Шумѣло и ревѣло Мраморное Море, кидая съ волны на волну нашъ небольшой пароходъ... Южный вѣтеръ дулъ съ береговъ Троады, неся грозныя тучи разразившіяся мокрымъ снѣгомъ и доѣдемъ. Старый 1886 годъ уходилъ съ бурей и мятелью, наполнивъ ужасомъ берега Чернаго и Мраморнаго морей, надѣлавъ сотни бѣдъ и разбивъ десятки греческихъ судёнышекъ и одинъ или два парохода. Какъ шальные бѣгали по палубѣ измученные матросы, старый капитанъ не слалъ всю ночь, борясь съ бурей и изнемогая въ этой непосильной для его парохода борьбѣ. Пассажры лежали давно замертво, лишь самые крѣпкіе изъ нихъ бродили какъ тѣни и мерзли на пронизывающемъ вѣтру, боясь зайти въ каюту, гдѣ шарили всѣ ужасы морскаго томленья. Какъ отчаянныя дикіе бойцы со страшнымъ шумомъ и ревомъ шли валы одинъ за другимъ, набѣгали на судно, захлестывая то носъ, то корму, перекатывались черезъ борта и словно обозленные неудачей кидали его въ разверзающуюся бездну водъ... Пароходъ не двигался противъ полувстрѣчнаго вѣтра, зарываясь носомъ въ волнахъ, черпая бортами и повисая временами на воздухѣ своею легковѣсною кормой; то были самые ужасныя минуты -- со страшною силой вертѣлся внѣ воды обнаженный винтъ, не встрѣчая препятствій, и его мертвая работа потрясала весь корпусъ парохода... Мнѣ казалось въ эти моменты что не судно, а подстрѣленная птица бьется въ воздухѣ, трепеща всѣмъ тѣломъ, что не паровой винтъ, а живое, полное кровью сердце, стучитъ и бьется въ предсмертной агоніи... Докучливо вьются чайки и буревѣстники надъ вспѣненнымъ моремъ, провожая пароходъ; они словно радуются бурѣ и съ дикими криками носятся надъ волнами, играя съ ними и перегоняя ихъ...
Пароходъ обледенѣлъ; его бока, облизанные солеными волнами, покрылись тонкою ледяною корой, ледяныя сосульки свѣсились надъ моремъ какъ сталактиты, на встрѣчу волнамъ. Палуба заливаемая валами превратилась въ какой-то ледяной катокъ, на которомъ едва балансировали самые юркіе матросы, а мачты и снасти казались обвѣшанными стеклянными побрякушками, какъ гранатками хрустальныхъ люстръ. Тучи неслись, казалось, такъ низко что почти задѣвали верхушки мачтъ, которыя скрипѣли и стонали подъ напоромъ вѣтра завывавшаго въ ихъ обледенѣлыхъ снастяхъ; грустно, тяжело было каждому, погода невольно отражалась на насъ, тоска, уныніе, чуть не отчаяніе западали порой въ сердце, и шумъ бури, свистъ надрывающагося вѣтра и глухой ропотъ моря, казалось, находили отголосокъ внутри каждаго изъ насъ.
Но вотъ -- внезапно вѣтеръ замеръ, пароходъ отчаянно взлетѣлъ на самую вершину девятаго вала, сорвался съ него, чуть не весь ушелъ въ разверзшуюся на минуту пучину и, вырвавшись оттуда, вошелъ въ какую-то иную полосу. Тутъ меньше играли волны, тише ревѣла буря, качка сразу стала уменьшаться, винтъ пересталъ вертѣться въ воздухѣ и потрясать пароходъ... Еще четверть часа, и несмотря на вьюгу и метелицу, мы увидали огромныя черныя массы придвигавшіяся къ намъ съ обѣихъ сторонъ; мы шли прямо на нихъ словно въ ворота прорубленныя въ сушѣ, чтобы пропустить море. Ворота эти вели насъ въ знаменитые Дарданеллы-Геллеспонтъ, которые скоро и приняли нашъ пароходъ подъ свою защиту отъ разъяреннаго моря. Мы вошли словно въ воронку которая суживаясь постепенно выводила лотокъ на просторъ Архипелага и Средиземныхъ морей.
Не прошло и часу какъ мы бросали якорь передъ грозными батареями Чанакъ-Колесси... Десятки лодокъ прыгавшихъ на высокихъ волнахъ окружили пароходъ даже въ проливѣ, и десятки юркихъ лодочниковъ, не ожидая трапа, полѣзли по обледенѣлымъ бортамъ судна словно на штурмъ крѣпости, и въ нѣсколько минутъ совершенно овладѣли пароходомъ. Появились откуда -то огромныя корзины съ хлѣбомъ, жареною рыбой, плодами и особыми глиняными сосудами составляющими славу Дарданеллъ.
Широкая устойчивая лодка съ русскимъ консульскихъ флагомъ сняла меня съ палубы и управляемая четырьмя ловкими Греками рѣзала волны, легко поднимаясь на ихъ гребни и соскальзывая съ нихъ также свободно и легко... Черезъ восемь, десять минутъ я былъ уже на берегу Троады, нынѣ турецкой области Бих а...
Султаніе или Чанакъ-Колесси небольшой полугреческій городокъ. стоящій въ самомъ узкомъ мѣстѣ Дарданелльскаго пролива и составляющій узелъ всѣхъ укрѣпленій этихъ воротъ Константинополя, обыкновенное мѣсто высадки всѣхъ желающихъ посѣтить развалины Трои. Прославленное раскопками Шлимана, невысокое плато Гиссарликъ, принимаемое за мѣсто гдѣ бились герои Иліады, лежитъ всего въ шести, семи часахъ пути верхомъ отъ Дарданеллъ, не далеко отъ берега моря, возвышаясь надъ небольшою равниной окаймленною рѣками Калифатли и Мендере.
Русскій консулъ устроилъ мнѣ дешево и удобно поѣздку на развалины Трои, снабдивъ молодцеватымъ Черкесомъ-проводникомъ вооруженнымъ съ ногъ до головы и двумя маленькими, но крѣпкими и выносливыми кабардинскими лошадьми, лучшими въ этихъ мѣстахъ. Небольшая предосторожность не мѣшаетъ въ этой небольшой поѣздкѣ, потому что бываютъ случаи когда туристовъ грабятъ полудикіе пастухи.
I.
Рано утромъ, 31 декабря, едва показалось солнце изъ-за закрытыхъ туманами и облаками горъ Бих а, я уже выѣзжалъ изъ Чанакъ-Колесси мимо древнихъ фортовъ и вновь строящихся оборонительныхъ казармъ по направленію къ югу, придерживаясь берега Геллеспонта. Переѣхавъ по небольшому полу каменному мосту не глубокую рѣчку Сары-чай, древній Родіосъ, мы помчались быстро по песчаному берегу чуть не по самому краю воды. Бойко бѣжали кабардинскія лошадки словно стараясь согрѣться отъ пронизывающаго холода и дождя...
День былъ ужасный; природа будто хмурилась и плакала, провожая старый годъ и встрѣчая новый бурей, непогодой и дождемъ... Тихій голубой Геллеспонтъ былъ неузнаваемъ въ эти дни; долгія бури возмутили его и онъ забушевалъ какъ море... Какъ бѣшеныя бѣгали по его неширокой поверхности темнозеленыя волны толкаясь и натыкаясь одна на другую и разсыпаясь въ бѣлую пѣну, которая хлопьями билась у прибрежья. Какъ огромное послушное стадо шли длинные валы украшенные бѣлыми гребнями, подходили къ берегу, внезапно обрушивались и поднимались снова, сгребая камни и песокъ, чтобы съ удесятеренною силой удариться о берегъ и разсыпаться въ дребезги и пѣну о неподатливую сушу. Стонъ и шумъ стояли надъ моремъ... Не слышно было ни криковъ, ни понуканья, ни словъ, говоръ моря заглушалъ всѣ остальные звуки, а быстрый вѣтеръ уносилъ ихъ на просторъ Геллеспонта чтобъ утопить тамъ въ шумѣ рокочущихъ волнъ... Черныя тучи бѣжали дымящимися клубами по сѣрому тусклому небосклону, солнце скрылось давно за ними, давъ просторъ бурѣ и дождямъ. Всѣ окрестности тонули въ туманѣ, метели и облакахъ, порывистый вѣтеръ несъ тучи мокраго снѣга и холоднаго дождя; хлопья снѣга и дождевыя капли наполнили атмосферу. Было что-то потрясающее въ этомъ разгулѣ зимней бури, въ этихъ бѣшеныхъ порывахъ вѣтра, въ этой дикой пляскѣ моря и его закружившихся валовъ. Только земля была недвижна, спокойна и тиха. Надъ горами ея неслись вихри, стонала буря, злилась метель, свистали дожди и клубились тяжелыя тучи, но она одна, казалось, сдерживала порывы возмутившихся стихій. И какъ ни дразнило ее море, отрывавшее цѣлыя глыбы берега, какъ не теребили за макушку ея горъ бѣшеные вѣтры и какъ не сѣкли ее вихри и дожди, земля, послушная лишь огненной силѣ, таящейся въ нѣдрахъ ея самой, оставалась безучастна и тиха. За нее двигались воды, за нее пѣли и стонали вѣтры, за нее хмурилось и плакало небо. По временамъ, когда буря утихала, огромною зубчатою массой выдвигался за бушующею полоской Геллеспонта гористый полуостровъ Херсонесса; о его подножіе также бились бѣшеныя волны, надъ его громадами плавали тоже свинцовые клубы тучъ, а внизу у самаго моря сквозь стѣну тумановъ выступали бѣлые домики и мрачныя батареи европейскаго берега Дарданеллъ. Большой красивый замокъ Келид'юль бахръ, стоящій напротивъ Чанака, еле вырисовывался сквозь бѣловатую мглу, а его грозная батарея совершенно утонула въ ней, какъ и десятки греческихъ судовъ, плясавшихъ предъ фортами Дарданеллъ. Разсѣкая острымъ носомъ набѣгающія бѣшено волны, показался изъ тумана англійскій пароходъ; накренившись лихо, но не поддаваясь натиску моря, онъ мчался смѣло впередъ и безтрепетно шелъ на встрѣчу бурямъ возмутившимъ тихій Архипелагъ. Кругомъ его плясали и злились волны, стараясь вскарабкаться на спину отважнаго пловца, разбить его бока тяжелыми ударами и увлечь за собою въ бездну его стальное, дышущее паромъ и огнемъ остроносое тѣло. Но какъ ни бѣшены были атаки, какъ ни злились тяжелыя соленыя волны, какъ ни ревѣли онѣ вокругъ, онѣ не могли остановить желѣзной скорлупки, движимой паромъ и управляемой рукой безтрепетнаго пловца.
Не одолѣла буря и нашихъ кабардинскихъ коней; мелкою рысцой они неустанно бѣжали впередъ, несмотря на то что снѣгъ и дождь поперемѣнно залѣпляли имъ глаза, что напоръ бури ударялъ имъ прямо въ грудь и что волны бушующаго прибоя разбивались чуть не у самыхъ ихъ копытъ. Порой лѣнящіеся валы, ударяясь о твердый берегъ, обдавали насъ и нашихъ коней тучей соленыхъ брызговъ иди пѣной сорванной вихремъ съ гребней набѣгающихъ волнъ. Отъ холоднаго вѣтра и сырости не защищала меня ни кавказская бурка, ни прославленный макинтошъ; только старый обветшалый норвежскій "масленый плащъ" (oljekoppe), который служилъ мнѣ еще пять лѣтъ тому назадъ въ моихъ странствованіяхъ по Лапландіи и который я случайно захватилъ съ собою подъ сѣдло, сослужиди мнѣ и на этотъ разъ великую службу. Застегнувшись вплотную на всѣ пуговицы въ проолифированное пальто, закрывшись его капишономъ поверхъ норвежской широкополой зюдвестки (шлема), въ высокихъ смазныхъ сапогахъ, я былъ неуязвимъ для бури, дождей и непогодъ. Единственнымъ слабымъ мѣстомъ, моею Ахиллесовою пятой были обнаженвыя руки, державшія поводья разгоряченнаго коня. Посинѣлыя, окостенѣвшія, покрытыя чуть не ледяною корой, онѣ еле сдерживали порывы кабардинскаго скакуна.
Мы мчались по низменному болотистому прибрежью, придерживаясь самаго берега и его песковъ, оставляя нѣсколько въ сторонѣ дорогу утопавшую въ болотахъ, несмотря на свои каменныя гати и мосты. Мѣстами заросшія высокою травой и пучками какой-то колючей зелени, похожей на перья лука, болота подходили къ самому морю и солевыя волны его сливались съ лужами побурѣвшей отъ застоя воды. Наши кони переходили смѣло топи, болота, подскакивали когда шальная волна старалась подкатиться имъ подъ ноги, перепрыгивали небольшія канавки и потоки лившіеся съ горъ и продолжали свой неустанный бѣгъ словно на зло бурѣ и дождю. Густой туманъ покрывалъ даже ближайшія окрестности непроницаемою стѣной, въ бѣловатосинюю мглу закутались горы стоявшія налѣво отъ насъ и чуть не подходили къ самому морю и его прибрежнымъ пескамъ. Временами, когда порывы вихря разрывали эту непроницаемую стѣну тумана, на сѣромъ небосклонѣ покрытомъ свинцовыми тучами рисовались неясные абрисы горъ Серайчика съ засыпанными снѣгомъ вершинами и вѣчно зелеными лѣсами, составлявшими гордость Троады.
Кое-гдѣ дорогу нашу затрудняли гати выстланныя камнями и перекинутыя черезъ болота, съ безчисленными лужами, съ пучками темнозеленой травы; за этою только виднѣлись сквозь туманъ небольшія купы деревьевъ, полоски кустарниковъ и легкія возвышенія почвы стоявшія у подножія горъ окаймлявшихъ Троадское плато и еще красовавшихся яркими пятнами красивой изумрудной травы. Гнѣзда свѣжей зелени выходили мѣстами на самую дорогу и изумленный глазъ съ наслажденіемъ отдыхалъ на пучкахъ зеленой травы послѣ унылаго вида бушующаго моря, мертваго берега, грязной топи и пожелѣвшей листвы садовъ. Буря, непогоды, даже снѣга и морозъ не могли убить жизни въ этихъ крошечныхъ растеньицахъ борющихся съ зимой за право жить, процвѣтать и расти. Какъ протестъ противъ снѣга и непогодъ, кое-гдѣ изъ зелени высунулись желтенькія головки золотушки (Tussilago), бѣлыя звѣздочки крошечныхъ маргаритокъ и розоватые колокольчики блѣдныхъ лилеекъ, растущихъ прямо изъ почвы безъ листьевъ и стебельковъ. И какъ ни злилась буря надъ моремъ и землей, какъ ни сыпало снѣгомъ небо, нѣжные вѣнчики маленькихъ цвѣточковъ устояли въ непосильной борьбѣ; привѣтливо изъ-подъ мокраго снѣга выглядывали они, словно улыбаясь безсилію бури и зимы.
Около часу уже мчатъ насъ по прибрежью рѣзвые кони почти не уменьшая шагу; они бѣгутъ кажется вровень съ греческими суденышками, которыя несетъ по волнамъ все свѣжѣющій вѣтеръ; въ вакхической пляскѣ среди разъяреннаго моря одно потеряло уже руль и паруса и пляшетъ теперь подъ рокотъ Балогъ и стоны вѣтра несущаго его на смерть.
Наконецъ, покидая берегъ Геллеспонта, дорога начинаетъ переваливать черезъ рядъ небольшихъ возвышеній-отроговъ горъ плато, отлого спускающихся къ морю. Слѣва ближе подходятъ эти возвышенности манящія издали своими лѣсами и зарослями кустовъ; самые перевалы тонутъ тоже въ зелени, еще не успѣвшей завянуть. Масса разнообразныхъ кустовъ, мелколистнаго колючаго дуба, миртовъ и туевидныхъ породъ еще не сбросила своей листвы и даже сохранила свои зеленый колоритъ; совсѣмъ темными смотрятъ группы мелкихъ дубковъ, еще ярче выдаются мирты и вѣчно зеленыя туйи. Двѣ, три птички съ боязливыми криками летаютъ въ этой заросли, испуганныя нашими конями; какая-то пичужка пробуетъ затянуть свою пѣсню, но быстро замолкаетъ заглушенная, видно, мокрымъ снѣгомъ, слѣпившимъ и наши глаза. Кое-гдѣ среди кудрявой листвы кустовъ показываются изумленныя головки бѣлыхъ курдючныхъ овецъ и длиннорогихъ черныхъ козъ; высокіе стройные пастухи съ двухстволками за плечами подымаются за ними закутанные въ какіе-то лохмотья чтобы чрезъ минуту скрыться вмѣстѣ со своими стадами. Заросли мелколистнаго дубка смѣнялись мѣстами группами болѣе крупнолистнаго дуба, который окрасилъ уже свою листву въ осенній огненно-красный нарядъ. Красивые яркокрасные плоды величиной въ грецкій орѣхъ или небольшое яблоко покрывали во множествѣ эту породу дубковъ. Невольное любопытство подстрекнуло познакомиться ближе со странными плодами малорослаго дуба. Красивые карминовыя и гранатовыя яблоки оказываются вблизи чернильными орѣшками -- болѣзненнымъ продуктомъ соковъ дуба вызваннымъ простымъ уколомъ крошечной орѣхотворки; многія яблоки подобнаго рода были наполнены желтоватою сердцевиной, мѣстами раструсившеюся въ пыль. Мнѣ припомнились невольно такіе же орѣшки Іорданской долины, которые русскій паломникъ обозвалъ содомскимъ яблокомъ за ихъ красивую внѣшность и полное страшной горечи и жгучей пыли содержимое. Чернильный орѣшекъ Троады славится во всей Малой Азіи и въ огромномъ количествѣ представляетъ предметъ вывоза всѣхъ прибрежныхъ пунктовъ Пропонтиды. За первою небольшою возвышенностью шла снова болотистая низмѣнность, чернѣвшая свѣжевспаханными полосами, на которыхъ еще бѣгали грачи; небольшой ручеекъ, бѣжавшій по горѣ въ море, пересѣкалъ эту ложбинку, кое-гдѣ настланную каменною гатью; красивыя группы деревьевъ склонились кое-гдѣ надъ водой; подъ ними, стараясь укрыться отъ бури и дождя, толпились пестрыя стада, жавшіяся въ кучу, хранимыя огромными злыми собаками и дикими на видъ пастухами, посматривавшими косо на проѣзжаго путника. Послѣ однообразнаго прибрежья мѣстность казалась здѣсь улыбающеюся; видъ красивыхъ покрытыхъ лѣсомъ и кустами возвышенностей приближавшихся слѣва, кое-гдѣ зеленѣющихъ полосокъ изумрудной зелени и небольшой деревни Сарайчика, замѣтной издали своими красными черепичными крышами, веселилъ утомленный взоръ; впереди направо на берегу моря виднѣлась изящная бѣлая башня маяка, ставшаго на мѣстѣ одного изъ древнихъ городовъ Троады. Мѣстность, помимо разнообразія своего рельефа, становилась интересною и по воспоминаніямъ связаннымъ съ нею... Мы ѣхали уже по области древней Троады, по дорогѣ, по которой, быть-можетъ, двигались на помощь осажденному Иліону отряды таинственныхъ союзниковъ, приходившихъ изъ глубины Малой Азіи чтобъ отразить обитателей Европы, впервые пришедшихъ на азіатскій материкъ. Вся эта мѣстность должна быть богата великими останками древности, которые погребены подъ слоями наносовъ и ждутъ своей очереди чтобы появиться на свѣтъ; не одинъ Шлиманъ, а десятки ихъ нужны чтобы раскопать и изслѣдовать область Троады.
Дорога невозможно тяжела; кони буквально утопаютъ въ грязи и размѣшанной глинѣ; бѣгъ ихъ уменьшился, мы пробираемся тихо какъ-будто черезъ каменный перевалъ. Еле выбравшись изъ низины, дорога поднимается на вторую небольшую грядку, идущую съ возвышенностей плато и кончающуюся въ морѣ песчаною косой, на которой стоитъ бѣлый маякъ Кенесъ-Калесси. Мѣстами среди вязкой красновато-желтой глины разбросаны камни еще болѣе затрудняющіе путъ. Вся грядка красиво заросла густою массой разнообразныхъ кустарниковъ, разцвѣченныхъ яркими красками осенней листвы; мѣстами ѣдешь буквально веселою зеленою стѣной можжевельниковъ и колючихъ дубковъ; мелкія красныя ягодки первыхъ, большіе желто-зеленые желуди вторыхъ и цѣлыя тысячи розовокарминныхъ чернильныхъ яблокъ, висящихъ на всѣхъ вѣткахъ мизійскаго дуба, еще болѣе разнообразятъ пестроту фона, на которомъ осень расписала свои цвѣты. Яркорозовые и краснобурые, желтокоричневые и палевые, яркозеленые и блѣдносѣрые листья вмѣстѣ съ темною зеленью можжевельника образовали пышный коверъ, легшій поверхъ унылой поверхности глины и камней. Кое-гдѣ выглядываютъ какъ ясные глазки бѣлорозовыя и блѣднолиловыя лилейки, свѣжіе листики трефоли и манжетки какъ-то стыдливо прячутся между корнями кустарниковъ; какія-то сѣрыя птички уныло перекликаются между собою, не находя убѣжища отъ пронизывающаго холода и дождя... Бури и холодъ давно уже выгнали отсюда милыхъ пѣвцовъ зелени, поля и камней; они улетѣли подалѣе, гдѣ вѣчно смотритъ съ голубаго неба привѣтливое солнышко, гдѣ не смѣетъ выть буря и крутиться метель. Не отыскать вѣтру тѣхъ бѣглецовъ, а тѣ что остались здѣсь, сумѣютъ пробить зиму на зло непогодѣ и снѣгамъ.
За второю грядкой снова низина и небольшой ручеекъ, который кони легко переходятъ въ бродъ; дорога пересѣкаетъ топи и болота, благодаря настилкѣ каменныхъ кубиковъ образующихъ длинныя гати и мосты. Красиво раскинулись тутъ группы деревьевъ и заросли кустарниковъ, идущихъ налѣво прямо на склоны возвышеній, все ближе и ближе придвигающихся къ прибрежію моря. Туманъ немного разсѣялся и показалъ ихъ красивые абрисы, склоны и ложбинки, усѣянные зеленью и одиночными домиками, ставшими подъ прикрытіе камней; гребень возвышеній, покрытый свѣжими снѣгами, бѣлѣлъ ярко среди сѣротусклаго общаго фона мрачнаго неба и печальной земли. Кое-гдѣ по дорогѣ попадались красивые каменные источники, обдѣланные тесаными плитами и снабженные высѣченными изъ камня корытами. Изреченія Корана украшаютъ ихъ пестрыми арабесками, а журчащія струйки воды придаютъ имъ жизнь и движеніе даже въ серединѣ глубокой зимы. Порой около нихъ собираются пестрыя стада овецъ и черныхъ длиннорунныхъ козъ, и тогда еще привѣтливѣе и живѣе кажется тихій безвѣстный ручеекъ.
II.
Еще разъ мы выходимъ къ берегу бушующаго моря на 8--10 верстѣ отъ Чавакъ-Келесси къ большому красивому зданію карантина. Выстроенное еще во время Крымской войны, оно теперь занято казеннымъ складомъ и оживляется только лѣтомъ и весной. Небольшая мощеная улица проходитъ надъ самымъ моремъ, яростно набѣгающимъ на облицованный камнемъ берегъ и маленькую пристань, уже полуразбитую волнами; съ десятокъ небольшихъ суденышекъ, повидимому, безъ экипажа, на крѣпкихъ якоряхъ, прыгали предъ зданіемъ карантина; они уже не пытались рѣзать волны, а покорно принимая ея удары, взлетали на гребень, спускались по ея склону, наклонялись, черпая бортами воду и по временамъ совершенно исчезали въ брызгахъ и пѣнѣ покрывавшихъ ихъ валовъ. Нѣсколько сонныхъ физіономій турецкихъ солдатъ выглянуло изъ построекъ карантина; двѣ-три собаченки рявкнули на проѣзжающихъ путниковъ; все населеніе казалось совершенно мертвымъ и пустымъ, и мы поспѣшили выбраться изъ этого мѣста, нѣкогда уловлявшаго холеру и чуму.
Покинувъ берегъ моря, мы пошли нѣсколько къ востоку на подъемъ къ возвышенностямъ окаймлявшимъ Кренкейское плато. Дождь и мокрый снѣгъ прекратились на время и дали намъ возможность полюбоваться прекрасною панорамой открывавшихся понемногу Геллеспонта и окружающихъ горъ. Скоро дорога ввела насъ въ красивую зеленую рощу пиній, еще сохранившихъ свои розоватокоричневыя шишки. Я не знаю лѣса красивѣе пиній; онъ сохраняетъ всю прелесть лиственной сѣни вмѣстѣ со строгою физіономіей хвойнаго лѣса; своею стройностію стволы пиній могутъ поспорить съ высочайшими соснами нашихъ сѣверныхъ лѣсовъ; яркость гі мягкость ихъ бахромчатой листвы придаютъ имъ особенный колоритъ, со свѣжестью и сочностью котораго не сравнится даже прославленная зелень дубковъ. Небольшой ручеекъ журчалъ подъ тѣнью линій; какъ временный потокъ, онъ еще не выработалъ себѣ ложа и прихотливо вился среди зелени, пучковъ высохшей травы, темныхъ кочекъ и полувоздушныхъ корней кустарника... Парочка веселыхъ трясогузокъ, помахивая черными хвостиками, суетилась около водицы; полумертвая отъ холода небольшая сухопутная черепаха, еле перебирая лапами, старалась уйти отъ уносящаго ее потока, но разбитая и безсильная, она тщетно цѣплялась о травинки и кочки и неслась далѣе по прихоти вольной струи...
Съ трудомъ выбираясь по вязкой глинистой почвѣ, мы начали свой подъемъ; съ каждымъ шагомъ все красивѣе и красивѣе становилась окрестность, несмотря на общій мрачный осенній колоритъ. Вездѣ по склонамъ живописно спустились рощи пиній и дубковъ. Красиво выступили изъ-за нихъ самые каменные обрывы и ложбинки, заросшіе сплошною кудрявою зеленью кустовъ. Направо, на спускѣ, въ полуверстѣ, виднѣется среди пиній большое словно дачное зданіе съ яркою красною крышей; оно смотритъ такъ привѣтливо среди этого моря зелени что кажется богатою виллой утонувшею въ садахъ. Мой спутникъ разказываетъ длинную легенду объ этой мѣстности, но я, мало понимая по-турецки, не могу передать ее цѣликомъ; я понялъ только то что тутъ нѣкогда стоялъ гаремъ одного стамбульскаго паши населенный его многочисленными женами. Десятки черноокихъ гурій, томившіяся въ этой почетной неволѣ, не видя по недѣлямъ своего повелителя, умѣли уходить изъ розовыхъ садовъ "Цвѣточнаго замка" въ рощи линій, гдѣ встрѣчали ихъ молодые пастухи, предпочитавшіе здѣсь пасти свои пестрыя стада. Никогда такъ не было весело въ темныхъ рощахъ Кускоя, никогда въ ихъ сѣни не раздавалось такъ много звучныхъ поцѣлуевъ подъ пѣсни беззаботныхъ бульбулей (соловьевъ), какъ въ то время когда здѣсь стоялъ богатый гаремъ Джіамиль-паши. Узналъ суровый сановникъ объ измѣнѣ своихъ черноокихъ прелестницъ и приплывъ темною ночью незамѣтно на галерѣ съ кучею вѣрныхъ рабовъ, окружилъ рощи, гдѣ гуляли его преступныя жены. Страшна была месть взбѣшеннаго старика, дорого поплатились молодыя красавицы за свое увлеченіе... Засѣченные до полусмерти иглистыми вѣтвями терновника и розъ, онѣ были зашиты въ шелковые мѣшки, сдѣланные изъ покрывала служившаго несчастнымъ во время ночныхъ прогулокъ, и спущены въ море по теченію быстраго горнаго ручейка... Стоны и жалобы замученныхъ еще понынѣ, говорятъ, слышны въ горахъ идущихъ отсюда на плато: не разъ видали даже почтенные улемы окровавленныя тѣни полуобнаженныхъ красавицъ, блуждавшихъ по рощамъ пиній и отыскивавшихъ мѣста, бывшія свидѣтелями ихъ земнаго упоенья.
Все выше и выше по вязкой глинистой тропѣ взбираются наши кони; на обрывахъ возвышеній красивыми слоями расположились разноцвѣтные пласты глинистыхъ породъ; сильно изборожденные весенними потоками, какъ морщинами, склоны легко взбѣгаютъ на самый верхъ плато; кое-гдѣ мѣстами для облегченія подъема дорожка выложена камнями, помогающими цѣпляться нашимъ привычнымъ горскимъ копямъ. Обходя небольшой. по красивый лѣсистый оврагъ дорога выходитъ почти на гребень красивыхъ возвышеній и идетъ по легкому склону среди красиваго лѣса линій, дубовъ, орѣшинъ и чинаръ. Какъ-то особенно свободно и легко чувствуешь себя въ этой ароматной зелени, въ этой безмолвной сѣни, куда не проникаетъ даже всемогущество бури, гдѣ сила жизни противустоитъ разрушающимъ силамъ природы. Еще болѣе прояснилось небо, дождь прекратился совершенно, еще быстрѣе побѣжали по небу, какъ клубы дыму, тучи, какъ будто улыбнулось солнышко, мрачное море вдругъ позеленѣло, аквамариновый цвѣтъ разлился по его поверхности, далеко открылся самый затуманенный горизонтъ. Слегка обрызнутыя сіяніемъ солнца красиво высились сѣросинія горы Ѳракійскаго Херсонеса; отсюда къ сѣверу, онѣ вмѣстѣ съ берегомъ Троады давали выходъ водамъ Геллеспонта, образуя западныя ворота Дарданеллъ. Далеко на синѣющемъ горизонтѣ вставали темные абрисы острововъ С'амотраки и Имбро; южнѣе ихъ еле виднѣлся за горами Троады красивый конусъ Тенедоса, а лѣвѣе поднималась въ туманѣ вершина синѣющей Иды. Внизу отъ насъ за покрытыми зеленью холмами плескалось синезеленое море, зубчатою линіей вырисовывались его окаймленные песками берега; далеко Позади виднѣлась еще масса построекъ Чанака, его форты и лѣсъ мачтъ, колыхавшгіхся на его незакрытомъ рейдѣ.
Но недолго продолжалось чудное видѣніе, снова налетѣли туманы, закрывшіе даже близь лежащій горизонтъ. Крѣпче закулся я въ свое цlljekoppe и погналъ быстрѣе кобардинскую лошадку. Незамѣтно по лѣсной. дорожкѣ, слѣдуя по самому гребню возвышеній, мы добрались до большой деревни Еренкёй. Сперва показались большія каменныя ограды, замыкавшія часть лѣса и сады, потомъ по склонамъ побѣжали виноградники, а за ними прикрытая съ нашей стороны большими дубами и чинарами выступила внезапно сѣрожелтая масса домовъ. Совсѣмъ незамѣтно выѣхавъ изъ лѣсу мы очутились на единственной длинной улицѣ деревни, пересѣкающей ее насквозь и вымощенной на манеръ городскихъ. Обыкновенно считаютъ отъ Чанака до Еренкая около четырехъ часовъ, тогда какъ мы, несмотря на страшную непогоду, благодаря крѣпости нашихъ лошадей, проѣхали это разстояніе въ 2 1/2 часа. Большая красивая деревня, тоже вѣроятно стоящая на мѣстѣ одного изъ знаменитыхъ городовъ Троады, заселена сплошь одними Греками, несмотря на свое турецкое названіе. Спускаясь амфитеатромъ по склонамъ плато къ морю, окруженная лѣсами пиній и дубовъ, среди которыхъ какъ-то особенно вырисовываются красныя черепичныя крыши и красивая бѣлая колокольня, царя надъ массою сѣрожелтыхъ зданій, она кажется небольшимъ христіанскимъ городкомъ. Нѣсколько кофеенъ, локанда и порядочный ханъ украшали главную улицу, но главною красотой ея были десятки молодыхъ Гречанокъ, разодѣтыхъ въ живописные національные костюмы и расположившихся поэтическими группами у всѣхъ входовъ этихъ герметически закупоренныхъ домовъ. По случаю святокъ и безъ того живописные костюмы блистали шелками, бархатами, позументами и золотымъ шитьемъ. Небольшія круглыя шапочки на головкахъ, яркія куртки, батистовыя рубашки, полураскрытыя на груди и цвѣтныя юпки были расшиты золотыми и серебряными узорами. Большія связки бусъ, украшенія изъ монетъ, ожерелья, браслеты, блестящія металлическія бляхи и пояса, все это было такъ къ лицу этимъ стройнымъ, черноокимъ, смуглымъ красавицамъ Еренкёя. Нѣсколько дѣвушекъ, видно испуганныхъ внезапнымъ появленіемъ иностранца въ какой-то полукожаной хламидѣ въ сопровожденіи вооруженнаго Черкеса, поспѣшили за двери, но какъ онѣ не старались спрятаться, я видѣлъ блестящія черныя очи, сверкавшія изъ-за рѣшетокъ оконъ и дверей.
За деревней мы снова вышли на просторъ, гдѣ гуляли бури и непогоды... Встрѣчный вѣтеръ былъ такъ силенъ что захватывало дыханіе. Сейчасъ за Еренкёемъ великолѣпный видъ, къ несчастью полузакрытый для насъ... прямо передъ нами былъ глубокій спускъ въ обширную равнину, упирающуюся въ море и перерѣзанную нѣсколькими легкими отрогами возвышеній, идущихъ отъ главной массы плато. Еренкейская возвышенность была однимъ изъ выдающихся мысовъ послѣдняго, и мы, переваливъ ее, должны были снова опуститься въ низменность; знаменитое плато Троады здѣсь отошло далѣе на востокъ; образованная наносами рѣчныхъ потоковъ равнина растилалась отъ его подножія до береговъ Архипелага; передъ нами, немного налѣво въ бѣловатомъ туманѣ вырисовывались обрывы возвышеній, окаймляющихъ прославленное Шлиманомъ плато Еиссарлика; самое мѣсто развалинъ Трои тонуло на сѣрѣющемъ горизонтѣ въ облакахъ тумана и дождя. Мы начали спускъ въ эту низину, сейчасъ же за околицей Еренкёя.
Не легокъ былъ этотъ спускъ на вѣтру, силящемся опрокинуть и всадника, и коня; узкая глинистая тропка была такъ вязка что лошади наши скатывались гі скользили; а масса каменныхъ обнаженій, облизанныхъ дождями и покрытыхъ ледяными пластинками, мѣстами совершенно затрудняла спускъ. Только слѣзши съ копей и ведя ихъ подъ уздцы, мы смогли благополучно спуститься съ Еренкёйскаго перевала. На спускѣ по сторонамъ видны кое-гдѣ пашни, виноградники и группы обнаженныхъ кустовъ.
Спустившись въ низину, мы лопали снова въ мѣстность пропитанную водами, стекающими съ горъ и застаивающимися на непроницаемой для нихъ каменистой подпочвѣ. Богатые луга растилаются здѣсь на многія десятки верстъ, наполняя весной всю окрестность ароматомъ полевыхъ цвѣтовъ. Высокая трава и иглистые, какъ клубки дикобраза, пучки болотныхъ растеній уже издали показывали самыя топкія мѣста; масса небольшихъ лужицъ, какъ свѣтлые глазки, были разсыпаны на этой низинѣ, красивыя группы деревьевъ, собранныя въ рощицы и разсѣянныя отдѣльными кучками, глядѣлись въ нихъ какъ въ зеркала, оживляемыя только стаями болотныхъ и голенастыхъ птицъ. Онѣ не всѣ покинули берегъ Геллеспонта; маленькіе кулички, несмотря на снѣгъ и непогоду, еще бѣгали по вязкой окраинѣ болотца; еще съ крикомъ носились надъ нами стада утокъ, проводящихъ зиму на морскихъ берегахъ; уныло, какъ философъ, стоялъ въ своей задумчивой лозѣ одинокій журавль, словно сбираясь покинуть родное болото, гдѣ уже попрятались лягушки и червяки.
Пробираясь этою мокредью, мы скоро вступили въ мѣсто густо заросшее различными деревьями, достигающими огромной толщины. Эту красивую, особенно лѣтомъ и весной, площадь нельзя было назвать лѣсомъ; отдѣльныя деревья не были довольно близки другъ отъ друга, каждое изъ нихъ было болѣе или менѣе самостоятельно, но всѣ они придавали веселый видъ всей этой равнинкѣ, которую можно смѣло причислить уже къ полямъ и житницамъ Иліона. Около часу мы ѣхали этими перелѣсками, пока среди зелени не показалась впереди жалкая турецкая деревня Халилали, сумѣвшая быть бѣдною даже среди мѣстности могущей прокормить десятки такихъ деревень. Плоскія крыши Хулилъ-ели, жалкія мазанки, кучи навоза стоящія передъ селеніемъ, непроходимая грязь, въ которой тонутъ сѣрожелтыя лачужки, и нѣсколько ощипанныхъ собакъ выскочившихъ съ громкимъ лаемъ изъ деревни,-- все это плохо гармонировало съ настроеніемъ путника, уже ѣхавшаго по классической почвѣ Иліона. Чувство нѣкоторой досады уже начинаетъ прокрадываться въ душу, особенно когда рядомъ съ уродливыми лачужками турецкихъ бѣдняковъ видишь великолѣпные обломкли мрамора, куски фризовъ и колоннъ; много ихъ пошло для того чтобы подпереть стѣны мазанокъ Халилъ-ели и заложить щели осыпающихся оградъ для скота. Еще болѣе обломковъ древнихъ камней, быть-можетъ нѣкогда украшавшихъ храмы, можно найти на кабристанѣ (кладбищѣ) этой деревеньки.
Я поторопился какъ можно скорѣе проѣхать эту жалкую кучку лачугъ, ставшихъ на почвѣ священной Троады, и углубиться снова въ перелѣски деревьевъ, уныло шелестившихъ остатками листвы. Пусто и мертво было въ этихъ кудрявыхъ рощахъ, гдѣ весной царитъ веселый птичій міръ; какія-то сѣрыя пугливыя птички, пріютившіяся въ кроны небольшихъ дубковъ, стаи вороновъ и веселыя группы болтливыхъ сорокъ не могли придать жизни засылающему лѣсу, который будили лишь только вѣтры, да стоны моря потрясающаго берега. Большіе заросли кустовъ, мѣстами ставшія на самой дорогѣ, мѣшали нашимъ лошадямъ: небольшія впадины, кочки и крошечныя жилки временныхъ потоковъ бороздили низину; кое-гдѣ виднѣлись стада черныхъ буйволовъ, тонкорунныхъ козъ и овецъ пасущихся круглый годъ на поемныхъ лугахъ Симоиса. Скоро мы выбрались изъ области деревьевъ и кустовъ на сильно болотистую, мѣстами толкую равнину, которая спускается незамѣтно къ берегамъ одной изъ прославленныхъ Иліадой рѣкъ. Полчаса хорошаго пути приводитъ насъ къ болотистой топи, густо заросшей высокими травами, среди которой течетъ жалкая рѣченка Думбрека-чай; минуя каменный небольшой мостъ, остающійся ниже, мы переходимъ ее вбродъ, не думая что подъ нами бѣгутъ воды могучаго Симоиса. Глинистый берегъ, поросшій болотными травами, заполнившими самое русло Думбрека, грязь и топи, замѣнившія воду во многихъ мѣстахъ, жалкая струйка въ двѣ, три сажени, движущаяся среди густой заросли, и небольшой размывъ, все это мало говоритъ воображенію, какъ и прославленная равнина Иліона. Могучій Симоисъ обратился въ болотистый ручеекъ, ристалище героевъ стало мокрою низменностью, гдѣ утопая по колѣно бродятъ черные буйволы и ихъ пастухи; въ самой Троѣ я уже не чаялъ видѣть чудесъ.
Перебравшись черезъ Думбрекъ-чай, около получаса мы еще ѣхали у подножія плато виднѣвшагося намъ съ самаго перевала у Еренкея; глинистые обрывы его мѣстами круто спускались къ равнинѣ Симоиса; кое-гдѣ на нихъ встрѣчались одинокіе кустарники и кучки пожелтѣвшей горной травы. Сѣверо-западный уголъ этого плато, выдвигающійся мысомъ въ равнину, орошенную съ сѣверо-востока Симонсомъ, а съ запада широкимъ Мендере и составляетъ знаменитую возвышенность Шесарлико, гдѣ Шлиманъ отыскалъ и раскопалъ священный городъ Пріама.
Чѣмъ ближе подъѣзжалъ я къ этой темной массѣ, словно гигантскому кургану, поднявшейся гордо надъ долиной Думбрека, тѣмъ сильнѣе билось мое сердце, какъ будто предъ встрѣчей съ дорогимъ существомъ. Радость свиданія омрачалась какою-то безотчетною тоской, сердце вдругъ сжалось, и я остановился невольно -- Гиссарликъ яхынъ эффенди (гиссарликъ, близко господинъ)! торопилъ меня проводникъ, не понимая причины моей остановки. Но я стоялъ попрежнему, не двигаясь съ мѣста, словно боясь двинуться впередъ по равнинѣ залитой кровью лучшихъ сыновъ Эллады. Я не могу дать себѣ отчета что въ эти минуты происходило со мною, но я бы не двинулся впередъ, еслибы лошадь не тронулась сама собою. Еще нѣсколько минутъ мы ѣхали у подножія обрыва, пока на гребнѣ его не показались лачужки жалкой деревушки Чиблакъ. Недалеко отъ нея начинается подъемъ на прославленное плато Гиссарлика.
Кони быстро взбѣжали по крутому спуску, несмотря на вязкую почву, и остановились на вершинѣ; кругомъ васъ сильнѣе запѣла буря, густые хлопья снѣга понеслись прямо въ лицо, пронизывающій холодъ охватилъ все тѣло, снова заволокло горизонтъ, смѣшались снова въ туманахъ и небо, и море, и земля...
Мы были на развалинахъ Трои...
III.
"Ни одна царственная резиденція древняго міра не можетъ похвалиться болѣе величественнымъ положеніемъ чѣмъ славная столица Троянъ." Слова знаменитаго Курціуса полны значенія не въ смыслѣ чудной панорамы, открывающейся съ плато Гнссарлика, а въ смыслѣ того географическаго положенія которое занимала она на порогѣ двухъ частей античнаго міра. Европа и Азія сошлись тутъ вмѣстѣ, подавъ другъ другу руки черезъ Херсонесъ. Тутъ сама почва исторія, тутъ жизненный узелъ цѣлаго цикла событій.
Священный градъ Иліона сталъ въ самомъ центрѣ античнаго міра; физически принадлежа Азіи, онъ одинаково тяготѣлъ къ Европѣ черезъ Дарданеллы и Херсонесъ. Готовый мостъ въ видѣ острововъ Архипелага соединялъ Азію съ Европой такъ же тѣсно какъ и черезъ Геллеспонтъ. Богатая природа, близость трехъ средиземныхъ морей, красота ландшафта,-- все соединилось на почвѣ прекрасной Троады, которая стала на самомъ концѣ Малоазійскаго полуострова, въ лучшей мѣстности его. Цивилизаціи выработанныя народами Востока, культуры Сумра и Аккада, породившія цивилизацію Халдеевъ, культура Финикіянъ, обитателей Сиріи, могучая цивилизація древняго Кеми (Египта) и даже слабое вѣяніе сѣверныхъ мало развитыхъ, но прямо противоположныхъ культуръ, сошлись въ прекрасномъ краѣ заключающемся въ дивной Элладѣ, островахъ Архипелага и Анатолійскомъ лобережьѣ. Троада стояла въ самомъ очагѣ дивнаго творчества; она тоже вмѣщала разнообразіе Азіи съ культурною силой Европы; обитатель Иліона былъ роднымъ братомъ Эллина и Ѳракійца. Недаромъ на помощь погибающему Пріаму приходилъ изъ Ѳракіи отрядъ амазонокъ Пенѳезилеи, а изъ Египта дружина свирѣпыхъ негровъ Мемнона, изъ Ликіи -- рать Сарпедона, изъ далекой Аризбы -- могучій Азій, а изъ Ассиріи -- отряды полудикихъ бойцовъ; Европа, Азія и Африка выслали свои дружины на берега Геллеспонта чтобъ остановить набѣгъ культурной Европы на священный городъ Троады. Сами боги Олимпа, не чуждые крови смертныхъ, раздѣлились между лагерями борцовъ. Священный образъ Паллады Аѳины -- Палладіонъ, даръ самого Зевса, былъ оплотомъ Иліона, стѣны котораго строили Посейдонъ и Аполлонъ. Если болѣе или менѣе индефферентенъ къ воюющимъ Зевсъ, то остальные, съ его разрѣшенія, самые страстные борцы; Гера, Посейдонъ, Аѳина, Гермесъ и Гефестъ помогаютъ Грекамъ, Аресъ, Афродита, Аполлонъ и Артемида -- Троянамъ. Все это поэтическіе символы, которые миѳологія учить понимать; самое преступленіе Париса -- причина войны, на самомъ дѣлѣ прекрасная символика отношеній Азіи къ близь лежащимъ сосѣдямъ европейскаго материка. Надо умѣть понимать миѳическіе образы Иліады чтобъ уяснить себѣ историческое значеніе Троянской войны. Наконецъ я на развалинахъ Трои, на взрытой почвѣ Гиссарлика; Европа и Азія видны отсюда, два моря омываютъ берега священныхъ полей Иліона; внизу знаменитая равнина Трои, окаймленная только что перейденнымъ въ бродъ Симонсомъ и могучимъ Скамандромъ, блеститъ на западѣ передъ цѣпью береговыхъ холмовъ, прикрывавшихъ нѣкогда вытащенныя на берегъ суда и бѣлыя палатки эллинскихъ дружинъ. Порой, когда порывы вѣтра разорвутъ надъ моремъ туманы, красиво поднимается на южномъ горизонтѣ вершина Иды, гдѣ выросъ въ горахъ покинутый сынъ Пріама, превратившійся въ Париса -- любимца богинь, тамъ происходилъ его судъ, тамъ была обѣщана въ награду Елена и предрѣшена была участь Троады. Тамъ же въ роковые дни гнѣва Ахиллесова и пораженія Ахеянъ, сойдя съ Олимпа, возсѣдали боги и Громовержецъ-Зевсъ. Высокіе курганы виднѣвшіеся близь бушующихъ волнъ Архипелага носили тоже громкія имена; память великаго Ахилла и Патрокла связала съ ними вѣковая легенда, которой вѣрили Ксерксъ, Александръ Македонскій и Лакедемонецъ Миндаръ. Въ болотистой низинѣ ведущей отъ Симоиса до Скамапдра обитало страшное чудовище, посланное Зевсомъ на страхъ Лаомедону, нарушившему клятву богамъ; тутъ могучій Гераклъ освободилъ прекрасную Гезіону обреченную на жертву дракону, тутъ въ послѣдствіи была и главная арена борьбы Грековъ и Троянъ. Плато Гессарлика повисло надъ этою равниной, гдѣ сражались сами боги, гдѣ Скамавдръ боролся съ Ахиллесомъ, гдѣ Европа впервые столкнулась съ Азіей и побѣдила ее...
Какъ много великихъ событій промелькнуло здѣсь и какъ немного осталось отъ прославленнаго города Трояды; я стоялъ на почвѣ его и не находилъ его; не будь глубокихъ траншей, прорѣзывающихъ громадную земляную насыпь Гиссардика, никто не указалъ бы здѣсь мѣста развалинъ Трои. Условія моей бродячей Лизни позволили мнѣ видѣть всѣ великія развалины древняго міра, исключая развѣ Вавилона, Ниневіи, Персеполиса и Сузъ. Знаменитыя руины Боалбека и Пальмиры, изсѣченныя въ камнѣ города Петри, развалины сотенъ Сирійскихъ городовъ, великіе остатки страны пирамидъ, обломки славнаго Карѳагена, не говоря уже о руинахъ Мавританіи, Эллады и Рима,-- мнѣ пришлось увидѣть ранѣе, чѣмъ классическую почву Троады. Уже а priori я не думалъ найти многаго, зная какъ мало остается отъ величія древнихъ городовъ, но все-таки жалкіе останки Иліона поразили меня болѣе чѣмъ поля обломковъ великаго Карѳагена. Тамъ, по крайней мѣрѣ, представлялась огромная могила царственнаго города, отъ котораго не осталось камня на камнѣ, тамъ я видѣлъ гигантскія цистерны, дававшія воду для милліона Карѳагенянъ, и по нимъ могъ судить что такое былъ Карѳагенъ. Мѣсто древней Трои не представляетъ даже данныхъ, чтобы возсоздать то чего не даютъ факты, но требуетъ великая слава Иліона.
Небольшой уголъ Гиссарликскаго плато, занимающій площадь около 72 десятинъ, ниспадающій крутою террасой къ долинѣ Симоиса, загроможденный пластами обломковъ въ нѣсколько саженъ и прорѣзанный глубокими траншеями IIIлимановскихъ раскопокъ, словно огромный бастіонъ, изрытый и засыпанный артиллерійскимъ огнемъ, согласно древнему преданію принято считать могилой Гомеровской Трои. Легенда о ней и ея имя передавались непрерывно въ теченіе многихъ вѣковъ; тутъ приносилъ свою жертву Ксерксъ, отправляясь мстить Европѣ за набѣгъ, тутъ молился спартанскій навархъ Миндаръ, сюда приходилъ и великій Македонецъ, чтобы снять изъ храма священные доспѣхи Аргивянъ. Правда, знаменитый Страбонъ указываетъ здѣсь лишь мѣсто новаго Иліона, но мудрый Нѣмецъ взялся отыскать въ этой кучѣ обломковъ останки настоящей Трои. Исполинскія груды мусора, покрывавшія на тысячи квадратныхъ саженъ каменные пласты Гиссарлика, заросшіе густымъ покровомъ травы, образовавшіе цѣлые слои перегноя, были взрыты, изрѣзаны, перевернуты, просѣяны, разсортированы и отнесены къ останкамъ шести слѣдовавшихъ одинъ за другимъ городовъ принадлежавшихъ къ различнымъ вѣкамъ. Выше всѣхъ, а слѣдовательно и новѣе лежатъ останки Новаго Иліона, игравшаго очень скромную роль въ послѣдующей исторіи эллинскаго міра; но ниже, говорятъ археологи, лежитъ городъ лидійской культуры; еще ниже за двумя слабыми пластами-могилами городовъ неизвѣстной культуры, на глубинѣ 7--8 саженъ, погребена Троя Иліады, утонувшая въ собственномъ пеплѣ великаго пожара и ставшая сама на трупѣ еще болѣе древняго поселенія доисторическихъ людей. Жалкіе останки этихъ шести преемственныхъ городовъ истребленныхъ огнемъ и мечомъ сложились въ одну общую огромную кучу, которая заняла весь сѣверозападный уголъ Гиссарликскаго обрыва. Великая могила ряда схороненныхъ культуръ, какъ исполинскій погребальный курганъ, стала на выдающейся точкѣ каменнаго мыса, сползла террасами по его обрывамъ, спустилась къ самому берегу Симонса и легкими откосами пала къ востоку и югу на поверхность маловоднаго плато. Я. слѣзъ съ копя, отдалъ его своему Черкесу и сталъ взбираться на высшую точку бастіона чтобы бросить оттуда общій взглядъ на распаханное поле руинъ. Ноги мои скользили по вязкому, глинистому обрыву, сильный вѣтеръ старался сорвать меня, неся хлопья смерзающаго снѣга прямо въ лицо; съ великимъ трудомъ я добрался до сѣверо-западнаго мыска царящаго надъ главною траншеей и тамъ, цѣпляясь руками за брошенныя случайно мраморныя глыбы, примостился надъ великою нивой руинъ.
Безмолвны и мертвы были онѣ теперь, лишь вѣтеръ и бури свистали и ревѣли надъ этою раскрытою могилой; она зіяла разсѣченная глубокими траншеями, почти снесшими весь уголъ Гиссарлика, прорывшимися до самаго камня плато; два, три холма по краямъ этой могилы представляющіе остатки кургана покрывавшаго древнюю Трою и безобразныя кучи камней наполняющихъ траншеи, промежутки между холмами и глубокія выемки почвы Гиссарлика,-- вотъ все что осталось отъ Иліона и его позднѣйшихъ сыновъ. И при видѣ этихъ печальныхъ остатковъ, жалкаго мусора вмѣсто мраморныхъ руинъ, больно сжимается сердце и изумленный глазъ не можетъ оторваться отъ камней воспѣтыхъ Иліадой и не забытыхъ до сего дня. Припоминаются мнѣ невольно слова великаго Тоота изсѣченныя на египетскихъ скалахъ: "О Кеми, Кеми! Только басни и сказки останутся отъ твоей вѣры и твоихъ боговъ и лишь камни будутъ напоминать твоимъ невѣрующимъ потомкамъ о святости великаго Кеми!" Сбылись эти пророческія слова для Египта, еще вѣрнѣе можно повторить ихъ надъ унылою могилой Иліона, вмѣстѣ съ вѣщими словами Кассандры: "Вижу я -- пламенемъ объяты святыни Иліона и сыны его распростерты во прахъ и истекаютъ кровью; вижу -- побѣдители влекутъ за собою рыдающихъ женъ и дѣтей, влекутъ ихъ изъ разрушенной Трои въ далекую чужбину на позорное, тяжкое рабство..."
Долго простоялъ я на курганѣ прежде чѣмъ спуститься въ самую Трою раскрытую траншеями, засыпанную обломками и наполненную грязью. И какъ ни пронизывалъ меня холодный вѣтеръ, какъ ни слѣпили глаза хлопья снѣгу и какъ ни билось трепетно сердце при видѣ классическихъ останковъ Иліона, я не сошелъ съ кургана пока не познакомился съ общимъ планомъ раскопокъ и плато Гиссарлика. Вдохновенныя пѣсни Гомера и нѣмецкія кропотливыя изысканія Шлимана служили лучшими проводниками въ этой экскурсіи по пожарищу Трои; небольшая карта раскопокъ помогала еще лучше оріентироваться въ этой кучѣ обломковъ и руинъ. Немного прошло времени гі я у"ке успѣлъ присмотрѣться къ раскопкамъ Шлимана, понять ихъ планъ и постеленный ходъ колоссальной работы. Скоро глазъ уловилъ красоту и правильность на полѣ раскопокъ, уяснилъ направленіе главныхъ улицъ и траншей. Безо всякой особой цѣли, просто знакомясь въ общихъ чертахъ съ классическою областью развалинъ я блуждалъ по нимъ, радуясь какъ ребенокъ достиженію завѣтной цѣли и любуясь профилями разрѣзовъ, гдѣ слои ракушекъ чередовались съ пластами обломковъ, пепла и земли. Идеально проложенныя улицы, небольшіе каменные домики, кусочки мрамора, глубокія ямы, груды полу-обдѣланныхъ камней, какіе-то облицованные плитами рвы, остатки стѣнъ и фундаменты построекъ, черепки глиняной посуды, обломки костей, мелкіе кусочки различныхъ разломанныхъ древностей и впечатлѣніе чего-то свѣже разрушеннаго, не цѣльнаго, не имѣющаго особеннаго отпечатка -- вотъ что вынесъ я изъ перваго бѣглаго обзора Трои. Не поразившая меня издали, она еще менѣе поразила меня вблизи и даже изнутри; холодный вѣтеръ и снѣгъ мѣшали также хорошему впечатлѣнію, какъ и слякоть и грязь наполнявшая распадающія известняковыя руины. Продрогшій, мокрый, по колѣно утопая въ грязи я возвращался съ перваго осмотра пепелища Иліона.
Недалеко отъ раскопокъ Шлимана стоитъ небольшая турецкая деревушка Чиблакъ; туда повелъ меня на отдыхъ и ночлегъ мой проводникъ Гассанъ. Трудно было бы хуже выбрать мѣсто для остановки истомленнаго путника чѣмъ эта жалкая кучка хижинъ, но выбора не было, тѣмъ болѣе что я хотѣлъ ночевать на развалинахъ Трои. Несмотря на свое убожество, обитатели Чиблака встрѣтили насъ очень гостепріимно и на-перерывъ предлагали грязныя и темныя свои лачужки, видно хорошо зная что получатъ приличный бакшишъ. Чрезъ четверть часа я уже сидѣлъ въ убогомъ конакѣ Халима, наслаждаясь возможнымъ кейфомъ и покоемъ. Небольшая темная, грязная мазанка, освѣщавшаяся всего одною дырой, заклеенною масляною бумагой, безо всякой мебели или утвари, похожа была скорѣе на тюрьму чѣмъ на постоянное жилище человѣка. Пыльный земляной полъ былъ покрытъ почернѣвшими цѣновками, на которыя заботливый хозяинъ наложилъ нѣсколько тюфяковъ и одѣялъ болѣе чѣмъ сомнительной чистоты. Всегда имѣвшійся при мнѣ въ путешествіи порошокъ антипаразита отчасти гарантировалъ меня отъ крошечныхъ мучителей, столь обильныхъ во всѣхъ конакахъ Востока, уничтожая часть фауны, не интересной даже для натуралиста. Веселый, яркій огонекъ разведенный изъ корней деревьевъ, пучковъ бурьяну и смолистыхъ вѣтвей туйи озарялъ нашъ убогій уголокъ, гдѣ кромѣ насъ двоихъ, хозяина и его домашнихъ, набралась еще масса гостей пришедшихъ поглядѣть на болѣе чѣмъ рѣдкаго въ этихъ странахъ "москова". Обсушившись и обогрѣвшись немного, я закусилъ приготовленнымъ для меня пловомъ, зажаренною курицей и кислымъ молокомъ, заключенными еще крошечною чашкой крѣпкаго кофе, и развалился на своей буркѣ, не стѣсняясь массой присутствующихъ гостей. За этимъ благодатнымъ послѣ долгой прогулки кейфомъ я въ предѣлахъ своего разумѣнія въ турецкомъ языкѣ при помощи Гассана принялся бесѣдовать со своими хозяевами и гостями, стараясь узнать, не осталось ли у туземцевъ преданій иди пѣсенъ о знаменитой осадѣ Трои.
Немного однако помнятъ о великомъ событіи современные туземцы живущіе на самомъ пожарищѣ Иліона. Не имѣющіе никакой связи съ прошедшимъ, потомки пришлой полудикой Сельджукской орды турецкое населеніе Троады гораздо болѣе сохранило воспоминаній о своемъ полумиѳическомъ героѣ Кероглу и страшномъ нашествіи Тамерлана чѣмъ о герояхъ Иліады. Кероглу, этотъ турецкій Геркулесъ. Илья Муромецъ тюркскихъ легендъ на классической почвѣ Иліона, страннымъ образомъ напоминаетъ быстроногаго Ахилла. Такъ же какъ и могучій сынъ Ѳетиды. преслѣдовавшій Гектора, онъ, гоняясь за своимъ врагомъ Керимомъ, трижды обѣгаетъ высокія стѣны Гиссарлика (маленькаго замка), борется съ водами Думбрека (Симонса), ставшаго на защиту Керима. Я боюсь проводить далѣе аналогію турецкихъ сказаній съ миѳами Иліады, тѣмъ болѣе что я слишкомъ мало знаю по-турецки чтобы дѣлать необходимы;! наведенія, но мнѣ кажется несомнѣнно что преданія о Троянской осадѣ, доселѣ довольно живучія среди греческаго населенія Троады (деревень: Ереи-кёя, Ени-шара, Ени-кёя и др.), еще живѣе помнились туземцами до нашествія турецкой орды: занявъ почву древняго Иліона, еще встрѣтивъ навѣрно потомковъ обитателей Иліона новаго, турецкіе поселяне слышали и запоминали, такъ - сказать, носившіяся въ воздухѣ преданія и, передѣлавъ ихъ по своему, приравняли къ нимъ героевъ своего эпоса и въ такомъ видѣ сохранили отдаленныя сказанія Иліады.
Уже темнѣло когда я вышелъ изъ душной, мурьи и сопровождаемый своимъ Гассаномъ и Халимомъ, хозяиномъ пріютившаго насъ конака, отправился прогуляться по Гиссарликскому плато. Дождь пересталъ... Разорванныя клубы свинцовыхъ тучъ бѣжали отчаянно по небу, гонимыя невидимою силой, словно стараясь спрятаться одна за другую. Кое-гдѣ уже выглядывали робко серебристыя звѣздочки и прятались внезапно, за тѣнью клубами пробѣгающихъ облаковъ. Вдали виднѣлось бушующее море, черныя тѣни падали на равнину Трои, въ полумракѣ у же скрылась могила Ахилла, бѣлыя зданія Кумъ-Кале, высокіе обрывы Бунарбаши. Еще мрачнѣе и темнѣе было на великой могилѣ Иліона; мракъ уже покрылъ его глубокія траншеи, закуталъ непроницаемою ризой бѣловатые фундаменты древнихъ домовъ и прикрылъ какъ завѣсой кучи обломковъ и груды обгорѣлой земли. Нѣкогда шумная, кичливая, веселая Троя теперь слитъ непробуднымъ тысячелѣтнимъ сномъ. Многіе годы лежала она въ своемъ собственномъ прахѣ и пыли; много вѣковъ пролетѣли надъ безвѣстною тихою могилой; ничто не нарушало священнаго покоя почившей столицы, но пришелъ недавно невѣрный Франкъ съ далекаго сѣвера, поднялъ землю орошенную кровью дарданцевъ, раскопалъ могилы Иліона, нарушилъ его вѣковой сонъ, выставивъ священные руины за жертву непогодѣ и вѣтрамъ. Такого позора не могла предсказать и вѣщая Кассандра...
Все темнѣе и темнѣе становилось вокругъ; утонули во мракѣ безмолвныя развалины Трои, бѣлою дымкой ночныхъ испареній покрылась долина Скамандра, кое-гдѣ еще вдали на горахъ прибрежія и на холмахъ Гиссарминскаго плато, какъ бѣлыя пятна, выступали свѣжіе снѣга... Уныло, мрачно, холодно и пронизывающе сыро становилось все вокругъ; подъ шумъ и ревъ бушующаго моря и стоны свирѣпаго вѣтра спала вѣчнымъ непробуднымъ сномъ нѣкогда шумная Троада...
Весь вечеръ и всю ночь бушевало море и злилась буря, прилетѣвшая издали; съ шумомъ и непогодой уходилъ старый годъ, какъ будто не желая разставаться съ землей.. Въ стонѣ бури слышались его рыданія, съ шумомъ моря неслись рѣчи прощанья, дождемъ и снѣгомъ вылились на землю его горькія, обильныя слезы. Вѣщія судьбы утопили въ лучинѣ небытія цѣлыя тысячи прожитыхъ годовъ, тамъ гдѣ тонетъ и этотъ умирающій годъ: новый, неизвѣстный, полный грядущими событіями, съ громомъ и бурей приближается новый.
Весь вечеръ провелъ я въ уныломъ конакѣ при свѣтѣ тусклаго ночника, перелистывая пѣсни Гомера и стараясь возсоздать въ своемъ воображеніи великіе образы Иліады, тѣни которыхъ, казалось, ходили еще надъ этими, нынѣ безмолвными полями. Съ изумленіемъ, почти не двигаясь съ мѣста, смотрѣлъ на мои занятія добрый Халимъ, недоумѣвая, чего не спится его гостю, когда заснулъ уже весь безмятежный Чиблакъ. Лишь по временамъ, осторожно подползая къ очагу, мой хозяинъ оправлялъ полѣшки чтобы затѣмъ отправиться снова въ свой уголъ, гдѣ мирно клевалъ носомъ, ожидая, когда угомонится его докучливый гость. А мнѣ, несмотря на всю усталость, не хотѣлось спать; полнота и свѣжесть чувства, охватившаго меня при видѣ развалинъ Иліона, яркость образовъ и рельефность идей зародившихся на почвѣ великихъ событій, удовлетворенность въ достиженіи цѣли,-- все это соединилось въ одно что бодрило истомленное тѣло и живило много поработавшій умъ. Я былъ на священной почвѣ Иліона -- одно это сознаніе вливало новую силу, которой сокрушить не могли ни усталость, ни отсутствіе комфорта, ни пронизывающій холодъ и сырость декабрьской ночи. Старый годъ уходилъ съ каждою минутой, уже немного оставалось его, и сердце какъ-то особенно билось въ ожиданіи полуночной встрѣчи годовъ. Словно истекающій кровью боецъ, затиралъ съ каждымъ мгновеніемъ еще одинъ изъ прожитыхъ годовъ; изсякло масло питавшее обгорѣлую уже до корня свѣтильню, заморгалъ, засвѣтился голубымъ пламенемъ потухающій огонекъ, какъ-то судорожно вспыхнулъ, разгорѣлся ярко въ послѣдній разъ и потухъ внезапно, словно скрылся въ безпредѣльной глубинѣ. Но не успѣло еще моргнуть послѣдній разъ голубое пламя замиравшаго огонька, какъ на другой свѣтильнѣ вспыхнулъ ярко иной полный силы огонекъ; свѣтлымъ языкомъ бойко взвилось его яркое пламя; еще на долго хватитъ его, пусть и онъ въ свою очередь посвѣтитъ міру, прежде чѣмъ на вѣки пропасть!...
Трепетна для каждаго минута встрѣчи новаго года; не даромъ словно стараясь заглушить внутренній голосъ сердца и разсѣять тоску, собираются люди въ веселыя общества. Оживленною бесѣдой, пожеланіями, съ бокалами въ рукахъ встрѣчаютъ они роковую минуту и привѣтствуютъ новый годъ. Онъ приходитъ къ нимъ среди напускнаго веселья, подъ звуки радостной музыки, подъ чоканье бокаловъ, вспѣненныхъ искрометнымъ виномъ. Новый годъ приходитъ незамѣтно; онъ не будитъ въ сердцѣ людей ничего; трепетныя минуты ожиданія, разчетъ съ прожитою жизнью, анализъ прошедшаго, надежды будущаго -- все заглушили веселыя рѣчи, пляска и музыка... Внѣ шума городской жизни, среди мирныхъ лѣсовъ и полей, на волнахъ моря, въ горныхъ дебряхъ и на привольи пустыни новый годъ приходитъ не такъ. Его встрѣчаютъ тамъ зимнія метели, ревъ бури, стоны непогоды, шумныя рѣчи вспѣненнаго моря и подъ эту угрюмую пѣснь, новый годъ начинаетъ свой отъ вѣка предназначенный путь. Въ новый годъ невольно хочется оглянуться назадъ, окинуть хотя издали широкую арену прожитой жизни и потраченныхъ даромъ годовъ, невольно чувствуешь потребность примириться съ прошедшимъ, анализировать настоящее и розовою надеждой на будущее окрасить сѣрыя страницы проживаемыхъ часовъ. Tempora mutantur et nos mutamur in illis! {Мѣняются времена, а съ ними измѣняемся и мы сами.} Великій законъ жизни говоритъ о прогрессѣ и о движеніи впередъ, а жизнь идетъ и нѣтъ обратнаго пути.
Вдали отъ шумнаго міра и его соблазновъ, на священной почвѣ Иліона я встрѣчалъ новый 1887 годъ! Я встрѣтилъ его одинъ, со своими думами. И я доволенъ былъ этимъ одиночествомъ, не потому что я люблю его, а потому что могъ остаться все время одинъ, провѣрить свое сердце, свои чувства и всмотрѣться въ прожитую, но не изжитую жизнь... какъ золотая мечта, пролетѣла она, какъ свѣтлая радуга блеснуло на голубомъ небосклонѣ былое счастье и исчезло въ таинственной глубинѣ. Приближалась полночь, часовая стрѣлка подходила къ двѣнадцати, я покинулъ грязное ложе и мрачный уголокъ съ замирающимъ огонькомъ и вышелъ на просторъ ночи, гдѣ носилась буря, гдѣ крутилась и засыпала метель. Тутъ почувствовалъ я себя свободно и легко, ставъ лицомъ къ лицу съ бурей и вьюгой. Вокругъ былъ какой-то снѣжный хаосъ; хлопья снѣгу наполняли атмосферу, засыпали землю и закрывали небо, гдѣ былъ тотъ же снѣжный хаосъ. Кругомъ было все мрачно, уныло и мертво; ниоткуда проблеска свѣта, ниоткуда даже отзвука хотя бы замирающей жизни; изъ-за снѣжной вьюги не мерцали ясныя звѣздочки, снѣгъ покрывавшій землю не отсвѣчивалъ свѣтомъ земнаго электричества, беззучная роща стояла вдали какъ заколдованная, затянувъ жалобную пѣсню, которую напѣвала ей буря и съ которою въ унисонъ тянулъ гдѣ-то убивающе тоскливо одинокій шакалъ. Мнѣ не передать того что чувствовалъ я въ эту торжественную минуту полночи... но мнѣ казалось, я пережилъ и перечувствовалъ болѣе чѣмъ тѣ веселыя тысячи разряженныхъ лицъ, которыя встрѣчаютъ новый годъ съ бокалами пѣнистаго вина. Одинокому, затерянному въ снѣгахъ, одному со своими мыслями, мнѣ гораздо живѣе и рельефнѣе представлялся весь анализъ прожитой жизни, яснѣе и понятнѣе становилось ея значеніе и смыслъ, ея удачи и промахи, идеалы и сомнѣнія. Словно просвѣтленнымъ ясновидѣніями очамъ открывалось полнѣе прошлое, яснѣе видѣлось настоящее, и въ туманной дали, манящей еще своею неизвѣстностью, прозрѣвались легкіе абрисы будущаго... Засыпаемый слѣпящими хлопьями снѣга, я смотрѣлъ на небо, заполненное вьюгой, загроможденное массой снѣговыхъ тучъ, словно чаялъ оттуда оживляющихъ солнечныхъ лучей... И слабая падежда не обманула меня... Изъ чернаго неба, изъ хаоса свинцовыхъ тучъ, бѣжавшихъ по затемненному горизонту, вдругъ проглянула яркая точка блестящаго серебрянаго миража. Яркій мерцающій свѣтъ будто выглянулъ на меня и сокрылся снова въ пучину лодзвѣздной глубины... На сердцѣ стало какъ-то радостнѣе и свѣтлѣе... Та звѣздочка что блеснула на мгновенье, казалось, была послана для меня... Прощай старый, для многихъ счастливый, для многихъ и роковой годъ, прощай, на вѣки прощай!...
Новый годъ спустился незамѣтно на землю; какъ будто еще жалобнѣе завыла буря, еще сильнѣе заревѣло море и застонали деревья, за руинами Трои. Мнѣ казалось что они убаюкивали ея вѣчный сонъ, обвѣвали дорогую могилу и обливали ее слезами; было уже далеко за полночь, когда я удалился въ свой мрачный безмолвный конакъ; совсѣмъ уже потухъ небольшой огонекъ, согрѣвавшій закоптѣлый очагъ сложенный изъ камня добытаго на раскопкахъ Иліона... Всѣ у же спали въ конакѣ Халима; самъ онъ заснулъ тоже, привалившись къ стѣнѣ, словно бодрясь и наблюдая; мойГассанъ храпѣлъ богатырскимъ сномъ, мирно дремали и наши кони подъ одною кровлей съ ихъ господами... А буря все злилась и ревѣла, пронизая стѣны самого конака, струйки холоднаго воздуха, пересѣкаясь и сквозя, выдували нашъ и безъ того нетеплый уголокъ... Я крѣпче закутался въ свою кавказкую бурку, плотнѣе привалился къ холодной стѣнѣ, гдѣ заботливый Халимъ подложилъ мѣшекъ съ саманомъ (рубленою соломой) и ячменемъ и скоро заснулъ тѣмъ сномъ который не знаетъ ни видѣній, ни грёзъ...
А. ЕЛИСѢЕВЪ.
"Русскій Вѣстникъ", No 11, 1887