После сражения при Рейсгофене пруссаки, которые не ожидали такой полной победы, воспламенились необыкновенным пылом. Они вообразили, что для них нет уже ничего невозможного, и все движения их носили отпечаток вдохновения минуты при чрезвычайной быстроте.
Уже на другой день после битвы немецкие генералы замышляли взятие Страсбурга.
Рано утром 7 августа бригада баденской кавалерии, под командою генерала Делароша (вероятно, французского происхождения, как слышно по имени, но отрекшегося от своего отечества) появилась перед Гагенау.
Разведчики доставили сведения, что ворота Висембурга отворены. Генерал Деларош выставил батарею из нескольких орудий и вскачь примчался в город, который и был взят.
Только несколько выстрелов из казармы убило человек пять пруссаков.
Едва отдохнув, баденская кавалерия понеслась дальше, проскакала деревни, лежащие по дороге между Гагенау и Страсбургом, и 8 числа показалась в виду крепости.
Генерал Деларош, хотя и француз по происхождению, однако усвоил себе всю заносчивость пруссаков; он вообразил себя непобедимым и надеялся, как сам писал в газету в Карлсруэ, захватить Страсбург врасплох, как ему удалось это в Гагенау, а вечер провести в городе.
Но он обманулся в ожидании, говорил генерал в своей газетной статье, прибавив с лицемерием, которое составляет отличительную черту прусского характера, что "надежда его однако очень могла бы сбыться в течение первых дней при помощи Божией".
Впрочем, поспешим заявить, что, несмотря на жестокую тревогу в городе при неожиданном появлении баденской бригады, генерал Деларош ни минуты не мог предположить, несмотря на всю свою самонадеянность, чтоб можно было захватить Страсбург врасплох. В душе он, вероятно, порадовался, что ворота нашел запертыми; отважься он очертя голову въехать в Страсбург во главе своей бригады, то, наверное, остался бы с нею в стенах города, только не совсем так, как рассчитывал.
Эта несчастная стычка имела непосредственным последствием не только усиленную деятельность в работах на укреплениях, но и доказала, с какою энергией страсбургцы намерены были защищаться.
Итак, ворота крепости оказались заперты, но генерал Деларош не считал себя побежденным. Ничуть не унывая, храбрый пруссак послал парламентером младшего из своих офицеров, некоторого майора фон Амерингена.
Навязав носовой платок на кончик шпаги, майор подъехал к крепостному валу и потребовал к себе коменданта.
Случайно комендант, полковник Дюкас, находился вблизи.
Он выслушал импровизированного парламентера, который просто-напросто потребовал сдачи Страсбурга с угрозою в случае отказа бомбардировать его.
-- Полноте! -- засмеялся храбрый полковник. -- Вы, верно, шутите. Страсбург не сдастся, приходите взять его.
Майор покраснел, не нашелся ответить и отъехал в смущении.
Кавалерийская бригада, которая подошла на расстояние одного лье от города, направилась вскачь по дороге в Брумат.
Неприятель рассчитывал ночевать в Страсбурге, говорит Шнеганс, из превосходного сочинения которого мы берем эти любопытные подробности. Такова была внезапная самонадеянность, которая овладела неприятелем после неожиданной победы во Фресивилере, что для дерзости его ничто не казалось невозможным.
Выходка пруссаков, однако, наделала большой тревоги в Страсбурге.
Ворота оказались запертыми случайно. Всего четыре дня прошло с открытия военных действий, и Страсбургу уже заявлено было требование сдачи. Между тем, город не имел ни гарнизона, ни боевых снарядов, и в виду особенного положения не знал, есть ли у него съестные припасы и даже защитники.
Встревоженные жители кинулись к ратуше, где находились мэр и несколько муниципальных советников.
На запрос, сделанный мэру, он ответил довольно успокоительными известиями. Пришел префект и стал уверять, что городу опасаться нечего и жители могут спать спокойно.
Однако, толпа удалилась не успокоенная этими уверениями.
И в самом деле, какая будет оборона города? Кому поручить защиту? Страсбургцы почти не знали тогда генерала Уриха; он вечно сидел дома и мало показывался в обществе.
К счастью для них, жители Страсбурга вскоре узнали его коротко и оценили по достоинству.
Около двух часов пополудни 11 августа все члены семейства Гартман собрались в комнате двух раненых.
Капитан Мишель, раны которого, как уже сказано, были легкие, накануне являлся к коменданту отдать себя в его распоряжение, несмотря на то, что раны его едва успело затянуть и он еще очень был слаб от потери крови.
Комендант представил капитана генералу Уриху. Поблагодарив молодого человека за великодушное предложение, генерал однако отклонил его, сказав, что капитан может оказать родному городу услугу важнее, если не останется в его стенах.
Уведомленный шпионами о ходе прусской армии, силы которой все более и более стягивались вокруг Страсбурга, генерал Урих понимал, что ему грозит обложение города и всякое сообщение вскоре будет прервано.
Было в высшей степени важно, чтоб маршал Мак-Магон знал, что происходит в Страсбурге, как слаб гарнизон, как ограничены средства к обороне, какой полный оказывается недостаток в запасах всякого рода. Отличительная черта этой войны, повторяем, та, что французское правительство все предусмотрело для нападения и ничего для защиты. Возможность осады Страсбурга немецким войском не приходила в ум.
Итак, генерал Урих сказал Мишелю, что он намерен отправить его к маршалу Мак-Магону. Он объяснил ему всю важность поручения, от успеха которого зависело спасение города, и пожав ему руку, отпустил его со словами:
-- Я не даю вам никаких наставлений, капитан. Мне давно известны ваша военная сметливость, осторожность и патриотизм. Итак, я вполне полагаюсь на вас, чтоб изложить маршалу бедственное положение, в которое нас поставила непредусмотрительность нашего правительства. Уверьте его от моего имени, что страсбургцы воодушевлены наилучшим духом, что они решились защищаться до последней крайности, и я, что ни случилось бы, исполню свой долг. Теперь дайте себе время немного отдохнуть, вы еще слабы, и будьте готовы выехать из города завтра, тотчас по получении ваших депеш.
Капитан откланялся и вернулся домой.
Разговор между генералом Урихом и Мишелем происходил 10 августа в третьем часу пополудни.
Он и был причиной собрания, о котором упомянуто выше.
Ивон Кердрель приходил в отчаяние, что вынужден отпустить друга одного. К несчастью, его раны так были опасны и положение еще так ненадежно, что даже и мысли не могло ему прийти ехать с ним.
В душе он утешался тем, что у него прелестная сиделка, заботливый уход который и кроткие речи вскоре заставят его забыть это жгучее горе.
Но бедный поручик сильно ошибался и далек был от предчувствия нового грозившего ему несчастья.
Со вчерашнего дня Гартман серьезно обсудил положение дел. Он также был убежден, что город вскоре будет осажден. Мысль о бедствиях, неизбежно связанных с осадою, приводила его в содрогание, и хотя сам твердо решился не оставлять города, он не хотел подвергать таким ужасам дорогих для него существ, как жену, дочь и тещу.
Уже несколько дней от тщетно искал средства удалить их из города, не подвергая опасностям, которые могли встретиться при довольно большом переезде по местности опустошенной, где то и дело шныряли разведчики обеих армий.
Кому доверить их? Вот в чем заключалось затруднение.
Вопрос этот показался ему решенным, когда сын его получил поручение от генерала Уриха. Под охраною молодого капитана они благополучно совершат путь.
Гартман не решил еще окончательно, где назначить им убежище; но имея друзей и родственников во многих городах Эльзаса и Лотарингии, он предоставил Мишелю избрать место самое удобное для пребывания трех женщин, которые лишены будут покровительства близких им лиц.
Всю ночь Гартман тщательно взвешивал выгодные стороны этого плана и согласно тому сделал распоряжение.
Когда мы возвращаемся к нашему рассказу, все было готово к отъезду, но ни слова еще не сообщено о нем кому-либо из членов семейства, кроме Мишеля, который вполне одобрил мысль.
Приближалась минута разлуки; необходимо было сообщить свои намерения дорогим существам, однако Гартман не мог собраться с духом. Он понимал, какое жгучее горе вызовет, колебался и не думал приступить к объяснению, которое с каждою секундою становилось неизбежнее.
Старик бросал на сына выразительные взгляды, как бы прося его помощи, Мишель только опускал глаза и отворачивался, потому что также не решался вызвать тяжелое объяснение.
Итак, разговаривали о посторонних предметах, не отваживаясь коснуться того, что гнетом лежало на сердце, когда вдруг подоспела случайная помощь, на которую никто рассчитывать не мог.
Франц тихо притворил дверь и доложил хозяину, что из гор пришел человек с огромной собакою, судя по виду контрабандист, и желает говорить с ним по важному делу, не терпящему отлагательства.
Господин Гартман было встал, опять сел, очевидно, передумав.
-- Пусть придет сюда, -- сказал он, -- приведите его, Франц.
Незнакомец появился немедленно и собака шла за ним по пятам, а потом легла поперек двери.
Посетитель был не кто иной, как наш знакомый Оборотень.
Достойный контрабандист не изменил ни своего костюма, ни обычных приемов. Быть может, он казался теперь чуть-чуть грязнее и оборваннее, вот и все.
-- Здравствуйте, -- сказал он, сняв шляпу и бросив ее по привычке на пол возле себя.
-- Вы желали говорить со мною, приятель? -- спросил старик хозяин.
-- Вы господин Гартман? -- ответил контрабандист вопросом на сделанный ему вопрос.
-- Да, любезный друг. Могу я сделать что для вас?
-- Для меня ничего; благодарю, вы очень добры. У меня поручение к вам, вот что; я и решил, что надо исполнить его, и чем скорее, тем лучше; чужие вещи жгут мне пальцы.
-- От кого вы?
-- Я сам пришел.
-- Но кто-нибудь указал же вам на меня.
-- Правда, бедный добрый господин Липман!
-- Липман мой родственник, мэр в Мительбахе.
-- Он сам.
-- Как он поживает? -- спросили все в один голос.
-- Давно мы не видались, -- прибавил господин Гартман.
-- И не увидите более этого бедного доброго человека, -- ответил контрабандист со сдерживаемым глубоким чувством.
-- Что вы хотите сказать? Не случилось ли с ним несчастья?
-- И с ним, и со многими другими. Вот в двух словах, в чем дело. Пруссаки пришли в Мительбах и наделали там кучу бед. Они ограбили и сожгли деревню, а потом, не довольствуясь этими гнусностями, расстреляли мэра и муниципальных советников.
-- О Боже! -- вскрикнули дамы, в ужасе всплеснув руками.
-- Возможно ли? -- вскричал господин Гартман.
-- Мы с альтенгеймскими вольными стрелками подоспели на помощь деревне и задали пруссакам трепку на славу, но было поздно: они уже расстреляли этих бедных людей. Все равно, мерзавец полковник, который убил господина Липмана, никого более не убьет -- заключил контрабандист, хлопнув рукой по дулу своего ружья. -- Я рассчитался с ним и за других примусь.
-- Молодец! -- вскричал Мишель и с жаром пожал ему руку.
-- Ага! Вы понимаете это, капитан, вы мужчина и военный, война для вас не новинка, как я вижу по вашему кресту, но вы не станете убивать беззащитных стариков, ни оскорблять женщин и умерщвлять детей. Они же делали это в Мительбахе, подлецы! Уж куда они войдут, будьте покойны, там они всех перебьют и все сожгут.
Водворилось мрачное молчание. Дамы плакали. Мужчинами овладела глубокая тоска.
-- Продолжайте, любезный друг, -- наконец, сказал старик-хозяин.
-- Господин Липман был мой благодетель. Он заботился о моей жене и схоронил ее, он же взял к себе моего мальчугана Зидора, что ждет внизу с безделушками. Я бедняк, извольте видеть, контрабандист, как называют меня, но я честен и чувство имею. Я любил этого доброго человека. С опасностью изжариться как утка, я вошел в его дом, который так и пылал. Вышел я весь опаленный, но все равно, я спас все его безделушки, каску, кирас, крест почетного легиона, саблю и потом кучу золота, серебра, бумаг и Бог весть чего! Я все к вам привез сполна, будьте покойны. Зидор караулил внизу. Прикажите-ка, однако, вашим людям перенести сюда наверх. Оставлять это на улице неладно.
Мишель вышел отдать приказание и тотчас вернулся.
-- Скажите-ка, любезный друг, как вы успели пробраться из Мительбаха сюда, не наткнувшись на прусских мародеров?
-- Острые каски хитры, господин капитан, с вашего позволения, но им не провести Оборотня, как меня прозвали. Я контрабандист, извольте видеть, и знаю тропинки, где от роду никто не хаживал. Нас с Томом возьмут пруссаки только, когда мы сами того захотим, господин капитан, вот оно что! Мой Том и я, мы точно вороны, порох чуем издалека. Пруссаков мы почуем на две мили в окружности. Не так ли, старый дружище, ведь ты не любишь острых касок?
Собака стала на задние лапы, оскалила зубы и глухо заворчала.
-- Вот видите, -- продолжал контрабандист, -- не я заставляю животное говорить таким образом. Будьте покойны, оно понимает меня.
Между тем Франц принес с помощью двух слуг, что контрабандист называл безделушками господина Липмана. В числе их находился портфель, набитый бумагами, маленький железный сундучок и мешков пять с золотом и серебром, тщательно завязанных и запечатанных.
Кроме того, был и крест почетного легиона храброго капитана.
Присутствующие смотрели на контрабандиста со смесью участия и удивления.
Эта сильная и первобытная натура, честная и благородная, с такою простотою, поражала их и вместе невольно привлекала их сочувствие.
Контрабандист удостоверил взглядом, что все находившееся на его тележке принесено. Потом он поднял с пола свою шляпу, шаркнул правою ногой назад вместо поклона и простодушно сказал господину Гартману:
-- Ну, вот мое поручение исполнено. Мне остается только пожелать вам доброго здоровья и уйти. Я возвращаюсь в горы. Приятно будет вдохнуть в себя свежий воздух. Целых два часа я искал вас по городу.
-- Постойте, любезный друг, -- с улыбкой остановил его Гартман, -- нам нельзя разойтись таким образом. Я обязан по крайней мере вознаградить вас за то, что вы сделали.
-- Ничуть, сударь; какое нужно вознаграждение за исполнение долга? Вы не обязаны мне ничем.
-- Если не другим, то во всяком случае благодарностью, любезный друг. Сядьте вот здесь возле меня и побеседуем. Мне нужно узнать от вас некоторые сведения.
-- Охотно; я не тороплюсь, -- ответил контрабандист, садясь без дальних околичностей на указанный ему стул.
-- Вы сказали, что видели альтенгеймских вольных стрелков?
-- Разумеется, видел. Молодцы ребята, доложу вам. Вот хоть бы командир Людвиг да капитан Пиперман, что это за славные люди! А сержант Петрус! Чего он один-то стоит! Вечно у него лицо такое, как будто он черта хоронит, а рассказывает уморительные истории, что лопнуть надо со смеха. И хирург господин Люсьен, молодой человек, не в обиду будь сказано, на вид словно красная девушка, мягкий как воск, а храбрый как лев.
-- Люсьен мой сын и брат капитана, любезный друг.
-- В самом деле? Вы можете похвастать, что у вас сын, который семейству стыда не сделает. Славной души малый!
-- Он не ранен? -- озабоченно спросила госпожа Гартман.
-- Будьте покойны, царапины не получил, однако не щадил себя. Все время он был в сильном огне. Пули сыпались на него как град, а он и ухом не ведет. Весело было смотреть.
-- Расскажите-ка мне, пожалуйста, что там происходило? -- спросил Мишель.
-- Охотно, если это доставит вам удовольствие.
И контрабандист без дальнейшего предисловия рассказал своим живописным и образным слогом кровавый эпизод, известный уже читателям.
Во время страшных сцен этого рассказа глубоко взволнованные слушатели испытывали невыразимый ужас. Возмутительная война, которую пруссаки вели против Франции, представлялась им в ярком свете действительности во всей лютости и варварстве.
Когда контрабандист кончил, настала минута молчания. Все невольно оцепенели от такого ряда неслыханных жестокостей.
-- Это чудовища! Для них нет ничего святого! -- вскричала госпожа Гартман с глубокой скорбью.
-- Это презренные твари, -- прибавил старик. -- Вы мне сейчас сказали, любезный друг, -- обратился он к контрабандисту, -- что не боитесь попасться пруссакам в руки. Вы разве хорошо знаете край?
-- Я-то, сударь? Нет тропинки, дерева, пещеры в скале во всем Эльзасе и во всей Лотарингии, которых не мог бы я отыскать с закрытыми глазами. Подумайте только! Как помню себя, я ходил по этому краю во всякую погоду, во всякое время дня и ночи. Ведь это мое ремесло. Разве я не говорил вам, что я контрабандист?
-- Так вы можете оказать мне большую услугу, мой друг, если захотите.
-- Вам, сударь? Очень охотно, если могу. Мы все братья теперь и должны защищать друг друга от подлецов пруссаков. О них что ли речь?
-- Именно о них. Быть может, Страсбург будет осажден через несколько дней.
-- Не быть может, а наверно. Все войска направляются в эту сторону. Ими кишат все дороги, точно тучами саранчи. Просто наводнение.
-- Есть особы, которые желают выехать из города, чтоб не подвергаться ужасам осады.
-- Это понятно, но поторопиться не худо бы.
-- Они уедут сегодня же, если нужно.
-- Так-то лучше.
-- Возможно ли это?
-- Да, если речь идет о мужчинах.
-- Мужчина один и с ним три дамы.
-- Гм! Это трудно, однако можно устроить.
-- И вы отвечаете за их безопасность?
-- Отвечаю, если они, безусловно, доверятся мне; иначе я ни за что не ручаюсь.
Госпожа Гартман и дочь ее переглянулись с беспокойством, боясь угадать мысль господина Гартмана.
Ивон Кердрель впал уже несколько времени в глубокий сон. Старик бросил на него взгляд, приложил палец к губам, встал и движением руки пригласил жену и дочь следовать за ним.
Все вышли из комнаты на цыпочках.
Гартман отворил дверь в смежную комнату, которая служила спальней его теще.
Старушка сидела в большом кресле, высокая спинка которого снабжена была боковыми подушками. Она вязала с очками на носу и большие спицы были воткнуты в ее белые как снег волосы.
Она подняла голову, услышав, что отворилась дверь, и с удивлением поглядела на многочисленное собрание, явившееся к ней в комнату.
-- Дети пришли пожелать вам доброго утра, матушка, -- сказал господин Гартман, целуя ее.
-- Очень рада их видеть, -- отвечала старушка.
-- А я, бабушка, -- прибавил Мишель, -- прошу вас благословить меня.
-- Что так, дитя мое? Разве ты уезжаешь?
-- К несчастью, должен уехать, бабушка; генерал Урих возложил на меня важное поручение, и я оставляю Страсбург сегодня же.
-- Во что бы ни стало, дитя мое, исполняй свой долг и не забывай никогда, что ты француз.
-- Не забуду, бабушка, будьте покойны.
-- Видишь ли, бедное дитя мое, меня то огорчает, что я стара и в доме уже никакого не имею влияния.
-- Да ведь все почитают за счастье вам повиноваться, бабушка.
-- Я знаю, что говорю, -- возразила старушка, с грустью покачав головой, -- а так как вы все в сборе, то я облегчу сердце, высказав, что меня гнетет.
-- Уж не хотите ли вы упрекнуть нас в чем-нибудь, матушка? -- спросил Гартман с улыбкой.
-- Не смейтесь, сын мой; вам именно я и сделаю важный упрек, в справедливости которого вы сами должны будете сознаться. Все говорят, что пруссаки обложат город, а вы не подумали еще о той опасности и бедствиях, которым подвергаете мою дочь и внучку, оставляя их здесь.
-- О, мы не хотим расставаться со всеми вами! -- вскричали в один голос мать и дочь.
-- Та-та-та! Все одно ребячество. Я требую, чтобы мой зять принял надлежащие меры и отправил вас к кому бы то ни было из наших родственников. Слава Богу, довольно их у нас! Я не хочу, чтоб вы оставались здесь.
-- Я рад, бабушка, что вы предупредили меня в том, что я не решался сообщить вам. Все готово для немедленного отъезда моей жены и дочери, и вас самих; для этого, собственно, я и пришел сюда.
-- Правда это?
-- Клянусь вам.
-- Однако, мы не можем оставить вас одного, папа! -- вскричала Лания.
-- Я умру от одного беспокойства вдали от вас, -- прибавила мать.
-- Не слушайте их и делайте свое дело, мой друг, -- обратилась старушка к Гартману. -- Избавьтесь от этих пискуний. Их присутствие здесь скорее вредно, чем полезно. Женщины ни на что негодны в осажденном городе.
-- Однако, бабушка...
-- Молчи, крошка; ты уедешь, я хочу этого.
-- Но уедете и вы, матушка, -- сказал Гартман.
-- Я?
Старушка покачала головой.
-- Нет, милый друг, я слишком для этого стара. В восемьдесят лет не разъезжают. Оставьте меня здесь, в уголке этого дома, и не заботьтесь обо мне. Если я буду убита, поразивший меня удар лишит только немногих бесполезных дней жизни. Я уже ни на что не годна. Итак, я не хочу слышать ничего более. В эту комнату я вошла в день свадьбы моей дочери. Вот уже более тридцати лет я провела в ней. Все предметы, которыми она омеблирована, мне дороги; я была в ней счастлива, очень счастлива, благодаря вам, дети мои. Тут я хочу и умереть. Оставьте мне эту последнюю отраду.
-- Мы так желали бы не расставаться с вами, бабушка!
-- Ни слова более. Я требую, чтоб вы уехали сегодня же, если возможно, и меня оставили здесь. Вы знаете, я упряма и никогда не изменяю принятого решения; поцелуйте меня, мои дорогие дети, и если Бог определил, что мы более не увидимся в этом мире, примите мое благословение.
Старушка обняла дорогих детей, отерла слезы, которые текли по ее сморщенным щекам, и прибавила голосом дрожащим, несмотря на ее усилия владеть собою:
-- А теперь, милые дети, оставьте меня одну. Я помолюсь Богу, чтоб Он послал вам счастье, какого я для вас желаю.
-- Бесполезно настаивать, -- шепнул Гартман на ухо жене. -- Ступайте с Ланиею готовиться в дорогу. Не забудь, дитя, что я первый хочу объявить нашему больному о твоем отъезде из Страсбурга.
-- Папа, ради Бога, если вы любите меня!.. -- вскричала девушка, зарыдав.
-- Так надо, бедняжка. Это только тучка на твоем небосклоне. Надеюсь, что для тебя скоро опять настанут безоблачные счастливые дни.
Дамы вышли. Капитан, старик Гартман и контрабандист остались одни в столовой, где, по приказанию хозяина, подано было несколько блюд, и Оборотень оказывал им честь с усердием, которое свидетельствовало о прекрасном его аппетите.
Как скоро тележка была разгружена, Франц поставил ее во двор, осла свел в конюшню, а маленького Зидора взял с собою в кухню, где слуги принялись пичкать мальчугана едою так, что даже ему стало невмочь.
-- Теперь поговорим о делах, -- начал господин Гартман, -- каким образом думаете вы совершить путь?
-- Сколько нас будет и кому именно должен я служить проводником? -- спросил контрабандист с полным ртом.
-- Будет четверо: жена моя и дочь, капитан Мишель, мой сын, что здесь налицо, и его вестовой.
-- Если б не было женщин, -- ответил Оборотень, давая кость своей собаке, -- ничего легче не могло быть. Я бы сказал, что надо отправиться пешком; это самый лучший способ остаться незамеченным; но и капитан что-то смотрит бледным и страждущим.
-- Действительно, я еще слаб после того, как получил несколько, хотя и легких, ран под Фрешвилером; однако, это не помешает мне при случае владеть саблей как подобает.
-- Я на это рассчитываю; вот у нас в придачу две дамы на руках. Девица-то молода и проворна, она не затрудняет, а смущает меня матушка.
-- Не взять ли вам мою карету? Вы все поместились бы в ней. Лошади у меня превосходные.
-- Вот хорошо, -- засмеялся контрабандист, -- вашу карету с четверкою лошадей, разукрашенных ленточками, и с ямщиками! Уж не лучше ли занять вагон на железной дороге? Это мне не годится.
-- Ну так верхом отправьтесь.
-- И этого я не одобряю.
-- Право, я другого способа не вижу, -- заметил Мишель.
-- Вы полагаете? -- посмеиваясь, ответил Оборотень.
-- Да, если нельзя ни пешком идти, ни верхом ехать, ни в карете, -- возразил, смеясь, капитан, -- ей-богу, я не вижу, каким же способом еще можно путешествовать; разве в воздушном шаре...
-- И в правду! Об этом и я не подумал. Средство, быть может, и хорошее, но к несчастью нет его у нас под рукой.
-- Объяснитесь, пожалуйста, любезный друг Оборотень, как вы себя называете, -- вмешался старик Гартман, -- и я, признаться, как Мишель, поставлен в тупик.
-- Так слушайте; есть хорошее, верное средство, но, черт возьми! Мужеством надо вооружиться.
-- О! Если в этом только дело... -- начал было Мишель.
-- Не о вас речь, капитан, я говорю о дамах.
-- Так объяснитесь же.
-- Вот, видите что. Это простейшая вещь на свете. Самые хитрые лисицы дадутся в обман. Внизу моя тележка, не так ли? Она с кожаным верхом и запряжена жалким на вид осликом, за которого не дали бы тридцати су, а между тем он силен и вынослив, как лошак, да и привык ходить по дорожкам, где коза побоится ступить ногою. Вам, капитан, надо снять мундир, и солдату также; оденьтесь как я, чтоб иметь вид настоящего прощелыги с черными руками и черным лицом. Мы, извольте видеть, семейство кочующих медников, торговцев, смахивающих на жидов и мошенников в полном смысле слова, черт возьми! Я взял бумаги негодяя Исаака Лакена, которого убил, как вам известно; они могут нам пригодиться. И барыни должны переодеться в таком же вкусе, но взаправду; чтоб и чулки были толстые, и рубашки толстые и поношенные, и юбки с заплатами, черт возьми! Чтоб и сами они вымазались чернее кротов и растрепаны были словно колдуньи; если они забудут малейшую подробность, разбойники с острыми касками тотчас пронюхают в чем дело; но я, разумеется, не берусь просить об этом дам. Это вас касается. Можно ли это устроить?
-- Надо, -- отозвался господин Гартман.
-- Так, дело решено. Вы, капитан, достанете нам пропуск для выезда из города в двенадцатом часу ночи. Это лучшее время. Мародеры ничего не заподозрят, и мы проедем мимо них как письмо по почте. Стало быть, мы условились теперь. Вы согласны?
-- Я сам пойду предупредить дам и наблюдать за тем, чтоб все предписанные вами осторожности были приняты, -- сказал Гартман, вставая.
В эту минуту отворилась дверь и в ней показался Паризьен.
-- Прошу извинения, господин капитан, -- сказал он.
-- Что тебе надо? -- спросил Мишель.
-- Его превосходительство приказали вам сказать, чтоб вы пожаловали к ним немедленно. Они сами хотят вручить вам депеши.
-- Сейчас иду.
-- Скажите-ка, господин капитан, -- спросил контрабандист, -- не этот ли молодец поедет с нами?
-- Я бы так думал, милый человек, потому что всегда нахожусь при моем капитане, нравится это или нет, -- заключил вестовой, покручивая ус.
-- Славно! -- засмеялся контрабандист. -- Дай пожать тебе руку, товарищ. Ты мне по душе. Я взялся служить капитану проводником.
-- Вот что называется удача-то! Только бы нам пришлось ехать на Фрешвилер.
-- Почему именно на Фрешвилер?
-- Я потерял там кое-что и был бы рад отыскать опять. Подарок на память мавританки, которой я оказывал снисхождение в Африке.
-- Так по рукам, дружище! -- сказал контрабандист, протянув ему руку. -- Если я могу помочь тебе отыскать подарок твоей мавританки, то сделаю это, положись на мое слово.
-- Решено, -- отвечал вестовой, опустив громадную баранью лопатку, служившую ему рукой, на ладонь Оборотня.
-- Видно, знакомство уже сделано между вами, -- с улыбкой заметил господин Гартман. -- На столе две бутылки вина; распейте их за мое здоровье, друзья мои.
Гости не заставили повторить приглашение и уселись друг против друга.