Когда молодая девушка покидала гостиную, удаляясь в свой будуар, граф де Лорайль проводил ее долгим взглядом с выражением полного недоумения относительно поведения своей невесты, особенно теперь, когда недалека была уже свадьба, которая должна будет соединить их навеки. Но подумав несколько секунд, он тряхнул головой как бы для того, чтобы отогнать печальные мысли, которые лезли в голову, и обратился к своему будущему тестю.
-- Поговорим о делах, если это вам удобно, -- начал он.
-- У вас разве есть что-либо новое сообщить мне?
-- Много нового.
-- Интересного?
-- А вот увидите.
-- Посмотрим. Я сгораю от нетерпения.
-- Начнем по порядку. Вы знаете, почему я покинул Гетцали?
-- Достаточно хорошо. Итак, значит, вы добились успеха?
-- Как я и ожидал. Благодаря некоторым письмам, которые у меня были, и особенно благодаря вашей благосклонной рекомендации генерал Маркос был очень любезен со мной. Он дал мне полную свободу действий, позволив набрать не только сто пятьдесят человек, но даже вдвое больше, если понадобится.
-- Ого! Это отлично, это великолепно!
-- Не правда ли? Кроме того, он прямо сказал мне, что в такой войне, какая нам предстоит, а охота за апачами -- это настоящая война, он находит необходимым предоставить мне полную свободу действий, заранее утверждая своей властью все, что я найду необходимым и полезным предпринять, так как убежден, что это предпринимается для славы и в интересах Мексики.
-- Великолепно! Я просто счастлив. Но в чем состоят теперь ваши намерения?
-- Я решил первым делом от вас направиться в Гетцали, в котором я не был уже около трех недель. Мне нужно посетить колонию, чтобы убедиться, все ли в ней в порядке и счастливо ли живут мои колонисты. Но прежде, чем я уведу с собой большую часть сил, которыми я располагаю, необходимо возвести вокруг колонии кое-какие земляные укрепления, чтобы остающиеся могли отразить внезапное нападение индейцев. Это тем более важно, что Гетцали в любом случае останется моей штаб-квартирой.
-- Это верно. И когда вы отправляетесь?
-- Сегодня же ночью.
-- Так скоро?
-- Что же делать... Вы сами знаете, что времени у нас в обрез.
-- Действительно. У вас есть еще новости?
-- Простите меня, но у меня есть вопрос, который я специально оставил напоследок.
-- Вы считаете, следовательно, что он имеет особенный интерес?
-- Громадный.
-- Ого! Так я вас слушаю, мой друг. Говорите скорее.
-- Со времени моего прибытия в ваши края, в то время, когда дела, которые я, благодарение Богу, довожу ныне до благополучного конца, находились еще в состоянии прожектов, вы были так добры, сеньор Сильва, предоставив в мое распоряжение не только ваше влияние, которое громадно, но и ваше богатство, которое бессчетно и безмерно.
-- Это правда, -- с улыбкой отвечал мексиканец.
-- Я широко воспользовался вашим предложением, часто прибегал к заимствованиям из вашего кошелька и пользовался при всяком удобном случае вашим влиянием. Позвольте же мне теперь вернуть вам часть моего долга, которую я в состоянии уплатить, причем заранее признаюсь, что я не могу уплатить вам другую часть. Вот, -- прибавил он, вынув из кармана бумагу, -- чек на сто тысяч пиастров, уплачиваемый по предъявлении мексиканскими банкирами Уолтер, Блоунт и К. Я счастлив, поверьте мне, дон Сильва, что могу так быстро с благодарностью возвратить взятую у вас сумму, не потому, что...
-- Позвольте, -- с живостью прервал его асиендадо, жестом отстраняя протянутую ему бумагу, -- мы, кажется, не понимаем друг друга.
-- Как так?
-- Я вам сейчас объясню. Прибыв в Гуаймас, вы представили мне, граф, письмо от человека, с которым я, правда, не был связан слишком тесными узами, но которому я многим обязан и с которым мы в течение нескольких лет были в дружеских, искренних отношениях. Барон Спурцгейм рекомендовал вас скорее как любимого сына, чем друга, в котором он принимает участие. И вот перед вами сразу открылись двери моего дома. Я считал себя обязанным сделать это. Затем, когда я узнал вас и мог оценить ваш высокий ум и открытый, благородный характер, наши отношения, сперва не переходившие границ делового знакомства, стали более тесными, теплыми, близкими, я предложил вам руку моей дочери, и вы согласились.
-- Я считаю это за счастье! -- горячо перебил граф.
-- Отлично, -- воскликнул асиендадо, смеясь. -- Деньги, которые я мог бы получить с постороннего, деньги, которые принадлежат мне по праву, могут свободно остаться у моего зятя. Разорвите этот чек, прошу вас, дорогой граф, и не будем говорить о таких пустяках.
-- Да! -- грустно возразил на слова дона Сильвы граф. -- Вот это-то сильно и смущает меня. Я еще не ваш зять, и, признаюсь, боюсь, что никогда не буду им.
-- А кто вам дал повод думать так? Разве вам недостаточно моего слова? Слово дона Сильвы де Торреса, граф де Лорайль, есть гарантия, в которой никто не смеет усомниться.
-- Я также нисколько не сомневаюсь в нем и говорю не о вас.
-- А о ком же?
-- О донье Аните.
-- О моей дочери?
-- Да.
-- Ого! Друг мой, объяснитесь, а то, признаюсь, я ничего не понимаю, -- воскликнул дон Сильва, поднялся и принялся, как он всегда делал, когда был взволнован, мерить комнату шагами.
-- Боже мой! Я в отчаянии от того, как она относится ко мне. Я люблю донью Аниту. Любовь, вы знаете, ослепляет. Хотя она и считается уже моей невестой, мила и любезна со мной, но, признаюсь, мне кажется, что она не любит меня.
-- Гаэтан! Вы сошли с ума! Молодые девушки сами не знают, кого они любят. Не обращайте внимания на ее ребяческие выходки. Я вам ручаюсь, что она будет вашей женой.
-- Однако, если она любит другого, то я не желал бы...
-- Вот еще! Ну, оставим. Это все глупости. Анита никою не любит, кроме вас, я убежден в этом. Хотите убедиться в этом немедленно? Вы сегодня ночью, говорите, выезжаете в Гетцали?
-- Да, сегодня ночью.
-- Великолепно! Прикажите приготовить для моей дочери и для меня комнаты на вашей асиенде. Через несколько дней мы будем у вас.
-- Возможно ли это?! -- радостно воскликнул граф.
-- Завтра на рассвете мы выезжаем. Итак, спешите.
-- О-о! Тысячу раз благодарю вас.
-- Ну вот! Теперь вы убедились?
-- Я самый счастливый из смертных.
-- Тем лучше.
Оба они еще перебросились несколькими словами и разошлись, вновь обещав друг другу скоро увидеться.
Дон Сильва, привыкнув деспотически распоряжаться в своем доме, не позволял никому вмешиваться и нарушать его волю. Он велел служанке передать своей дочери, чтобы она была готова, потому что на следующее утро с восходом солнца они отправятся в довольно далекое путешествие. Он не допускал даже и мысли о возможности неповиновения.
Это известие как громом поразило молодую девушку.
Уничтоженная, она опустилась в кресло и залилась слезами. Она видела, что это путешествие служило лишь предлогом, чтобы разлучить ее с тем, кого она любила, и отдать ее, беззащитную, в руки того человека, которого она боялась и который считался ее женихом и будущим мужем.
Бедная девушка просидела так несколько часов. За эти часы она совершенно обессилила, осунулась, отчаянию ее не было предела. Об отдыхе она и не думала, сон не шел, чтобы сомкнуть веки, опухшие от слез. Она чувствовала приступы лихорадки.
Мало-помалу город затихал, все вокруг засыпало, а тот, кто еще не уснул, искал приюта где-нибудь под гостеприимным кровом. Дом дона Сильвы стоял погруженный в полный мрак, только слабый свет горел в окнах комнаты доньи Аниты, показывая, что она не спит.
В это время на стене противоположного дома обрисовались робко и боязливо крадущиеся тени. Двое мужчин, закутанные в широкие плащи, остановились и жадно уставились на окна доньи Аниты. Эта жадность взгляда выдавала в них или воров, или влюбленных.
Двое мужчин принадлежали, очевидно, к последним.
-- Гм! -- проговорил один тихим голосом. -- И ты уверен в том, что ты сказал, Кукарес?
-- Как в своем вечном спасении, сеньор Марсиаль, -- отвечал вечно веселый Кукарес, -- проклятый англичанин вошел как раз в то время, когда я был в доме. Дон Сильва, кажется, в самых лучших отношениях с этим еретиком.
Надо заметить, кстати, что для мексиканцев все иностранцы -- англичане, к какой бы нации они не принадлежали, и, следовательно, еретики [мексиканцы, ревностные католики, считали англичан, большинство из которых являются протестантами, еретиками]. Так было в недавнем прошлом, так, вероятно, осталось и до сих пор. Поэтому все иностранцы принадлежали к числу людей, которых можно было без малейших сомнений убивать, и это считалось не преступлением или грехом, а даже подвигом.
В оправдание мексиканцев следует добавить, что всякий раз, как представлялся случай, они избивали англичан с рвением, которое показывало их крайнее благочестие.
Дон Марсиаль угрюмо произнес:
-- Честное слово, уже два раза этот человек становился на моем пути, и я щадил его. Но пусть он остережется сделать это в третий раз.
-- О! -- отвечал Кукарес. -- Достоуважаемый брат Беччико говорит, что можно получить отпущение многих грехов, если отсечь англичанина [Выражение "отсечь англичанина" у мексиканцев означает убить его. (Примеч. автора.)]. Мне еще не случалось встретить ни одного, хотя на моей совести уже восемь смертей. Я ужасно желаю прибавить к этому списку еще и англичанина, это было бы очень выгодной штукой.
-- Ну, потерпи немного, если хочешь, чтобы у тебя на плечах сидела твоя голова. Человек этот принадлежит мне.
-- Хорошо, не будем больше говорить об этом, -- отвечал верный спутник дона Марсиаля, подавляя вздох, -- я оставлю его вам. Все равно красавица, кажется, от всего сердца чувствует к нему отвращение, в этом я уверен, и вам нечего беспокоиться.
-- Есть ли у тебя доказательства того, что ты говоришь?
-- Какое же еще доказательство лучше того, что она уходит всегда, как он появляется, и лицо ее без всякой видимой причины покрывается бледностью?
-- О, я отдал бы тысячу унций, лишь бы узнать, как мне следует поступить!
-- Кто же вам мешает? Все спят, никто вас не увидит, окна не очень высоко, не более пятнадцати футов. Я уверен, что донья Анита с радостью поговорит с вами.
-- О! Если бы я был уверен в этом! -- в нерешительности пробормотал Марсиаль, исподтишка бросая взгляд на все еще освещенное окно.
-- Кто знает! Быть может, она ждет вас.
-- Замолчи, несчастный!
-- Зачем же молчать? А вы слушайте, когда говорят правду. Бедная девушка, должно быть, чувствует себя глубоко несчастной. Вероятно, ей нужна помощь.
-- Кто сказал тебе это? Ну, я слушаю тебя, говори дальше, да покороче.
-- Вещь очень простая: через восемь дней донья Анита де Торрес выйдет замуж за англичанина дона Гаэтана.
-- Ты лжешь, негодяй! -- вскричал Марсиаль, едва сдерживая гнев. -- Смотри, что-то подталкивает меня всадить тебе в горло кинжал, чтобы оттуда больше не выходили такие гнусные слова, как те, что ты сейчас произнес.
-- Напрасно, -- спокойно и невозмутимо отвечал Кукарес, -- я лишь повторяю то, что слышал, и ничего не прибавляю. Один только вы во всем Гуаймасе не знаете этой новости. Да и нет ничего удивительного в этом, так как сегодня вы в городе первый день, целый месяц вас не было.
-- Это правда, но что же делать?
-- Очень просто! Последовать моему совету.
Тигреро долго смотрел в окно и наконец в нерешительности, снедаемый глубокой внутренней борьбой, опустил голову.
-- Что скажет она, увидев меня? -- произнес он, говоря как бы сам с собой.
-- Карамба! -- отвечал леперо с саркастической улыбкой. -- Она скажет: "Добро пожаловать, мой милый, мой дорогой". Это так же ясно и верно, как наше вечное спасение. Дон Марсиаль, неужели вы превратились в робкое дитя, которое дрожит от взгляда женщины? Счастье имеет всего три волоска и в любви, и на войне, и когда оно приближается к вам, надо суметь схватиться за один из них. Если же пропустишь удобный случай, то другой может и не представиться.
Мексиканец приблизился к леперо, положил ему на плечо руку и заглянул в его кошачьи глаза.
-- Кукарес, я верю тебе, -- проговорил он глухим голосом. -- Ты меня знаешь, я выручал тебя не раз. Если ты меня обманешь, я убью тебя, как шакала.
Тигреро произнес эти слова с выражением, в котором слышалась такая глухая ярость, что даже видавший виды леперо побледнел и против воли задрожал всем телом, так как он хорошо знал человека, который говорил с ним.
-- Я предан вам всей душой, дон Марсиаль. -- ответил он голосом, которому напрасно старался придать твердость. -- Что бы ни случилось, рассчитывайте на меня. Что надо сделать?
-- Ничего. Ждать, не спать и при малейшем подозрительном шуме, при появлении малейшей подозрительной тени предупредить меня.
-- Положитесь на меня. Ступайте, делайте свое дело. Я глух и нем и во время вашего отсутствия не сомкну глаз.
-- Отлично, благодарю! -- отвечал Тигреро.
Он выступил на несколько шагов вперед, снял реату, обернутую вокруг пояса, и сжал ее в правой руке. Затем он поднял глаза, смерил расстояние, с силой покрутил ее над своей головой и пустил на балкон, выходивший из комнаты доньи Аниты.
Петля закинулась за крюк, и реата крепко прицепилась к балкону.
-- Помни же! -- проговорил Тигреро, обернувшись к Кукаресу.
-- Ступайте, -- сказал тот, прислонившись к стене и закинув ногу за ногу. -- Беру все на себя.
Мексиканец удовольствовался этим -- или, по крайней мере, сделал вид, что удовольствовался. Он ухватился за реату и сделал громадный прыжок, как те пантеры, за которыми ему часто приходилось охотиться в пустыне, перехватил ее два раза и через несколько секунд был уже на балконе.
Затем он приблизился к окну.
Донья Анита спала в кресле, откинувшись на спинку.
Она казалось бледной и расстроенной, веки ее опухли от слез. Ее все-таки одолел сон, никогда не теряющий своей власти над молодым организмом. На ее бледных с голубыми жилками, словно мраморных, щеках еще свежа была полоса от скатившейся недавно слезинки. Марсиаль с нежностью глядел на ту, которую любил, не осмеливаясь войти и побеспокоить ее. Во время сна девушка показалась ему еще прекраснее. Казалось, ее окружал ореол девственности и чистоты, будто ангел порхал над ней и охранял ее святой покой.
Тигреро долго и с наслаждением любовался ею. Наконец он решился войти.
Стеклянная дверь была не заперта, а только затворена и отворилась от легкого толчка дона Марсиаля. Он сделал шаг и очутился внутри комнаты.
При виде этой комнаты и молодой девушки, такой чистой, такой спокойной, Тигреро почувствовал, что его охватывает религиозный ужас, сердце билось, как будто хотело выскочить из груди. Все еще колеблясь, обезумев от любви и волнения, он подошел и опустился перед доньей Анитой на колени.
Она открыла глаза.
-- О-о! -- вскричала она, увидев дона Марсиаля. -- Да будет благословен Господь! Он посылает вас на помощь.
Тигреро смотрел на нее глазами, влажными от слез, грудь его трепетно и порывисто вздымалась.
Но вдруг девушка поспешно встала, к ней вернулось сознание и вместе с ним чувство стыдливости и робости, присущее каждой женщине.
-- Уходите! -- воскликнула она вдруг, отступая в глубину комнаты. -- Уходите, кабальеро. Как вы сюда попали? Кто провел вас ко мне? Отвечайте, отвечайте же.
Тигреро покорно склонил голову.
-- Бог, -- невнятно проговорил он. -- Бог один провел меня к вам, сеньорита, вы сами сказали это! О! Простите меня, что я осмелился так неожиданно обеспокоить вас. Я совершил великое преступление, я знаю это, но вам угрожает беда, я почувствовал, я предугадал это. Вы одни, без помощи, не имеете поддержки, и я пришел сказать вам, сеньорита, я грешен, я недостоин служить вам, но я был бы счастлив умереть за вас! Во имя Бога, во имя того, что вы любите и чтите больше всего в мире, не отталкивайте моей любви! Мои руки, мое сердце -- все принадлежит вам, располагайте ими.
Слова эти молодой человек произнес дрожащим голосом, стоя на коленях посреди комнаты. Руки его были сложены с мольбой, и взгляд не отрывался от доньи Аниты. Вся душа его, казалось, хотела излиться в этом взгляде.
Дочь асиендадо остановила на молодом человеке ясный взгляд и, не сводя с него глаз, против своей воли подошла к нему мелкими шагами, все еще колеблясь и дрожа. Подойдя к нему, она с минуту пребывала в нерешительности. Наконец она положила ему на плечи свои маленькие ручки и настолько приблизила свое милое лицо к его лицу, что Тигреро почувствовал на своем лбу ее дыхание, а ее длинные черные косы нежно щекотали ему щеки.
-- Итак, вы любите меня, дон Марсиаль? -- проговорила она своим красивым голосом.
-- О! -- только и мог проговорить обезумевший от счастья дон Марсиаль.
Мексиканка еще ближе приблизила к нему свое лицо, и ее губы коснулись его влажного лба.
-- А теперь, -- воскликнула она, отскочив назад легким, изящным прыжком, как вспугнутая лань, тогда как лицо ее залилось румянцем от того усилия, которое она сделала над собой, чтобы победить свою стыдливость, -- а теперь защитите меня, дон Марсиаль, так как перед Богом, который видит нас и судит, я ваша жена!
Тигреро выпрямился, словно обожженный этим поцелуем. Лицо его сияло, глаза блестели, он схватил руки любимой девушки и повел ее в угол комнаты, где находилась статуя Божьей Матери, перед которой теплилась лампадка с благовонным маслом.
-- На колени, сеньорита, -- проговорил он торжественным голосом и сам опустился на колени.
Донья Анита повиновалась.
-- Пресвятая Богородица, -- начал дон Марсиаль, -- Утешительница всех скорбящих, Ты знаешь сердца наши, Ты видишь чистоту помыслов наших и чистоту любви нашей. Перед Тобою я называю женой своей донью Аниту де Торрес. Клянусь защищать ее и охранять против всех и всего, хотя бы мне суждено было лишиться жизни в борьбе, которую я ныне начинаю за счастье той, которую люблю и которая отныне есть моя нареченная невеста.
Произнеся эти слова твердым, решительным голосом, Тигреро обернулся к молодой девушке:
-- Теперь вы, сеньорита, -- сказал он.
Молодая девушка с жаром сложила руки и, подняв к святому изображению свои полные слез глаза, начала произносить прерывающимся от волнения голосом:
-- Матерь Божья, Утешительница, защита моя с первых дней моего рождения, Ты знаешь, люблю ли я Тебя. Я клянусь, что все, что говорил этот человек, правда. Пред Тобою я называю его своим мужем, и другого у меня не будет.
Они поднялись.
Донья Анита повела Тигреро на балкон.
-- Идите, -- сказала она. -- На жену дона Марсиаля не должно упасть ни малейшего подозрения. Идите, муж мой, брат мой. Человека, за которого хотят меня выдать замуж, зовут граф де Лорайль. Завтра на рассвете мы отправляемся в путь, вероятно, для того, чтобы где-нибудь встретиться с ним.
-- А он?
-- Он, должно быть, уехал сегодня ночью.
-- Куда он поехал?
-- Я не знаю.
-- Я убью его, честное слово.
-- До свидания, дон Марсиаль, до свидания.
-- До свидания, донья Анита, не бойтесь ничего, я жизнь отдам за вас.
И, запечатлев целомудренный поцелуй на лбу своей невесты, он подошел к балюстраде балкона, схватился за реату и соскользнул по ней вниз.
Донья Анита скинула петлю с крюка, нагнулась и следила за Тигреро, пока могла различить его стройную фигуру в темноте ночи, затем вошла в свою комнату и заперла окна и дверь.
-- Боже мой! Боже мой! -- подавляя рыдания, заговорила она. -- Что я наделала! Пресвятая Дева, Ты одна можешь дать мне силы пережить все это!
Она задернула занавеси на окнах, обернулась и вновь опустилась на колени перед статуей Богородицы. Но вдруг она выпрямилась и испустила крик ужаса.
В двух шагах от нее стоял дон Сильва де Торрес. Брови его нахмурились, и лицо было сурово.
-- Дочь моя, -- начал он медленным размеренным голосом, в котором слышалось едва сдерживаемое, клокотавшее в его груди волнение, -- я все видел и все слышал. Не волнуйся, прошу тебя, отпирательство ни к чему не приведет.
-- Отец мой!.. -- могла только выговорить прервавшимся голосом дочь.
-- Молчать! -- крикнул он. -- Теперь три часа утра. Мы едем с рассветом. Приготовься через две недели стать супругой дона Гаэтана де Лорайля.
И не удостоив дочь более ни одним словом, он тяжелыми шагами вышел из комнаты, тщательно заперев за собой дверь.
Оставшись одна, донья Анита наклонилась всем телом вперед, будто желая прислушаться к чему-то, обвела затем вокруг себя бессмысленным взором, сделала по комнате несколько нерешительных шагов, нервным жестом подняла руки к горлу, почувствовав, что ее словно душит что-то, испустила раздирающий душу крик и упала на пол лицом вниз.
Она лежала в глубоком обмороке.