Тотчас после взятия Чагреса, когда благодаря решительным мерам, принятым руководителями экспедиции, в городе водворилась сравнительная тишина, Прекрасный Лоран выехал из форта с целью отыскать своего брата-матроса Монбара. Мы не случайно употребили выражение "сравнительная тишина", потому что лишь оно одно приблизительно передает нашу мысль.
Правда, сражение прекратилось, но отдельные стычки, не менее ожесточенные, все еще продолжались в темноте между жителями, которые потеряли голову от ужаса, и рассвирепевшими от оказанного им решительного отпора флибустьерами, по большей части пьяными, так как первой их заботой по прекращении боя было напиться, и в состоянии опьянения они, точно лютые звери, совершали неслыханные злодейства, сопровождая их просто-таки нечеловеческими криками.
Город был предан огню и мечу, дома рушились, объятые пламенем, женщин и детей, успевших укрыться в церквах и монастырях, насильно вытаскивали оттуда разъяренные победители и под предлогом заставить несчастных сознаться, где они скрыли свои драгоценности, подвергали их ужасным пыткам.
Со всех сторон раздавались вопли, предсмертные хрипы, стоны и мольбы при звуках выстрелов, треске рушащихся горящих зданий, хохоте и веселых песнях флибустьеров, которые, выкатив на городские улицы и площади бочки с вином и водкой, пьянствовали и плясали вокруг, заставляя под страхом смерти свои несчастные жертвы пить и плясать вместе с ними.
По мере того как отыскивали золото, серебро, дорогие ткани и драгоценности, все это без разбора складывалось в кучу, так что вскоре целые груды награбленного добра лежали на площади Пласа-Майор, куда каждый обязан был нести свою добычу.
При этих несметных богатствах даже не выставили караула -- это было лишним. Флибустьеры свято соблюдали между собой честность и добросовестность, доведенные до крайней степени; никто не решился бы оставить себе хоть один пиастр до дележа добычи.
К Моргану, Монбару и другим предводителям Береговых братьев приводили самых богатых жителей города, из которых можно было надеяться выжать хороший выкуп; несчастных толпами запирали в зловонные темницы.
Тем не менее от них нелегко было добиться сведений о величине их состояния. По большей части приходилось прибегать к крайним средствам, то есть жечь им ноги, сдавливать большие пальцы или виски или, наконец, вздергивать на дыбу, к величайшему наслаждению зрителей, которые держались за бока от криков отчаяния и невыносимой боли, исторгаемых из груди злосчастных жертв.
Предводители флибустьерских полчищ оставались невозмутимо бесстрастными и к крикам, и к отрицаниям страдальцев, которых пытали; они вели дело хладнокровно и методично, с равнодушием торговцев, просчитывающих в уме выгоды от сделки.
Все эти действия флибустьеры называли правильно организованным грабежом -- грабежом, наводящим ужас, от которого целый город издавал предсмертные стоны и перед коим бледнели все неистовства, совершенные самыми свирепыми шайками разбойников в средние века. Грозное судилище заседало в ратуше под председательством Монбара, Моргана, Польтэ и еще пяти или шести человек.
Губернатор, находящийся под стражей двух флибустьеров, должен был каждый раз при появлении нового лица называть его по имени и определять состояние -- к чему, разумеется, его вынуждали только жестокими муками, которым он подвергался от своих палачей при малейшем колебании.
Страх смерти так силен в сердце человека, даже самого храброго, особенно когда она представляется в образе, наводящем ужас, что бедняга волей-неволей покорялся требованиям победителей.
Лоран отыскал посреди этой страшной бойни Монбара. Грозный истребитель испанцев, как всегда холодный и невозмутимый, тихим и ясным голосом отдавал приказания или подвергнуть пленника пытке, или вести его в тюрьму.
Факелы, воткнутые в железные стенные подсвечники, и зажженные восковые свечи на столе, за которым сидели самозваные судьи, освещали залу судилища красноватыми отблесками и придавали ей вид еще более страшный и фантастический.
Как только Монбар заметил Лорана, он протянул ему руку.
-- А! Дружище, и ты тут? Что привело тебя сюда?
-- Во-первых, любезный друг, я хочу поздравить тебя с блистательной победой.
-- Ну, старина, уж мою-то блистательную победу, -- улыбаясь, возразил Монбар, -- не лучше ли назвать нашей? Кому же мы обязаны победой, если не тебе, насколько мне известно? Что вы скажете на это, братья?
-- По правде говоря, Лоран, -- заметил Польтэ, -- нам без тебя пришлось бы несладко.
-- Черта лысого! Да что это еще за крик? -- внезапно рассвирепел Морган. -- Ничего не слыхать. Заткните глотку этому крикуну!
Крикуном оказался несчастный горожанин, которому под предлогом, будто бы он ложно выдает себя за бедняка, сжимали виски с таким рвением, что его череп готов был треснуть.
-- Постой! -- вскричал Монбар.
Он вынул из-за пояса пистолет, прицелился в беднягу и убил его наповал.
-- Вот и все дела, -- сказал он.
После этого он снова обратился к Лорану, который смотрел на все с таким видом, будто эта процедура приелась ему донельзя.
-- Ну-ка, дружище, -- тихо сказал Монбар, -- ведь ты не без цели пришел сюда? Что тебе надо?
-- Переговорить с тобой.
-- Сейчас?
-- Да, сейчас.
-- Значит, дело спешное?
-- И даже очень.
-- Хорошо, погоди минуту. Монбар встал и обратился к Польтэ:
-- Займи пока мое место, а мне надо переговорить с Лораном. Но смотри, брат, будь построже, ты иногда проявляешь излишнюю слабость и мягкотелость, клянусь честью!
Эти слова, обращенные к одному из самых свирепых флибустьеров, участвовавших в экспедиции, поражали своей неожиданностью.
Пристыженный Польтэ склонил голову и в душе дал себе слово впредь не подвергаться подобному выговору.
Монбар и Прекрасный Лоран прошли в смежную комнату. Их беседа длилась долго и, вероятно, была занимательна, так как ни тот, ни другой из собеседников не стал бы терять времени на пустую болтовню.
По прошествии по меньшей мере двух часов они вернулись в залу.
-- Решено, -- сказал Монбар, -- завтра батареи будут уничтожены, пушки потоплены, а дома, которые мешают выстрелам с форта, разрушены. Я пошлю четыре сотни человек для усиления гарнизона. Что же касается тебя, старина, то скажу то же, что говорил и всегда: поступай, как сочтешь нужным.
-- Ты знаешь, что первым условием я ставлю то, о чем просил тебя.
-- Я дал слово, друг, будь спокоен: ни один волосок не упадет с их головы.
-- Спасибо, дружище!.. Теперь прощай.
-- Нет, до свидания!
-- Правда, до свидания в Панаме!
-- Да, в Панаме.
-- Да, пришли ко мне Хосе; ты совсем завладел им, а он мне крайне необходим.
-- Пришлю, завистник, без него ты теперь как без рук, прости Господи!
-- Он славный товарищ. С Богом, желаю успеха!
-- Прощай!
Флибустьеры еще раз пожали друг другу руки и расстались.
На другое утро, сдав командование фортом Олоне, сильно опечаленному тем, что остается один, Прекрасный Лоран сел на лошадь и уехал в сопровождении лишь нескольких товарищей на асиенду дель-Райо; остальные были кто убит, кто ранен. Мы уже видели, как капитан прибыл на асиенду около часа спустя после отъезда дона Хесуса и как его там встретили.
Первой заботой Лорана, когда он вошел в свою комнату, было переодеться с ног до головы.
Будучи флибустьером, Лоран, однако, оставался дворянином до мозга костей: он всегда одевался самым тщательным образом. На дуэль ли он шел, на любовное ли свидание или на сражение -- иначе, как в брильянтах, кружевах, шелках и бархате он не появлялся, куда бы ни призывали его удовольствие, долг или прихоть.
Мажордом пришел в обычное время ужина, но вместо того, чтобы, как всегда, пойти впереди гостя, он почтительно поклонился и молча ждал.
-- Я вижу, вы хотите сказать мне что-то, ньо Гальего? -- спросил Лоран.
-- Так точно, ваше сиятельство, -- ответил мажордом с очередным поклоном. -- Сеньориты измучились и не в силах спуститься в столовую, они приказали подать им ужин на их половине.
-- Не больны ли они? -- с живостью вскричал молодой человек.
-- Нет, ваше сиятельство, это только последствие всего, что случилось сегодня... Молоденькие особы, известное дело, очень хрупки.
Лоран улыбнулся странному выражению достойного дворецкого, но не сказал ни слова, и тот продолжал:
-- Преподобный отец Санчес просит ваше сиятельство избавить его от скуки вкушать трапезу в одиночестве и удостоить чести отужинать с ним в его комнате.
-- С удовольствием. А мои люди, любезный ньо Гальего, где же они будут есть?
-- Со мной, ваше сиятельство, -- величественно ответил мажордом, -- и от этого они поужинают ничуть не хуже, смею вас уверить.
-- Я убежден в этом, ньо Гальего, -- улыбаясь, сказал Лоран, -- потрудитесь же проводить меня к капеллану.
-- Всегда к услугам вашего сиятельства, -- ответил мажордом с почтительным поклоном.
Он отправился впереди молодого человека и довел до самой комнаты отца Санчеса, где и оставил его после того, как торжественно провозгласил о его приходе.
-- Надеюсь, вы извините меня, любезный граф, что я обеспокоил вас, -- ласково сказал капеллан, идя навстречу посетителю и протягивая ему руку.
-- Это не беспокойство, а удовольствие! Я рад нашему свиданию с глазу на глаз.
-- Старики -- эгоисты, как вам известно, граф, Я люблю вас, вот мне и захотелось побеседовать с вами откровенно.
-- Вы меня крайне обязываете, отец Санчес.
-- В сторону церемонии; садитесь, граф... Увы! Отчего нельзя нам воскресить один из тех уютных ужинов в Торменаре, когда...
-- Умоляю вас, отец Санчес, -- перебил молодой человек, глубоко взволнованный, -- не пробуждайте этих милых и грустных воспоминаний, моя рана все еще не зажила и кровоточит, как в самый первый день.
Старые друзья, как мы теперь уже можем называть их, сели друг против друга и принялись за еду, беседуя о посторонних предметах в присутствии лакея, который прислуживал им; однако, когда был подан десерт и слуга удалился, разговор резко перешел на другое и принял серьезный характер.
Отец Санчес встал, порылся в ящике и вернулся на свое место, бросив перед прибором Лорана горсть сигар.
-- Вы ведь знаете, граф, -- с улыбкой сказал монах, -- что здесь вы у себя. Итак, не стесняйтесь. Вот отличные сигары, воспользуйтесь ими, можете даже, если угодно, злоупотре-
бить. Хотя сам я не курю, но запах табака мне вовсе не неприятен... А вот ликеры, выбирайте по вкусу. Отец Санчес придвинул к себе кофейник.
-- Я нарочно сварил для вас кофе, который, надеюсь, заслужит вашего одобрения, -- сказал он. -- И я выпью с вами за компанию.
-- Вы, кажется, принялись за старое, отец Санчес, -- опять балуете меня.
-- Так отрадно баловать того, кого любишь, -- тихо проговорил монах.
-- Разумеется, -- со смехом ответил молодой человек, выбирая сигару, -- более того, я даже подозреваю вас в намерении подкупить меня.
-- Тсс, -- тонко заметил отец Санчес, -- не говорите этого, пожалуйста, вы угодили в больное место.
-- Прошу покорно! Стыдно вам, духовному лицу, строить такие козни!
-- А что делать, граф, каждый заботится о себе, как может.
-- Вы должны знать, что со мной вам нечего прибегать к хитростям. Скажите откровенно, чего вы хотите, и если есть возможность, это будет исполнено.
-- Дело трудное, предупреждаю вас, граф.
-- И все-таки говорите.
-- Дело вот в чем: целых пятнадцать лет я живу здесь и привязался всей душой к бедным пеонам, прикрепленным к асиенде. Они такие страдальцы! Мне хотелось бы остаться среди них, чтобы охранять их от всякого насилия и покровительствовать им, когда придут ваши товарищи.
-- Только-то, -- сказал капитан, усмехнувшись.
-- Разве это не много?
-- Не очень, отец Санчес. Во всяком случае, я предвидел ваше желание. Возьмите это письмо. Оно подписано Монбаром, командующим экспедиции. А вот и моя печать, -- прибавил он, снимая с мизинца правой руки большой перстень. -- Когда сюда придут Береговые братья, покажите первому же из них это письмо и этот перстень -- и вы будете под двойным покровительством Монбара и Лорана. Никто не посмеет переступить через порог асиенды, она будет теперь священна для моих товарищей, никто и пальцем не посмеет ни к чему прикоснуться. Словом, вы будете здесь в такой же безопасности, хотя бы все двери стояли распахнутые настежь, как если были бы во Франции или на Тортуге.
-- Как, дитя мое, вы сами пришли к этой доброй мысли? -- вскричал чрезвычайно тронутый старик.
-- Вас это удивляет, отец Санчес?
-- Нет, нет, простите, сын мой. Меня не может удивлять, что вы поступаете благородно и великодушно. Увы! Зачем...
-- Ни слова об этом, святой отец, -- с живостью перебил граф, -- разве вы забыли, каков я, запамятовали, что я ничего не забываю, ни зла, ни добра. Я люблю вас, вы мне все равно что отец. Я исполнил только то, что следовало. Итак, оставим этот разговор, если вы хотите сделать мне удовольствие.
-- Как желаете, сын мой.
-- Говорила ли вам донья Флора, -- продолжал молодой человек, чтобы переменить тему беседы, -- что я советовал ей отправиться в Панаму?
-- Она сказала мне об этом мимоходом, но не полагаете ли вы, что ей лучше было бы остаться здесь, со мной?
-- Не знаю, святой отец. Впрочем, я дал ей совет переговорить с матерью.
-- В этом вы правы, граф. А скажите-ка мне, вы все еще думаете уехать завтра?
-- Не могу поступить иначе.
-- Мне хотелось спросить вас об одном, сын, мой, но я боюсь возбудить ваше неудовольствие.
-- Говорите без опасения, отец Санчес, -- улыбаясь, ответил Лоран, -- с каким бы вопросом вы ко мне ни обратились, я выслушаю вас почтительно.
-- И ответите?
-- Постараюсь.
-- Вы любите донью Флору? -- внезапно спросил монах.
-- Больше жизни, -- откровенно ответил молодой человек.
-- И намерение ваше...
-- Жениться, как этого и следует ожидать от меня.
-- Я знал это. Ах! Ваше сердце мне хорошо известно... Но теперь я затрудняюсь еще больше, не знаю даже, как и подступить к вопросу...
-- Что я намерен сделать с ее отцом, не правда ли? -- перебил молодой человек с усмешкой, слегка насмешливой.
-- Вы угадали, сын мой, я действительно желал бы знать, как вы намерены поступить по отношению к этому презренному негодяю.
-- Выслушайте меня, святой отец: от вас я таиться не хочу и отвечу вам так же откровенно, как вы спрашиваете. Этот, по вашему же выражению, презренный негодяй, которого и назвать иначе нельзя, совершил самые ужасные преступления: он был неумолимым палачом моей близкой родственницы, всю жизнь которой отравил и счастье которой разрушил навсегда. Не далее как сегодня он низко и подло бросил свою дочь без сожаления, без малейших угрызений совести на произвол первого разбойника, который явился бы на асиенду. Если бы в ваших руках не было всесильной охраны, эта невинная и чистая девушка, достойная любви и уважения, была бы погублена безвозвратно, осуждена на позор или даже на смерть... с этим, надеюсь, вы согласны?
-- Увы, сын мой, все это вполне справедливо.
-- Виновный должен быть наказан, -- холодно продолжал молодой человек, -- и наказан примерно.
Отец Санчес побледнел и невольно содрогнулся при этой резко произнесенной угрозе.
-- Успокойтесь, отец мой, -- продолжал капитан, -- я не убью его; ваши слова заставили меня задуматься... Он не умрет.
-- Слава Богу! -- вскричал монах, воздев руки с горячей благодарственной мольбой.
-- Погодите, отец мой, -- со зловещей усмешкой продолжал капитан, -- что значит смерть для человека, утомленного жизненной борьбой? Это сон и отдых. Для солдата -- это венец славы, для несчастного -- прекращение скорби, для преступника -- тяжелая минута, но одна-единственная, и потом всему конец. Смерть ни в каком случае не искупление... Этот человек будет жить, чтобы искупать прошлое!
Холодный пот выступил на лбу отца Санчеса. Он жадно ловил каждое слово капитана, и безотчетный ужас овладевал им, когда он начал угадывать, что презренному готовится кара в тысячу раз ужаснее самой смерти.
Лоран продолжал невозмутимо и холодно:
-- Я хочу, чтобы он жизнью искупал свои преступления, чтобы каждый его день был постоянной скорбью без отдыха, без облегчения, без надежды. Он богат -- я превращу его в бедняка; у него друзья, льстецы -- я оставлю его одного с глазу на глаз с его злодеяниями. Когда Панама будет в нашей власти, дон Хесус Ордоньес, лишенный всего своего достояния, отправится на принадлежащей мне каравелле в Индийский океан и будет высажен на пустынном острове. Но так как я хочу, чтобы он остался жив и действительно искупил все свои злодеяния, то его снабдят съестными припасами, разными орудиями и семенами, словом, всем необходимым, чтобы трудами рук поддерживать свое жалкое существование. Потом каравелла уйдет, и этот человек, или скорее чудовище в человеческом образе, исключенное из списка живых, останется один перед лицом Бога. Для него не будет существовать надежды, но как трус он более всего боится смерти и станет влачить жизнь почти против собственной воли, побуждаемый одним только инстинктом самосохранения и проклиная ежечасно и ежеминутно свое существование, прервать которое, чтобы положить конец невыносимым мукам, у него не хватит ни сил, ни духу... Как видите, отец Санчес, -- прибавил Лоран с горечью, -- я руководствуюсь вашими словами, более не мщу, но караю.
-- Быть может, милосерднее было бы с вашей стороны, сын мой, вонзить ему кинжал в сердце?
-- Судья вершит правосудие, палач исполняет приговор. Я не хочу быть палачом этого человека, не хочу пачкать руки в его крови.
-- Но вы становитесь его судьей и произносите над ним приговор, тогда как намерены жениться на его дочери!
-- Ошибаетесь, отец Санчес, не я буду судить его: Береговое Братство управляется грозными и неумолимыми постановлениями, в основе которых лежит справедливейший из естественных законов: око за око, зуб за зуб. Суд, состоящий из главных членов нашего товарищества, имеет обязанностью блюсти правосудие между нами. Этот суд исполняет свой долг везде, куда бы ни забросили его события: в море и пустыне, под открытым небом, в глубине лесов и в подземельях, в городах и деревушках, словом, где бы ни нуждались в его справедливом решении. Тогда члены его собираются, выслушивают жалобы, по совести взвешивают изложенные перед ними факты и оправдывают или осуждают обвиняемого, не поддаваясь никакому влиянию посторонних соображений, руководствуясь только тем, что им кажется справедливым. Эти приговоры неизменны.
Отец Санчес молчал с минуту в задумчивости, потом поднял голову и с грустной улыбкой на губах произнес:
-- Вы влюблены в донью Флору и хотите на ней жениться; разумеется, вы отстраняете от себя неблагоприятную тень, которую набросил бы на вас в глазах любимой девушки приговор, произнесенный вами над ее отцом. Но вы обманываете себя одной тонкой уловкой, дитя мое: страшная ответственность в любом случае падет только на вас.
-- На меня, отец Санчес? Но какую тень может набросить на меня это дело, желал бы я знать?
-- Вы не будете в нем судьей, я согласен с этим, не будете палачом, допускаю и это, но...
-- Но что? Договаривайте, отец мой!
-- Вы будете доносчиком, то есть ваша роль, наименее благородная из всех, что бы вы ни говорили, все-таки останется ролью человека, который мстит.
-- У вас железная логика, отец Санчес, -- возразил, улыбаясь, молодой человек, -- беседовать с вами одно наслаждение.
-- Напрасно вы уклоняетесь от вопроса, сын мой, шутка -- еще не ответ.
-- Разумеется, нет, я и не уклоняюсь от предмета разговора, клянусь вам... Это последний ваш довод против меня, отец мой?
-- Последний -- и вместе с тем неотразимый. Я посмотрю, как вы опровергнете его.
-- Не торопитесь предрешать, отец Санчес, -- возразил молодой человек, все еще улыбаясь, -- разве вы забыли, что я сознался вам в сильном влиянии, оказанном на меня вашими словами, и как я взвешивал их в уме?
-- Очень хорошо помню, но это не ответ, сын мой, почему я и заключаю, что вы признаете себя побежденным... Ваше здоровье, граф, и послушайтесь меня, предоставьте Богу наказать виновного.
С минуту или две молодой человек всматривался в игру вина, приподняв свой стакан, потом залпом осушил его и медленно снова опустил на стол.
-- Не торопитесь с заключением, отец мой, -- сказал он, улыбаясь, -- а главное, не провозглашайте громкой победы, никогда вы не бывали ближе к полному поражению.
-- О-о! Хотел бы я видеть это!
-- Если я представлю вам убедительный довод, признаете ли вы откровенно мою правоту?
-- Даю честное слово, сын мой. Но и с вашей стороны, если доводы ваши односторонни и ничего не доказывают неопровержимо, откажетесь ли вы от вашей мести?
-- Гм! Вы быстро шагаете, отец Санчес. Что ж, я согласен, даю вам слово! Видите, как я уважаю вас и как высоко ценю ваши советы и просьбы.
-- Я признаю это и благодарен вам, сын мой. Говорите, мне любопытно услышать то, что должно сокрушить в пух и прах доводы, представленные мной.
Отец Санчес прикидывался спокойным и беззаботным, хотя далеко не испытывал такой уверенности: в душе он трепетал, твердое убеждение молодого человека пугало его.
-- Выслушайте же меня внимательно, отец мой, так как надо покончить с этим, -- продолжал капитан. -- Я понимаю, что вы как святой муж стоите за прощение обид; евангельское учение платит добром за зло. Все это прекрасно, не спорю, но вы сами должны признать, что держаться его буквально -- значит отдать весь мир во власть злодеев и разбойников, и тогда все честные люди сделались бы ни более ни менее как их рабами. Не будем с вами обсуждать сейчас этот вопрос, так как разговоры могут завести слишком далеко. Я предпочитаю обойти молчанием все рассуждения, более или менее основательные, и прямо и просто приступлю к делу, о котором шла речь.
-- Да, сын мой, скорее к делу.
-- Я не буду ни судьей, ни палачом, ни доносчиком, не буду даже присутствовать, когда станут судить этого человека. Скажу больше: если потребуются мои показания, я откажусь давать их на том основании, что мои слова могут расценить как пристрастные -- надеюсь, вы понимаете, о чем идет речь.
-- Очень даже, но в таком случае я не вижу...
-- Позвольте, отец мой, вы не видите потому, что упорно держите глаза закрытыми. Мне надо заставить вас открыть их, что я и сделаю немедленно. Обвинителем того, кого вы называете доном Хесусом, буду не я, могу вас уверить. Два других лица возьмут на себя эту обязанность, и эти два лица хорошо вам известны, отец Санчес: первое -- Мигель Баск, сын кормилицы доньи Христианы, моей покойной матери, и доньи Лусии, моей тетки. Мигель Баск, отец которого был убит, защищая донью Лусию и донью Марию Долорес, ее мать, которых злодей похитил. И, наконец, второй свидетель, показания которого уничтожат презренного -- это будет сама донья Лусия. Она восстанет из могилы, в которую заживо схоронила себя, чтобы потребовать наказания своего палача... Что скажете вы на это, отец мой?
-- Да, что вы скажете? -- повторил, как грозное эхо, тихий женский голос с выражением непреклонной решимости.
Собеседники быстро подняли головы: донья Лусия была возле них, бледная и прекрасная, как всегда. Глаза ее ярко блестели, в них сверкали молнии.
У отца Санчеса потемнело в глазах, мысли его смешались, на миг рассудок его помутился, словно пламя свечи, колеблемое ветром; он испустил тяжелый вздох и горестно склонил голову на грудь.
-- Суд Господен свершается над этим человеком, -- едва слышно пробормотал монах, -- теперь он погиб безвозвратно.
Воцарилось продолжительное молчание.
-- О! Донья Лусия! -- продолжал наконец капеллан тоном кроткого укора. -- Неужели вы становитесь обвинительницей вашего мужа?
-- Я обвиняю палача моей дочери, отец мой, -- ответила она с холодной решимостью, -- время милосердия миновало; я простила ему мою испорченную жизнь, мои постоянные страдания, мое убитое счастье, я все вынесла, всему покорилась без единой жалобы. Но этот человек осмелился посягнуть на жизнь моей дочери, он бежал, бросив ее, в надежде, что преступление, на которое он сам не решается, исполнят другие... И вот я пробуждаюсь! То, что я отказывалась делать для себя, я сделаю для своего ребенка. Кто сможет отрицать право матери защищать свою дочь?!
-- Я побежден, увы! Эта последняя низость переполняет чашу. Да исполнится воля Божья!
Донья Лусия взяла руку монаха и поцеловала ее.
-- Благодарю, отец мой, -- сказала она, -- благодарю, что вы не настаиваете более на снисхождении к этому подлецу. Все было бы напрасно, вы поняли это: львица не может с большим ожесточением защищать своих детенышей от опасности, чем буду я отстаивать свое дитя -- увы! -- единственную отраду, что осталась мне в этой жизни, -- заключила она мрачно.
Потом, обратившись к капитану, она спросила:
-- Можете вы дать нам верное убежище -- мне и Флоре, племянник?
-- Могу предложить вам убежище, совершенно недоступное, в доме, где я живу.
Донья Лусия задумалась.
-- Вы уезжаете завтра?
-- Завтра, сеньора.
-- Я полагаюсь на вашу честь и на ваше благородство, -- сказала она, протягивая ему руку. -- Вы мой единственный родственник, я доверюсь вам... Дочь рассказала мне все. Завтра мы последуем за вами.
Молодой человек почтительно поцеловал протянутую ему прекрасную руку.