Когда караван достиг места стоянки, солнце почти исчезло за горизонтом.
Место это, расположенное на вершине довольно крутого холма, было выбрано с той предусмотрительностью, которой вообще отличаются техасские и мексиканские охотники. Неожиданное нападение было совсем невозможно, а вековые деревья, украшавшие собою гребень возвышенности, в случае вооруженного столкновения представляли надежное прикрытие от вражеских пуль.
Мулов освободили от поклажи, но сделано это было совсем не так, как бывает обыкновенно: вместо того чтобы устроить из вьюков нечто вроде бруствера для защиты лагеря, их сложили в кучу и поместили в таком месте, где они были в полной безопасности от посягательства со стороны грабителей, которые случайно или умышленно могли появиться около лагеря с наступлением темноты.
Вокруг лагеря зажгли семь или восемь больших костров, чтобы заставить диких животных держаться в отдалении. Мулы получили свою порцию маиса, который для них насыпали в мешочки, положенные на землю. Затем, поставив вокруг лагеря часовых, солдаты и погонщики деятельно взялись за приготовление для себя скудного ужина, который был для них решительно необходим, чтобы восстановить силы после утомительного дневного перехода.
Капитан Мелендес и монах, отойдя немного в сторону от разведенного для них костра, покуривали сигаретки из маиса, в то время как денщик офицера спешно готовил ужин для своего хозяина. Мы должны заметить, что ужин этот был столь же прост, как и ужин остальных членов каравана, но голод делал его не только сносным, но даже необыкновенно вкусным, хотя состоял он из двух кусков вяленой говядины и четырех или пяти сухих маисовых лепешек.
Капитан быстро покончил с едой. Он поднялся с места и, так как уже наступила ночь, отправился в обход сторожевых постов, чтобы удостовериться, что все в должном порядке. Когда он вернулся к своему месту у костра, отец Антонио, протянув ноги к огню и заботливо укутавшись в свое плотное сарапе, спал или делал вид, что спит, причем руки его были сжаты в кулаки.
Дон Хуан посмотрел на него с невыразимой ненавистью и презрением, задумчиво покачал головой и отдал денщику, молча ожидавшему распоряжений своего командира, приказание привести пленных.
Пленники эти до сих пор находились в некотором отдалении. Хотя с ними и обращались вполне деликатно, тем не менее легко было заметить, что за ними зорко следят и тщательно их стерегут. Впрочем, вследствие своей беспечности, а быть может, и по другой какой-нибудь причине, они, по-видимому, не подозревали, что их удерживают в качестве пленных, так как у них не отобрали оружия. Однако при взгляде на их крепкое телосложение и энергичное выражение лиц, хотя им обоим и перевалило за пятьдесят, можно было предположить, что, выждав удобный момент, они попытаются вернуть себе свободу, хотя бы и пришлось пустить в ход физическую силу.
Они беспрекословно последовали за денщиком и скоро очутились перед командиром отряда.
Ночь была темная, но костры горели так ярко, что легко можно было разглядеть лица незнакомцев.
Увидев их, дон Хуан не мог скрыть своего удивления, причем один из пленных быстро поднес к своим губам палец, чтобы посоветовать капитану вести себя осторожно, и указал глазами на лежавшего перед ними на земле монаха.
Капитан понял это немое предостережение, на которое и ответил легким кивком головы, а затем, выказывая полнейшее равнодушие и небрежно вертя между пальцев сигаретку, спросил:
-- Кто вы такие?
-- Охотники, -- отвечал без малейшего колебания один из пленных.
-- Вас встретили несколько часов тому назад на берегу реки.
-- Это правда.
Пленник зорко огляделся, а затем, обращая свой взор на офицера, заметил:
-- Прежде чем ответить на ваши вопросы, я желал бы, в свою очередь, узнать от вас одну вещь.
-- Какую именно?
-- По какому праву вы меня допрашиваете?
-- Посмотрите хорошенько кругом, -- ответил капитан, нисколько не смущаясь.
-- Я понимаю, что вы хотите этим сказать: по праву сильного, не так ли? Я -- вольный охотник и не признаю по отношению к себе другого закона, кроме собственной воли, и господином своим считаю одного себя.
-- О-о! Да вы говорите гордым языком, compadre [приятель (исп.)].
-- Я говорю языком человека, не привыкшего повиноваться ничьей посторонней воле. Захватив меня в свои руки, вы злоупотребили не своей силой, потому что солдаты ваши скорее бы убили меня, чем заставили за собой следовать, если бы я сам этого не пожелал, но той легкостью, с которою я вам доверился. Поэтому я заявляю вам свой протест и требую, чтобы вы немедленно возвратили мне свободу.
-- Ваша надменная речь не производит на меня ни малейшего впечатления, и если б я только захотел заставить вас заговорить, то уж, конечно, в моем распоряжении нашлись бы средства для этого.
-- Да, -- заметил с горечью пленник, -- мексиканцы не забывают, что в числе их предков были испанцы, и умеют при случае пускать в дело пытку. Ну что ж, капитан, попробуйте, помешать вам некому. Надеюсь, что мои седые волосы не спасуют перед вашими молодыми усами.
-- Довольно об этом, -- с раздражением вскричал капитан. -- Если я возвращу вам свободу, кем вы окажетесь, врагами или друзьями?
-- Ни теми ни другими.
-- Что вы хотите этим сказать?
-- Мой ответ и без того очень ясен.
-- Тем не менее я его не понимаю.
-- Ну так я поясню его вам в двух словах.
-- Говорите.
-- Случаю угодно было нас столкнуть, хотя мы и направлялись в разные стороны. Если теперь мы расстанемся, то никто из нас не унесет после этой встречи в своем сердце чувства ненависти, так как ни вы ни я не будем иметь повода жаловаться друг на друга. Тем более что нам, по всей вероятности, и не придется никогда больше увидеться.
-- Гм! Однако не подлежит никакому сомнению, что вы кого-то поджидали на дороге, когда вас там встретили мои солдаты.
Пленник рассмеялся.
-- Кто знает! -- ответил он, произнося эти слова с особым ударением. -- Может быть, мы поджидали более ценную добычу, чем вы думаете, и в ловле которой не отказались бы принять участие и вы.
Монах сделал легкое движение и открыл глаза, делая вид, что он просыпается.
-- Как, -- сказал он, обращаясь к капитану и слегка позевывая, -- вы все еще не спите, сеньор дон Хуан?
-- Нет еще, -- ответил тот, -- я занят допросом двух людей, задержанных моим авангардом несколько часов тому назад.
-- А-а! -- проговорил монах, кидая на незнакомцев презрительный взгляд. -- Эти господа не внушают мне ни малейшего опасения.
-- Вы так думаете?
-- Я не знаю, какое и у вас основание бояться этих людей?
-- Э! Может быть, это шпионы.
Отец Антонио принял отеческий вид.
-- Шпионы! -- ответил он. -- Значит, вы боитесь засады?
-- При тех обстоятельствах, в которых мы находимся, это предположение не заключает, мне кажется, в себе ничего невероятного.
-- Ба-а! Это было бы необычайно в здешней стране и при том конвое, который находится в вашем распоряжении. Сверх того, оба этих человека, насколько я мог понять, от дались в ваши руки без всякого сопротивления, тогда как легко могли бы ускользнуть.
-- Это правда.
-- Значит, у них не было дурных намерений, это очевидно. На вашем месте я преспокойно отпустил бы их на все четыре стороны.
-- Таково ваше мнение?
-- Без всякого сомнения, да.
-- Кажется, эти два незнакомца вас очень интересуют?
-- Меня? С чего вы это взяли? Я стараюсь рассудить по справедливости, вот и все, а теперь поступайте как знаете, я умываю руки.
-- Может быть, вы и правы, однако я не отпущу этих людей на свободу до тех пор, пока они не назовут мне имени того человека, которого они поджидали.
-- А разве они поджидали кого-нибудь?
-- Я сужу об этом на основании их собственных слов.
-- Это правда, капитан, -- ответил тот из пленников, который говорил до сих пор, -- но хотя мы и знали о том, что вы поедете, однако поджидали мы не вас.
-- Так кого же?
-- Вы непременно хотите об этом знать?
-- Разумеется.
-- Так отвечайте вы, отец Антонио, -- насмешливо сказал пленник, -- так как вы один в состоянии назвать имя, которое капитану желательно знать.
-- Я?! -- вскричал монах, подпрыгивая от гнева и побледнев как мертвец.
-- А-а! -- заметил капитан, поворачиваясь к монаху, -- Дело начинает становиться интересным.
Редкое зрелище представляли из себя четыре наших героя, стоя лицом к лицу друг с другом около костра, пламя которого освещало их фантастическим светом.
Капитан беспечно покуривал свою сигаретку, насмешливо поглядывая на монаха, на лице которого боязнь и нахальство вели ожесточенную борьбу, за всеми перипетиями которой легко было уследить. Оба охотника, скрестив на груди руки, мрачно улыбались и в душе, по-видимому, радовались смущению человека, которого они столь резко и грубо заставили выйти на сцену.
-- Не делайте, пожалуйста, удивленного вида, отец Антонио, -- промолвил наконец один из пленников, -- вы ведь отлично знаете, что поджидали мы именно вас.
-- Меня? -- задыхающимся голосом ответил монах. -- Клянусь честью, этот несчастный сошел с ума!
-- Я и не думал сходить с ума, отец Антонио, -- сухо ответил пленник, -- и вам придется поплатиться за те выражения, которыми вам угодно меня награждать.
-- Так сознавайтесь же, -- грубо заметил тот из пленных, который до сего времени молчал. -- У меня нет ни малейшей охоты быть повешенным ради вашего удовольствия.
-- Что неизбежно и случится, -- спокойно добавил капитан, -- если вы, senores caballeros, не потрудитесь дать мне удовлетворительное объяснение своим поступкам.
-- Ну, вот видите, ваше преподобие, -- проговорил пленник, -- наше положение начинает становиться рискованным. Извольте же отнестись к делу серьезно.
-- О-о! -- вскричал с яростью монах. -- Я попал в ужасную западню.
-- Довольно! -- прервал его капитан громовым голосом. -- Эта комедия не может продолжаться больше, отец Антонио. Не вы попали в ужасную западню, а, наоборот, я должен был попасть в нее по вашей милости. Я знаю вас с давних пор, и все ваши планы известны мне до мельчайших подробностей. Вы уже давно ведете свою опасную игру. Нельзя служить одновременно и Богу и черту без того, чтобы это рано или поздно не открылось. Я ведь хотел только сделать вам очную ставку с этими честными людьми, чтобы привести вас в смущение и заставить сбросить с себя ту маску ханжества, которую вы постоянно на себя надеваете.
Пораженный резкостью этих слов, монах некоторое время не мог вымолвить ни одного слова, сознавая полную справедливость обращенных к нему упреков. Наконец он поднял голову и, обращаясь к капитану, высокомерно спросил:
-- В чем же именно вы меня обвиняете?
Дон Хуан презрительно улыбнулся.
-- Я обвиняю вас в том, -- ответил он монаху, -- что вы намеревались завести отряд, которым я командую, в устроенную вами засаду, где теперь нас поджидают ваши достойные сообщники, чтобы ограбить нас и перебить. Что вы можете на это возразить?
-- Ничего, -- сухо ответил отец Антонио.
-- Вы правы, потому что ваши уверения в своей невиновности не достигли бы цели. Однако, ввиду вашего собственного признания, я не отпущу вас без того, чтобы у вас осталась навсегда память о нашей встрече.
-- Будьте осторожнее, капитан: я -- слуга церкви, моя одежда делает меня неприкосновенным.
Капитан насмешливо улыбнулся.
-- Это не важно, -- заметил он иронически, -- ее с вас снимут.
Большая часть солдат и погонщиков, проснувшихся от слишком громкого разговора между монахом и офицером, понемногу подходила к ним и с любопытством следила за происходившим.
Капитан указал солдатам на монаха рукой и скомандовал:
-- Снимите с него верхнее платье, привяжите к дереву и дайте ему двести ударов кнута.
-- Презренные люди! -- вне себя закричал монах. -- Я прокляну всякого, кто осмелится ко мне прикоснуться. Вечное осуждение грозит тому, кто дерзнет поднять руку на служителя алтаря!
Солдаты остановились, приведенные в ужас этим проклятием, которое отняло у них всякую решимость, вследствие их невежества и крайнего суеверия.
Монах скрестил руки и, с торжествующим видом взглянув на офицера, произнес:
-- Несчастный безумец, я мог бы наказать тебя за твою дерзость, но я прощаю тебя, пусть накажет тебя Бог! Он будет твоим судьей, когда пробьет твой час. Прощай! Эй вы, пропустите меня!
Драгуны, смущенные и перепуганные словами монаха, медленно, хотя и с некоторой нерешительностью, расступились. Капитан, вынужденный сознаться в своем бессилии, сжимал кулаки и гневно озирался по сторонам.
Монаху уже почти удалось пройти сквозь ряды солдат, как вдруг он почувствовал, что чья-то рука его удерживает. Он обернулся, очевидно намереваясь отчитать человека, дерзнувшего до него дотронуться, но выражение лица его тотчас же изменилось при взгляде на того, кто его удерживал. Это был не кто иной, как неизвестный пленник, главный виновник нанесенной ему обиды.
-- Постойте, ваше преподобие, -- сказал охотник, -- я понимаю, что эти храбрецы, будучи католиками, страшатся вашего проклятия, не решаясь поднять на вас руку из боязни вечных мучений, но для меня это безразлично: я, как вы знаете, еретик и ничем, следовательно, не рискую, освободив вас от вашей одежды, и, если позволите, я окажу вам эту маленькую услугу.
-- О! -- сказал монах, скрежеща зубами. -- Я убью тебя, Джон! Я убью тебя, несчастный!
-- Ба-а! Ба-а! Люди, которым чем-нибудь угрожают, обычно живут долго, -- возразил тот, стаскивая с него монашескую одежду.
-- Ну! -- продолжал он. -- Теперь вы, мои храбрецы, можете без всякой опасности для себя исполнить приказ своего капитана: человек этот для вас не более чем первый встречный.
Смелый поступок охотника сразу освободил солдат от нерешительности, которой они поддались. Как только на плечах монаха не стало его внушающей ужас одежды, они, не внимая более ни мольбам, ни угрозам осужденного, крепко привязали его, невзирая на крик, к дереву и наградили двумя сотнями ударов кнута, согласно приказу капитана. Между тем охотники присутствовали при этой экзекуции, мрачно считая удары и отвечая громким смехом на вопли несчастного, который извивался от боли, как змея.
После сто двадцать восьмого удара монах замолчал, сильное нервное потрясение сделало его нечувствительным к боли. Однако он был еще жив, зубы его были стиснуты, а на искривленных губах выступила белая пена; глаза смотрели пристально, но ничего уже не могли видеть, и единственным признаком жизни были глубокие вздохи, от которых время от времени вздымалась его могучая грудь.
Когда наказание было приведено в исполнение и монаха отвязали, он безжизненно повалился на землю, где и остался лежать не шевелясь.
Его одели и оставили в покое, не заботясь о том, что с ним будет дальше.
Оба охотника, поговорив о чем-то шепотом с капитаном, ушли.
Остаток ночи прошел спокойно.
За несколько минут до восхода солнца солдаты и погонщики поднялись, чтобы нагрузить мулов и приготовить все для дальнейшего похода, а затем был дан сигнал к выступлению.
-- Однако где же монах? -- воскликнул внезапно капитан. -- Мы не можем так его здесь покинуть. Положите его на мула, и мы оставим его на первом постоялом дворе, который попадется нам на дороге.
Солдаты сейчас же повиновались и принялись искать отца Антонио, но все их поиски были бесполезны: он исчез бесследно.
Узнав об этом, дон Хуан нахмурился, но после минутного размышления беззаботно тряхнул головой.
-- Тем лучше, -- проговорил он, -- а то этот монах всю дорогу причинял бы нам одно только беспокойство.
Караван выступил в дальнейший путь.