Молодой человек был бледен, брови его нахмурены, он казался чем-то сильно удручен и взволнован. Герцог усадил внука на подушку у своих ног, взял его за руки и две-три минуты внимательно вглядывался в его лицо.
-- Бедное дитя! -- сказал он, целуя его в лоб. -- Ведь ты очень страдаешь?
-- Очень, дедушка, -- ответил Гастон с глазами, полными слез.
-- Хочешь разделить со мной свое горе, дитя?
-- Для этого только я и прискакал сюда, дедушка.
-- Как! Ты все эти двести миль...
-- Летел сломя голову, чтобы все рассказать вам.
-- А... король что?
-- Король! -- вскричал он с горечью. -- Король -- могущественный властелин, дедушка!
-- Надолго ты ко мне теперь?
-- Вы сами решите это.
-- Если так, то я не скоро выпущу тебя из Торменара.
-- Кто знает? -- пробормотал Гастон задумчиво.
-- Правда, король, твой отец...
-- У меня нет больше отца, кроме вас, герцог.
-- Боже! Разве король скончался?
-- Успокойтесь, здоровье его величества отменное.
-- Тогда твои слова для меня загадка, дитя мое, и я отказываюсь понять их.
-- Я объясню, не беспокойтесь, но прежде чем приступить к объяснению, я желал бы видеть здесь достойного пастыря...
-- Он в отсутствии, дитя мое, -- перебил герцог, -- уже месяц как отец Санчес уехал от меня, -- вероятно, ты говоришь о нем?
-- Разумеется, о нем, о вашем старом друге, единственном, который оставался верен нашему семейству.
-- Увы! Отец Санчес уже с месяц в Мадриде, куда внезапно был призван делами величайшей важности, как, по крайней мере, сказал он мне перед отъездом из замка. Удивительно, что ты не видел его при дворе.
-- И меня это удивляет, дедушка, -- обычно по приезде в Мадрид он первым делом навещал меня. Вероятно, что-нибудь помешало ему... Но так как отец Санчес в отсутствии, то я выскажу все только вам, дедушка.
-- Говори, дитя, я слушаю.
-- Прежде всего, надо вам сказать, что в течение уже нескольких месяцев я замечал странную перемену в обращении короля со мной; его величество все еще был милостив ко мне, но не так сердечен, не так откровенен. Когда являлся во дворец, я замечал в нем что-то натянутое, неестественное, чего никогда прежде не бывало! Мало-помалу его обращение со мной превратилось в холодное, сухое и надменное, не раз мне даже возбранялся вход к королю и я уезжал из дворца, так и не повидав его величества.
-- О, это действительно странно! -- пробормотал герцог, нахмурив брови.
-- Это еще ничего, -- продолжал молодой человек с горькой усмешкой, -- мне суждено было вынести оскорбления и посильнее. Придворные, по свойственному им обычаю соображаясь с настроением духа короля, стали принимать в разговоре со мной тон, который мне очень не нравился, они шептались между собой или понижали голос при моем появлении; если бы смели, они просто повернулись бы ко мне спиной. Я молча страдал от этих глупых нападок, выжидая прямого оскорбления, за которое мог бы достойно отомстить. Прав ли я был?
-- Прав, дитя мое, ты поступал как человек благородный и храбрый... Я предчувствую, как все это должно было кончится.
-- Напротив, дедушка, вы и подозревать не можете, -- возразил Гастон с нервным смехом. -- О! Моя месть была великолепна, даже блистательнее, чем я мог надеяться!
-- Продолжай, дитя, я слушаю.
-- В это время при дворе стали поговаривать о женитьбе короля. Смутные вначале, слухи становились все определеннее.
-- О женитьбе короля? -- вскричал герцог с прискорбным изумлением. -- Так король женится?!
-- Да, теперь об этом объявлено официально, его величество вступает в брак с принцессой, олицетворением совершенства, как говорят. Да нам-то какое дело!
-- Это правда, -- прошептал герцог, стиснув зубы, тогда как презрительная улыбка мелькнула на его побледневших губах, -- продолжай, мой мальчик.
-- Однажды утром, -- заговорил опять Гастон, -- ко мне явился королевский камердинер с извещением, что король требует меня к себе. Я немедленно сел на лошадь и отправился в Эскуриал. Его величество ждал меня в своей молельне, с бледным лицом и глазами, красными от слез или от бессонной ночи. Камердинера он отослал движением руки и знаком подозвал меня к себе. Я повиновался. Заметив, что я держу шляпу в руке, король сказал сухо: "Наденьте шляпу, вы испанский гранд". -- "Если как гранд я имею право стоять перед королем в шляпе, то долг велит мне слушать отца с обнаженной и склоненной головой". -- "Хорошо, сын мой".
Король отвернулся, -- продолжал Гастон, -- и спустя минуту заговорил опять: "Я призвал вас по весьма важному делу, которое не терпит отлагательства".
Никогда еще король не говорил со мной так холодно! У меня дрогнуло сердце, но я ничего не ответил. Видя, что я молчу, он продолжал тоном человека, который спешит исполнить то, что в душе находит достойным порицания.
"Польза государства требует, чтобы я вступил в брак; вероятно, вы уже слышали об этом?"
Я только наклонил голову.
"Бракосочетание должно вскоре совершится, и я вынужден временно удалить вас от двора". -- "Это изгнание, ваше величество?" -- спросил я. -- "Нет, -- с живостью возразил король, -- это мера осторожности, диктуемая политикой. Предоставляю вам самому выбрать место вашего пребывания, только не в Бискайе, у вашего деда..."
-- Король сказал это? -- вскричал герцог.
-- Разумеется, раз я повторяю его слова!
-- Правда, прости мне, мой мальчик!
-- "...И чтоб вы не подъезжали ко двору ближе чем на двадцать пять миль, -- продолжал молодой человек. -- Впрочем, ваше удаление будет, надеюсь, непродолжительно; вот все, что я хотел сказать вам. Уезжайте, вдали вы или вблизи, мое благосклонное внимание всегда будет следить за вами".
Не дав мне времени ответить, король знаком простился со мной и прошел в другую комнату. Как во сне вышел я из Эскуриала и возвратился домой, сам себя не помня. Там я нашел приближенного секретаря могущественного министра, который от имени короля потребовал, чтобы я отказался от всех своих званий. Как видите, король спешил доказать мне благосклонность, в которой уверял. Не удостоив посланника ни единым словом, я молча подписался под всеми актами отречения. Секретарь брал их один за одним, рассматривал, и когда все бумаги были подписаны, он спросил меня с усмешкой, когда я уезжаю. "Сегодня же", -- ответил я и выставил вон этого человека.
-- Так ты без звания, дитя мое?
-- Только сын Христианы де Торменар, и этого звания, ей-богу, никто не может у меня отнять! Да и на что мне титулы?.. Но это еще не все, дедушка.
-- Говори, дитя.
-- В тот же вечер герцог Медина-Сидония, отец моего близкого приятеля, давал бал, на который была приглашена вся знать. Так как я не совершил ни преступления, ни позорного действия, насколько мне было известно, я не счел достойным себя скрыться от двора, словно беглец, я решил явиться на бал с гордо поднятой головой, как человек, уверенный в своей невиновности. Итак, я велел все приготовить к своему отъезду и, распорядившись, чтобы люди с экипажами ждали меня у форта Энарес, с одним слугой, которого оставил при себе, отправился во дворец герцога Медина-Сидонии. Многочисленная и блистательная толпа теснилась во всех залах. Мое появление произвело ошеломляющее впечатление, я ожидал этого и потому нисколько не смутился. Должно быть, немилость, в которую я впал, была уже всем известна, из моих многочисленных накануне друзей оказалось всего пятеро или шестеро, у которых хватило духу подойти ко мне и пожать руку -- знак сочувствия, за который я был им глубоко признателен в душе. Медина-Сидония, сын герцога, и граф Осуна взяли меня под руки и, весело разговаривая, пошли со мной среди толпы, которая расступалась, точно я чумной, потом они увели меня в комнату, где собралась вся молодежь из высшей знати, чтобы смеяться и шутить на свободе. В числе присутствующих находился молодой человек, почти одних лет со мной, по имени или, вернее, называемый доном Филиппом Гусманом Оливаресом. Он был сыном герцога и севильской актрисы. Три года назад отец узаконил его благодаря своему могуществу. Молодой человек этот -- в сущности, ничтожный и очень гордый своими новыми титулами -- всегда выказывал, сам не знаю почему, глубокую ненависть по отношению ко мне, на которую, однако, признаться, я не обращал ровно никакого внимания, дедушка. В ту минуту, когда я входил, дон Филипп говорил с большим оживлением посреди небольшой кучки людей, собравшихся вокруг него. При моем появлении один из его приятелей сделал ему знак, и он мгновенно замолчал...
...Тут я воспользуюсь своим правом романиста и вместо слов Гастона де Транстамара вставлю свой собственный рассказ, в убеждении, что интерес повествования от этого только выиграет.
Молодой человек прекрасно заметил внезапное молчание, воцарившееся в толпе около дона Филиппа при его неожиданном появлении в дверях; он медленно подошел к
дону Филиппу, раскланиваясь направо и налево, и очень спокойно сказал:
-- Извините, кабальеро, вы, кажется, беседовали о чем-то чрезвычайно занимательном, когда я вошел. Надеюсь, вы не сочтете мое поведение нескромным, если я спрошу, что именно так сильно заинтересовало вас?
-- Несколько, сеньор, -- дерзко ответил дон Филипп, -- мы говорили о незаконных сыновьях!
-- Лучше вас, кабальеро, -- холодно возразил Гастон, -- никто не может обсуждать подобный вопрос. Позвольте узнать, здорова ли ваша матушка?
-- Сеньор! -- воскликнул собеседник в порыве гнева. -- Такое оскорбление...
-- Оскорбление? Когда я осведомляюсь о здоровье вашей матери, кабальеро? Да что с вами?!
Дон Филипп прикусил губу.
-- Я говорил о вас, -- процедил он сквозь зубы.
-- Стало быть, я, по вашему мнению, незаконный сын? -- вскричал Гастон, и молния сверкнула в его черных глазах. -- Клянусь Богом, вы солгали! Оказывается, вы не только глупец, но еще и клеветник!
-- Да что же это, сеньоры! -- вскричал с гневом один из молодых людей. -- Разве сыновья куртизанок станут нам предписывать законы? Вышвырнуть вон этого человека, и делу конец!
-- Никто не должен трогаться с места! -- громко вскричал Гастон, останавливая друзей, которые, казалось, хотели броситься к нему на помощь. -- Это касается меня одного!.. Вы будете вторым после дона Филиппа, граф Касерес! Ну, господа, кто еще намерен поддерживать эту позорную ссору?
-- Я!
-- И я также! -- вскричали почти в один голос двое.
-- Очень хорошо, маркиз д'Альвимар, а после вас будет очередь, если не ошибаюсь, графа Сьерра-Бланка. Господа, я согласен драться с вами по очереди или разом со всеми четырьмя, что, полагаю, было бы вам всего приятнее.
Молодые люди испустили крик ярости при этом новом оскорблении.
-- Сеньоры, -- сказал молодой Медина-Сидония, подходя к ним, -- я стыжусь за ваше поведение в доме моего отца, который вам следовало бы уважать. Граф де Транстамар мой друг и гость, благородный дворянин, любимый нами. Вы вели себя, без всякого повода с его стороны, как конюхи! Мои друзья и я, мы сумеем поддержать его в этой ссоре, которая касается также и нас.
-- Да, да! -- вскричали все, увлеченные примером, и подошли, чтобы крепко пожать Гастону руку.
Обидчики остались в одиночестве, и вокруг них образовалась пустота.
-- Благодарю вас, господа! -- вскричал с чувством Гастон. -- Мне приятно убедиться, что я не упал в вашем мнении.
Раздались крики, единодушно утверждавшие противное.
-- В эту же ночь я уезжаю из Мадрида, господа, -- продолжал Гастон, -- и буду ждать вас на рассвете у Энареса.
-- Мы все придем туда и будем вашими секундантами! -- восторженно вскричали его друзья.
Через два часа Гастон выходил из дворца герцога Медина-Сидонии. Вернувшись домой, он привел в порядок некоторые бумаги, вооружился, сел на лошадь и, сопровождаемый слугой, выехал из Мадрида, направляясь к деревне Энарес, куда прибыл минут за десять до восхода солнца.
При въезде в деревню он увидел человек сорок знатных вельмож, которые ждали его, чтобы составить ему свиту.
Такое выражение внимания подействовало на Гастона отрадно. Он с жаром поблагодарил друзей, не бросивших его в трудную минуту, и, сопровождаемый ими, достиг довольно уединенного места позади картезианского монастыря, избранного секундантами обеих сторон местом сражения.
Там молодые люди сошли с лошадей и отдали поводья слугам.
-- Господа, -- сказал Гастон своим друзьям, -- дело это касается меня одного, я один и должен покончить с ним.
Медина-Сидония и Осуна хотели было протестовать, но Гастон остановил их.
-- Умоляю вас именем нашей дружбы! -- сказал он. Друзья крепко пожали ему руку и замолчали. Приехали противники Гастона, но почти одновременно
подоспел старый герцог Медина-Сидония, который примчался во весь опор.
Несмотря на свой почтенный возраст, он проворно соскочил наземь и подошел к Гастону, который в свою очередь поспешил к нему навстречу.
-- Граф де Транстамар, -- громко сказал герцог, снимая шляпу и бросая гордый взгляд вокруг себя, -- я узнал, что в
эту ночь, во время посещения, которым вы удостоили меня, вам было нанесено жестокое оскорбление в моем доме. Прошу вас, граф, принять мое нижайшее извинение! Я считаю вас за благороднейшего, истого дворянина и ставлю себе за честь быть в числе ваших друзей.
Эти слова, произнесенные одним из высших представителей испанского дворянства, тронули Гастона до слез.
-- Благодарю вас, герцог, -- сказал он дрожащим голосом, -- вы восстановили мою честь в глазах всех. С Божьей помощью, моя шпага довершит остальное.
-- Искренне желаю этого, граф, -- ответил почтенный старик.
-- Долой плащи, господа! За шпаги! Это борьба не на жизнь, а на смерть! -- вскричал Гастон звонким голосом, сбрасывая на землю верхнее платье. -- Ваша очередь, дон Филипп!
Испанцы по природе народ храбрый, для них дуэль почти то же, что увеселительная прогулка. Дон Филипп уже стал в позицию. При втором выпаде шпага Гастона проткнула его насквозь.
Граф Касерес уже стоял перед ним, обнажив шпагу.
Гастон сделал ему знак, что готов, и противники ринулись один на другого.
Через несколько мгновений граф Касерес повалился как сноп, шпага Гастона воткнулась ему прямо в сердце.
Присутствующие пришли в ужас. Они уже хотели вмешаться, но Гастон остановил их.
-- Прочь! -- крикнул он, размахивая окровавленной шпагой. -- Эти люди принадлежат мне.
-- Я вас жду, -- сказал маркиз д'Альвимар.
-- К вашим услугам! -- вскричал Гастон с ревом тигра. Это был уже не человек, гнев и кровь ослепляли его, он
видел перед собой лишь смертельного врага.
Маркиз упал со шпагой противника, воткнувшейся ему в горло.
Почти мгновенно граф Сьерра-Бланка стал в позицию.
-- Убейте же и меня! -- крикнул он резко.
-- Постараюсь, сеньор, -- последовал грубый ответ.
На этот раз бой был продолжительный и ожесточенный. Оба противника были мастера фехтовать. Утомленный предыдущими стычками, Гастон утратил добрую долю своего проворства. А Сьерра-Бланка, хладнокровный, методичный, рассчитывал каждый удар и не давал противнику поразить себя, извиваясь вокруг него как змея; шпага его составляла как бы непроницаемую броню.
Гастон понял, что погиб, если не переменит тактики. Он мгновенно напал на противника, сильным ударом отразив его шпагу, ринулся вперед, прежде чем тот имел время дать отпор, и всадил ему лезвие прямо в сердце.
Граф упал, даже не вскрикнув; он был мертв.
Четыре врага теперь лежали у ног Гастона бездыханные.
-- Исполнил ли я свой долг, как человек храбрый и дворянин? -- спросил он, воткнув в землю конец шпаги.
-- Да, -- грустно ответили ему друзья, -- вы сражались доблестно.
-- Так прочтите теперь вслух эту бумагу, герцог Медина-Сидония.
Он подал герцогу бумагу, которую тот немедленно прочел, -- это было свидетельство о браке короля Филиппа IV с доньей Христианой.
-- Итак, я законный сын! -- гордо вскричал Гастон. Все склонили голову в знак согласия.
Тогда молодой человек взял свою шпагу и сломал ее о колено.
-- Слушайте все, -- сказал он, -- сломав эту шпагу, я одновременно разбил и свою клятву верности испанской короне. Я отрекаюсь от своего отечества, не хочу служить королю-клятвопреступнику, который попирает ногами честь женщин своего дворянства, отказывается от своих детей! Пока я жив, испанская монархия не будет иметь врага более неумолимого, чем я! Повсюду я стану преследовать ее без отдыха, без пощады. Скажите это королю, господа, чтобы он знал, что сын, от которого он отрекся и права которого подло украл, сохранил драгоценнейшее из всех благ -- честь. Прощайте, господа! Граф де Транстамар умер. Скоро вы услышите о мстителе. Клянусь вам в этом прахом моей матери, ставшей жертвой этого презренного короля!
Он накинул на плечи плащ, вскочил в седло и ускакал во весь опор, между тем как никто не думал останавливать его.
Присутствующие пребывали в оцепенении, они были поражены увиденным и услышанным и не могли себе уяснить, явь ли все это или им грезится страшный сон.
Герцог Бискайский выслушал этот ужасный рассказ с мрачным удовлетворением.
-- Хорошо, дитя мое, -- сказал он, когда молодой человек наконец замолчал, -- я узнаю в тебе потомка де Торменаров, но грозную клятву, которую ты произнес, сдержать надо.
-- До смерти не изменю ей, дедушка, клянусь вам!
-- Ах, наконец-то мы будем отомщены! -- воскликнул старик с необычайным оживлением. -- Тебе нельзя оставаться здесь ни минуты, надо ехать немедленно, если возможно.
-- Я готов, дедушка, -- ответил молодой человек, вставая.
-- Но куда ехать?
-- Сперва во Францию, а там -- куда Бог приведет.
-- Хорошо, но торопись.
В комнату вбежал слуга с докладом, что человек пятнадцать всадников поднимаются вскачь по крутому подъему, следуя по дороге к замку.
-- Все к оружию! -- приказал герцог.
-- Поторопились, -- заметил с улыбкой молодой человек.
-- Нельзя допускать, чтобы ты попался им в руки.
-- Не бойтесь, дедушка, живым они меня не возьмут. Они быстро вышли.
Слуги, беззаветно преданные герцогу и давно находившиеся при нем, стояли вооруженные, готовые исполнить любое его приказание, в чем бы оно ни заключалось.
Однако всадники приближались во весь опор. Когда до замка оставалось всего несколько метров, человек, с ног до головы одетый в черное, с золотой цепью на шее и с эбеновой тростью в руке, потребовал именем короля, чтобы их впустили.
-- Королю тут делать нечего, -- отчетливо произнес герцог. Тогда человек в черном развернул пергамент и с важным
видом приступил к чтению.
В это время Гастон уже сел на лошадь и тихо отдал приказание привратнику.
-- Что ты хочешь сделать, Гастон? -- спросил герцог.
-- Проложить себе дорогу сквозь толпу этих негодяев.
-- Они убьют тебя, дитя! -- вскричал старик.
-- Нет, дедушка, -- возразил Гастон, смеясь, -- они чересчур неловки для этого.
-- Боже, Боже мой!
-- Дедушка, благословите меня, -- сказал молодой человек, обнажив голову.
-- Да благословит тебя Господь, дитя мое! -- произнес старик дрожащим голосом. -- Всемогущий Боже! Неужели мне суждено лишиться и тебя, последнего и более всех дорогого моему сердцу!
-- Господь сохранит меня, дедушка. Разве не должен я отомстить за ту, которая молится за нас на Небе?
-- Да, сын мой, отомсти за свою мать!.. Но что я говорю? Они убьют тебя, эти люди!
-- Не думаю, дедушка, но -- ей-богу! -- если бы это и случилось, я устрою себе славные похороны. Поцелуйте меня в последний раз, дедушка, и отпустите.
Он наклонился к старику, который поцеловал его в лоб, проливая слезы.
-- А теперь прощайте, дедушка! -- вскричал Гастон. -- Я опять бодр и полон сил!
-- Постой, -- сказал герцог, -- я отвлеку их внимание. Человек в черном, не кто иной как алькальд министерского дворца, между тем докончил свое чтение.
-- Если вы не отопрете ворота, -- крикнул он, складывая опять свой пергамент, -- в вас будут стрелять, как в мятежников, выступающих против воли короля!
-- Вашего короля мы не знаем, -- возразил старик звонким голосом.
В ту же минуту ворота отворились и Гастон, со шпагой в зубах и пистолетом в каждой руке, помчался во весь опор среди королевских посланников.
-- Стрелять в бунтовщиков! -- взревел алькальд.
-- Огонь! -- приказал герцог.
Два страшных залпа раздались почти одновременно.
Старик упал с пулей в груди, но тотчас опять встал.
Несколько минут продолжалась страшная свалка между Га-стоном и окружавшими его всадниками, наконец молодой человек проложил себе кровавый путь сквозь их ряды и с криком торжества скрылся из виду под горой, размахивая шпагой.
-- Он спасен, благодарю Тебя, Боже! -- воскликнул старый герцог, который ухватился за выступ стены, чтобы следить за бегством внука. -- Господи, -- прошептал он, -- прими мою душу...
Он выпустил из рук опору, за которую держался, и упал бездыханный.
Старик был мертв.