В своем "Путешествии в Южную Америку", изданном в Лондоне в 1827 году, капитан Эндрюс говорит: "Тукуман -- это обширный сад вселенной, по красоте и величественности своих видов". Все, чем только богата тропическая природа: прелесть романтических пейзажей, изысканная роскошь растительности -- все это чудеснейшим образом воплотилось в природе провинции Тукуман, словно эта местность была избрана богами излюбленным убежищем для наслаждений, посреди всего пустынного пространства, раскинувшегося от Эстрехо до Боливии, и от Анд до Уругвая.
В этом цветущем саду, наполненном светом, цветами, птиц и пения -- родилась донья Эрмоса.
Полковник Сайенс, отец Эрмосы, скончался неожиданно, когда ей было всего шесть лет. Ее мать, сестра матери дона Мигеля, гостила в ту пору в Буэнос-Айресе.
Донья Эрмоса росла веселой и беспечной. Когда ей минуло семнадцать лет, она, уступая просьбе матери, отдала свою руку сеньору де Салаберри, старинному другу семьи. В ту пору ее сердце еще не пробудилось, и на своего супруга она смотрела скорее как на друга и покровителя, а не мужа.
На долю доньи Эрмосы выпало много страданий.
Полковник Сайенс любил свою единственную дочь до обожания, но он умер, когда она была еще ребенком.
Сеньор де Салаберри любил ее отцовской любовью, любил ее как сестру, любил ее как муж, но он скончался через год после брака, то есть за восемнадцать месяцев до начала нашего рассказа.
У доньи Эрмосы оставалась на свете одна только привязанность -- это было чувство к матери, чувство, заменявшее ей все другие. Но и мать скончалась у нее на руках три месяца спустя после кончины ее мужа.
Оставшись в одиночестве на белом свете, донья Эрмоса, подобно чуткой мимозе, при малейшем прикосновении уходила в себя. Она решила жить одними воспоминаниями о тех, кого любила. Потеряв почти одновременно и мать, и мужа, она не могла оставаться в Тукумане, где на каждом шагу встречала напоминание о дорогих усопших, и поселилась в окрестностях Буэнос-Айреса. Уже восемь месяцев она жила, если не счастливо, то спокойно, в своем загородном доме в Барракасе, когда события четвертого мая привели нас к ней. Теперь, спустя двадцать дней, мы снова входим в ее жилище.
Было около девяти часов утра.
Донья Эрмоса, сидя перед большим зеркалом, доканчивала утренний туалет с помощью своей любимой молоденькой камеристки Лизы. Вдруг головка молодой женщины откинулась назад, веки ее сомкнулись, и она невольно поддалась сладкому забытью, не то дремоте, не то мечтанию. Лиза неподвижно стояла над своей госпожой и с улыбкой смотрела на нее.
Каминные часы пробили половину одиннадцатого.
С томностью тропической лилии, тихо колеблемой вечерним ветерком, донья Эрмоса медленно повернула голову в сторону своей камеристки и с ласковой улыбкой спросила:
-- Я спала, Лиза?
-- Да, сеньора.
-- И долго?
-- Не более получаса.
-- Во сне я ничего не говорила?
-- Ни слова, только два раза улыбнулись.
-- Да, я знаю, я не говорила, но улыбалась.
-- Как? Разве вы помните, что делали во сне?
-- Я сплю не так, как ты предполагаешь, это был полусон, полузабытье.
-- Ах, нет, сеньора, -- с улыбкой произнесла Лиза, -- вы крепко спали.
-- Нет, Лиза, тебе просто показалось. Какая-то сверхъестественная сила смыкает мои веки, овладевает мной, подчиняет меня своей воле; я вдруг перестаю сознавать то, что происходит вокруг меня, но я не сплю, я вижу то, что еще не случилось, беседую с людьми, которых нет со мной. Но я их вижу, слышу, слышу, испытываю радость, скорбь, волнение, и вместе с тем все это я вижу не во сне. Когда же я приду в себя, то отлично помню все, что происходило со мной, и потом долго остаюсь под впечатлением того, что пережила, что создало мое воображение. Вот и сейчас, мне кажется, я вижу его подле себя, как видела минуту тому назад.
-- Кого, сеньора? -- спросила девушка, не понимая странных слов своей госпожи.
-- Кого?
-- Ну да, сеньора, сюда никто не приходил, а вы сказали, что видели его.
-- Да, мое зеркало, -- с улыбкой проговорила донья Эрмоса, бросив беглый взгляд на свое отражение.
-- Ах, сеньора, так вы видели лишь ваше зеркало?
-- Да, больше ничего... Кончай скорее, Лиза, мой туалет... да, кстати, что ты мне говорила поутру, когда пришла будить меня?
-- О сеньоре доне Луисе?
-- Да, о сеньоре Бельграно.
--Ах, сеньора, я уже четыре раза повторяла вам то же самое.
-- Неужели ты четыре раза говорила мне это? Ну скажи еще пятый, и больше я уже не переспрошу тебя.
-- Я вам говорила сеньора, что, сегодня поутру я вышла как вы приказали, зашла узнать у человека дона Луиса о здоровье его господина, но не застала ни слуги, ни господина
в их половине. Я уже выходила, когда увидала, что оба они в саду, сеньор дон Луис собирал цветы для букета. Я подошла к нему, мы поздоровались и долго разговаривали.
-- О чем?
-- О вас, сеньора, признаюсь, этот сеньор ужасно любопытен, я никогда еще не видела таких, ему все надо знать: читаете ли вы иногда ночью, какие книги вы любите, много
ли и часто ли вы пишете, какие цветы вы предпочитаете, фиалки или жасмин, сами ли вы ухаживаете за птичками, которые у вас в клетках... и Бог весть что.
-- Обо всем этом вы говорили сегодня?
-- Да.
-- Ну а о его здоровье ты ничего не узнала?
-- Зачем же мне было спрашивать об этом, когда я все своими глазами видела.
-- Что же ты видела?
-- Надо быть слепой, чтобы не видеть: сегодня он хромает сильнее, чем вчера, когда в первый раз вышел в сад когда он наступает на левую ногу, видно, что бедняжка очень страдает.
-- Ах, Боже мой! Ведь ему еще нельзя ходить, но он такой упрямый! -- подумала донья Эрмоса про себя. -- Он непременно хочет выходить, -- продолжала она спустя минуту. -- Я вижу этот Мигель решился погубить его и довести меня до сумасшествия. Лиза, кончай же скорей одевать меня! А после...
-- А после вы выпьете стаканчик молока с сахаром, сеньора, вы так бледны сегодня, да еще и не мудрено -- если теперь уже так поздно, а вы еще ничего не ели.
-- Я бледна! Что же, я тебе кажусь очень некрасивой, Лиза? -- с улыбкой спросила она.
-- Некрасивой? Нет, сеньора, вы только очень бледны, вот и все.
-- А сегодня вечером! -- продолжала, помолчав, Лиза. -- Вам необходимо...
-- Ах Лиза, не напоминай ты мне о сегодняшнем вечере!
-- Как, сеньора, неужели вы не желаете быть очень красивой сегодня вечером?
-- Нисколько, я бы желала быть заболеть.
-- Заболеть?
-- Да.
-- Я бы на вашем месте, если была немного старше и получила приглашение на бал, я бы желала быть здоровой и красивой.
-- Вот видишь, дитя мое, наши желания с тобой различны.
-- Ах да! Теперь я знаю, почему!
-- Ты знаешь, почему я хочу заболеть?
-- Да, я догадываюсь.
-- Скажи же!
-- Вы не хотите ехать на бал, чтобы не надевать девиза. Донья Эрмоса улыбнулась.
-- Отчасти ты угадала, Лиза.
-- Отчасти? Я угадаю и совсем, сеньора.
-- Ну?
-- И потому еще, что вам не придется играть на рояле в полночь, как вы всегда любите делать перед сном.
-- Нет, ты не угадала.
-- Нет? Ну, все равно, верно то, что вы удивительно красивы, сеньора, а это главное!
-- Благодарю за любезность, мне сегодня хочется верить тому, что ты говоришь -- первый раз в жизни хочу быть прекрасной в глазах других. Но оставим эти пустяки, Лиза, -- сказала она, точно спохватясь. -- Знаешь, Лиза, я на тебя сердита.
-- Ах, сеньора, это первый раз!
-- Да первый, потому что первый раз у моих птичек нет воды. Признайся, что я права!
-- Нет, сеньора, вы не правы.
-- Да где же поилка? Ведь в клетке ее нет, это твоя вина!
-- Нет, нет, сеньора, в этом виноват дон Луис.
-- Бельграно? Да ты с ума сошла!
-- Нет, сеньора сегодня поутру, когда я заходила узнать о его здоровье, поилки были у меня в руках, а сеньор этот, как я вам говорила, ужасно любопытный, ему понадобилось узнать, зачем нужны эти тазики, я ему сказала, он забрал их у меня и сам принялся мыть. Теперь я вспомнила, что он поставил их у клумбы с жасминами, а человека отправил за водой, в этот момент я услыхала ваш звонок и побежала, забыв про поилки.
-- Вот видишь, Лиза!
-- Что же я вижу, сеньора? Если бы сеньор дон Луис не взял у меня поилки, я бы не позабыла их.
-- Лиза, который час?
-- Одиннадцать часов.
-- Хорошо, я пройду теперь в гостиную, а ты поди скажи сеньору Бельграно, что я буду очень рада принять его, если он может сюда прийти.
Лиза сразу же побежала исполнять поручение своей госпожи.
Час спустя мы застаем донью Эрмосу в гостиной на софе в чертах ее более оживления, чем обыкновенно, глаза устремлены на белую розу, которую она держит в прекрасной руке, любовно расправляя нежные лепестки, подле нее сидит Бельграно, он бледен, его грустные черные глаза блестят и светятся каким-то новым блеском, он не сводит их с молодой женщины.
Оба молчат.
Дон Луис наконец решился прервать молчание, становившееся неловким.
-- Что же, сеньора? -- спросил он своим мягким, ласковым голосом.
-- Что я могу сказать вам, сеньор? Вы, я вижу, меня совсем не знаете! -- отозвалась она, подняв головку и взглянув на своего собеседника.
-- Что вы хотите этим сказать, сеньора?
-- Я говорю, что вы не знаете меня, потому что вы полагаете, что я, как большинство женщин нашего круга, могу сказать вам то, чего не чувствует моя душа или, так как мы совсем не говорим о чувствах и душе, то, что не является выражением моих мыслей.
-- Однако я не должен, сеньора...
-- Я говорю не о том, что вы должны, а лишь о том, что я должна, -- прервала его молодая женщина с очаровательной улыбкой. -- По отношению к вам я поступила так, как меня обязывал долг порядочного человека: вам нужен был надежный кров, уход, участие -- все это я могла предложить вам и предложила очень охотно.
-- Я очень благодарен вам, сеньора!
-- Простите, я не закончила: поступив таким образом, я только исполнила свой долг, но я бы сделала это дело наполовину, если бы согласилась на то, что вы желаете. Вы хотите оставить мой дом, хотя ваше здоровье еще не позволяет того, ваши раны откроются опять и уж на этот раз будут смертельны, потому что тот, кто нанес их постарается уничтожить вас как только узнает тайну, которую счастливая случайность и энергичные усилия Мигеля помогли сохранить до сих пор.
-- Но вам известно, донья Эрмоса, что моим врагам все еще не удалось добыть обо мне никаких сведений.
-- Да, я знаю, но они добудут их. Надо, чтобы вы вышли из этого дома совершенно здоровым, да и то, может быть, вам придется эмигрировать, -- добавила она, опустив глаза, -- я женщина свободная и ни перед кем не обязана отчитываться, я знаю, что исполняю священный долг христианки, этого требует моя совесть; конечно, я не могу вас принуждать и насиловать вашу волю -- я не имею на то никакого права, -- но повторяю, что вы выйдете из моего дома вопреки моему желанию, если оставите его полубольным, как вы этого хотите.
-- Как я того хочу! О нет, донья Эрмоса, нет! -- воскликнул дон Луис, в порыве склонившись к молодой женщине. -- Я был бы рад провести всю жизнь в этом доме, прожить в нем целую вечность! Мне двадцать шесть лет я жил только тогда, когда думал, что умру, и впервые ощутил счастье, когда изнемогал от ран... я люблю сам воздух этого дома, люблю здесь каждую вещицу и каждый уголок, даже самую пыль... но сердце мое сжимается от боли при мысли об опасностях, которые из-за меня угрожают и вам, и вашему спокойствию. До сих пор Господь хранил меня, но злой демон, преследующий нас, может в любую минуту открыть мое убежище и тогда... о, донья Эрмоса! Я кровью готов заплатить за ваше душевное спокойствие и вашу безопасность!
-- Но что было бы возвышенного и прекрасного в характере женщины, если бы она не желала подвергнуться опасности ради человека, которого она назвала своим другом?!
-- Эрмоса! -- воскликнул он, завладев рукой молодой женщины. -- Эрмоса! Вы дивная женщина!
-- Неужели вы думаете, дон Луис, что под небом нашей дорогой родины нет женщин, которые отождествляли бы свою участь и жизнь с жизнью и участью мужчины?! Если бы у меня был брат, муж или жених, который был бы вынужден покинуть родину, я, не задумываясь, последовала бы за ним в изгнание, если бы ему грозила опасность, я бы своей грудью защитила его от кинжалов убийц, если бы надо было умереть за свободу этой священной земле, породившей свободу в Америке, я сама пошла бы за своим братом, супругом или женихом и была бы счастлива погибнуть вместе с ним на кровавом эшафоте!
-- О! Эрмоса! Эрмоса! Не заставляйте меня святотатствовать, благословляя несчастья моей родины, которые внушили вам эти чувства! Простите, я вас обманул я сразу почувствовал, благородство и возвышенность в вашего редкого характера и я знал, что обычный страх не смутил вас, но моего отсутствия требует честь... Эрмоса, неужели вы не понимаете, что происходит в душе человека, которого вы спасли и пробудили в нем чувства, незнакомые ему до этих пор, заставив испытывать то, чего он никогда не испытывал?!
-- Никогда?!
-- Да, никогда!
-- Повторите мне это, дон Луис! -- воскликнула донья Эрмоса, крепко сжимая в своих руках руку молодого человека.
--До этой минуты я никогда еще не жил сердцем, а теперь...
-- А теперь? -- сказала донья Эрмоса тоном тревожного ожидания.
-- Теперь я живу только им, я люблю, тебя, Эрмоса! -- И дон Луис, бледный и трепещущий от счастья и страсти, поднес к губам хорошенькую ручку женщины, которой он только что признался в первой своей любви и первых робких надеждах. Белая роза выпала из рук доньи Эрмосы и упала прямо к ногам молодого человека.
При последних словах его лицо доньи Эрмосы вспыхнуло радостью и счастьем, но неожиданно этот луч счастья погас -- его затмила внезапно заговорившая стыдливость; прелестная головка молодой женщины склонилась низко-низко, и яркий румянец мгновенно залил ее лицо. С минуту длилось молчание, более красноречивое, чем все слова.
-- Простите, простите меня, Эрмоса! -- вымолвил дон Луис. -- Я безумец! Я забыл все, но я так счастлив, так горд своей любовью, что готов признаться в ней перед лицом самого Бога и перед всем светом. Да, я люблю и ни на что не надеюсь, видит Бог! Пусть это будет моим оправданием, если я чем-нибудь оскорбил вас.
Донья Эрмоса молча подняла на молодого человека глаза, полные слез, и в этом взгляде он прочел все.
-- Благодарю, благодарю, Эрмоса! -- воскликнул дон Луис. -- Но именем всего святого прошу вас -- одно слово, одно лишь слово, которое я мог бы сохранить на всю жизнь в своем сердце.
-- Какое слово, сеньор? -- спросила она, краснея.
-- Такое, которое бы подтвердило мне то, что угадывает мое сердце! -- сказал он, снова овладев крошечными ручками молодой женщины.
-- О нет, довольно, сеньор! Довольно, -- прошептала она, тихонько освобождая у него свои руки и закрывая ими лицо.
Душа ее была в смятении, знакомом большинству женщин, когда их сердце хочет высказаться, а уста упорствуют в молчании.
-- Эрмоса, -- продолжал дон Луис, -- вы должны мне позволить, быть может последний раз в моей жизни, принести вам клятву в том, что вам я посвящаю всю свою жизнь, вам, моей первой и единственной любви!
Донья Эрмоса ласково опустила свою руку на плечо молодого человека, глаза ее светились любовью и нежностью, а на губах мелькала чудная улыбка, она молча указала на упавшую на ковер розу.
-- А! -- воскликнул дон Луис, завладев цветком и поднося его к своим губам. -- Вы мне дарите эту розу, Эрмоса?
-- Сегодня нет, -- ответила она, взяв ее из рук дона Луиса, -- сегодня мне этот цветок еще нужен, но завтра я вам отдам его.
-- Но цветок этот -- моя жизнь, Эрмоса, почему вы хотите отнять его у меня?
-- Ваша жизнь, дон Луис? Довольно, Бога ради! Не говорите ни слова больше! -- сказала она, немного отдаляясь от него. -- Вы не поверите, как меня это мучит, -- продолжала она, -- этот цветок, выпавший у меня из рук в то время, когда вы говорили о своей любви!.. У меня возникла ужаснейшая мысль, и страх овладел моей суеверной душой... довольно! Довольно! Прошу вас!
-- Полноте, кто и что теперь может помешать нашему счастью?!
-- Да всякая безделица! Для некоторых людей нет ничего легче, чем помешать чужому счастью в этом лучшем из миров, как сказал кто-то! -- произнес дон Мигель дель Кампо, внезапно входя в гостиную.
Дон Луис быстро пересел в противоположный угол дивана.
-- Не стесняйтесь меня, друзья мои, -- продолжал дон Мигель, -- а, ты мне уступаешь место, благодарю, вот я и сяду между вами!
С этими словами он действительно сел между доном Луисом и своей кузиной и, взяв руку своего друга и доньи Эрмосы, сказал:
-- Признаюсь вам, друзья мои, что, кроме последних слов Луиса, я решительно ничего не слышал, да мне и не нужно ничего слышать: я все это давно уж знаю наизусть.
И он шутливо раскланялся перед своей кузиной, красной как пион, и своим другом, хмурившим брови.
-- Как, вы не хотите мне отвечать? -- продолжал он. -- Ну хорошо, тогда я буду говорить один. Скажите, сеньора кузина, желаете ли вы, чтобы сеньора Барроль сама приехала за вами, или же вы в своей карете заедете за сеньорой Барроль?
-- Я заеду за ней! -- ответила донья Эрмоса, стараясь улыбнуться.
-- Ну, слава Богу, я вижу, вы улыбаетесь, и вы тоже, сеньор, благословен будет Бахус, бог веселья! А я уж было подумал, что вы на самом деле сердитесь на меня за то, что я случайно слышал частичку того, что вы хотели бы сказать друг другу в этом таинственном волшебном замке, где рано или поздно я поселюсь с моей Авророй. Ведь вы мне одолжите его, сеньора Эрмоса?
-- Да, с радостью!
-- Прекрасно! Ну, а теперь условимся: в десять часов, если это тебе удобно...
-- Нет, я желала бы позднее.
-- Ну хорошо, в одиннадцать часов.
-- Нельзя ли еще позже?
-- Ну, в полночь?
-- Да, часов в двенадцать лучше всего!
-- Итак, в двенадцать часов ночи ты заедешь за Авророй, чтобы везти ее на бал, потому что сеньора Барроль только с этим условием соглашается отпустить дочь.
-- Значит, решено!
-- Кто будет сопровождать тебя, Эрмоса?
-- Я! -- поспешно воскликнул дон Луис.
-- Потише, кабальеро, потише вы сегодня никоим образом не будете сопровождать сеньору, тем более в двенадцать часов ночи.
-- Но как же сеньора поедет одна?
-- Разве возможно, чтобы ты ехал с нею в ночь двадцать четвертого мая? -- продолжал дон Мигель, пристально глядя на своего друга и делая ударение на последних словах.
Дон Луис потупил взор, но донья Эрмоса сразу поняла, что в словах дона Мигеля кроется какая-то тайна, и обратилась к нему с вопросом.
-- Могу я узнать, чем отличается ночь двадцать четвертого мая от любой другой ночи для сеньора, который хочет сопровождать меня?
-- Замечание твое весьма основательно, милая Эрмоса, но есть вещи, которые мы, мужчины, не можем сообщать вам!
-- А, дело касается политики!
-- Возможно!
-- Я, конечно, не имею ни малейшего права требовать, чтобы этот кабальеро сопровождал меня, но мне кажется, что я имею право попросить вас быть осторожными.
-- Я тебе ручаюсь за Луиса!
-- За обоих! -- поспешно добавила донья Эрмоса.
-- Ну, хорошо, за обоих! Так, значит, решено, в полночь ты будешь у Авроры. Педро будет за кучера, а слуга Луиса -- за лакея. Когда приедешь к мадам Барроль, ты сядешь в их экипаж и поедешь с Авророй, а твоя карета заедет за тобой часа в четыре.
-- Ох, четыре часа, уж это слишком поздно, мне кажется, что для той жертвы, какую я приношу, этого слишком много!
-- Я знаю, Эрмоса, что для тебя это действительно жертва, но ты должна пойти на это ради безопасности твоего дома и в то же время ради дона Луиса; я уже говорил тебе раз десять, что твое отсутствие на балу, в честь доньи Мануэлы, тем более что ты получила приглашение от нее лично и, кроме того, была звана и Августиной, будет воспринято ими как злоумышленный отказ, нам это даром не пройдет. Августина очень дорожит твоим присутствием, и если ты уедешь с бала раньше других, это настроит против тебя не только ее, но и всех приглашенных.
-- Ах, да какое мне дело до всех этих людей! -- презрительно воскликнула она.
-- Вы правы, какое вам дело до удовольствия или неудовольствия этих людей, знаешь Мигель, я ведь никогда не разделял твоего мнения на этот счет, я полагаю, что донья Эрмоса вовсе не должна оказывать им этой чести и ехать на бал для нее унизительно! -- сказал дон Луис.
-- Прекрасно! Превосходно! -- воскликнул Мигель, поочередно раскланиваясь перед своей кузиной и перед своим Г другом. -- Вы оба вдохновенные люди! Вы вполне убедили меня, какое заблуждение, какое безумие советовать донье Эрмосе ехать на этот бал! Нет, пусть она не едет, но тогда пусть позаботится сжечь свои голубые занавески, деликатным сеньорам Мас-Орки, которые, без всякого сомнения, нанесут ей на днях визит.
-- Эти негодяи! У меня в доме? Ты шутишь, Мигель! -- воскликнула донья Эрмоса, полная негодования и гнева. -- Мои слуги поступят с ними так же, как поступают с уличными, бродячими собаками они вышвырнут их на улицу.
-- Превосходно! Прелестно! Блистательно! -- продолжал дон Мигель, злорадно, как им показалось, потирая руки и откидываясь на спинку дивана. -- Как твои раны?--добавил он холодным, безучастным тоном.
Нервная дрожь пробежала при этих словах по телу доньи Эрмосы.
Дон Луис не ответил ни слова.
Оба они поняли, вернее угадали мысль дона Мигеля.
-- Я еду на этот бал, Мигель! -- сказала молодая женщина, украдкой смахивая слезу.
-- Ужасно, что все это из-за меня! -- воскликнул дон Луис, вскочив с дивана и расхаживая огромными шагами по комнате, несмотря на ужаснейшую боль, какую ему причиняла при этом его рана.
-- Ради Бога! -- воскликнул дон Мигель. -- Что ты делаешь, Луис? Да ты совсем обезумел! -- И он силой заставил его сесть. -- Я вижу, с вами надо обращаться, как с малыми детьми. Неужели вы не понимаете, что я думаю только о вашей безопасности? Мне стоило большого труда убедить мадам Барроль отпустить на этот бал свою дочь, но ты, Эрмоса, ведь, знаешь, что все мы в опасности -- уже занесены кинжалы, и смерть где-то рядом, но мы должны спастись во что бы то ни стало; и вот ценой этой ничтожной жертвы для тебя жертвы я хочу защитить вас и себя тоже, хочу прояснить над нами горизонт, отстранить хоть на время тяготеющие над нами ужасные предчувствия, мучительные ожидания и страх чего-то ужасного. Сегодня я нуждаюсь в расположении, доверии и даже в уважении этих людей, когда настанет час возмездия, сбросить с себя маску и... -- он оборвал на этом слове свою речь и со свойственным ему редким самообладанием придал своему лицу, озабоченному и серьезному, обычную беспечную улыбку, не желая окончательно раскрывать перед кузиной свои политические убеждения. -- Итак ты едешь? Решено?
-- Да, -- ответила донья Эрмоса, -- ровно в полночь я буду у мадам Барроль, у этих новых друзей, которых ты навязал мне и которым всячески стараешься навязать меня.
-- Полно, мадам Барроль святая женщина, а Аврора совершенно очарована тобой с тех пор, как она знает, что ты ей не соперница!
-- А Августина так страстно жаждет меня видеть в числе своих гостей тоже из ревности? -- спросила донья Эрмоса.
-- Да, тоже.
-- Не к тебе ли опять?
-- Нет, к сожалению, к тебе самой.
-- Ко мне?
-- Да, она много слышала о твоей красоте, об обстановке твоего дома, о твоих туалетах, и потому она, царица красоты и каприза, желает узнать свою соперницу, вот и все!
-- Гм! А дон Луис?
-- Я увожу его с собой.
-- Теперь?
-- Да, теперь. Ведь мы же с тобой условились, что ты мне одолжишь его сегодня!
-- Да, но выехать днем! Ты мне говорил, что увезешь его сегодня ночью на несколько часов к себе.
-- Это правда, но мне не удастся сюда вернуться раньше завтрашнего дня.
-- Так что же?
-- А то, что Луис не может выехать без меня.
-- Днем?
-- Да, днем, теперь же!
-- Но его могут увидеть.
-- Нет, сеньора, моя карета стоит у ваших дверей.
-- Ах... я не слыхала, как она подъехала.
-- Да, я знаю.
-- Разве ты обладаешь даром провидения, как шотландцы?
-- Нет, моя прекрасная кузина, но я хороший физиономист, и в тот момент, когда вошел в твою гостиную...
-- Сеньора, доставьте мне удовольствие, заставив вашего кузена замолчать, иначе он скажет нам какую-нибудь глупость! -- воскликнул дон Луис, перебивая речь своего друга и обменявшись с молодой женщиной многозначительной улыбкой.
-- Вот хорошо! Нет, ты заметь, Эрмоса, милый наш Луис вообразил, что я позволю себе бестактность повторить его слова, сказанные тебе, когда я входил в комнату, и потому он называет глупостью ту фразу, которую он поспешил прервать.
-- Ого, да вы насмешник, кабальеро, -- сказала донья Эрмоса, сопровождая эти слова легким грациозным движением, которое, однако, пришлось не по вкусу дону Мигелю: она дернула его за волосы так больно, что молодой человек невольно вскрикнул.
-- Что такое? -- спросила донья Эрмоса, с притворным недоумением.
-- Ничего, милая кузина, ничего, я только подумал сейчас о том, что ты и Аврора будете самыми прелестными женщинами на балу!
-- Ну, слава Богу! Наконец-то, я слышу от тебя сегодня разумное слово! -- заметил дон Луис.
-- Благодарю, и чтобы оно оставалось не единственным, я добавлю, что пора тебе попросить свою шляпу и следовать за мной.
-- Уже? Но ведь еще очень рано.
-- Нет, сеньор, скорее поздно!
-- Ну, хорошо, сейчас!
-- Нет, не сейчас, а сию же минуту!
-- Ого!
-- А что?
-- Так, ничего.
-- Сеньора! Гости упорны, как говорит пословица, "куда они войдут, там они и остаются". Вот уже двадцать дней, как сеньор пребывает в этом прекрасном доме, и, по его мнению, этого еще не достаточно...
-- Послушай, Мигель, сделай мне одолжение, повидай сегодня донью Аврору пораньше! -- сказала молодая женщина.
-- Для чего?
-- Для того, чтобы получить от нее отставку.
-- Как? Почему? За что же мне отставка от Авроры? Я ничего не понимаю!.. Разве донья Мария-Хосефа опять беседовала с ней?
-- Нет.
-- Но тогда...
-- Я с ней поговорю в том же духе.
-- Ты посоветуешь ей, бросить меня? Да?
-- Да.
-- Ах, черт возьми! Это злая шутка!
-- Может быть, но все же я это сделаю, сегодня же на балу я объясню этой бедняжке, что ее ожидает с таким несносным мужем.
-- Ну, хорошо же! Теперь я вижу, что ты хочешь мне отомстить. Прекрасно! Луис, пожалуйста, простись с доньей Эрмосой!
-- Он положительно неотразим, сеньора! -- произнес дон Луис, вставая и подходя к руке доньи Эрмосы.
-- Да, это наша семейная, неотъемлемая черта, мы все неотразимы! -- с улыбкой подхватил дон Мигель и отошел к окну, чтобы дать время влюбленным проститься.
Ни он, ни она не произнесли ни слова, но их глаза так ясно высказывали все, что в словах не было никакой надобности. Когда дон Мигель обернулся, дон Луис уже подходил к дверям, а донья Эрмоса не сводила глаз с белой розы, пришпиленной на ее груди.
-- Дорогая Эрмоса, -- сказал дон Мигель, подходя к ней, как только они остались вдвоем в гостиной, -- знай, что никто на всем свете не станет так беречь и охранять Луиса, как я, я охраняю всех вас, а меня хранит святое провидение.
Никто так не желает твоего счастья, как я, я все понимаю, дорогая Эрмоса, и всему вполне сочувствую, доверься мне. Довольна ты теперь?
-- Да! -- чуть слышно ответила она сквозь слезы.
-- Луис любит тебя, и я этому очень рад!
-- Ты думаешь, он любит?
-- А ты? Разве ты сомневаешься в этом?
-- Я? Я сомневаюсь в себе!
-- Так ты не счастлива этой любовью?
-- И да, и нет!
-- Но это ни о чем не говорит!
-- Я говорю, однако, то, что чувствую.
-- Значит, ты и любишь, и не любишь его?
-- Ах, нет, нет, я люблю его, люблю, мой Мигель!
-- Ну, тогда что же?
-- Пойми, я счастлива тем, что люблю его, но меня страшит то, что он меня любит!
-- Какое суеверие! Все это пустяки!
-- Возможно, что ты прав, несчастья невольно сделали меня и недоверчивой, и суеверной.
-- Знай, что несчастье всегда ведет к благополучию, друг мой!
-- Дай Бог, чтоб так, однако иди, ведь Луис ждет тебя!
-- До скорого свидания! -- сказал дон Мигель, целуя в лоб свою кузину.
Спустя минуту друзья садились в карету, в тот момент, когда лошади тронулись крупной рысью от крыльца, одна из занавесок гостиной отодвинулась, и влюбленные обменялись еще одним, последним приветствием.