъ гость, но неудачно,-- поперхнулся и закашлялся до слезъ.
-- Ну, вижу, ты не приверженъ... А впередъ помни, какъ вашего брата, семинариста, узнаютъ -- нальемъ еще по единой да выпьемъ!..
Они выпили.
-- Да усугубимъ!..
Они усугубили.
-- Да повторимъ!
Повторили.
-- А тогда и посмотримъ, что изъ этого выйдетъ... у пьянаго...-- хитро подмигнулъ о. Никаноръ.
У Ивала Петровича отъ четвертой рюмки зарябило въ глазахъ, и онъ хватался за голову. Крестный хладнокровно утѣшалъ:
-- Ничего, пройдетъ. За то съ барышней веселѣе будешь. Ты, я такъ полагаю, плохой кавалеръ и, ежели тебѣ не дать водки, совсѣмъ пропадешь въ женскомъ обществѣ, рта не раскроешь, раскиснешь... Однако насъ ждутъ...
Въ столовой Ивана Петровича усадили между сироткой Лизой и Ѳеклой Григорьевной противъ ея дочери Глаши, которая скромно опустила глаза подъ огненнымъ взглядомъ молодого человѣка, находившагося въ восторженномъ состояніи. За холоднымъ -- студенемъ -- о. Никандръ повѣствовалъ о своей послѣдней поѣздкѣ въ губернскій городъ по случаю поставленія его во протоіереи, а кстати (объ этомъ онъ умолчалъ) и для обрѣзанія купоновъ по хранившимся въ банкѣ билетамъ.
-- Остановился я въ свѣчномъ епархіальномъ заводѣ, у насъ тамъ такая комната большая отведена для всѣхъ пріѣзжающихъ поповъ, общая квартира, даровая взъѣзжая, есть и для попадеекъ тоже комната, рядомъ. И когда ни пріѣдешь, всегда есть народъ, а на этотъ разъ собралось насъ іереевъ преизрядно -- человѣкъ десять изъ разныхъ уѣздовъ епархіи и все незнакомые другъ другу. Озираемся, ходимъ такъ стороной, надуваемся другъ передъ другомъ, хохлимся, какъ пѣтухи съ разныхъ дворовъ, всѣ молчаливые, сурьезные, солидничаемъ... конечно, отъ глупости больше, да и за водку еще рано было приниматься, потому не безъ дѣла же попы изъ медвѣжьихъ угловъ трясли свои животы, а по нуждѣ. Да и дѣла-то разныя бываютъ, непріятныя больше,-- начальство требуетъ для личныхъ объясненій, для проборки по кляузнымъ дѣламъ... Съ хорошимъ дѣломъ попъ отъ попадьи не уѣдетъ. А если пріѣхалъ онъ въ свѣчной заводъ, значитъ какая-нибудь пакость случилась... Вотъ, каждый въ одиночествѣ безъ попадьи духу и набирается и настоящія свои чувства скрываетъ. Такъ въ молчанку и играли весь вечеръ. По утру встали, Богу помолились, чаю напились и стали передъ явкой по начальству обряжаться всякъ въ свой парадъ. А я этакъ притулился въ сторонкѣ незамѣтно, въ старомъ подрясникѣ, замухрышкой, никто на меня вниманія не обращаетъ... Такъ... Вотъ вижу, молодой попикъ изъ бойкихъ -- должно быть цензоръ проповѣдей -- вытащилъ неглиже съ форсомъ изъ кармана скуфью и расправляетъ ее передъ зеркаломъ, а у самого на лицѣ душа, видимо, такъ и пляшетъ: "вотъ, молъ, хоть я и молодъ, и борода еще не доросла до положеннаго предѣла, а смотрите -- у меня ужъ скуфья, у васъ же, хоть вы и старые, можетъ и этого нѣтъ"... Недурно!.. Я молчу... Вотъ вижу, другой постарше щелкнулъ замочкомъ въ комодѣ и извлекаетъ камилавку. Тотъ, молоденькій, стушевался, отошелъ и сѣлъ, а камилавочникъ ликуетъ -- посрамилъ скуфейника... Отлично!.. Я молчу... Вотъ вижу, третій выходитъ -- тоже въ камилавкѣ, во ужъ съ наперснымъ крестомъ... Ага! не въ шутку дѣло разгорѣлось. Тѣ сѣли, а этотъ гоголемъ расхаживаетъ... Превосходно!.. Я молчу... Вотъ вижу, четвертый отецъ поднимается -- камилавка, наперсный крестъ и -- орденъ прицѣпилъ... Ого, куда пошло!.. Троимъ носъ утеръ и бороду расчесываетъ, ни на кого не глядитъ, всѣмъ нуль вниманія... Великолѣпно!.. Я опять молчу и жду. Кто же его посрамитъ? Гляжу по сторонамъ, туда-сюда, гдѣ, молъ, пятый?.. нѣтъ-ли еще филистямлянина?.. Нѣтъ, никто больше не выходитъ... Ну, тутъ вижу, знать, и мой часъ насталъ... Вдругъ въ дверь: стукъ! стукъ!..-- Кто? -- Портной-съ! -- Пожалуйте... Ко мнѣ. Вынимаю полукафтанье -- дорогого сукна, поясъ -- золотого шитья, ряса шелковая,-- облекаюсь... камилавка -- ліонскаго бархата.. Смотрятъ, не дышутъ... А я началъ возлагать на свою грудь отличія... И какъ надѣлъ я свои медали, кресты и ордена до Владиміра включительно, весь свой иконостасъ, да какъ пріосанился, обернулся, посмотрѣлъ,-- такъ они всѣ одинъ по одному гуськомъ изъ номера -- въ кусты...
Иванъ Петровичъ смѣялся почти до неприличія.
-- Ха-ха! Все филистимское войско разбѣжалось... ха-ха-ха! Ну, и сраженіе! -- задыхался онъ отъ смѣха.
-- Чья взяла? То-то! Вотъ какъ, крестничекъ! Вотъ ты теперь и пойми, могутъ-ли такого не уважить въ чемъ? Никогда не повѣрю. Сила, что-ли, я, крестникъ? а? ну, говори по совѣсти!..-- требовалъ развеселившійся хозяинъ.
-- Никакой Голіаѳъ не устоитъ противъ васъ! -- воодушевился Иванъ Петровичъ и почувствовалъ, что онъ можетъ говорить недурные комплименты, хотя и не барышнямъ.
Подали лапшу. Иванъ Петровичъ широко улыбнулся на дѣвочку-сиротку, которая какъ будто не была твердо увѣрена, что ей дадутъ лапши, но когда бабушка Анна Григорьевна налила ей полную тарелку и положила туда пару красныхъ гусиныхъ лапокъ, восторгу ея не было предѣла, и она смѣялась звонче всѣхъ...
VI.
Послѣ обѣда о. Никандръ безъ стѣсненія объявилъ гостямъ, что онъ ляжетъ спать; хозяйка съ сестрой -- гостьей и Лиза пошли въ кухню смотрѣть недавно выведенныхъ сибирской кошкой хорошенькихъ, но слѣпенькихъ котятъ, а молодымъ людямъ предложено было пройтись по саду.
-- А знаете-ли, Глафира Кирилловна, я хочу жениться?-- развязно началъ Иванъ Петровичъ, подъ вліяніемъ еще шумѣвшаго въ головѣ хмѣля.
-- Доброе дѣло. Во священники, значитъ, выходите?
-- Да.
-- Конечно, чего же медлить, товарищи ваши уже давно въ рясахъ... Дай Богъ вамъ хорошую невѣсту.
-- И знаете ли, Глафира Кирилловна, кто у меня на примѣтѣ?
-- Почемъ же я могу знать, что у васъ на душѣ, я не святой духъ.
-- А, можетъ, интересуетесь?
-- Скажите,-- произнесла Глаша тихо...
-- Вы! -- выпалилъ Иванъ Петровичъ.
-- Я? -- изумилась Глаша, и краска залила ея лицо.
-- Вы что на это скажете?
-- Какъ маменька позволитъ,-- отвѣтила она, видимо, давно припасенную на этотъ случай и потому фальшивую фразу, и повела по лицу платкомъ, свернутымъ въ комочекъ,
-- А вы сами какъ?
-- Я что же... ничего...
Иванъ Петровичъ инстинктомъ чувствовалъ, что въ этотъ моментъ можно и должно что-то такое сказать или сдѣлать, но что именно, онъ не догадывался и только съ грустью отмѣтилъ въ своемъ сознаніи, что весь хмѣль выскочилъ у него изъ головы сразу, а вмѣстѣ съ тѣмъ и прежняго душевнаго подъема какъ не бывало.
-- Такъ, значитъ, маменька?.. -- скучно произнесъ онъ и повернулся къ балкону.
-- Да,-- вяло вторила Глаша:-- отъ маменьки... и на счетъ приданаго и всего остального...-- Она ненавидѣла свои слова, чувствуя, что съ языка идетъ все не то, что надо.
-- Хорошо.-- Онъ входилъ балконною дверью, а за нимъ Глаша. Старушки вопросительно взглянули на нихъ, при чемъ у Анны Григорьевны, хозяйки дома, какъ-то машинально сорвалось съ языка:
-- Ну что?
-- Да вотъ, крестная, я того... хочу жениться на Глафирѣ Кирилловнѣ.
-- А ужъ съ этимъ дѣломъ, голубь, обращайся къ ея матери.
-- Ахъ... да бишь... тетенька... то есть Ѳекла Григорьевна...
Слова застряли у него въ горлѣ.
Мать Глаши вмѣсто всякихъ словъ бросилась къ Ивану Петровичу, обняла его и прослезилась; потомъ стала цѣловать дочь. Слезы душили ее, она не могла говорить. Все пережитое за долгую вдовью жизнь горе мгновенно всколыхнулось, чтобы забыться навсегда, и эта первая чистая, искренняя радость сдавила ея изнывшее сердце до жгучей сладости. И когда она, наконецъ, пришла въ себя и увѣрилась, что это не сонъ, а дѣйствительность, все ея существо озарилось. Всѣ заразились ея чувствомъ,-- всѣмъ стало и легко, и свѣтло, и тепло.
-- Ну, совѣтъ да любовь, дѣти...-- проговорила за сестру Анна Григорьевна.-- Поцѣлуйтесь! -- сказала она жениху, указывая головой на Глашу...-- Какъ, однако, плохо... Развѣ такъ невѣсту цѣлуютъ? Видно, что практики не было...-- Глаша зардѣлась, какъ кумачъ, краснѣлъ и Иванъ Петровичъ до затылка.-- А теперь идите опять въ садъ, пока попъ не проснется.
Спускаясь съ террасы, Иванъ Петровичъ случайно дотронулся рукой до Глашиной руки и ужъ не выпускалъ ее потомъ... Чрезъ нѣсколько минутъ Лиза съ котенкомъ прибѣжала въ комнату и наивно сообщила старушкамъ, что дядя Ваня то-и-дѣло цѣлуетъ тетю Глашу и такъ крѣпко, такъ крѣпко -- вотъ какъ! -- и она показала на котенкѣ, какъ именно.
"До молитвы-то не надо бы такъ",-- мелькнуло въ головѣ у матери, но Анна Григорьевна усадила возлѣ себя Лизу и сказала:
-- Такъ и надо, а ты имъ не мѣшай, егоза!
Черезъ часъ появился о. Никандръ, отлично выспавшійся и послѣ умыванія холодной водой такой бодрый, свѣжій, цвѣтущій, съ нѣгой во всемъ тѣлѣ, члены коего, видимо, еще дремали, досыпая. Онъ позѣвывалъ, потягивался и сладко покрякивалъ. Когда ему объявили новость, о. Никандръ съ нѣкоторою хриплостью въ голосѣ сказалъ:
-- Это хорошо... А гдѣ же нареченные? Надо имъ молитву прочитать.
Постлали въ залѣ коврикъ противъ образовъ, принесли изъ кабинета аналой, зажгли лампадку и послали Лизу въ садъ за цѣлующимися. Пока та ихъ отыскивала, о. Никандръ надѣлъ эпитрахиль, раскрылъ служебникъ и, совсѣмъ готовый къ служенію, обернулся, спрашивая:
-- Скоро-ли? -- по саду раздавалось ауканіе Лизы.-- Что это, не дождешься,-- ворчалъ о. Никандръ, нервно двигая плечомъ: -- Чаю хочу!
Ѳекла Григорьевна, видя, что братецъ не на шутку сердится, сама пошла за дочерью, но та уже спѣшила ей навстрѣчу, запыхавшись и таща за руку своего суженаго.
-- Наконецъ-то! -- облегченно произнесъ о. Никандръ и, перекрестившись, началъ читать молитву нареченнымъ.
За чаемъ шли разсужденія о предстоящей свадьбѣ. Женихъ оказался очень стремительнымъ и назначилъ недѣльный срокъ, но о. Никандръ остановилъ его:
-- Нѣтъ, братъ, погоди. Ты, во-первыхъ, мѣсто себѣ выпроси у архіерея, а потомъ и за пиръ. А то архіерей узнаетъ, что ты сначала женился, а потомъ сталъ думать о мѣстѣ, онъ тебя и проморитъ. Сначала мѣсто, а потомъ невѣста, а не наоборотъ. Ты прошеніе подай владыкѣ лично да изложи, куда тебѣ хочется, въ какой приходъ.
-- Да вѣдь мѣсто извѣстное...
-- Какое?
-- Мы же сами говорили...-- на счетъ вашего прихода.
Анна Григорьевна встрепенулась, какъ дикая утка отъ шороха, но о. Никандръ совершенно спокойно возразилъ:
-- Ты съ ума сошелъ, голубчикъ! Славу Богу, самъ еще въ силахъ, міру послужить могу. Дай срокъ, годъ, другой послужу, можетъ и надумаю въ заштатъ, тогда и хлопочи... а пока мнѣ еще не надоѣло... Ну, братъ, я никакъ не думалъ, что ты такъ... простъ...-- заключилъ о. Никандръ болѣе нѣжнымъ эпитетомъ, чѣмъ тотъ, который у него въ головѣ вертѣлся.
Иванъ Петровичъ сконфузился и потупился, Глаша притаилась, краснѣя за жениха. Но мать ея нашлась.
-- А, конечно, Иванъ Петровичъ, братецъ здраво разсуждаетъ. Молодому священнику такого прихода вдругъ не дадутъ,-- "больно жирно!" скажутъ. Надо сначала горькаго вкусить, а сладкое ужъ потомъ. Послужить надо, зарекомендоваться, отличиться... ну, потомъ и надѣяться...
-- Что правда, то правда,-- подтвердилъ о. Никандръ:-- а то всякая мышь въ крупу ползетъ..
-- А братецъ, конечно, похлопочетъ,-- политично вставила Ѳекла Григорьевна, поспѣшно затушевывая замѣчаніе о крупѣ.
-- Ну, само собою...
Иванъ Петровичъ осторожно навелъ справки насчетъ приданаго и получилъ отвѣтъ отъ будущей тещи:
-- Знаете-ли, Иванъ Петровичъ, дочь у меня одна, все, что есть у насъ, ваше, мнѣ оно -- зачѣмъ, старухѣ? Только, успокойте мою старость, не покидайте меня, возьмите съ собою жить, на что-нибудь и я пригожусь... внучатъ буду няньчить...
Ея искреннія, со слезами слова тронули до глубины души жениха, и онъ болѣе не возвращался къ "сему предмету", особенно когда узналъ отъ невѣсты, что у нихъ есть триста рублей да корова стельная. "Ого, капиталъ! хватитъ, съ залишкомъ даже!" -- успокоился женихъ.
Все важное было переговорено, но Иванъ Петровичъ не думалъ уѣзжать и не отходилъ отъ невѣсты. О. Никандръ, разсѣянно смотря на погасавшіе лучи заката, спросилъ:
-- А лошадь-то у тебя, Иванъ Петровичъ, поена-ли?
Тутъ только опомнился Иванъ Петровичъ, и ему живо представилось, какъ согбенный дьяконъ Амплѣй Яковлевичъ сна лишился, пришелъ къ просвирниной хатѣ, сѣлъ на заваленкѣ рядомъ съ его матерью и, безпомощно разводя руками, горько ей печалуется и ропщетъ: "Говорилъ я ему, чтобы до заката здѣсь быть, а онъ что со мною сдѣлалъ? Вѣдь у меня завтра съ утра сѣнокосъ!.. Каждая минута дорога... Ахъ, Иванъ Петровичъ, Иванъ Петровичъ..."
Иванъ Петровичъ заторопился. Невѣста проводила его за околицу до лѣсочка, крѣпко тамъ съ нимъ въ сумеркахъ расцѣловалась и вернулась вся оживленная, сіяющая. А Иванъ Петровичъ, нахлестывая буланаго, въ тактъ удара кнутомъ всю дорогу распѣвалъ чувствительные канты.
VII.
Началовъ женился и получилъ мѣсто въ одномъ изъ бѣдныхъ приходовъ. Всѣ Глашины капиталы ушли на посвященіе, обмундировку и "обштановку", такъ что, когда молодые пріѣхали на новое мѣсто въ Шутиловку, у o. Ивана было денегъ въ карманѣ немного больше, чѣмъ тогда, когда онъ шелъ отъ вокзала въ Тошниловку. Но пріученная съ младыхъ лѣтъ къ нуждѣ и всяческимъ лишеніямъ, новая пара сводила концы съ концами, не кручинясь.
Острое чувство противъ о. Никандра, обманувшаго ихъ первыя пылкія мечты, выросло уже потомъ, когда, при четырехъ живыхъ дѣтяхъ, Глафира Кирилловна на четвертомъ году замужества забеременѣла пятымъ. Но супруги тщательно скрывали горечь обманутой надежды отъ благодѣтеля, которому цѣловали ручки. О. Никандръ, тонкій психологъ, чувствовалъ, что у нихъ на душѣ кошки скребутъ, но былъ тронутъ ихъ долготерпѣніемъ, и не однажды спрашивалъ себя: доколѣ же оно у нихъ не лопнетъ? Втайнѣ онъ, по человѣчеству, разсуждалъ, что о. Иванъ рано или поздно себя покажетъ, прорвется и за обманъ нагрубитъ настоящимъ образомъ, но о. Иванъ испеченъ былъ изъ другого тѣста, чѣмъ всѣ смертные, къ тому-же онъ утѣшался мыслью: не пережить крестному крестника! Подъ вліяніемъ этой жизненной логики, а также высокихъ скирдъ хлѣба, величественно, какъ египетскія пирамиды, красовавшихся вокругъ молотильнаго сарая въ имѣніи о. Никандра и заставлявшихъ невольно вспомнить изреченіе: "Кому нея сія будутъ?" -- онъ удваивалъ свою благопокорливость съ каждымъ пріѣздомъ въ Цыпровку, съ каждымъ свиданіемъ въ Шутиловкѣ.
-- Ну, и одарилъ же его Господь...-- думалъ о. Никандръ насчетъ смиренія о. Ивана,-- не предполагалъ даже...
И все-таки о. Никандръ не оставлялъ о. Ивана въ покоѣ, а нѣтъ-нѣтъ да и подойдетъ съ искушеніемъ:
-- Ну, крестникъ, чай, ждешь не дождешься моей смерти? А я, братъ, рѣшилъ, однако, служить до скончанія живота.
Но о. Иванъ тактично отвѣчалъ:
-- Что это у васъ какія грустныя мысли! -- и послѣ этого сталъ называть крестнаго дядей. Наконецъ, о. Никандръ рѣшился на самое радикальное средство -- напоилъ о. Ивана и сталъ зорко смотрѣть, что изъ этого выйдетъ. Но о. Иванъ и тутъ разсудка не утратилъ и въ пьяномъ видѣ неизмѣнно пребывалъ въ непреоборимо признательныхъ чувствахъ. Тогда крестный принужденъ былъ прекратить безплодную игру въ кошку и мышку, сложить карты и сказать: "Пасъ!.."
-- Ну, племяшъ, ты окончательно извелъ меня своимъ ангельскимъ терпѣніемъ, и я рѣшилъ при жизни устроить твое счастье въ Цыировкѣ. По совѣсти говоря, если бы ты былъ моимъ сыномъ, я бы возблагодарилъ Господа, но Онъ не благословилъ меня потомствомъ... Ну, такъ ужъ ты мнѣ за сына пойдешь.
О. Иванъ благоговѣйно облобызалъ десницу крестнаго.
-- Только вотъ что,-- продолжалъ о. Никандръ:-- Во-первыхъ, хотя поповскій домъ въ Цыпровкѣ церковный и жить въ немъ полагается только штатному священнику, но я, и заштатный, въ немъ буду жить попрежнему, не хочу, чтобы мой гробъ несли не изъ этого самаго дома. Тебѣ же я выстрою большую церковную сторожку. Ты не думай, что она будетъ плохая, нѣтъ, хорошая будетъ квартира -- три комнаты и всѣ чуланы, только безъ двора. Церковная земля будетъ въ твоемъ, конечно, полномъ распоряженіи и доходы всѣ, но на пропитаніе мое съ попадьей ты долженъ доставлять -- пять пудовъ муки, мѣру крупъ, картофель, огородныя овощи и прочее ежемѣсячно. За то ты лошадью будешь пользоваться въ любое время, въ гости или куда съѣздить, лошадь бери, если своей не заведешь. Согласенъ?
-- Согласенъ, дядя.
-- Да какъ не согласиться? Вѣдь ты въ Шутиловкѣ сколько получаешь?
-- Рублей пятьсотъ всего -- и руга въ томъ числѣ.
-- Ну вотъ! А въ Цыпровкѣ на плохой конецъ,-- тысяча. Это я тебѣ прямо скажу. Вдвое, значитъ, будешь имѣть...-- Тутъ о. Никандръ задумался и произнесъ не безъ сожалѣнія:-- Мало я съ тебя назначилъ, да, мало... Ну, дѣлать нечего, такъ и быть. Только, чтобы мнѣ не очень обидно было, ты долженъ мнѣ на погребеніе ризы заготовить... тамъ ужъ какъ знаешь, на свой или на церковный счетъ, я въ это входить не буду... Да склепъ еще каменный въ оградѣ дострой... кирпичу я ужъ заготовилъ, сработать только надо... для нашей фамиліи пойдетъ, и для твоей со временемъ тоже пригодится... Все бы это я и самъ, конечно, могъ сдѣлать, ну да надо же и тебѣ похлопотать. Я на своемъ вѣку не мало кой-чего дѣлалъ -- и иконостасъ золотилъ, и ограду новую ставилъ, и колокола лилъ... Впрочемъ, все это дѣла будущаго -- и ризы, и усыпальница, а въ настоящемъ вотъ что... Подари ты мнѣ палестинскій крестъ. Видишь почему: въ послѣднюю поѣздку, когда меня ставили въ протоіерея, архіерей, поздравивши съ новымъ самомъ, сказалъ: "Хорошо бы, о. протоіерей, ко всѣмъ твоимъ имѣющимся отличіямъ присовокупить и оное",-- и помахалъ предъ лицомъ моимъ медалью Палестинскаго Общества. Въ ту пору денегъ у меня не случилось, потомъ забылъ, а теперь вспомнилъ и стыдно мнѣ предъ владыкою, нельзя на глаза показаться.
-- А сколько онъ стоитъ?
-- Двѣсти рублей.
О. Иванъ крякнулъ.
-- Что, или не по силамъ?
-- Всего только полтораста у насъ съ попадьей скоплено.
-- Ну, задолжаешь немного, потомъ выплатишь.
-- Конечно,-- согласился о. Иванъ.
Черезъ полгода послѣ этого разговора, преосвященный уважилъ просьбу достоуважаемаго, заслуженнаго и съ палестинскимъ крестомъ о. протоіерея Тронина о переводѣ на его мѣсто о. Іоанна Началова.
Каждая семья жила по-своему, не смѣшивая интересовъ чужихъ съ своими. Дружелюбныя отношенія между ними не нарушались. О. Иванъ дѣлалъ свое дѣло нелѣностно, и мужики о немъ говорили: "Обстоятельный батюшка, а нравомъ даже лучше стараго, хотя спуску тоже не даетъ, но все же не такъ прижимистъ".
О. Никандръ мало ввязывался въ дѣла прихода, развѣ только помогалъ о. Ивану совѣтомъ въ затруднительныхъ случаяхъ, напримѣръ, когда церковное попечительство въ Цыпровкѣ смущенно уклонялось отъ покупки ризъ на случай погребенія стараго батюшки и отъ устройства въ оградѣ тронинской усыпальницы. О. Никандръ больше занимался своимъ хозяйствомъ въ Чепурлейкѣ, гдѣ было у него десятинъ двѣсти пахотной земли, пчельникъ, рыбная ловля, покосы, мельница,-- дѣла было много. Помимо хорошаго дохода съ имѣнія, которое велось образцово, помимо купоновъ, за которыми онъ ѣздилъ въ банкъ дважды въ годъ, каждый годъ приносилъ о. Никандру какое-нибудь благо,-- то дворянство, то юбилей.
На дворянство у него вышло рублей триста, но ихъ было не жаль,-- вѣдь честь не малая. Пятидесятилѣтній юбилей онъ отпраздновалъ тоже хорошо, хотя и не безъ инцидента, потому что сборы на это торжество съ духовенства благочинія шли туго, а тотъ священникъ, котораго за жену прозвали Сегментовымъ, подписалъ на икону юбиляру только пять копѣекъ, чѣмъ однихъ огорчилъ, а другимъ доставилъ удовольствіе. Впрочемъ, это было однимъ изъ тѣхъ пустяковъ, о которыхъ мудрый о. Іоаннъ не доводилъ до ушей о. Никандра, спокойствіе коего оберегалъ, какъ святыню. Тогда же, въ день юбилея, когда гости разъѣхались и остались одни близкіе, о. Никандръ говорилъ въ раздумьѣ:
-- Всѣмъ я почтенъ, все у меня есть, всего достигнулъ, все извѣдалъ, а умирать не хочется. Кажется мнѣ, будто я до сихъ поръ и не жилъ, а только собирался жить... Вотъ бы еще палицу выслужить...
У него съ лѣтами надежды и мечты не пропадали, въ немъ много было жизни.
Зимой его непосѣдливой натурѣ сидѣть безъ дѣла было очень тягостно, и онъ, вздыхая о прошедшемъ, не всегда безупречномъ, и съ надеждою взирая на будущее, занялся устройствомъ церкви-школы въ Чепурлейкѣ на совокупныя средства -- свои и прихожанъ. Школа строилась, впрочемъ, не быстро, потому что крестьяне, уговорившись вести расходы пополамъ, а честь предоставить одному старому батюшкѣ, находили, что о. Никандръ свои деньги жалѣетъ, а мірскія изводитъ, и утомляли его постоянными учетами расходовъ.
Листратъ, бывшій строителемъ въ числѣ прочихъ отъ чепурлейцевъ, настаивалъ на этомъ особенно и только когда о. Никандръ уяснялъ всѣ недоумѣнія довѣренныхъ общества, Листратъ вынималъ деньги изъ-за голенищи и произносилъ:
-- Ну, теперь еще четыре красныхъ бумаги получай отъ міра и запиши въ порожнее мѣсто.
Только недавно окончилась постройка. Въ назначенный для освященія день о. Никандръ и о. Иванъ съ утра отправились въ Чепурлейку. Дорога шла прямая, окатомъ, и имъ видно было, какъ деревенцы, окруживъ сіявшее крестомъ и новыми небольшими колоколами школьное зданіе, ждали ихъ молча и неподвижно.
-- Экіе дураки! -- заволновался о. Никандръ,-- никогда сами не догадаются, что надо дѣлать, все имъ подскажи!.. Ѳедоръ, слѣзь съ козелъ, отдай возжи о. Ивану, мы одни доѣдемъ шажкомъ, а ты забѣги впередъ и честь-честью позвони-ка намъ съ колоколенки...
"Русское Богатство", No 3, 1901