Теперь мы попросим любезного читателя последовать за нами в один из домов на улице Восстановителя законов, где он уже бывал однажды. Невестка его превосходительства давала аудиенцию в своей спальне. Смежный с этой комнатой зал был наполнен разным сбродом, преимущественно женского пола.
Старая мулатка одновременно исполняла должность адъютанта при особе невестки его превосходительства, курьера и церемониймейстера. Стоя у двери, ведущей в спальню, она одной рукой держалась за ручку двери, как бы показывая этим, что, кроме нее никто не может проникнуть в святилище, а другой принимала записочки от тех лиц, которые почему-либо желали быть приняты первыми сеньорой доньей Марией-Хосефой Эскурра.
Ничего более разнородного и разноплеменного, чем это странное смешение всяких народностей в приемном зале, не может себе представить никакое воображение: здесь были и негры, и мулаты, и негритянки, и мулатки, индейцы и европейцы, -- отбросы и сливки общества, мерзавцы и честные люди, которых привели сюда различные страсти, тревоги, заботы и надежды.
Старая мулатка у дверей, невозмутимая, как скала, не поддавалась ни на какие мольбы, неуклонно исполняя приказания своей госпожи.
Молодая негритянка лет семнадцати или восемнадцати вышла из спальни и с надменным видом прошла через залу. В ту же минуту старая мулатка сделала особый знак мужчине, стоявшему в стороне от других у окна. На нем была куртка и панталоны из синего сукна и ярко-красный жилет, в руках он держал суконную фуражку.
Он медленно прошел через толпу и, подойдя к мулатке, обменялся с ней несколькими словами, после чего прошел в спальню, и двери за ним плотно затворились.
Донья Мария-Хосефа сидела на маленьком индейском диванчике возле своей еще не приведенной в порядок постели и пила чай.
-- Войди, товарищ, добро пожаловать, садись! -- сказала она вошедшему, который, видимо стесняясь, сел на стоявший тут же стул.
-- Ты пьешь сладкий или горький чай? [Собственно матэ -- парагвайский чай. (Примеч. автора.)] -- осведомилась она.
-- Как вашей милости будет угодно! -- ответил он, смущаясь еще более и теребя свой головной убор.
-- Не называй меня "ваша милость", а зови, как хочешь, только не титулуй -- теперь прошли те времена диких унитариев, когда каждый бедняк обязан был величать всякими титулами тех, на ком был новый плащ или шляпа с пером. Теперь мы все равны, потому что все мы -- федералисты. Что же, ты находишься на службе?
-- Нет, сеньора! Вот уже пять лет, как генерал Пинедо приказал отчислить меня по болезни, а выздоровев, я стал служить в кучерах.
-- Значит ты был солдатом у Пинедо?
-- Так точно, сеньора! Я был ранен на службе и потому меня отчислили.
-- А-а... ну, а теперь Хуан Мануэль призывает всех на службу.
-- Я слыхал об этом, сеньора.
-- Носятся слухи, будто Лаваль хочет неожиданно захватить всех нас и занять наш город. Необходимо, чтобы все защищали святое дело федерации, потому что все мы -- дети этой федерации. Хуан Мануэль -- отец наш, он первый сядет на коня, чтобы во главе добрых федералистов выступить на защиту федерации. Но так как несправедливо было бы тащить на военную службу людей, которые могут быть полезны отечеству в другом деле, то Хуан Мануэль вручил мне пятьдесят билетов, освобождающих от военной службы. Я могу раздать их тем лицам, которые иным путем оказывают важные услуги отечеству. Ты должен знать, приятель, что истинные слуги отечества -- это те, которые обличают тайные замыслы и подпольные интриги диких унитариев, потому что это худшие из всех унитариев. Не так ли?
-- Так говорят, сеньора! -- с поклоном отвечал отставной солдат, возвращая молодой негритянке, прислуживавшей ему, выпитую им чашку.
-- Я тебе говорю, что это худшие: из-за них и из-за их интриг мы не имеем покоя. В стране нет мира, никто не может жить спокойно в своих домах и работать для своих семейств, как того желает Хуан Мануэль. Как ты полагаешь, разве такой должна быть жизнь в федерации?
-- Конечно, нет!
-- Жить так, чтобы никто не подлежал призыву, чтобы все были мирными супругами, богатые и бедные. Вот это называется, настоящей федерацией. Не так ли?
-- Ода, сеньора!
-- А этого-то именно и не хотят дикие унитарии. Поэтому всякий, кто откроет правительству их тайные замыслы, настоящий слуга отечества и настоящий федералист. Моя дверь и дверь Хуана Мануэля всегда открыты для слуг федерации в случае нужды.
-- Я всегда был, сеньора, федералистом!
-- Знаю! Поэтому я и послала за тобой, уверенная, что ты не утаишь правды, если узнаешь что-либо полезное для нашего дела.
-- Что же я могу знать, сеньора? Ведь я живу постоянно среди федералистов!
-- Как знать?! Вы -- честные, простые люди, вас так легко обмануть. Скажи, у кого ты служил в последнее время?
-- Я и сейчас служу у англичанина.
-- Знаю, а раньше у кого?
-- Раньше я жил у одной молодой вдовы.
-- Звали ее доньей Эрмосой, да?
-- Да, сеньора!
-- А-а! Вот в этом-то вся штука! Здесь мы узнаем все! Знай, товарищ, горе тому, кто вздумает обмануть Хуана Мануэля или Марию-Хосефу! -- прошипела она, вперив: свои маленькие злорадные глазки в лицо своего собеседника, который дрожал всем телом, не понимая, чего от него хотят.
-- Когда ты поступил к этой госпоже?
-- В ноябре прошлого года
-- А когда ты ушел?
-- В мае этого года.
-- В мае? Какого числа, ты не помнишь, не пятого ли мая?
-- Да, кажется, пятого числа.
-- А почему ты ушел от этой госпожи?
-- Сеньора сказала нам, что хочет сократить свои расходы, и отпустила вместе со мной повара и еще одного мальчика испанца. Отпуская нас, она дала каждому по золотому унцу и сказала, что, быть может, со временем она опять примет нас к себе на службу, и чтобы в случае нужды мы во всякое время обращались к ней.
-- Скажите, какая добрая госпожа! -- ехидно и злорадно воскликнула донья Мария-Хосефа, тряся своей старой седой головой. -- Ха, ха, ха... Она собирается сокращать расходы, а сама раздает золотые унцы! Это интересно!
-- Да, сеньора, донья Эрмоса -- лучшая госпожа, какую я когда-либо знавал в своей жизни!
Донья Мария-Хосефа даже и не слышала этих слов: она была поглощена интимной беседой с господином чертом, ее советником и пособником.
-- Скажи мне, в какое время донья Эрмоса отпустила тебя и других слуг?
-- Часов в семь или восемь утра!
-- А она всегда встает так рано?
-- Нет, комнатная прислуга говорила, что она, напротив того, имеет привычку спать до позднего утра.
-- Ах, поздно! Я так и знала! Не заметил ли ты чего-нибудь особенного в доме?
-- Нет, сеньора, ничего!
-- Видал ты кого-нибудь в ту ночь?
-- Нет, никого, сеньора, мы не видали.
А кого из слуг оставила при себе донья Эрмоса?
-- Педро!
-- А кто он такой?
-- Старый солдат, служивший в войну за независимость, на глазах которого родилась сеньора.
-- Кого еще?
-- Молоденькую служанку, которую сеньора привезла с собой из Тукумана, и двух старых негров, которые смотрят за дачей.
-- Прекрасно! До сих пор ты говорил мне правду. А теперь я хочу спросить тебя об одной вещи, очень важной для Хуана Мануэля и для федерации...
-- Я всегда говорю правду, сеньора! -- сказал злополучный слуга англичанина, невольно потупив взор перед испытующим и злобным взглядом своей собеседницы.
-- Мы это сейчас увидим. За пять месяцев, что ты служил у доньи Эрмосы, какие мужчины бывали у нее по вечерам?
-- Никакие, сеньора!
-- Как! У нее не бывал никто!?
-- За все время, что я жил у нее, я знаю точно, что у нее ни разу никто не был вечером!
-- А сам-то ты был дома в это время?
-- Я никогда не отлучался из дома, потому что в лунные вечера сеньора часто приказывала запрягать лошадей и везти себя на набережную, там она выходила из экипажа и некоторое время прогуливалась.
-- Ах, она любила прогулки!
-- Да, сеньора обычно брала с собой маленькую Лизу, и вместе они гуляли при луне и беседовали между собой.
-- Маленькую донью Лизу! Гм, она вероятно очень заботилась об этой девочке?
-- Да, так заботилась, как будто она родная ей!
-- Да, вероятно, это так и есть!
-- Ах, нет, сеньора, она совсем чужая ей!
-- Неужели! А люди говорят, что она -- ее дочь!
-- Боже правый! Да, ведь, донья Эрмоса еще сама-то совсем девочка, а донье Лизе уже четырнадцатый год!
-- Ты говоришь, донья Эрмоса еще молода. Сколько же ей может быть лет?
-- Двадцать два -- двадцать три, никак не больше!
-- Конечно, не считая того времени, когда она сосала грудь и ползала на четвереньках! -- злобно засмеялась донья Мария-Хосефа. -- Ну, а с кем, говоришь ты, она разгуливала по набережной ночами?
-- Да с доньей Лизой!
-- В самом деле! И она никого не встречала во время этих прогулок?
-- Никогда никого, сеньора!
-- Она, конечно, шептала молитвы! -- насмешливо сказала злая старуха.
-- Не знаю, сеньора, но только могу вас уверить, что она никого не встречала и что по вечерам никто не входил в дом, -- повторил кучер, становясь осторожнее в своих ответах, потому что видел явную недоброжелательность этой сеньоры к своей госпоже, которую он любил и которой был предан.
Донья Мария-Хосефа на минуту призадумалась.
-- Это обстоятельство совершенно меняет все мои планы! -- прошептала она. -- Ну, скажи мне, -- продолжала она, обращаясь к кучеру англичанина, -- днем она также не принимала никого?
-- Нет, днем время от времени к ней приезжали какие-то дамы.
-- Я спрашиваю о мужчинах!
-- Иногда приезжал сеньор дель Кампо, дон Мигель двоюродный брат сеньоры.
-- Он бывал каждый день?
-- Нет, раз или два в неделю.
-- С тех пор как эта госпожа отпустила тебя, был ты у нее?
-- Да, я там был три раза.
-- Ну, а когда ты приходил туда, кого ты видел, кроме самой хозяйки?
-- Никого!
-- В самом деле? Так-таки никого?
-- Никого, сеньора!
-- В доме не было больных?
-- Больных? Нет никого, сеньора, все были здоровы!
-- Хорошо. Хуан Мануэль желал иметь кое-какие сведения об этой барыне. Я передам ему все, что ты сказал мне, и если это правда, то ты оказал этим услугу донье Эрмосе, если же ты утаил от меня что-нибудь, то сам знаешь, как поступает Хуан Мануэль с теми, кто не хочет служить федерации.
-- Я федералист, сеньора, и всегда говорю правду.
-- Верю, можешь идти!
Как только бывший кучер доньи Эрмосы вышел, донья Мария-Хосефа позвала старуху мулатку, исполнявшую роль курьера.
-- Та девушка, что приходила вчера, здесь? -- спросила она.
-- Да, сеньора.
-- Пусть войдет.
Спустя минуту в спальню вошла грязная, оборванная негритянка лет восемнадцати или двадцати. Донья Мария-Хосефа с минуту строго смотрела на нее, затем проговорила грубым и резким голосом:
-- Ты солгала: в доме той сеньоры, на которую ты донесла мне вчера, не живет никакой мужчина. Не было там и больных.
-- Клянусь вашей милости, что я сказала вам правду. Я служу в лавке, которая находится как раз против дома этой унитарки, и из кухни вижу каждое утро молодого мужчину, который никогда не носит девиза. Он разгуливает по саду и срезает цветы для букетов, затем гуляет под руку с унитаркой, а вечером, когда стемнеет, они садятся на скамеечку под большой ивой, и им подают туда кофе.
-- Откуда ты видишь все это?
-- Кухня нашей лавки выходит в сад этой унитарки, и я из-за решетки выслеживаю их, потому что я на них зла.
-- Почему же ты зла на них?
-- Да потому, что они -- унитарии!
-- А ты откуда знаешь это?
--Эта донья Эрмоса, когда она проходит мимо нашей лавки, никогда не кланяется ни мне, ни моей хозяйке, ни моему хозяину, потому, что ее слуги никогда ничего не покупают у нас, хотя прекрасно знают, что и сам хозяин лавки, и все мы -- добрые федералисты. Кроме того, я часто видела эту унитарку в платье небесно-голубого цвета. Прошлой ночью, когда я увидала, что ординарец сеньора Мариньо и двое его солдат наблюдают за ее домом и справлялись у нас в лавке, я поспешила рассказать вашей милости все, что я знаю, потому что я добрая федералистка, а она унитарна. Уверяю вас!
-- Ну, что же ты еще знаешь о ней?
-- Вчера я рассказала вашей милости все, что я видела: почти ежедневно она принимает у себя молодого человека, который, как говорят, приходится ей двоюродным братом, а в прошлые месяцы к ней еще очень часто ездил доктор Алькорта. Вот почему я думала, что у нее в доме был кто-нибудь болен.
-- Еще что-нибудь ты помнишь?
-- Да, думаю, что этот больной был тот молодой человек, который срезал цветы в саду, потому что первое время я замечала, что он сильно хромал.
-- А когда это было? Сколько времени тому назад?
-- Месяца два тому назад, я думаю. Теперь он уже больше не хромает и, кажется, совсем здоров, и доктор больше не ездит. А молодой человек прогуливается часами не хромая по саду с доньей Эрмосой.
-- Прекрасно! Надо следить за всем, что происходит в этом доме, и доносить мне, потому что таким образом ты оказываешь большую услугу делу федерации. А это дело -- ваше дело, бедного люда, потому что в федерации нет различия между белыми и черными, бедными и богатыми, мы все равны, -- ты это понимаешь?
-- Да, сеньора, я понимаю это, потому-то я как федералистка все, что знаю, вам донесу.
-- Ну, хорошо! Теперь можешь идти!
Негритянка вышла очень довольная, гордясь тем, что оказала серьезную услугу делу федерации и имела честь лично беседовать с невесткой его превосходительства, отца федерации.
Таким образом, в продолжение нескольких часов толпа шпионов, предателей и доносчиков поочередно являлась к донье Марии-Хосефе, чтобы предавать всех и клеветать на все, что было честного, благородного и порядочного в Буэнос-Айресе...
Переспросив и выслушав всех клеветников и доносчиков, донья Мария-Хосефа собиралась выехать из дома, чтобы по заведенному порядку, сделать подробный доклад своему зятю, когда мулатка, дежурившая в приемной, доложила ей о приходе сеньора Мариньо, редактора "Торговой газеты". Хозяйка дома сама вышла на встречу своему гостю.
-- Никого, кроме вас, я не приму, -- сказала она, -- так как собралась ехать к Хуану. Мануэль, знаешь, я совершенно взбешена!
-- И я тоже! -- сказал Мариньо, садясь на диван рядом с хозяйкой.
-- Да, но, вероятно, по другим причинам, чем я!
-- Вероятно! Скажите же мне причины вашего гнева, а потом я сообщу вам и свои.
-- Ну, так вот, я сердита на вас за то, что вы лишь наполовину служите нам, то есть Хуану Мануэлю, нашему делу, мне -- всем, одним словом!
-- Почему же вы изволите говорить это?
-- Потому что вы в своей газете очень усердно проповедуете избиение унитариев-самцов, а про самок не говорите ни слова, хотя они во сто раз хуже.
-- Следует начинать с мужчин!
-- Следует и начинать, и кончать всеми сразу, но я начала бы с женщин, так как они хуже мужчин. Я передушила бы всех их поганых детенышей, как прекрасно выразился о них мировой судья Монсеррата, дон Мануэль Касаль Гаэте, который, как вы знаете, примерный федералист.
-- Прекрасно, но всему -- свое время! Унитарок я не забуду, но должен вам сказать, что и некоторые из федеральных дам относятся довольно безучастно к нашему святому делу...
-- Ну, что касается меня...
-- Я именно о вас-то и хочу говорить!
-- Гм! Вы шутите!
-- Нет, сеньора, я говорю серьезно. Недели две тому назад я доверил вам один секрет. Помните вы это?
-- Дело о Барракасе?
-- Да, и вы все это передали моей жене.
-- Я шутила с ней.
-- Эта шутка дорого обошлась мне: жена моя хочет выцарапать мне глаза.
-- Ба!
-- Нет не "ба"! Дело очень серьезное!
-- Не говорите этого.
-- Да нет, повторяю, дело серьезное! Зачем вам делать неприятности моей жене и мне?!
-- Ну что за глупости, Мариньо! Послушайте, ведь все равно она не сегодня -- завтра узнала бы об этом! Я сказала ей только, что вдовушка из Барракаса на ваш взгляд красива, -- и ничего более! Как вы можете думать, что я желаю ссорить вас!
-- Все равно, теперь уже это зло сделано, не будем более говорить об этом!
-- Пусть так! Допустим, что зло сделано, но вместе с тем сделано и добро.
-- Как так?
-- Вы мне что сказали?
-- Я вам сказал, что желал бы получить кое-какие сведения об этой вдове, о ее образе жизни, о том, кто ее посещает, а главное, кто тот человек, который живет в ее доме, в ее квартире, и который, очевидно, скрывается, потому что никогда никуда не выходит и даже не подходит к окнам. Вот что я вам сказал и при этом добавил, что во всем этом я преследую исключительно только политическую цель.
-- Ба!
-- Почему вы так хитро и лукаво усмехаетесь?
-- Хм! Уж такой мой характер.
-- Я это знаю, сеньора.
-- И я тоже, продолжайте, Мариньо!
-- Это все, что я говорил вам, полагая, что вы не откажете мне в этой маленькой услуге, вы, которая все знаете и все можете.
-- Прекрасно, сейчас вы узнаете о том, что я за это время сделала, и убедитесь, друг я вам или нет. Эта женщина живет очень уединенно и, следовательно, должна быть уни-таркой. Это я знала давно.
-- Хорошо, продолжайте, сеньора!
-- Вы мне сказали, что она укрывает у себя кого-то.
-- Я только подозревал это!
-- Ну, нет, вы утверждали! Но не в этом дело! Я послала одного из своих людей собрать какие-нибудь сведения. Как раз против дома вдовы находится лавка, в которой служит молодая негритянка, креолка. Мой посланный беседовал с этой девушкой и сказал ей, что дом вдовы подозрителен, что некоторые люди сторожат его ночью.
-- Каким образом ваш посланный мог знать об этом?
-- Очень просто, я сказала ему.
-- А вы как узнали об этом?
-- Я? Да ведь я же вас знаю! Как только я поняла, что вы в этом деле преследуете важную политическую цель, -- насмешливо подчеркнула она последние слова, -- я тотчас же сообразила, что вы не такой человек, чтобы зевать. Итак, мой посланный сказал молодой негритянке, что дом вдовушки подозрителен властям, что за ним следят и что если ей что-нибудь известно, то для нее было бы крайне выгодно прийти и рассказать об этом мне. Негритянка послушалась совета моего посланца и явилась ко мне с доносом.
-- Что же она сказала?
-- Что на даче живет один очень красивый молодой человек.
-- Ну?
-- Что они часами разгуливают под руку с красивой вдовушкой, пьют вместе чай под большой ивой, сидят там до ночи и...
-- И что? -- воскликнул Мариньо, сгорая от ревности. -- Что? Продолжайте, сеньора!
-- Наступает ночь, и...
-- И?
-- И ничего более не видно! -- спокойно и бесстрастно докончила донья Мария-Хосефа.
-- Прекрасно, но из всего этого следует лишь то, что в доме вдовы живет какой-то молодой человек. А об этом я говорил вам еще две недели назад.
-- Да, это правда. Но теперь мы уверены в этом. Две недели назад это дело интересовало только вас, а со вчерашнего дня заинтересовало и меня.
-- Со вчерашнего дня! Почему же так?
-- Потому что, собирая сведения для вас, я случайно натолкнулась на одну мысль. Не знаю почему, но мне кажется, что я наконец изловлю одну девчонку... Но это, впрочем, мое личное дело.
-- Для меня гораздо важнее знать, в каких отношениях этот человек находится с молодой вдовой, чем то, кто он такой? Вот какого рода услуги я ожидаю от вас. Надо вам сказать, что этот дом -- сущий монастырь: в нем никогда ни одна дверь и ни одно окно не остаются открытыми ни на минуту, и в довершение таинственности все слуги в этом доме, кажется, немые. В течение трех последних недель в этом доме были: Аврора Барроль -- три раза; дель Кампо, двоюродный брат вдовы, -- почти каждый день, в послеобеденные часы, и донья Августина -- четыре раза.
-- Скажите, почему вы не сдружились с дель Кампо?
-- Он добрый федералист, этого отрицать нельзя, но только -- ужасный гордец. А это мне не нравится.
-- Так почему вы не попросили Августину представить вас?
-- Я не хочу, чтобы это дело стало кому-либо известно. Это такого рода политический успех, которым я хочу быть обязан всецело вам одной.
-- Ба! Вы человек, полный всякого рода предрассудков робкий и совестливый, я это знаю. Однако скажите, будете ли вы довольны, если эта красавица-вдова через несколько дней явится просить об одной услуге, а я направлю ее к вам и пошлю в типографию или какой-либо другой домишко по соседству с вашей типографией.
-- Вы не шутите? -- спросил Мариньо, глаза которого вдруг разгорелись, как у дикой кошки.
-- Ах разбойник! Смотрите, как он рад! Да, это дело возможное, ничего не может быть легче, если только мои подозрения оправдаются, вы только предоставьте это дело мне, и дня через четыре или пять это будет дело решенное так или иначе.
-- Ах, друг мой! -- почти любовно воскликнул Мариньо. -- Я только бы желал, чтобы благодаря вашему всемогущему влиянию и вашему несравненному таланту вы стали необходимы этой даме. Я вижу, что вы угадали мое желание: "Сегодня для меня, а завтра для тебя" -- говорится в песне.
-- Нет, милый мой Мариньо! Мне кажется, что в этом деле я больше сделаю для себя, чем для вас, и если только подозрения "мои оправдаются, то окончательно погублю Викторику в глазах Хуана Мануэля.
-- Значит, тут есть что-нибудь очень серьезное.
-- Да, может быть! Но вы не бойтесь! Что касается вдовы, то это дело улаженное.
-- Благодарю вас!
-- А теперь прощайте, Мариньо! Передайте вашей супруге мой поклон и не тревожьтесь теми глупостями, какие она вам говорит.
-- Прощайте, сеньора! -- И достойный собеседник невестки Росаса вышел.
Первое издание перевода: Эмар Г., Мас-Горка. Роман. -- Санкт-Петербург: П. П. Сойкин, ценз. 1898. -- 264 с.; 19 см. -- (Сочинения Густава Эмара) .