В ту же ночь четвертого мая, когда все вышеописанное разыгрывалось на улицах Буэнос-Айреса, другие события, несравненно более важные, происходили в стенах одного знаменитого дома на улице Ресторадора. Однако для того, чтобы сделать наш рассказ совершенно понятным для нашего читателя-европейца, необходимо его предварительно ознакомить с тем положением, в каком находилась в ту пору Аргентинская республика.

То была эпоха кризиса диктатуры генерала Росаса: ему суждено было или пасть всеми проклинаемым и посрамляемым, или же утвердиться с еще большей силой и мощью, смотря по тому, какую развязку получат известные события.

Опасность, угрожавшая ему со всех сторон, имела три главных источника: южная революция, восточная война и французский вопрос.

Южная революция, совершившаяся за шесть месяцев до начала этого рассказа, поставила Росаса на край гибели. Но бесславный конец этой революции, внезапно совершившейся без всякого предварительного плана, без руководителей и даже без определенной цели -- помог Росасу восстать более сильным и грозным из этой беды, с большей наглостью и решительностью, чем когда-либо. И как часто бывает, этот сын случая был обязан всей своей властью и удачей исключительно только глупости своих врагов и противников.

Один-два страшных удара заставили пошатнуться в самом основании громадное здание его власти: поражение армии в восточной части государства и поход генерала Лаваля на провинцию Энтре-Риос.

Победа Эруа побудила генерала-освободителя поднять революционное движение в провинции Корриентес. И шестого октября 1839 года весь Корриентес восстал против Росаса.

Побежденные и разбитые сторонники Росаса укрылись в окрестностях Параны и с помощью подкреплений, немедленно присланных им Росасом со всех концов, здесь образовался новый корпус армии, при котором находился и бывший президент дон Мануэль Орибе.

Тогда генерал Лаваль удалился из провинции Корриентес и со своей армией, превосходящей армию противника численностью, дисциплиной, а главное воодушевлением, он блестяще выиграл сражение у Сан-Кристобаля, отбросив к Байяде остатки этой второй армии, которые уцелели только благодаря страшной грозе, последовавшей в ночь после битвы и помешавшей генералу Лавалю преследовать их.

Размах революционного движения возрастал с каждым днем в провинциях Тукуман, Сальта, Ла-Риоха, Катамарка и Жужуй.

Собрание народных представителей Тукумана постановлением от седьмого апреля 1840 года перестало признавать Росаса губернатором Буэнос-Айреса и лишило его как диктатора дарованных ему ранее полномочий в делах внешней политики. Тринадцатого апреля того же года население провинции Сальты низложило своего губернатора и возвело на его место другого, временно избранного, отказавшись признавать Росаса правителем и губернатором Буэнос-Айреса.

Ла-Риоха, Катамарка и Жужуй готовы были со дня на день последовать примеру провинций Тукуман и Сальта.

Из четырнадцати провинций, входящих в состав Аргентинской республики, семь были против Росаса.

Провинция Буэнос-Айрес представляла собой нечто совершенно особое: вся южная часть провинции, деревни и усадьбы пустовали из-за массовых эмиграции, вызванных разгромом революции и кровавой местью победителей.

На севере вся провинция кишела недовольными, и Росас знал об этом, но не решался действовать, потому что в тех краях не было ни известных Росасу вожаков, ни выдающихся оппозиционеров, которых можно было бы назвать по имени -- все голоса сливались в общий ропот недовольства, несомненно предвещавший крупные общественные перевороты.

Росас хотел бы одновременно стать лицом ко всем своим врагам, обступавшим его со всех сторон, но повсюду оказывался слабее их -- он рассчитывал исключительно на свою смелость и наглость.

В последних числах марта генерал Ла Мадрид был послан Росасом для усмирения восставших против него провинций. Имея малый отряд, бывший соратник Кироги, несмотря на свое личное мужество, не мог ничего сделать и не решался проникнуть в глубь этих провинций, а потому остановился в Кордове, чтобы набрать сколько-нибудь солдат.

Росас, чтобы оказать помощь Эчагу и Орибе, находившимся в провинции Энтре-Риос, прибегнул к столь крайнему средству, что вывел из терпения даже самых невозмутимых и безучастных обитателей провинции, не говоря уже о жителях города Буэнос-Айреса. Он издал указ согласно которому и в марте, и в апреле призывались на военную службу все граждане без исключения: люди всех возрастов, всех сословий, всех профессий, которые не были известны за ярых федералистов. Им предоставлялся выбор: или немедленно отправляться рядовым в боевую армию, или уплатить деньгами стоимость десяти, двенадцати и даже сорока залогов, при этом оставаясь в тюрьме или в казармах до полной выплаты всей суммы.

Столь отвратительное вступление к террору, готовившемуся с одной стороны, и все возрастающий энтузиазм и патриотическое движение, волнующее умы всей образованной молодежи, да громкая пропаганда монтевидеоской печати с другой стороны, -- все это вызвало эмиграцию среди наиболее выдающихся по общественному положению, состоянию и родовитости граждан, тем самым предоставило прибрежье Буэнос-Айреса кровавой расправе кинжалов Мас-Орки.

Итак, противостоять генералу Лавалю, победившему в двух сражениях, Росас мог лишь жалкими остатками армии, загнанной в Парану.

Для усмирения провинций у Росаса не было никого кроме генерала Ла Мадрида при известном уже читателю положении. На всю провинцию Буэнос-Айрес Росас имел при себе лишь своего брата Пруденсио, Гранаду, Гонсалеса и Рами-реса во главе слабых отрядов распущенных, недисциплинированных солдат.

Чтобы держать в страхе город, у диктатора не было ничего, кроме Мас-Орки.

Еще большие напасти грозили Росасу в тот момент, о котором идет речь в нашем повествовании.

Генерал Ривера, возгордясь своей победой под Каганхой, тратил время на то, что переходил со своим отрядом из одного конца республики в другой, совершенно не помышляя о том, как воспользоваться плодами своей победы на вражеской территории. Но быть может, кое-какая мелочность характера мешала действовать единодушно двум генералам, одержавшим победу. А между тем народное восстание на востоке республики являлось уже несомненным фактом. Все граждане республики сознавали необходимость решительно действовать против Росаса. Со дня на день могли начаться дружные военные действия, и сам Росас прекрасно сознавал это.

В конце концов, перед Ресторадором вставала еще власть Франции.

Когда генерал Ривера стал президентом восточной республики, он заключил союз с французскими властями в Ла-Плате чтобы совместно противодействовать общему врагу-

До этого момента в действиях против Росаса не было ничего подлого и бесчестного, но теперь щепетильность аргентинских эмигрантов была немного возмущена этим французским вопросом: наиболее умеренные из них считали долгом сохранять нейтралитет во внешнеполитическом вопросе, разбиравшемся правительством их страны, каково бы ни было внутреннее правление их государства, -- другие же, ярые националисты, возмущались нахальством чужестранцев. Однако настойчивые уверения правительства и уполномоченных агентов Франции в Ла-Плате убедили эмигрантов в том, что французы не хотели ни оскорблять национальное достоинство аргентинцев, ни посягать на их священные права, что они желали лишь принудить деспота уважать общечеловеческие, всем миром признанные права. Тогда образовалась настоящая дружба и прочный союз между французскими властями и эмигрантами.

С этого времени все стали дружно действовать против Росаса, казалось, общие усилия должны были увенчаться полным успехом, но, к несчастью, как раз в этот момент французская политика начинала испытывать некоторые колебания, внушавшие известные опасения.

Господин Роже был заменен господином Бюше де Мартиньи, а контр-адмирал Леблан -- контр-адмиралом Дюпотэ.

По приказанию этого последнего часть блокады на территории Буэнос-Айреса была снята, вследствие чего во время командования адмирала Дюпотэ стали вкрадываться первые проблески недоверия к союзникам.

В феврале 1840 года состоялось свидание на судне ее королевского величества, королевы Великобритании "Актеон" сэра Уолтера Спринга, дона Фелипе Араны и французского контр-адмирала. Свидание это дало повод к сильному подозрению. Однако, господин Бюше де Мартиньи, которому поручены были дипломатические переговоры с Росасом, несмотря на то, что не имел полномочий отклонить ультиматум своего предшественника господина Роже, сумел так ловко уладить это дело, что месяц спустя после свидания на "Актеоне" он решительно отверг все смелые или вернее, почти наглые предложения презренного диктатора Буэнос-Айреса.

Лишь адмирал де Мартиньи умел в то время упорно отстаивать права и интересы своей страны, хотя правительство оказывало ему столь слабую поддержку; он один ратовал всеми силами с поистине удивительной энергией и воодушевлением за дело своих союзников против Росаса.

Таково было критическое положение диктатора, власть которого, по-видимому, с каждым днем близилась к своему закату. Только время от времени ему приходилось слышать какие-нибудь банальные утешения от сэра Уолтера Спринга.

Но Англия, несмотря на давнюю симпатию своего представителя к личности Росаса, все же не могла отказать Франции в праве продолжать поддерживать блокаду в Ла-Плате, хотя английская торговля от этого в известной степени страдала.

Только счастливый случай мог спасти Росаса и вывести его из столь ужасного положения, так как логическим путем оно должно было неминуемо окончиться его гибелью.

Таково было положение диктатора в ту ночь, когда произошли вышеописанные нами события.

В ту же ночь четвертого мая 1840 года мы вводим нашего читателя в одно из зданий на улице Ресторадора.

В передней, совершенно темной, спали, растянувшись на полу и закутавшись в свои пончо, двое гаучо и восемь человек индейцев из пампы, вооруженные tercerolas -- особым видом коротких карабинов, и саблями. Люди эти оставлены были здесь охранять дом, точно сторожевые псы.

На плитах, которыми был вымощен огромный квадратный двор, не имевший ни одного фонаря, играли узкие струйки света, вырывавшегося из щели не плотно притворенной двери, ведущей в комнату, посередине которой стоял большой стол, а на нем всего один подсвечник с огарком сальной свечи. Вокруг стола стояло несколько простых стульев, на трех из них скорее валялись, чем сидели, трое мужчин с большими длинными усами, в плащах-пончо, накинутых на плечи, все трое с саблями.

Все они обладали какими-то особенно отталкивающими физиономиями и неприятным взглядом лукавых глаз: они носили на себе тот своеобразный отпечаток, свойственный исключительно агентам тайной полиции и сыщикам Лондона и Парижа, весь свой век озабоченным выслеживанием разных мерзавцев, которых ожидает каторга.

Из передней, если повернуть направо, вы попадали в узкий, проделанный в стене ход, из которого одна дверь вела направо, другая находилась в самом конце прохода, а третья вела налево.

За этой дверью была комната, не имевшая сообщения ни с какой другой; здесь сидел человек, весь одетый в черное и, казалось, погруженный в глубокое раздумье. Дверь в конце коридора вела в узкую темную кухню, а дверь направо -- в приемную, смежную с довольно большим залом, в котором виднелся квадратный стол, покрытый ярко-красным сукном, несколько стульев вдоль стен, полная montura [упряжь, сбруя (исп.)], брошенная в угол, и еще кое-какие предметы, которые нам вскоре придется описывать подробно, составляли обстановку этой комнаты. Она имела два окна с жалюзи, выходившие на улицу, слева к ней примыкала спальня и затем еще несколько комнат. В одной из этих комнат, освещенной, как и все остальные, несколькими сальными свечами, спала какая-то женщина, в одежде: ее тесно стянутое платье мешало ей дышать, но, очевидно, усталость брала свое. В комнате с квадратным столом у стола сидело четверо мужчин: один из них довольно полный, казался на вид человеком лет сорока восьми; его пухлые румяные щеки, сжатые губы, высокий, но узкий сдавленный лоб, маленькие глаза, прикрытые тяжелыми веками, и темные, густые сросшиеся брови делали его наружность отнюдь не привлекательной. На нем были очень широкие брюки из черного сукна, куртка цвета коринфского винограда и черный галстук, обхватывавший всего один раз его шею, а на голове у него была широкополая соломенная шляпа, которая, в случае надобности, могла бы совершенно скрыть его черты, но в данный момент она была откинута далеко на затылок.

Трое его товарищей были молодые люди лет двадцати пяти--тридцати, скромно и просто одетые; двое из них были очень бледны, с ввалившимися от усталости или бессонницы глазами; все трое что-то писали.

Человек в соломенной шляпе читал одно за другим письма, целой кипой лежавшие перед ним на столе.

В углу этой комнаты находилась еще одна человеческая фигура: то был маленький старичок лет семидесяти, с бледным, мрачным и угрюмым лицом, на которое ниспадали в беспорядке пряди седых волос. Его слабая, плоская фигура с едва заметным физическим недостатком -- искривлением позвоночника -- была облачена в ярко-красный военный мундир, медные золоченые эполеты которого, украшенные густыми массивными кистями, слишком даже массивными в сравнении с хрупкой тщедушной наружностью их владельца, свесились с плеч и висели один на груди, а другой на спине. Ярко-пунцовый шелковый пояс, очень засаленный и драный, как и его мундир, все же придерживал маленькую шпагу, казавшуюся игрушечной. Панталоны совершенно неопределенного цвета и высокие сапоги, облепленные грязью, довершали парадный костюм этого маленького человека, который давал знать о своем существовании только тем, что поминутно ударял своим острым подбородком себе в грудь, продолжая с великим усердием бороться с одолевавшей его дремотой.

В противоположном углу на полу свернулся, как змея, другой человек. Это был мулат, насколько можно было видеть, маленький и толстый, одетый в одежду священника, уткнувшись коленями в грудь, он спал глубоким, крепким сном.

Стояла мертвая тишина.

Но вот один из секретарей поднял голову, оставив перо в чернильнице.

-- Вы кончили? -- обратился к нему человек в соломенной шляпе.

-- Да, превосходнейший сеньор.

-- Читайте!

-- В провинции Тукуман: Марко Авельянеда, Хосе Тор-рибио дель Корро, Пьедрабуэна, Хосе Коламбре; в провинции Сальта: Торрибио Тедин, Хуан Франсиско Вальдес, Бернабе Лопес Сола.

-- Больше никого?

-- Никого, превосходнейший сеньор, это имена тех унитариев, которые решились подписать документы седьмого и десятого апреля этого года в провинции Тукуман и тринадцатого числа того же месяца в провинции Сальта.

-- Те документы, из-за которых меня отказываются признавать правителем и губернатором Буэнос-Айреса и лишают полномочий во внешних сношениях и политике, -- сказал с непостижимой улыбкой человек, которого именовали превосходнейшим сеньором, но который в действительности был не кто иной, как тиран, как диктатор Аргентинской республики, генерал Хуан Мануэль Росас.

-- Прочтите мне выдержки из сообщений, присланных сегодня, -- продолжал он.

-- Из Ла-Риохи от пятнадцатого апреля сообщают, что изменники Брисуэла, так называемый губернатор, и Франсиско Эрсильбенгоа, так называемый секретарь, в сообществе Хуана Антонио Кармоно и Лоренсо Антонио Бланко, так называемыми президентом и секретарем собрания, готовятся утвердить и скрепить своей подписью новый вердикт, которым перестают признавать правителем и губернатором Буэнос-Айреса уполномоченного во внешних политических и иных сношениях, славного восстановителя законов, правителя и губернатора провинции Буэнос-Айрес, дона Хуана Мануэля Росаса, и все это по наущению кабесильи [Кабесилья -- главарь, вожак.] унитариев Марко Авеланеды, названного главой северных провинций.

-- Брисуэла! Эрсильбенгоа! Кармона! Бланко! -- повторил Росас, вперив свои зрачки в ярко-красное сукно скатерти, как будто он желал огненными буквами запечатлеть в своей памяти эти имена. -- Продолжайте, -- вымолвил он через некоторое время.

-- Из Катамарки от шестнадцатого апреля сообщают, что унитарий Антонио Дульсе, названный президентом собрания, и Хосе Кобас, названный губернатором, намериваются обнародовать такой закон, в силу которого славный восстановитель законов и губернатор провинции Буэнос-Айрес дон Хуан Мануэль Росас отныне будет признаваться изменником.

-- О-о!.. Я им задам! -- сказал Росас, сжав губы и раздув ноздри, как хищный зверь. -- Посмотрим, -- обратился он к другому секретарю, -- подайте мне сюда акт провинции Жужуй от тринадцатого апреля. Прекрасно, теперь прочтите мне список тех лиц, которые подписались под ним.

Секретарь прочел сорок два имени, наиболее уважаемых и чтимых в стране, тогда как Росас сличал их по документу, который он держал в руках.

-- Прекрасно, -- сказал Росас, возвращая бумагу секретарю. -- Под каким названием заносите вы эти бумаги?

-- Сообщения из провинций, находящихся во власти унитариев, как ваше превосходительство изволили приказать.

-- Я этого не приказывал, повторите!

-- Сообщения из провинций, находящихся во власти из-менников-унитариев, -- сказал молодой человек, побледнев так, что у него даже губы побелели.

-- Я этого не приказывал, начинайте повторять снова.

-- Но... сеньор...

-- Что сеньор? Ну же, говорите отчетливее и громче, для того чтобы вы это и впредь помнили и не смели забывать: сообщения из провинций, находящихся во власти диких унитариев.

-- Сообщения из провинций, находящихся во власти диких унитариев, -- повторил молодой человек вибрирующим, металлически звонким голосом, заставившим старичка в красном мундире раскрыть глаза, не смотря на то, что он успел уже окончательно заснуть.

-- Вот как я требую, чтобы их называли впредь, я уже раз приказывал вам это! Дикие -- слышите ли вы? -- Дикие унитарий.

-- Да, превосходнейший сеньор, дикие.

-- Вы кончили? -- обратился генерал к третьему секретарю.

-- Да, превосходнейший сеньор.

-- Читайте.

Секретарь стал читать следующее:

Да здравствует Аргентинская конфедерация!

Да погибнут дикие унитарий!

Буэнос-Айрес, четвертого числа месяца Америки 1840 года, тридцать первого числа месяца Свободы, двадцать пятого числа месяца Независимости и одиннадцатого числа месяца Аргентинской конфедерации.