Гуаймас в описываемое время был городом совершенно новым. Он разрастался не по дням, а по часам, так как в него хлынул бурный поток переселенцев. Он выстраивался неправильными переулками, кривыми, без всякого плана, довольно скучными и монотонными. Надо заметить, что кроме нескольких зданий, вполне заслуживающих названия благоустроенных городских жилищ, все остальное представляло беспорядочные скопления мазанок самого жалкого вида и бесконечно грязных.
На Калле-де-ла-Мерсед, главной, а вернее, единственной улице города, стоял одноэтажный дом с террасой, с плоской крышей, украшенный по фасаду четырьмя колоннами. Он был оштукатурен и блестел на солнце ослепительной белизной.
Хозяин этого дома был одним из богатейших золотопромышленников Соноры, у него было до двенадцати разрабатывавшихся рудников. Кроме того, он занимался скотоводством на нескольких принадлежащих ему асиендах, каждая из которых была не меньше средней величины французского департамента.
Я уверен, что, если бы в один прекрасный день дон Сильва де Торрес пожелал продать все, у него оказалась бы не одна сотня миллионов, даже при не слишком высокой оценке его недвижимости.
Дон Сильва де Торрес всего лишь несколько месяцев тому назад поселился в Гуаймасе, куда он заглядывал прежде весьма редко и на очень короткое время.
На этот раз он явился не один, а со своей дочерью Анитой. Все население Гуаймаса было заинтересовано необычным образом жизни приезжего асиендадо, и ни один из горожан не мог пройти мимо его дома, не уставившись на него жадно-любопытным взглядом, как будто желая проникнуть сквозь стену и посмотреть, что там делается.
Замкнувшись в своем жилище, двери которого открывались только перед несколькими избранными, дон Сильва решительно не заботился о распускаемых о нем сплетнях. По-видимому, он был занят приведением в исполнение каких-то планов и из-за них перестал интересоваться чем-либо в мире.
Очень богатые мексиканцы, хотя и любят хвастаться своими богатствами, не имеют, однако, никакого понятия о комфорте в европейском смысле этого слова, они очень неряшливы. В своих вкусах они проявляют крайнюю грубость и эстетическое убожество.
Эти люди за всю свою жизнь так привыкают к суровому существованию в американских девственных лесах и прериях, проводя его в непрестанной борьбе с непостоянными, зачастую смертоносными климатическими условиями и ни на минуту не дающими успокоиться индейскими шайками, что в городах они чаще останавливаются на время с единственной целью как можно скорее прожечь только что нажитое золото и алмазы.
Внутреннее убранство жилищ богатых мексиканцев вполне подтверждает нашу мысль. В салоне кроме неизбежного европейского фортепиано, торчащего без нужды в углу, вся меблировка состоит обыкновенно из нескольких бутак -- подобия восточных диванов, крайне неудобных, -- и столов самой неуклюжей формы. По стенам обыкновенно развешаны раскрашенные гравюры, а сами стены выкрашены известкой.
Жилище дона Сильвы ничем не отличалось от других подобных. Лошади, например, отправляясь на водопой и возвращаясь в. конюшню, должны были проходить через гостиную, оставляя в ней весомые следы своего пребывания.
В тот момент, когда мы входим с читателем в дом дона Сильвы де. Торреса, в гостиной сидят двое, мужчина и женщина. Они разговаривают между собой, если только можно назвать: разговором редкое перекидывание двумя-тремя словами с долгими паузами.
Это были сам дон Сильва и дочь его Анита.
Скрещение испанской и индейской крови произвело на свет новый, чрезвычайно красивый тип.
Дон Сильва был человек лет пятидесяти, но на вид ему едва можно было бы дать сорок. Он был высок ростом, строен, В его осанке чувствовались самоуверенность, привычка не искать ни в чем помощи и опоры, во всем полагаться на свои силы. Взор его светился умом, черты лица были суровы, но отличались приветливостью. Он носил национальный мексиканский костюм, отличавшийся такой роскошью, какую, конечно, не мог позволить себе ни один из его соотечественников.
Анита полулежала на канапе. Ее полные неги глубокие темные глаза стыдливо оттенялись длинными бархатно-черными ресницами. Легкое простое платье мягкими складками облегало чудные, едва развившиеся формы ее молодого тела. Полные невыразимой прелести жесты выдавали в ней немного капризного, избалованного ребенка, но чудная улыбка ее коралловых губок была полна нежной ласки. Ей было всего восемнадцать лет. Горячее мексиканское солнце придало ее коже золотистый оттенок. Вся она, как благоуханный цветок, дышала девичьей чистотой и невинностью.
Как все мексиканки, она носила дома легкое шелковое платье, ребосо почти сползло с ее плеч. В черных с синим отливом густых волосах виднелись небрежно заткнутые жасмины, шиповник, сирень, которые наполняли комнату своим приторным ароматом. И как чудно шел этот аромат к этой редкой красоты девушке! Казалось, он говорил о той страстной, всепоглощающей любви, которую способен был зажечь в сердце юноши один ласковый взгляд ее пугливых, как у лани, черных очей. Анита, по-видимому, усиленно о чем-то думала. Брови ее по временам хмурились, изящная ножка нетерпеливо била о пол.
Дон Сильва также, казалось, чем-то был недоволен. Бросив на дочь суровый взгляд, он поднялся и приблизился к ней.
-- Ты делаешь глупости, Анита, -- строго обратился он к ней, -- так поступать нельзя. Молодая девушка из хорошей, благородной семьи не должна делать того, что ты сделала...
Анита отвечала только многозначительным пожатием плеч. Отец продолжал, делая ударение на каждом слоге.
-- Особенно из-за твоего положения по отношению к графу де Лорайлю.
Молодая девушка быстро вскочила с канапе, словно ужаленная змеей, и вопрошающим взором уставилась на своего отца.
-- Я не понимаю вас, -- сказала она.
-- Ты не понимаешь? Ну, этому я не верю. Разве ты не знаешь, что я торжественно обещал твою руку графу?
-- Ну так что же? А если я не люблю его? Неужели вы захотите, чтобы я всю свою жизнь была несчастна?
-- Ребосо -- шаль, накидка.
-- Напротив, я хочу доставить тебе счастье этим браком. Ты у меня одна, Анита, единственная радость и утешение после смерти твоей горячо любимой мною матери. Дитя мое, ты теперь еще в том благодатном возрасте, когда не понимают, в чем состоит счастье и несчастье. Думают, что счастье возможно лишь, когда следуешь минутному влечению сердечного порыва. Ты говоришь, что не любишь графа? Тем лучше, сердце твое, значит, свободно. Со временем, когда ты оценишь чудные качества человека, которого я избрал тебе в мужья, ты не раз помянешь меня добром за то, что я настоял на этом браке, хотя сейчас он так тебя огорчает.
-- Но, отец, -- живо возразила ему дочь, -- ведь вы знаете, что мое сердце принадлежит другому.
-- Донья Анита де Торрес, -- сурово оборвал ее дон Сильва, -- любовь, недостойная нашей семьи, нашего положения, не должна знать даже входа в ваше сердце. По предкам я -- Кристиано Вейохо. Если в моих жилах есть несколько капель индейской крови, то тем глубже запечатлел я в сердце своем заветы моих предков. Правда, наш родоначальник Антонио де Сильва, лейтенант Эрнандо Кортеса, вступил в брак с мексиканской принцессой из императорского рода Монтесумы, но все его потомки были чистокровные испанцы.
-- Но разве мы не испанцы, отец?
-- Увы! Бедное дитя, никто не может сказать, кто мы! Наша несчастная родина, с тех пор как стряхнула с себя испанское иго, бьется, словно раненый человек, в страшных конвульсиях, ее силы истощаются в гибельной междоусобной борьбе, которая грозит уничтожить последние следы нашего национального самосознания, доставшегося нам такой дорогой ценой. Эти постыдные распри сделали нас посмешищем в глазах наших соседей, которые давно уже следят за нами, алчно выжидая удобной минуты, чтобы броситься на нас и обогатиться за счет нашего падения.
-- Но отец, я девушка, я ничего не понимаю в политике. И ничего не имею общего с североамериканцами.
-- Вот в том-то и дело, дочь моя... Я не хочу, чтобы в один прекрасный день безмерные владения, которые мои предки и я с трудом нажили честным путем, стали бы добычей этих проклятых еретиков. Вот потому-то, чтобы сохранить их, я и решил выдать тебя замуж за графа де Лорайля. Он француз, принадлежит к одной из самых знатных фамилий этой страны. Он красив, отважен, молод, ему всего тридцать лет он принадлежит к благородной нации, которая сумеет повсюду защитить своих сынов. Если ты выйдешь за него замуж, то состояние твое будет в полной безопасности от политических переворотов.
-- Но я не люблю его, отец!
-- Глупости, дорогое дитя. Не будем говорить об этом. Я забуду о выходке, которую ты позволила себе сейчас, но с условием, что ты забудешь этого Марсиаля.
-- Никогда! -- вскрикнула она с отчаянием и решимостью.
-- Никогда? Ну, это очень долгий срок. Я уверен, ты подумаешь и переменишь это "никогда". Да, наконец, что это за человек, откуда он? Знаешь ли ты это? Его зовут Марсиаль Тигреро. Великий Боже! Какое славное имя! Да, он спас тебе жизнь, остановил твою лошадь на всем скаку, когда она понесла. Ну так что же? Разве из этого следует, что он непременно должен полюбить тебя, а ты его? Я ему предложил за твое спасение очень хорошую сумму, но он с величайшим презрением отверг ее. Что же делать? Не хочет, так пусть оставит меня в покое, я не желаю иметь с ним никаких дел.
-- Я люблю его, отец! -- настойчиво продолжала Анита.
-- Берегись, Анита, ты выводишь меня из терпения. Довольно об этом, приготовься встретить графа как подобает. Клянусь, что ты будешь его женой, хотя бы мне силой пришлось вести тебя к алтарю.
Асиендадо произнес эти слова с такой решимостью и таким твердым голосом, что молодая девушка поняла: ей лучше сделать вид, что она уступает, и прекратить этот разговор, который только раздражает дона Сильву и не обещает для нее ничего хорошего. Она наклонила голову и замолчала. Отец ее продолжал ходить по гостиной большими шагами с крайне раздраженным видом.
Дверь отворилась, и в ней показалась голова пеона.
-- Что тебе нужно? -- спросил его, останавливаясь, дон Сильва.
-- Сеньор, -- отвечал пеон, -- какой-то господин хочет что-то сказать сеньорите. За ним четыре человека несут стол, покрытый золотыми монетами.
Асиендадо бросил на свою дочь уничтожающий взгляд, полный в то же время глубочайшего изумления.
Донья Анита в смущении склонила голову.
Дон Сильва с минуту раздумывал, затем лицо его прояснилось.
-- Пусть войдут, -- сказал он.
Пеон удалился и через две минуты вернулся. За ним шел уже знакомый нам Кукарес, закутанный в свой залатанный сарапе [шерстяной плащ ярких цветов, мексиканская национальная одежда], в сопровождении четырех молодцов, несущих стол.
Войдя в комнату, Кукарес снял шляпу, почтительно поклонился асиендадо и его дочери и жестом приказал следовавшим за ним леперос поставить стол посреди комнаты.
-- Сеньорита, -- начал он самым изысканным тоном, -- сеньор дон Марсиаль, верный данному слову, почтительнейше просит вас принять это золото, выигранное им на счастье ваше, как свидетельство своего глубочайшего почтения и восхищения.
-- Негодяй! -- закричал дон Сильва в страшном гневе, делая к нему шаг. -- Знаешь ли ты, с кем говоришь?
-- С доньей Анитой и ее глубокоуважаемым отцом, -- невозмутимо продолжал Кукарес, величественно задрапировываясь в свои лохмотья. -- Разве я сделал что-либо недостойное вас или вашей дочери?
-- Сейчас же убирайся отсюда и забери с собой это золото. Моя дочь вовсе не нуждается в нем.
-- Извините меня, сеньор, но дон Марсиаль приказал мне принести это золото сюда, и с вашего позволения я оставлю его здесь. Дон Марсиаль не простит мне, если я сделаю иначе.
-- Я не знаю дона Марсиаля, как ты называешь сейчас того, кто послал тебя, и не хочу иметь с ним никаких дел.
-- Все это так, сеньор, но это меня не касается. Нет сомнения, что вы познакомитесь с доном Марсиалем и объяснитесь с ним. Что же до меня, то я исполнил свое поручение и могу теперь удалиться, вновь засвидетельствовав вам свое глубочайшее почтение.
И вновь поклонившись хозяину и его дочери, леперо с достоинством вышел в сопровождении четырех товарищей.
-- Вот видишь, -- в раздражении закричал дон Сильва, -- вот видишь, дочь моя, до чего довела твоя глупость. Это оскорбление!
-- Оскорбление? Отец мой, -- робко отвечала девушка, -я нахожу, что дон Марсиаль поступил как истинный кабальеро. Это доказывает его любовь ко мне. Здесь несметное богатство.
-- А-а! -- задыхаясь от гнева, проговорил дон Сильва. -Так ты за него! Ну хорошо же, я также поступлю как истинный кабальеро, клянусь всеми святыми, и ты это сейчас увидишь. Ко мне кто-нибудь!
Несколько пеонов вбежали в комнату.
-- Откройте окна, -- скомандовал дон Сильва.
Слуги повиновались.
Толпа еще не разбрелась. Достаточное количество праздношатающихся продолжало глазеть на его дом или бродить вокруг.
Дон Сильва высунулся в окно и сделал знак стоявшим против его дома подойти.
Тотчас же вновь стала сходиться толпа, воцарилось молчание. Все ждали, что будет говорить и делать надменный, сторонящийся всех асиендадо.
-- Сеньоры кабальеро, друзья мои, -- так начал он громким голосом, -- человек, которого я вовсе не знаю, осмелился предложить моей дочери золото, которое он выиграл в банк. Донья Анита, как и следовало ожидать, с презрением отвергает подобный подарок, особенно когда он идет от какого-то неизвестного, с которым она не желает иметь дела. Она просит меня раздать вам это золото, к которому она не желает даже прикоснуться. Она хочет таким образом в вашем присутствии публично выразить то презрение, которое она питает к человеку, осмелившемуся глумиться над ней.
Импровизированная речь асиендадо была покрыта яростными аплодисментами и криками собравшихся под окном леперос. В глазах их засветилась жадность.
Анита чувствовала, что горючие слезы готовы хлынуть из ее глаз. Несмотря на все свои усилия казаться спокойной, она чувствовала, что сердце ее готово разорваться от сознания бессильной досады и горя.
Не обращая никакого внимания на дочь, дон Сильва приказал слугам бросать золото на улицу.
И вот на толпу этих бедняков из окон пролился в буквальном смысле слова золотой дождь. Калле-де-ла-Мерсед немедленно приняла самый необычный вид. Отовсюду сбегались люди, влекомые этой манной нового рода.
Золото все сыпалось. Казалось, что конца ему не будет. Беднота бросалась за ним то в одну сторону, то в другую, как степные шакалы бросаются за добычей. Сильные давили слабых.
В самый разгар этой свалки на улице показался скакавший во весь опор всадник.
Он, очевидно, был смущен представившейся его глазам сценой и на минуту остановился, затем дал шпоры своему коню и, щедро оделяя ударами хлыста направо и налево, пробил себе дорогу через бившуюся, загородившую всю улицу толпу к дому асиендадо, в который он и вошел.
-- А вот и граф де Лорайль, -- лаконично обратился к своей дочери дон Сильва.
Действительно, минуту спустя граф вошел в гостиную.
-- А! Вот что! -- воскликнул он, остановившись на пороге. -- Что же это значит, дон Сильва? Право, я не понимаю, что за мысль развлекаться швырянием в окно миллионов на потеху леперос и прочему сброду.
-- Это вы, дорогой граф? -- спокойно проговорил асиендадо. -- Милости просим, я к вашим услугам, еще несколько горстей -- и все.
-- Я в вашем распоряжении, -- смеясь, ответил граф. -- Признаюсь, это очень оригинально. -- Затем он подошел к молодой девушке и приветствовал ее с самой изысканной вежливостью: -- Сеньорита, не будете ли вы столь добры, не разрешите ли вы эту загадку, которая меня чрезвычайно интересует?
-- Спросите у моего отца, сеньор, -- отвечала донья Анита с такой сухостью в голосе, что дальнейший разговор стал для графа невозможен.
Тем не менее он сделал вид, что не заметил этого тона. Он с улыбкой поклонился и опустился на диван.
-- Ну, я подожду, -- небрежно промолвил он, -- время терпит.
Асиендадо, говоря своей дочери, что тот, кого он прочил ей в мужья, красив, как бог, нисколько не льстил ему. Графу Максиму Гаэтану де Лорайлю было около тридцати лет. Роста он был немного выше среднего, белокурые волосы говорили о его северном происхождении, черты его лица были приятны, взгляд выразителен. Все в нем говорило о его аристократическом происхождении, и если слова дона Сильвы оказались бы так же справедливы по отношению к моральным качествам графа, как они были справедливы по отношению к его наружности, то мы должны были бы признать, что граф де Лорайль олицетворял собой тип рыцаря без страха и упрека.
Наконец асиендадо разбросал все золото, принесенное Кукаресом, приказал вслед за этим выкинуть на улицу и стол, затем запереть окна. После этого он; потирая руки, подошел и сел рядом с графом.
-- Ну вот! -- проговорил он радостно. -- Теперь я весь к вашим услугам.
-- Сначала один вопрос.
-- Говорите.
-- Простите меня, вы знаете, что я иностранец и в качестве такового желаю ознакомиться со многими вещами.
-- Я слушаю.
-- С тех пор как я живу в Мексике, я видел множество самых оригинальных обычаев. Я пресыщен совершенно неожиданными явлениями, встречами, случаями, но признаюсь, то, что я видел сейчас, превосходит все виденное мною до сих пор. Так вот, я хотел бы знать, что это, обычай, что ли, которого я еще не знаю?
-- Что такое, о чем вы говорите?
-- Да о том, что вы делали, когда я вошел, об этом разбрасывании полными пригоршнями золота в виде благодатного дождя на этих бандитов и бродяг всякого рода, которые собрались тут перед вашим домом. Надо сказать, слишком роскошная поливка для такой сорной травы, -- вставил, наконец, граф остроту, которой сам же первый и рассмеялся.
Дон Сильва поддержал его.
-- Нет, это вовсе не обычай, -- отвечал он.
-- Вот как! Стало быть, вы позволили себе королевскую забаву расшвыривать на ветер миллионы? Ах! Нужно быть таким Крезом, как вы, чтобы позволять себе подобные забавы.
-- Нет, нет, вовсе нет, вы ошибаетесь, дорогой граф.
-- Однако я сам видел целый поток золотых.
-- Это верно, но то были не мои деньги.
-- Вот это здорово! Теперь я уже ничего не понимаю, вы все увеличиваете мое любопытство.
-- Я и удовлетворю его сейчас.
-- Я весь превращаюсь в слух, так как для меня это не менее увлекательно, чем сказки из "Тысячи и одной ночи".
-- Гм! -- проговорил асиендадо, тряхнув головой. -- Между прочим, вас это касается ближе, чем, быть может, вы предполагаете.
-- Неужели?
-- А вот сейчас увидите.
Донья Анита глядела на отца умоляющим взглядом, она не знала, что ей делать. Увидев, что отец хочет обо всем рассказать графу, она почувствовала, что будет не в силах сдержаться, поэтому в нерешительности, слегка пошатываясь, поднялась с места.
-- Сеньоры кабальеро, -- проговорила она слабым голосом, -- мне нездоровится. Простите меня, но я вынуждена вас оставить.
-- Действительно, донья Анита, -- воскликнул граф, бросаясь к ней и подавая руку, чтобы поддержать. -- Позвольте мне проводить вас до вашего будуара.
-- Благодарю вас, граф, но я в силах сама дойти. Искренне благодарю вас за любезность, но позвольте мне самой...
-- Как вам будет угодно, сеньорита, -- промолвил граф, в душе задетый этим отказом.
Дон Сильва подумал было заставить ее остаться, но бедная девушка бросила на него такой полный мольбы взгляд, что он почувствовал себя не в силах подвергать ее дальнейшей пытке.
-- Ну, ступай, ступай, -- проговорил он.
Донья Анита поспешила воспользоваться этим позволением. Она бросилась вон из комнаты и прибежала в свою спальню, где упала в кресло и залилась слезами.
-- Что это с доньей Анитой? -- с участием спросил граф, когда она вышла.
-- А-а, разные мигрени, нервы, и не знаю что еще там, -- отвечал асиендадо, пожимая плечами. -- Все молодые девушки таковы. Через десять минут все, глядишь, и пройдет.
-- Ну, и дай Бог! А то, признаюсь, меня это беспокоит.
-- Ну, теперь мы одни, может, вы не хотите, чтобы я объяснил загадку, которая, по-видимому, заинтересовала вас.
-- Напротив, объясните, объясните! Со своей стороны, и у меня много важных и интересных новостей.