Обстоятельства моей кочевой жизни привели меня из пустынь азиятских в великую африканскую пустыню -- страну Туарегов. После неудачной попытки проникнуть в глубь Сахары из Триполи и Феццана путем Нахтигадля и Рольфса, остановленный брожением вызванным успехами лжепророка-махди в Судане, я решился пробраться к желанной цели чрез Тунис и Алжир, чрез Уарглу, ворота великой пустыни, по пути экспедиции Флаттеоса, которая в феврале 1880 года была изрублена Туарегами. На той же дороге погиб недавно и Дюпере. Несмотря на это, я избрал путь чрез Уарглу, названную воротами Сахары еще Ибн-Халдуном, потому что из этого французского поста, дальше всех уходящего в пустыню, легче всего было не только проникнуть в пустыню, но и снарядиться в далекий путь.
Памятуя кровавую судьбу спутников Флаттерса, отправившегося в пустыню в качестве пионера цивилизации со специальными целями, чего он и не скрывал, я снарядился в Уаргле так тихо и незаметно что в скромном путнике, отправлявшемся в глубь Сахары с шестью верблюдами и тремя человеками, никто не мог заподозрить даже шпиона, которых так ненавидят ревнивые к своей свободе и пустыне Туареги. Только одна молва, пущенная мною умышленно, пошла обо мне далеко в Сахару, та самая которою я гарантировал себя и в предшедшие путешествия по Востоку. Положившись в этом случае на слова знаменитого Дюверье, несколько лет пробывшего в Сахаре, что особа врача считается священною среди Туарегов великой пустыни, я облекся всеми аттрибутами врачебного достоинства. Не на вессоновские револьверы и берданки, которые могли меня спасать от трусливых Арабов, и не на счастливую звезду свою я понадеялся, отправляясь в глубь земель где Европейца недоверчиво встречает свободный сын пустыни, а на свое "священное" звание и на свою походную аптечку, которой запас я увеличивал собирая душистые травы Сахары.
Скромный путешествующий адхалиб (врач) мог легче проехать по стране Туарегов чем хорошо вооруженная экспедиция в роде несчастной миссии Флаттерса. Я хорошо знал что не фанатизм и не жажда крови были причиной гибели Дюпере и Флаттерса, а та безграничная любовь и ревность с которою охраняет Туарег ото всякого покушения свои родные пустыни и свою золотую свободу. Вера в слова знаменитого путешественника и надежда на свое звание и уменье обращаться с пылкими сынами Востока не обманули меня, и я пробрался счастливо в Гадамес, один из центральных бьющихся пузырьков северной Сахары и делал безопасно экскурсии вокруг него, проводя целые дни с Туарегами и не видя не только ни одного угрожающего жеста, но не слыша даже обидного слова от обитателей пустыни. Пока я был один со своими двумя иди тремя проводниками, я пользовался полною безопасностью и даже расположением со стороны некоторых обитателей Сахары; но едва я примкнул к каравану шедшему из Гадамеса в Триполи, как подвергся такой опасности которая заставила меня вернуться назад, о чем расскажу в конце своего очерка.
Никогда не забыть мне тех дней которые я провел в Сахаре среди верных сынов ее, Туарегов, Таргви, как их называют Арабы. Живо помнятся мне и переходы по необозримой пустыне и ее песчаные горы, и оазисы, и самум, и одинокие колодцы, и тихий Гадамес затерявшийся в песках; но всего живее, всего рельефнее обрисовывается в моем воображении поэтический образ царя великой пустыни -- Туарега Сахары.
После четырнадцатидневного перехода от Уаргды, где мы оставили за собой последние следы цивилизации и вверились необозримой пустыне, мы выходили из области великих дюн, и недалеко уже были пальмы Гадамеса, бывшего для нас Обетованною Землей, куда стремились все наши помыслы и надежды. Дня через два мы должны были уже отдыхать под пальмами этого прекрасного оазиса, вмещающего в себе всю флору Сахары, а до тех пор, как и прежде, нас ожидал ночлег среди песчаных дюн Ерга, покрытых кое-где жалкою полувысохшею травой, напоминавшею бороду дурно выбритого человека.
После трудного дневного перехода, в продолжение коего мы сделали по крайней мере верст 60-70 на наших быстрых мехари (Так называются Арабами верховые верблюды, архелаамы Туарегов, лучшие бегуны пустынь.), которых можно достать только в Сахаре, мы лежали в изнеможении на своих плащах, наслаждаясь легкою прохладой сменившею дневной жар, когда солнце склонилось к зениту. Как и в прежние путешествия по Востоку, мой караван был невелик: шесть верблюдов и четверо всадников, со мною включительно, вот и весь наш караван, быстро двигавшийся по песчаному морю дюн Ерга в направлении от Уарглы через Аин-Тайба к Гадамесу. Многоумный Ибн-Салах, старый воробей пустыни, вел меня к себе в Гадамес, как гостя и желанного врача, в искусство которого он питал великую веру, надеясь что едва появится франкский адхалиб как у сыновей его, составлявших гордость старого Ибн-Садаха, затянутся долго мучившие их язвы на ногах. Под крылышком такого вожака мне бояться было нечего, и я, несмотря на все лишения, безводие, страшные жары и песчаные ветры, часто дувшие во время пути, быстро подвигался вперед, не заботясь особенно о завтрашнем две, потоку что Ибн-Салах рассчитал все, зная где и что можно достать на пути и памятуя пословицу "кто уповает на Аллаха, тот не будет оставлен: мудрый человек жнет свой хлеб даже на скалах и на песке и не ждет помощи от летающей птицы". Так говорит пословица сынов пустыни, и старый Ибн-Салах на деле доказал это не раз.
"Путешествие есть часть ада -- эс сафт кит'ятум мин эс сакр ", говорят Арабы, и если где пословица эта может быть приложима, то специально к переездам по пустыне. Не легко нам дался последний дневной переход при сорокаградусной жаре под палящими вертикальными лучами солнца, без глотка свежей воды, которой мы не видали уже дней пять, утоляя с вою жажду содержимым мехов и быстро мчась на спинах своих мехари, казавшихся неутомимыми бегунами; но еще тяжелее иногда было проводить ночь.
Правда, у старого Ибн-Салаха имелась черная полосатая палатка, которою мы защищались от невзгод пустыни; правда, у нас были куски войлока для покрывания песков служивших нам ложем и изголовьем; -- но всего этого не было достаточно для того чтобы кейфовать в пустыне в продолжение долгого отдыха и ночи. До сих пор мы избегали ночных привалов, а старались идти так чтоб отдыхать днем во время нестерпимых жаров; но в этот день было сделано исключение, и мы принуждены были провести ночь не в пути, а в палатке у скудного костерка, который мы поддерживали при помощи сухой травы и каких-- то веточек, похожих на высохшие сучки тарфы. Остановились на ночлег мы еще задолго до заката солнца, потому что наши верблюды приустали порядком.
Был чудный тихий вечер, каких не знают в наших странах, где света так мало, где солнце не является во всем своем великолепии. Багрово-красное ослепляющее светило дня погружалось в глубь залитого пурпуром, лазурью и золотом небосклона, за зубчатую линию золотистых краев дюн Ерга. Целое море света залило пустыню, и однообразно желтоватые верхушки песчаных гор расцветились всевозможными оттенками радуги. Кто хочет видеть заход или восход солнца, тот должен идти или на Океан, или на такую же безбрежную ширь, пустыню; там глаз упьется гармонией света, там человек может во всем лучезарном величии увидеть светило дающее жизнь, свет я движение нашей косной холодной земле. Ему станут тогда понятны те яркие краски которые блестят на покровах детей тропиков и солнца, те чудные переливы цветов которых нет на тусклом Севере; он поймет тогда что те и другие -- не что иное как частицы солнечных лучей как бы заключенных в земные оболочки на подобие самоцветных камней, искрящихся цветами радуги в металлической оправе.
Прав полудикий сын пустыни, бедуин, когда говорит что "великий Аллах заключил осколки солнечных лучей и в яркие лепестки цветов, и в блестящие золотом и бирюзой крылышки насекомых и птиц, и в те дорогие жемчужины которыми так богато Красное Море". Фантазия восточного человека заключила солнечный луч и в огненные глаза женщины Востока. Поэтический склад речи и мысли у Араба подобрал для своего цветистого языка чудные сравнения из природы, и кто видел красавицу пустыни, истую дочь песков, тот согласится со словами песни что глаза ее мечут искры прожигающие сердца и что лицо ее подобно тому очаровательному цветку который распускается для того чтобы показать миру лучшее творение Аллаха. "Все жемчужины Востока, поет Араб, бережет у себя Аллах на седьмом небе чтобы превратить их в небесных гурий, а все лучи солнца рассыпаемые Им на земле Он собирает снова в драгоценные камни и цветы..."
Такова обаятельная сила света царящего в пустыне; он одинаково чарует и полудикого сына песков, и гордого своею цивилизацией пришельца из Европы. Как-то невольно склонится путник пред тою лучезарною стихией с появления которой, по сказаниям всех народов, начинается творение мира; как-то невольно душа преисполнится чем-- то далеким от будничной прозы жизни, и чудная греза унесет мысль за пределы фантазии, в царство света и огня...
Сумерек нет в пустыне, и едва лучезарное светило опустится за блистающий горизонт, день быстро сменяется ночью, яркий свет -- потемками. Мертвая пустыня заснет еще более, а на темноголубое небо выйдут ночные светила, мерцающий свет коих не разгонит мрака и не разбудит сонной земли. Но едва на покров пустыни набежит ночная тень, едва тьма возьмет верх над светом, как спутники ночи и мрака оживут и своею кипучею деятельностью и жизнью наполнят дотоле безжизненное чело пустыни. Тысячи змей, скорпионов, многоножек и тарантулов проснутся в полувысохшей траве и побегут за добычей. Скудна, по всей вероятности, их пища, и для добывания ее они должны проявить деятельность неимоверную: много верст проползет рогатая гадюка Сахары по бесплодной гамада, пока не изловит нечастной мыши или тушканчика; много десятков сажен пробежит черный скорпион -- скорпион смерти, как его называют Туареги, прежде чем добудет насекомое. Сахара -- страна голода и жажды не только для человека и высших животных, но даже для крохотного насекомого, которое должно обладать высшею степенью подвижности и приспособления чтоб устоять при ужасающих условиях борьбы за существование.
Проснется в пустыне и юркий феннек (крохотная лисичка), и быстрый тушканчик (летающая мышь Туарегов), целыми стадами заиграют они на широком приволье в ночном полумраке, пока не спугнет их гадюка или сахарская сова, подкравшаяся беззвучным полетом. Слабый писк этих милых зверков не нарушит могильного покоя пустыни, потому что заунывный стон совы иди звонкий крик шакала слышится не везде в Сахаре... Но если прислушается чутким ухом притаившийся на своем песчаном ложе утомленный путник, он услышит зловещий шелест, от которого не раз дрожь пробежит по всему телу и выступит холодный лот на лбу. То копошатся и двигаются вокруг него чудовища ночи, "исчадия ада, слюна злого духа", как говорит Туарег, -- змеи и скорпионы, которые дарят в то время в пустыне.
В тех местах где их много, а таких мест не мало в великой пустыне, утром на свежем леске можно видеть даже следы пресмыкавшихся змей, а подымешь камешек пли кусок затверделой почвы, и под ним увидишь как копошатся иногда несколько черных скорпионов Сахары, величиной в три-четыре дюйма... Можно быть не трусливым, можно не поддаваться чувству гадливости, но равнодушно видеть скорпиона иди рогатую гадюку возле себя когда лежишь на леске, окруженный десятками этих исчадий мрака, -- может разве только закаленный в пустыне Туарег... Сколько бессонных часов я провел в пустыне боясь укушения скорпионом или змеей, сколько проклятий послал на голову этих спутников ночи, но привыкнуть к ним не мог.
Я живо помню наш ночлег у Эдь-Хаджира, в Алжирской Сахаре -- местности прославленной обилием скорпионов, буквально кишащих в зарослях полувысохшей травы, и даже теперь при одном воспоминании об этой ночи как-то невольно пробегает дрожь по всему телу. К вашему становищу, словно к центру, ползли отовсюду змеи, бежали скорпионы и ядовитые пауки. В ужасе я зажег костерок из сухой травы; он ярко вспыхнул во мраке ночи и густо задымился в прозрачном воздухе ее, но огонь не только не напугал отвратительных животных, а словно послужил им приманкой, и к нему, как корабли на маяк, бежали черные и желтые скорпионы, разных видов гадюки, ехидны и ужи... Охотничьим ножем и палкой я перебил много этих отвратительных существ в эту ночь, но нашествия пресмыкающихся врагов остановить не мог... Они все шли и шли, словно саранча на наш мерцающий огонек, который мы спешили потушить. Потушив костерок, мы остались еще в худшем положении, и я не только не сомкнул глаз во всю эту ночь, но провел ее в таком нервном возбуждении какого не припомню во всю свою жизнь. Под утро я как-то забылся и уснул на разостланном плаще, но не более как чрез полчаса проснулся от страха, словно в тяжелом кошмаре давившем мою грудь, и первым моим движением было сбросить "скорпиона смерти", закутавшегося в складках моего бурнуса... Сна как не бывало, и я, бодрствуя в страшном нервном напряжении, возроптал, что бывает со мной редко в пути.
В ту ночь которую мы проводили предвкушая отдых в Гадамесе, скорпионов и змей было гораздо менее чем под Эдь-Хаджира, но все-таки не успел еще забыться, как знакомый мне шелест отнял всякую охоту заснуть, несмотря на то что спутники мои давно спали. Не спал только старый Ибн-Салах, который, покуривая свою длинную трубку, бормотал себе под нос какие-то молитвенные изречения. Увидя мои мучения от бессонницы, добрый старик начал убеждать меня чтоб я не слишком беспокоился относительно всякой гадости.
-- Много страху терпит мой господин от такой мелюзги, говорил он, -- мышь угрожает горе, но та и не думает о мыши; из-за одной блохи ты готов сжечь свой бурнус. Был в пустыне один мудрый отшельник; в его куббе (хижинке) обитали целые сотни скорпионов и змей, и он любил их как своих детей и кормил чем мог. Не только ему, но и всем приходящим к нему никогда они не делали ни малейшего вреда. Молитва сделала безвредным яд и укротила змею; молитвой и ты, мой господин, отгони этих проклятых...
Сон клонил меня сильно, а я, несмотря на все свое отвращение к скорпионам, забрался в палатку, завернулся в одеяло а попытался заснуть, под легкое мурлыкание Ибн-Салаха, монотонное пережевывание жвачки нашими верблюдами а звонкое храпение черного Нгами, спавшего возле меня.