Мы уже сказали, что для техасцев наступила решающая пора. К несчастью, им как побежденным будущее казалось мрачным. Несмотря на героические усилия, предпринятые инсургентами, они с ужасом наблюдали быстрые успехи завоевателей, не находя в то же время средств к сопротивлению.
Между тем именно в то время, когда все казалось безнадежным, конвент [Конвент -- высшая законодательная власть Техаса.], спокойный, решительный и бесстрастный, но больше чем когда-либо горящий желанием получить свободу, решил бросить последний вызов завоевателям.
Не поддаваясь страху перед судьбой, конвент ответил на угрозы победителя подтверждением своих прав и окончательным провозглашением независимости страны, почти полностью находящейся во власти мексиканцев. Он принял конституцию, создал временную исполнительную власть, определил крайние меры, которых требовала важность обстоятельств и, наконец, назначил генерала Хьюстона главнокомандующим техасской армией с самыми широкими полномочиями.
К несчастью, техасской армии больше не существовало, предыдущие поражения уничтожили ее полностью. На помощь пришел пламенный энтузиазм.
Техасцы дали клятву скорее быть погребенными под горящими развалинами разоренных городов и деревень, чем попасть под ненавистное иго притеснителей.
И эту клятву они не только готовы были сдержать, но уже сдержали в Бежаре и Голиаде. Как бы ни был низок народ в глазах своих тиранов, но когда все действующие силы соединяются в твердом и неизменном стремлении жить свободными или умереть, становится вполне вероятным, что он избавится от своих недостатков, выйдет в конце концов победителем и возродится кровью мучеников, павших в священной борьбе за свободу против рабства.
Вновь назначенный генерал Хьюстон прибыл в Гваделупу через три дня после взятия крепости Бежар.,
Техасское войско состояло из трехсот человек, плохо вооруженных, одетых в лохмотья, почти умирающих от голода, но горящих жаждой мести.
Генерал Хьюстон был патриотом, испытанным и убежденным. Его имя чтилось в Техасе наравне с именами Вашингтона в Соединенных Штатах и Лафайета во Франции. Хьюстон был предвестником независимости, одним из тех гениев, которых Бог создает, когда хочет сделать народ свободным.
При виде армии, состоящей из трехсот человек, Хьюстон не впал в уныние, напротив, его рвение удвоилось. Эти три сотни, героические остатки от десяти тысяч жертв, павших с начала войны, не теряли надежды на спасение отечества и, как их предшественники, готовы были умереть за него. Это была священная фаланга, с которой можно творить чудеса.
Однако не с этими тремя сотнями, как бы храбры и решительны они ни были, мог генерал Хьюстон питать надежду победить мексиканцев, уверившихся в своих силах после последних успехов и искавших способ раз и навсегда покончить с инсургентами.
Прежде чем рискнуть дать сражение, от которого, по всей вероятности, зависела бы судьба страны, генерал Хьюстон решил сформировать войско. Для этого, вместо наступления на неприятеля, он, напротив, стал отступать к Колорадо, потом к Бразосу, сжигая и уничтожая все на своем пути, чтобы уморить голодом мексиканцев.
Эта искусная тактика возымела последствия, которых и ожидал генерал. Причина этого проста: по мере приближения к американской границе его небольшая армия пополнялась новыми рекрутами, покидавшими при ее приближении свои дома и фермы, чтобы стать под знамена инсургентов. В мексиканской армии наблюдалось обратное: преследуя инсургентов, на каждом привале она лишалась нескольких отставших, и силы ее убывали.
Техасский генерал имел вескую причину для отступления к американской границе: он надеялся на помощь генерала Хенна, который по приказанию президента Джексона подошел к техасской территории у города Накодочес.
В таком положении были дела Хьюстона и Санта-Анны в тот день, когда мы прервали свое повествование. Один отступал, другой постоянно маневрировал, не решаясь встретиться лицом к лицу с неприятелем и начать битву, которая должна была решить вопрос об освобождении или порабощении народа.
Было около восьми часов вечера. Весь день стояла удушливая жара, и, несмотря на наступление ночи, жара не только не спала, а наоборот, еще увеличилась. В воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения, атмосфера была гнетущей, облака, насыщенные электричеством, тяжело плыли по небу. Все предвещало бурю.
На берегу довольно широкой реки, желтоватые и тинистые воды которой текли между крутыми, покрытыми хлопчатником берегами, в темноте блестели, как звезды, огни бивака небольшого кавалерийского отряда.
Река эта была притоком Колорадо. Люди, расположенные на ее берегу лагерем, были техасцы.
Их было всего двадцать пять человек, и именно они составляли кавалерию техасской армии.
Командовал ими Ягуар.
В то время как кавалеристы печально сидели на корточках перед огнем, лошади неподалеку от них жевали корм, привязанный к пикам; люди переговаривались между собой тихими голосами, командир же их удалился в шалаш, устроенный из ветвей и освещенный дымным светильником. Он сидел на скамье, облокотившись спиной на древесный ствол, скрестив руки на груди, устремив куда-то вдаль взгляд, и, казалось, был погружен в глубокие размышления.
Ягуар был уже не тем молодым человеком, пылким и отважным, каким мы его представили читателям. Его лицо было бледно и осунулось, брови нахмурены, глаза покраснели от лихорадки. Вера постоянно жила в его сердце, но надежда угасла.
Вокруг него начинала образовываться ужасающая пустота смерти. Самые дорогие друзья его, самые преданные защитники дела, которому он служил, гибли один за другим в этой неумолимой войне. Эль-Альферес, капитан Джонсон, Рамирес, отец Антонио были уже в могилах; судьба других была ему неизвестна -- от них не было вестей. Как дуб, согнутый ветром и побитый бурей, он оставался теперь один, неустрашимый и деятельный, но уже предвидящий свою близкую гибель.
Генерал Хьюстон в задуманном им отступлении доверил командование арьергардом, самой почетной и опасной частью армии, Ягуару, и это назначение тот принял с мрачной радостью, уверенный, что, заботясь об общем спасении, он погибнет со славой.
Между тем ночь становилась все темнее и темнее, горизонт принимал вид все более угрожающий, дождь, слепой и колючий, начал рассекать серый туман. Гроза быстро приближалась и не замедлила разразиться. Солдаты с ужасом наблюдали приближение бури и инстинктивно искали убежища от этого грозного явления природы, не похожего на те опасности, к которым они привыкли.
Кто этого не видел, не может даже приблизительно представить себе американский ураган, ломающий деревья, как соломинки, выжигающий леса, срывающий горы, заставляющий реки выходить из своего русла и способный за несколько часов разрушить всю поверхность земли.
Вдруг ослепительная молния прорезала мрак, и потрясающий раскат грома прервал величавую тишину, царившую над полем. В эту минуту, часовой, стоящий на посту в нескольких шагах перед лагерем, закричал: "Кто идет?"
Ягуар вздрогнул, как от удара электрического разряда, и нагнувшись вперед, привычно схватив стоящее рядом оружие, прислушался.
На мокрой земле слышен был приглушенный топот нескольких лошадей.
-- Кто идет? -- закричал вторично часовой.
-- Друзья! -- ответил голос.
-- Пропуск?
-- Техас!
Ягуар вышел из шалаша.
-- К оружию! -- закричал он. -- Не дадим захватить себя врасплох!
-- Э-э! -- возразил голос. -- Я вижу, что не сбился с дороги, идя по следам копыт. Слышу голос Ягуара.
-- Что? -- вскричал тот с удивлением. -- Кто вы, знающий меня так хорошо?
-- By God! Друг, голос которого должен быть вам знаком.
-- Джон Дэвис! -- воскликнул молодой человек с нескрываемой радостью.
-- Ну вот, -- ответил весело американец, -- я знал, что мы сможем договориться.
-- Идите, идите. Пропустите, -- обратился он к часовому, -- это друг!
Пять-шесть всадников въехали в лагерь и спешились.
Буря усилилась, ураган пронесся вихрем по равнине, ломая деревья и вырывая их с корнем.
Техасцы заставили лошадей лечь и сами растянулись возле них на мягкой земле, чтобы как можно надежнее укрыться от шквала, с жалобным воем проносившегося над их головами.
Опустошенная равнина, освещенная фантастическим светом непрерывно мелькавших бледных молний, представляла собой зрелище, полное дикого величия, сопровождаемое электрическими разрядами, возникающими при столкновении бегущих по небу облаков, и глухими раскатами грома.
Почти три часа свирепствовал ураган, сметая все на своем пути. Наконец около часу ночи дождь стал ослабевать, ветер понемногу стих, гром гремел уже с большими промежутками, и, очищенное последним усилием бури, виднелось синее, украшенное звездами небо; ураган унесся свирепствовать в другие края.
Люди и лошади поднялись, все вздохнули свободнее, и каждый старался привести лагерь в порядок.
Это оказалось не так легко: шалаш был унесен, дрова разбросаны в страшном беспорядке. Но техасцы -- люди испытанные, издавна привыкшие к опасностям и трудностям жизни в прериях. Буря, вместо того, чтобы их ослабить, изнурить, наоборот, придала им если не храбрости, которой у них было в избытке, то силы и терпения.
Не унывая, они принялись за работу, и быстрее чем за два часа все разрушения, причиненные грозой, были исправлены настолько, насколько позволяли возможности. Опять были разведены костры и выстроен шалаш.
Если бы посторонний попал в это время в лагерь, он не мог бы предположить, что за несколько часов до того здесь пронесся такой ужасный ураган.
Ягуар поспешил переговорить с Джоном Дэвисом, которого со времени его прибытия видел только мельком и не успел обменяться ни словом. Когда восстановили порядок, он пригласил американца последовать за собой в шалаш.
-- Позвольте мне, -- ответил тот, -- привести к вам трех моих товарищей. Я уверен, вы будете рады их видеть.
-- Пожалуй, -- ответил Ягуар. -- Кто же они?
-- Я не хочу, -- сказал улыбаясь Джон Дэвис, -- лишить вас удовольствия самому узнать это.
Молодой техасец не настаивал, он слишком хорошо знал бывшего работорговца, чтобы усомниться в нем.
Через несколько минут Джон Дэвис, как и обещал, вошел в шалаш с тремя товарищами. Ягуар вздрогнул от радости при виде вошедших и бросился к ним, протягивая руки.
Эти были Ланси, Квониам и Черный Олень.
-- О! Слава Богу! -- воскликнул техасец. -- Наконец-то я вас вижу! Я уже не надеялся больше на ваше возвращение.
-- Почему же? -- спросил Ланси. -- Так как, слава Богу, мы живы, то вы могли бы всегда ожидать нас.
-- Столько событий произошло со времени нашего отъезда, столько несчастий нас постигло, столько наших товарищей погибло, что, не ничего не зная о вас, я боялся, что и вас нет в живых.
-- Вы знаете, мой друг, -- сказал американец, -- нас долго не было, поэтому мы совсем не знаем, что здесь происходило со времени нашего отъезда.
-- Я вам сейчас обо всем расскажу, но вначале спрошу вас об одном.
-- Говорите.
-- Где Транкиль?
-- В нескольких милях отсюда, это он послал меня вперед, чтобы предупредить вас о нашем прибытии.
-- Спасибо, -- ответил задумчиво молодой человек.
-- Это все, что вы хотели узнать?
-- Почти, ведь вы, вероятно, не имеете известий о...
-- Известий о ком? -- перебил американец, видя, что Ягуар остановился.
-- О Кармеле, -- сказал тот наконец, делая над собой чрезвычайное усилие.
-- О Кармеле? -- воскликнул с удивлением Джон Дэвис, -- а где мы могли их получить? Транкиль рассчитывает, наоборот, получить их от вас.
-- От меня?
-- Черт возьми! Вы лучше всех должны знать, как поживает девушка.
-- Я вас не понимаю.
-- Ведь это совершенно ясно. Я вам не буду напоминать, каким образом после взятия асиенды дель-Меските нам удалось спасти бедное дитя, которое этот негодяй так нагло захватил; я вам напомню, что в тот самый день, когда Транкиль и я по вашему приказу отправлялись, чтобы быть рядом с Чистым Сердцем, молодая девушка в присутствии вас была доверена капитану Джонсону с тем, чтобы тот проводил ее в Гальвестон, в дом одной уважаемой дамы, согласившейся ее приютить.
-- Ну и что же?
-- Как, и ну что же?
-- Ну да, я это прекрасно знаю, не нужно мне об этом рассказывать. Все, что меня интересует -- не получали ли вы известия со времени ее отъезда в Гальвестон?
-- Но это невозможно, мой друг, откуда бы мы могли их получить? Вспомните, что мы шли по пустыне.
-- Правда, -- ответил молодой человек с глубоким разочарованием. -- Я сумасшедший, простите меня.
-- Но что с вами, мой друг? Откуда эта бледность, это беспокойство, которое я читаю в ваших глазах?
-- А! -- сказал он со вздохом. -- Это потому, что если вы ничего не знаете о донье Кармеле, то я получил о ней вести.
-- Вы, мой друг?
-- Да, я.
-- Вероятно, уже давно?
-- Нет, только вчера, -- ответил он, горько усмехаясь.
-- Тогда я вас не понимаю.
-- Ну, так слушайте. То, что я вам расскажу, будет не длинно, но важно, я вам обещаю.
-- Слушаю вас.
-- Мы составляем, как вы, очевидно, знаете, арьергард армии освободителей.
-- Да, я знаю, это и помогло мне найти вас по вашим следам.
-- Поэтому не проходит дня, чтобы мы не обменялись несколькими пулями или несколькими сабельными ударами с мексиканцами.
-- Продолжайте.
-- Вчера -- как видите, это было совсем недавно, прошло всего несколько часов -- нас внезапно атаковали сорок мексиканских кавалеристов. Было около трех часов. Генерал Хьюстон с главными силами переправлялся через реку, у нас же был приказ сопротивляться до последней возможности, чтобы защитить переправу. Приказ этот был излишним; при виде мексиканцев мы бросились на них очертя голову, разгорелся бой. После минутной схватки мексиканцы были разбиты, отступили и обратились в бегство, оставив два-три трупа на поле битвы. У нас было слишком мало сил, чтобы преследовать врагов, а потому я дал приказ солдатам вернуться на свои места и сам приготовился сделать то же, но вдруг два беглеца -- два мексиканских кавалериста -- вместо того, чтобы продолжать бегство, остановились и, прикрепив свои платки к концам сабель, подали знак, что желают переговорить со мной. Я приблизился к этим солдатам, больше походившим на бандитов, и спросил, чего они хотят. Один из них, человек высокого роста, с суровым лицом, ответил мне:
"Оказать вам услугу, если вы -- Ягуар".
"Да, я -- Ягуар, -- ответил я, -- а кто вы? Как ваше имя?"
"Это вас не касается, раз у меня хорошие намерения".
"Надо еще узнать, каковы эти намерения".
"Гм! -- сказал он. -- Вы слишком недоверчивы, compadre".
"Ну, Сандоваль, -- перебил его другой кавалерист, с голосом нежным, как у женщины, вмешиваясь в разговор, -- не виляй, кончай скорее".
"Мне ничего другого и не надо, -- ответил тот угрюмо, -- этот сеньор заставляет меня лукавить, а я хотел бы говорить прямо".
Другой кавалерист, пожав плечами, обратился ко мне:
"Словом, кабальеро, вот бумага, которую поручила вам передать особа, очень интересующая вас".
Я схватил бумагу и уже хотел ее развернуть: у меня появилось тайное предчувствие несчастья.
"Нет, -- сказал мексиканец, быстро останавливая мою руку, -- прочтете, когда будете среди своих".
"Согласен, -- сказал я, -- но, наверное, вы не собирались даром оказать мне услугу, в чем бы она ни заключалась".
"Почему же?"
"Вы меня не знаете и не можете испытывать сочувствие ко мне".
"Может быть, -- ответил кавалерист, -- но не давайте никаких обещаний, пока не узнаете содержания письма".
Затем он сделал знак своему товарищу, и слегка поклонившись, оба умчались галопом, оставив меня в растерянности от странного завершения нашей беседы. Я машинально принялся складывать бумагу, доставшуюся мне таким необыкновенным образом, и все не решался раскрыть ее.
-- В самом деле, -- пробормотал американец, -- что же вы сделали после того, как ваши собеседники покинули вас?
-- Я долго провожал их взглядом, а затем несколько внезапных выстрелов, раздавшихся возле меня, так что пули просвистали мимо ушей, вернули меня к действительности. Я пригнулся к шее лошади и, вонзая шпоры в ее бока, помчался во всю прыть в лагерь. Едва приехав, сгорая от нетерпения и любопытства, я вскрыл письмо.
-- И оно было?..
-- От Кармелы.
-- My God! -- сказал американец, стукнув кулаком по столу. -- Я был в этом уверен.