Когда окончилась сцена пытки, о которой мы рассказывали выше, Чистое Сердце с друзьями, то есть с Ланси, Транкилем и верным Квониамом, вернулись в свой дом. Отец Антонио в то же утро ушел из селения, чтобы доставить Ягуару весть о хорошем приеме, оказанном команчами его товарищам.
Белые грустно уселись на скамьи и несколько минут молчали: ужасные пытки, вынесенные Прыгающей Пантерой, потрясли их больше, чем они смели выразить. На самом деле, зрелище было ужасное и отталкивающее, особенно для людей, привыкших открыто сражаться со своими врагами и после битвы помогать раненым, не отделяя победителей от побежденных.
-- Гм! -- сказал Квониам. -- Какое мерзкое племя эти краснокожие.
-- Все племена одинаковы, -- возразил Транкиль, -- если на них нет узды и они предоставлены своим свирепым и диким страстям.
-- Белые еще более жестоки, чем краснокожие, -- заметил Чистое Сердце, -- потому что они действуют сознательно.
-- Это верно, -- сказал Джон Дэвис, -- но все же нам пришлось присутствовать при ужасной сцене.
-- Да, ужасной, это правда.
-- Ну, -- сказал Чистое Сердце, чтобы переменить разговор, -- не говорили ли вы мне, мой друг, что у вас есть поручение ко мне. Я думаю, сейчас удобное время для разговора.
-- Действительно, я даже запоздал с этим, тем более что, если мои предчувствия меня не обманывают, моего возвращения ждут с беспокойством.
-- Хорошо, говорите же, никто нам не помешает. Времени у нас достаточно.
-- То, что я хочу вам сказать, не задержит вас. Я хочу только просить вас довершить дело, для которого вы уже потрудились.
-- То есть?
-- Я пришел просить о вашем содействии в войне Техаса против Мексики.
Лицо молодого охотника омрачилось, брови нахмурились. Несколько минут он сидел молча.
-- Неужели вы откажете? -- спросил Транкиль.
Чистое Сердце отрицательно покачал головой.
-- Нет, -- сказал он, -- но мне не по душе опять вмешиваться в дела белых, а также, признаюсь вам, бороться против моих соотечественников.
-- Ваших соотечественников?
-- Да, я -- мексиканец, уроженец Соноры [Сонора -- штат на северо-западе Мексики.].
-- Ax! -- произнес охотник с разочарованным видом.
-- Послушайте, -- сказал решительно Чистое Сердце, -- будем говорить откровенно. Когда вы выслушаете меня, вы сами рассудите и скажете, что я должен делать.
-- Хорошо, говорите, мой друг.
-- Много раз, вероятно, вы удивлялись, видя белого, уединившегося с матерью и старым слугой среди индейского племени. Вероятно, вы спрашивали себя: какая серьезная причина, какое преступление заставили человека, подобного мне, с изящными манерами, обладающего представительной наружностью и известным образованием, искать убежища среди дикарей? Это казалось вам необъяснимым. Так вот, мой друг, причина моего изгнания -- преступление, которое я совершил: в один и тот же день я стал поджигателем и убийцей [См. "Арканзасские трапперы". (Примеч. автора.)].
-- О! -- вскричал Транкиль, в то время как остальные слушатели недоверчиво покачали головами. -- Поджигателем и убийцей?! Вы, Чистое Сердце?! Это невозможно!
-- Я не был тогда еще Чистым Сердцем, -- ответил охотник с грустной улыбкой, -- правда, я был ребенком, мне едва исполнилось четырнадцать лет. Мой отец был настоящим испанцем; честь для него была священным понятием, и он хранил ее безупречно. Мне удалось избавиться от рук уголовного судьи, явившегося меня арестовать, но как только судья покинул наш дом, отец собрал всех слуг и пеонов, устроил судилище, во главе которого был он сам, и стал судить меня. Мое преступление было очевидно, доказательства неопровержимы; отец сам твердым голосом произнес свой приговор: я был присужден к смерти!
-- К смерти! -- закричали присутствующие с ужасом.
-- К смерти, -- ответил Чистое Сердце. -- Приговор был справедлив. Ни просьбам слуг, ни слезам и мольбам моей матери не удалось смягчить наказания. Отец был непоколебим, решение принято, и его надо было немедленно приводить его в исполнение. Мне была предназначена не та обыкновенная смерть, мучения которой продолжаются несколько секунд и затем прекращают жизнь навсегда. Нет, мой отец, желая наказать меня, обрек на долгую, мучительную агонию. Вырвав из объятий матери, бывшей почти в беспамятстве от горя, он бросил меня поперек седла и поскакал галопом по направлению к прериям, увозя меня хрипящим, в ужасе от страшной судьбы, предназначенной мне. Путь был длинен, он продолжался несколько часов. Лошадь не замедляла хода, отец не произносил ни слова. Я чувствовал, что у усталой лошади подгибаются колени подо мной, но она продолжала бежать с той же головокружительной быстротой. Наконец она остановилась. Мой отец спрыгнул с седла, взял меня на руки и бросил на землю. Через минуту он снял повязку, закрывавшую мне глаза. Я испуганно огляделся вокруг, но была ночь; непроницаемая тьма окутывала все вокруг, и я не мог ничего рассмотреть. Отец с минуту смотрел на меня с непередаваемым выражением, затем заговорил. Несмотря на долгие годы, прошедшие с той ужасной ночи, каждое его слово отпечаталось в моей памяти.
-- Сеньор, -- сказал он мне резко, -- теперь вас отделяет более двадцати миль от моей асиенды, и вы не должны никогда возвращаться туда под страхом смерти. С этой минуты -- вы один, у вас нет ни отца, ни матери, ни семьи. Вы поступили, как дикий зверь, и я вас осуждаю на жизнь с ними. Мое решение неизменно, ваши просьбы не приведут ни к чему, поэтому избавьте меня от них.
Может быть, в этих словах и скрывалась для меня надежда, но я был не в состоянии заметить указанный путь, гнев и страдание довели меня до отчаяния.
-- Я ни о чем и не прошу вас, -- ответил я, -- палача не просят.
При этом кровном оскорблении отец вздрогнул, но почти тотчас же следы волнения исчезли с его лица. Он продолжал, указывая на объемистый мешок, брошенный рядом со мной.
-- В этом мешке -- съестных припасов на два дня. Кроме того, я вам оставляю свое нарезное ружье -- в моих руках оно всегда попадало в цель, -- пистолет, нож, топор и бизоньи рога с порохом и пулями. В мешке с провизией вы найдете огниво, чтобы высечь огонь; я положил туда и Библию, принадлежащую вашей матери. Вы умерли для людей и не должны возвращаться в их общество. Пустыня перед вами, она принадлежит вам, у меня же больше нет сына. Прощайте! Да будет милосерден к вам Господь! На земле между нами все кончено. Вы остаетесь один, без семьи. Начинайте новое существование и заботьтесь сами о себе. Провидение никогда не покидает верящих в Него; отныне Оно одно будет печься о вас.
С этими холодными, резкими словами, которые я выслушал с глубоким вниманием, отец взнуздал лошадь, перерезал веревки, связывавшие мое затекшее тело и, вскочив в седло, поскакал назад, не оборачиваясь.
Я был оставлен в пустыне один, в полной темноте, без надежды на какую бы то ни было помощь. И тут все перевернулось: я вдруг понял всю значимость совершенного преступления. Сердце мое замерло при мысли об одиночестве, на которое я обречен. Я опустился на колени и, обратив взгляд на удалявшийся силуэт, прислушивался с лихорадочной тоской к торопливому топоту лошади. Наконец, когда он совсем исчез и последний шум затих в отдалении, я почувствовал невыносимую сердечную боль; мужество покинуло меня, и я поддался страху.
Ломая руки, я воскликнул, задыхаясь:
-- Мама, о, мама!
И упав в ужасе и отчаянии на лесок, я потерял сознание.
Все молчали. Эти люди, привыкшие к суровой, полной опасности жизни, были невольно растроганы захватывающим рассказом.
Мать охотника и его старый слуга неслышно присоединились к слушателям, лежавшие у ног хозяина собаки лизали ему руки.
Молодой человек опустил голову и прикрыл лицо руками, скрывая волнение.
Никто не осмеливался заговорить, гробовая тишина царила в комнате.
Наконец Чистое Сердце поднял голову.
-- Сколько времени лежал я без сознания, -- сказал он, продолжая рассказ тихим голосом, -- я никогда не узнал. Внезапное ощущение свежести заставило меня открыть глаза; обильная утренняя роса, смочившая мое лицо, пробудила меня к жизни.
Я окоченел, поэтому первое, что я сделал -- собрал несколько сухих ветвей и развел огонь, чтобы согреться; потом стал размышлять.
Если большое горе сразу не убивает, то впоследствии происходит реакция: мужество, сила воли берут верх, и сердце укрепляется.
Несколько минут спустя положение казалось мне уже не таким отчаянным.
Я был один в пустыне, это правда, но в свои четырнадцать лет я был высок, силен, обладал твердым характером и, как отец, был наделен исключительной стойкостью убеждений и силой воли.
У меня были оружие, съестные припасы, так что положение мое было далеко не безнадежным.
Часто, живя еще на асиенде отца, мне приходилось участвовать в крупных охотах в обществе вакерос [Вакеро -- пастух.], -- охотах, когда приходилось спать в лесу, под открытым небом. С этого момента как бы начиналась новая охота, только продолжаться она должна была всю жизнь.
На минуту мне пришла в голову мысль вернуться на асиенду и броситься к ногам отца, но, зная его непреклонный характер, я опасался быть вновь изгнанным с позором. Гордость моя возмутилась, и я прогнал мысль, бывшую, может быть, Божьим внушением.
Немного ободренный своими размышлениями и разбитый мучительными волнениями последних часов, я поддался наконец неумолимой потребности в сне, особенно сильной у детей моего возраста, и, подбросив дров в костер, чтобы огонь горел как можно дольше, заснул.
Ночь прошла без приключений. На рассвете я проснулся.
В первый раз я видел восход солнца в пустыне. Прекрасная, величественная картина, развернувшаяся перед моими глазами, ослепила меня и наполнила восторгом.
Пустыня, казавшаяся в темноте такой печальной и скучной, при ослепительных лучах восходящего солнца приняла чарующий вид; ночь унесла с собой все мрачные призраки.
Утренний воздух, острое благоухание, исходящее от земли, наполняли грудь мою чувством невыразимого блаженства.
Я упал на колени и, подняв руки и глаза к небу, вознес Богу горячую молитву.
Исполнив это, я почувствовал себя бодрее и поднялся с тайным чувством веры и надежды на будущее.
Я был молод и силен. Птички весело щебетали вокруг, лани и антилопы беззаботно резвились в прерии. Бог, в своей бесконечной доброте защищающий эти невинные и слабые создания, не покинет меня, если я в своем искреннем раскаянии буду достоин его заступничества.
Слегка перекусив, я прикрепил к поясу оружие, вскинул мешок на одно плечо, ружье -- на другое и, бросив последний взгляд назад, со вздохом сожаления пустился в путь, шепча имя матери, которое отныне должно было служить мне единственным талисманом.
Первый переход оказался длинным: я направлялся к зеленеющей на горизонте роще, достичь которую намеревался до захода солнца.
Ничто не торопило меня, но мне хотелось сразу оценить свои силы и увидеть, на что я способен.
За два часа до наступления ночи я достиг опушки леса и погрузился в океан зелени.
Охотник моего отца, старый лесной бродяга, оставивший свои следы во всех американских пустынях, рассказывал мне долгими ночами о множестве своих приключений в прериях, не задумываясь, как не думал об этом и я, что эти рассказы послужат мне уроками, которыми в настоящее время я мог бы воспользоваться.
Расположившись на вершине холма, я развел огонь и, поужинав с большим аппетитом, помолился и заснул.
Проснулся я внезапно: две собаки лизали мне руки с радостным визгом, а моя мать и старый Эусебио нагнулись надо мной, вглядываясь с тревогой, сплю ли я или лежу без сознания.
-- Слава Богу, -- воскликнула матушка, -- он жив!
Я не смогу выразить счастья, внезапно наполнившего мою душу при виде матери. Я уже не надеялся увидеть ее на этом свете. Сжимая ее в объятиях, как бы опасаясь, что она может ускользнуть от меня, я предался необузданной радости.
Когда первые порывы нашего восторга улеглись, матушка сказала:
-- Какие же у тебя теперь намерения? Что ты думаешь делать? Ты вернешься со мной на асиенду, не правда ли? Если бы ты только знал, как я страдала во время твоего отсутствия!
-- Вернуться на асиенду? -- повторил я.
-- Да, я уверена, что твой отец простит тебя, если не простил уже в глубине сердца.
Говоря это, моя мать смотрела на меня с беспокойством, удваивая свои ласки.
Я молчал.
-- Почему же ты не отвечаешь, сын мой? -- спросила она.
Я собрал все силы.
-- Мама! -- ответил я. -- Одна мысль о разлуке с вами наполняет мое сердце печалью и горечью, но прежде, чем вы услышите мое решение, ответьте мне откровенно на один вопрос.
-- Говори, дитя мое.
-- Это отец послал вас за мной?
-- Нет, -- ответила она с грустью.
-- Но, по крайней мере, как вы думаете, он одобряет ваш поступок?
-- Не думаю, -- сказала она еще с большей грустью, предвидя то, что может произойти.
-- В таком случае, матушка, Бог мне судья. Отец отрекся от меня, бросил меня в пустыне, я не существую больше для него, как он сказал, я мертв для всех. Я вернусь на асиенду, когда не только Бог и отец, но когда я сам смогу простить себе мое преступление. С сегодняшнего дня я начну новую жизнь. Кто знает, может быть, Бог, посылающий мне это испытание, имеет тайные предначертания для меня? Да будет исполнена Его воля. Мое решение неизменно.
Мать с минуту пристально смотрела на меня. Она знала: если я сказал, то никогда не возьму своего слова назад. Две слезы тихо скатились по ее бледным щекам.
-- Да исполнится воля Божия, -- сказала она, -- мы остаемся в пустыне.
-- Как! -- воскликнул я с радостным изумлением. -- Вы соглашаетесь остаться со мной?
-- Разве я не твоя мать? -- ответила она с бесконечной добротой, прижимая меня к сердцу.