Глава I. Как паук расставлял паутину
Австрия была побеждена.
Непредвиденные результаты сражения при Садовой предали ее власть Пруссии.
Бессильный и униженный, император австрийский был принужден преклониться перед неумолимой волей своего победителя и подписать постыдный трактат, исключавший его из Германского Союза.
Уже несколько дней Вильгельм IV находился в Эмсе. В то время король прусский был человек шестидесяти девяти лет, роста гораздо выше среднего, сухощавый. Глаза его исчезали за густыми ресницами и бровями.
Застегнутый сверху донизу, в синей шинели с двумя рядами серебряных пуговиц, он носил эполеты того же металла. На воротнике и у рукавов шинели был красный кант; в отверстиях, как в туниках наших городских сержантов, проходила рукоятка шпаги. Остаток его костюма состоял из серых панталон с ярким красным кантом.
Каждый день видели в курсале, как он прохаживался молча один, а в десяти шагах позади него всегда шли два лакея.
В тот день, когда начинается история, которую мы взялись рассказать, выпив свой стакан воды, как он делал это каждое утро, король явился в курсаль; но на этот раз он был не один.
Его сопровождал человек высокого роста, с резкими чертами, с короткими и редкими волосами на лбу, взгляд которого беспрестанно вертелся во все стороны и никогда не останавливался ни на чем. Жесткие усы наполовину скрывали сардоническое сжимание рта с мясистыми губами; смех их, который он напрасно старался сделать добродушным, придавал его лицу неописуемое выражение насмешливого лукавства.
По спесивости и надутости этого человека в нем можно было узнать прусского офицера, хотя на нем был гражданский костюм.
Человек этот был министр, поверенный, alter ego короля. Словом, это был человек, который в начале своей карьеры был патриотом и демократом, а потом отрекся от всех своих верований, которого льстецы имели смелость сравнивать с Ришелье, а который даже не может быть карикатурой Мазарини.
Около получаса король и министр разговаривали шепотом, с одушевлением, все возраставшим.
Король шел, слегка склонив голову на грудь. Концом сапога он нетерпеливо отбрасывал камешки, попадавшие ему под ноги.
Министр, не возвышая голоса, с раболепными движениями и улыбками как будто настаивал на какой-то просьбе, на которую король не соглашался.
Но наконец, как случается всегда, когда характер слабый и нерешительный борется с другим более твердым, король взволновался, подняв голову, и сделал знак согласия.
Министр, не настаивая более, отступил шаг назад, низко поклонился и, оставив своего повелителя продолжать прогулку, ушел, бросив на него украдкой взгляд торжества.
Этот министр был знаменитый вельможа, и хотя его состояние еще не согласовалось с его феодальными притязаниями, особенно же с его честолюбивыми видами, он был старинного рода и носил графский титул.
Без всякого сомнения, его предки принадлежали к числу тех бар, которые грабили путешественников и которых Фридрих Барбаросса раздавил в их феодальных городках своей могущественной шпагой.
Вероятно, потомок этих благородных грабителей мечтал о том, как бы воскресить прекрасные времена среди веков, и с этой-то целью принялся за дело с яростным упорством; сначала испытал силы над Данией, потом над Австрией, потом на мелких германских штатах, чтоб впоследствии в обширных размерах подавлять современную цивилизацию.
Итак, как мы сказали, граф, оставив своего повелителя, удалился большими шагами в самые пустынные улицы города; потом, дойдя до дома скромной наружности, но построенного между двором и садом, остановился перед низкой дверью, сделанной в стене сада, зорко осмотрелся вокруг, чтоб удостовериться, не наблюдает ли кто за его движениями.
Он отпер эту дверь микроскопическим ключом, который вынул из кармана жилета, и запер за собой эту дверь.
Он очутился в саду довольно обширном, устроенном на французский лад, который, брошенный без сомнения давно, походил почти на лес: до того деревья и кусты разбросали во все стороны свои отпрыски.
Министр торопливыми шагами прошел аллею во всю длину.
Через несколько минут он вышел на обширную лужайку, расстилавшуюся позади дома.
Там временным лагерем стояла сотня солдат в прусских мундирах. Приметив графа, они почтительно стали в ряд и отдали ему честь. Граф отвечал на это машинальным движением, поднялся на ступени крыльца, находившиеся в плохом состоянии, положил руку на защелку двери, но в ту минуту, как хотел отворить ее, обернулся.
-- Капитан Шульц, -- сказал он офицеру, который, приложив мизинец левой руки к шву панталон, а правую руку к каске, стоял неподвижно у крыльца, -- мой секретарь сообщил ли вам мои приказания?
-- Да, ваше сиятельство, -- ответил колосс -- капитан был больше шести футов ростом -- и более походил на автомат, чем на человека.
-- В десять часов вечера будьте готовы. Теперь ступайте.
Капитан повернулся всем телом и присоединился к другим офицерам, которые стояли неподвижно в нескольких шагах.
Граф отворил дверь, вошел в коридор, а оттуда в обширный кабинет, где сел в большое кресло за стол, покрытый или, лучше сказать, заваленный бумагами, разложенными в строгом порядке и отмеченными ярлыками.
Кабинет освещался двумя большими окнами с толстыми занавесками, пропускавшими почти сумрачный свет.
За маленьким столом в углу комнаты писал человек с лицом, напоминавшим куницу. Его белокурые волосы падали длинными грязными прядями на воротник узкого фрака со швами, побелевшими от ветхости и с заплатками на локтях.
Приметив графа, человек этот встал, как бы движимый пружиной, поклонился, согнувшись вдвое, как будто хотел перекувырнуться, потом сел на свое место и опять принялся за работу, прерванную на мгновение.
-- Что нового, герр Мюлер? -- спросил граф.
-- Ничего, ваше сиятельство, -- ответил писец, вставая, кланяясь и опять садясь.
-- Никто не приходил?
-- Никто, ваше сиятельство, -- ответил писарь, опять кланяясь и опять садясь.
Ничто не могло быть страннее автоматических и размеренных движений этого достойного человека, который каждый раз, как его начальник заговаривал с ним, считал себя обязанным вставать, кланяться и опять садиться.
Если бы разговор продолжался несколько часов, при каждом вопросе никогда писарь не пропустил бы того, что считал своим непременным долгом.
Не раз граф делал ему замечания на этот счет, но никогда секретарь не хотел оставить своей привычки. Министр предоставил ему наконец действовать, как он хочет.
-- Вы знаете, герр Мюлер, -- сказал граф, -- я хочу, чтобы мне тотчас доложили, как только приедут те, кого я жду.
-- Я исполнил все приказания вашего сиятельства.
-- Ведь я сегодня созвал тех, которые желают обратиться ко мне с просьбами.
-- Я не знаю, кого ваше сиятельство изволили созвать сегодня, но передняя полна людей, которые по большей части, кажется, приехали из самых отдаленных частей Пруссии. Их около тридцати. Между ними находится несколько женщин. У всех есть рекомендательные письма к вашему сиятельству.
Улыбка насмешливого удовольствия осветила, как молния темную ночь, нахмуренное лицо министра.
-- Если так, -- сказал он, -- не будем заставлять долее ждать этих людей. Введите их немедленно по азбучному порядку. Впрочем, я скажу только несколько слов каждому. А! Кстати, где же талоны на казначейство, которые я у вас спрашивал? Готовы они?
-- Вот они, ваше сиятельство. Их пятьсот. Как вы приказали, тут есть на пять, на десять, на двадцать пять и на сто тысяч талеров. Все на предъявителя и на главные банковые дома в Париже, Меце, Нанси, Мюль-гаузе...
-- Очень хорошо, герр Мюлер, -- сказал граф, перелистывая талоны казначейства, которые положил потом на стол под пресс-папье. -- Теперь впустите просителей... Не забывайте, однако, что если люди, которых я жду, приедут, я хочу их видеть немедленно.
-- Приказание вашего сиятельства будет исполнено.
Писарь поклонился и вышел, пятясь задом.
Граф встал и прислонился к камину.
-- Все эти люди очень мне рекомендованы, -- пробормотал он, пробегая глазами бумагу, исписанную цифрами. -- Их представляют мне как людей деятельных, смышленых, бессовестных, бедных, жадных и решившихся не отступать ни перед чем, чтобы приобрести состояние. Настала минута, когда начинается важная партия, которую я приготовляю так давно. Пора, наконец, чтоб все нити громадной сети, которой я покрыл Францию, были связаны между собой и чтоб я держал их в руке. Кто может предвидеть, какие события совершатся через несколько месяцев? Надо быть готовым. Притом, при надобности, не могу ли я помочь случаю? На Бога надейся, а сам не плошай, -- сказал мудрец. Я и не плошаю, -- прибавил он смеясь, -- потому что на этот раз я посылаю уже не солдат, а начальников...
В эту минуту дверь кабинета отворилась и портьера была приподнята. Явился человек и аудиенции начались.
Они продолжались без перерыва целый день. Только к шести часам вечера последний проситель вышел из кабинета графа.
Каждый из этих людей, которым министр дал без сомнения какое-нибудь тайное поручение, уносил с собой один или несколько талонов казначейства.
Граф пошел тогда в столовую, смежную с кабинетом, и велел подать себе обедать.
Министр короля прусского любит поесть, а особенно попить. Он долго оставался за столом. Когда встал, чтобы пройти в кабинет, его слегка зарумянившиеся щеки показывали, что он остановился на точной границе не воздержания, а опьянения.
У этого человека, в жилах которого текла не кровь, а желчь, пищеварение было трудное, душа не развеселялась, а опечаливалась. Лицо становилось мрачнее. Он сел.
Часы во вкусе Людовика XIV медленно пробили десять.
В ту же минуту шум, похожий на раскаты отдаленного грома, быстро приближался и прекратился перед домом. Потом тяжелые шаги раздались в передней. Послышалось бряцание нескольких ружей, опустившихся на плиты.
Дверь отворилась и показалась длинная фигура герра Мюлера.
-- Вашему сиятельству угодно принять барона Штанбоу?
-- Пусть он войдет, -- ответил граф, -- но чтобы караул не удалялся.
Человек, о котором доложили под именем барона Штанбоу и который мог слышать это приказание, вошел в кабинет, почтительно поклонился графу, потом выпрямился и остался неподвижен, как солдат под ружьем.
Барону было около двадцати трех лет. Красавец в полном смысле слова, он сосредотачивал в своей наружности всю красоту чистой германской породы. Но бледные, утомленные, расстроенные черты, томные глаза показывали в этом молодом человеке большую нравственную горесть, еще не подавленную, или усталость от преждевременного развращения.
Может быть, в нем было и то, и другое.
Граф рассматривал его с минуту украдкой, потом, устремив на него свои серо-зеленоватые глаза, сказал ему голосом кротким и тоном чрезвычайно добродушным:
-- Вы барон Фридрих фон Штанбоу?
-- Я, ваше сиятельство.
-- Не угодно ли вам подойти.
Барон сделал четыре шага вперед и остановился перед министром, от которого его отделял только один стол.
-- Барон, -- продолжал граф, голос которого делался все приятнее, а обращение ласковее, -- несколько дней только, как я узнал о жестоком заточении, на которое вы осуждены. Человек, который говорил мне о вас, принимает в вас такое живое участие, что я не мог устоять от желания этого человека и собрал о вас и причинах вашего заточения самые точные и подробные сведения.
-- Ваше сиятельство... -- с замешательством прошептал барон.
-- Да, я знаю. У вас была молодость... Как бы сказать?.. Бурная, такая бурная, что ваши родные, испуганные вашей беспорядочной жизнью, принесли королю жалобу на вас.
-- Ваше сиятельство...
-- О! Позвольте, барон. Я говорю с вами не как педагог. Ах, Боже мой! И у меня также была молодость бурная. Я также бросал деньги в окно, имел интриги, однако вы видите теперь... Только между нами будь сказано, вы действовали слишком быстро. Через два года после того, как вы вступили во владение вашим состоянием, вы разорились, сами не зная как. Тогда, не имея никаких средств, лишившись кредита -- заметьте, это говорю не я, а так стояло в жалобе, поданной королю, -- вы решились для того, чтобы продолжать еще несколько времени эту сумасбродную жизнь, подделать чужую подпись.
-- О! Ваше сиятельство, действительно...
-- Это важно, барон, и тем важнее, что отец ваш, говорят, умер с горя. Его величество король по благосклонности, которую он сохранил к вашей фамилии, чтобы не обесславить публично имени ваших предков, осудил вас на пожизненное заключение в крепости. Не скрываю от вас, любезный барон, что я нахожусь в чрезвычайном затруднении; я хочу быть полезен вам и не знаю, что мне делать. Правда ли все это? Что вы можете возразить?
-- Ничего, ваше сиятельство, -- прошептал молодой человек дрожащим голосом. -- Наказание справедливое и заслуженное. Однако, если ваше сиятельство удостаиваете расспрашивать меня, я осмелюсь попросить у вас милости.
-- Милости? -- повторил граф с притворным участием.
-- Ваше сиятельство, я очень молод. Мое наказание еще может продлиться очень долго. Страдания мои невыносимы. Пусть король удостоит довершить свои милости, приказав немедленно казнить меня. Моя смерть искупит мою жизнь.
Наступило довольно продолжительное молчание.
Молодой человек следил тревожным взором за всемогущим министром, который, заложив руки за спину, склонив голову на грудь, ходил большими шагами по кабинету, погруженный внешне в самые глубокие размышления.
Наконец граф остановился перед молодым человеком и устремил на него взгляд, который заставил его потупить глаза.
-- Итак вы просите смерти? -- сказал он кротким голосом.
-- Да, смерти, как милости, смерти, ваше сиятельство, -- ответил он со слезами в голосе.
Граф улыбнулся, лицо его прояснилось, черты смягчились еще более.
-- Стало быть, вы очень страдаете? -- сказал он.
-- Муку ежечасную, ежесекундную, муку такую ужасную, что мне нужна вся сила воли, чтоб не разбить себе голову о стены моей тюрьмы.
-- А если я отворю вам двери этой тюрьмы? -- продолжал граф, напирая на каждое слово. -- Если я возвращу вас к жизни? Если возобновлю будущность, так круто закрывшуюся перед вами? Словом, если я сделаю вас свободным и богатым?
-- О! Ваше сиятельство, -- прошептал молодой человек, все тело которого подернулось судорожными движениями, а лбу выступили крупные капли пота. -- Неужели меня ожидает еще такое счастье? О! Нет, это невозможно.
-- Ничего нет невозможного для того, кто хочет, -- твердо, нравоучительно возразил зловещий искуситель.
-- Ваше сиятельство, простите мне слова, невольно вырывающиеся из моего сердца, наполненного горечью. -- Я не смею верить той будущности, о которой вы говорите мне... Я вычеркнутый из списка живых! Вы насмехаетесь надо мной... Если б я мог хоть на минуту предположить, что вы изволили сказать правду... Но нет, это невозможно.
-- Бедная человеческая натура! -- сказал граф, как бы говоря сам с собой, -- неужели сомнение будет постоянно в глубине всех твоих чувств? Отвечайте мне прямо, господин барон фон Штанбоу, отвечайте как я спрашиваю вас; повторяю вам, от вас зависит сделаться богатым и свободным.
-- О! Ваше сиятельство, сейчас, -- ответил барон задыхающимся голосом.
-- Сейчас? Хорошо, -- продолжал граф, вдруг сделавшись холоден, -- я вам не сказал: вы свободны, но от вас зависит сделаться свободным, а это не одно и тоже. Это предполагает... Условие... Нечто в роде договора между нами.
-- Условие или договор, я на все согласен, на все, чтоб сделаться свободным, дышать свежим воздухом, видеть других людей, кроме моих тюремщиков, ходить куда хочу среди равнодушной толпы, но в которой каждый человек будет для меня неизвестным другом... О! Ваше сиятельство, не берите назад ваших слов! Возвратите мне свободу, которую вы показали мне, когда меня оставила всякая надежда; требуйте от меня взамен чего хотите. Я готов на все, для того чтоб сделаться свободным; что ни приказали бы вы мне, чего вы бы ни потребовали бы от меня... Я сделаю без нерешимости, без боязни, без угрызения.
-- Я вижу, -- сказал граф тоном неуловимой насмешливости, -- что я не ошибся насчет вас и что мы можем понять друг друга. Выслушайте меня, барон фон Штанбоу; как только выйдете из этого кабинета, вы сделаетесь свободны и унесете в вашем бумажнике два талона казначейства, каждый в сто тысяч талеров. Каждый год вы будете получать двадцать пять тысяч талеров содержания, а когда поручение, данное вам, будет исполнено, я берусь восстановить ваше состояние вполне, или женитьбой, или иначе.
-- Вы дадите мне поручение, ваше сиятельство?
-- Выслушайте меня не прерывая. Какова бы ни была ваша прошлая жизнь, вы без сомнения не забыли антагонизм, скажем прямо, наследственную ненависть, существующую между Пруссией и Францией. Вы не забыли, так что мне не нужно читать вам курс истории и заходить слишком далеко, унижения, которыми нас осыпали французы в царствование Наполеона I, разорение нашего отечества, раздробление его, опустошение наших полей и, наконец, страшное поражение, которое мы понесли при Иене.
-- Я не был бы ни дворянин, ни пруссак, ваше сиятельство, если б забыл об этой ненависти.
-- Ну! Другой Наполеон занимает в эту минуту французский престол. Человек этот похож и на Калигулу, и на Клавдия, и на Нерона. Неизвестно, что преобладает в нем: гордость, низость, свирепость или глупость. Никогда более удобного случая не может представиться Пруссии для возмездия. Франция, сильная и могущественная десять лет тому назад, ныне совершенно деморализована. Все добродетели, составляющие силу народа, систематически уничтожались глупым правительством. Таланты отстраняются, людей мужественных запирают в тюрьму или посылают в изгнание. Самые постыдные пороки выставляются напоказ. Беспорядок царствует везде, в финансах, в армии. Нравы развратились. Словом, дело дошло до того, что при первом натиске Франция должна рушиться, как колосс, подточенный в основании. Случай возмездия, который Пруссия подстерегает так давно, наконец представился ей. Уже несколько лет я разбросал по французской территории тысячи агентов, смышленых, преданных, которые, находясь на всех ступенях общественной лестницы, разжигают огонь, поддерживают разврат и сообщают мне все, что делают, что говорят, что хотят делать. Настало время дать этим агентам начальников, чтоб когда пробьет час, каждый готов был действовать сообща и ускорить успех возмездия, которое будет полно только при совершенной погибели этой гнусной страны, погибели желаемой всей Европой. Вы видите, барон, я говорю с вами откровенно, потому что уверен в вас. Вы должны принадлежать мне, как говорят иезуиты, perinde ас cadaver [Так как труп]. Впрочем, -- прибавил он, подходя к окну и приподнимая занавес, -- посмотрите на этих солдат. В случае отказа, я дарую вам милость, о которой вы меня просили, -- сказал он насмешливым голосом. -- Если, напротив, вы согласны, все обещания мои будут строго исполнены. Согласитесь вы сделаться одним из тех начальников, которых я назначаю обеспечить нам свободу?
-- Соглашаюсь, ваше сиятельство, соглашаюсь, потому что поручение, которым удостаиваете меня, священно, и в таком деле, которое вы поручаете мне защищать, цель оправдывает средства... Она облагораживает все, даже роль шпиона, потому что в моих глазах это роль преданности.
Макиавелевская улыбка сжала губы графа.
-- Не обманывайте себя, барон, -- сказал он, -- вблизи и издали я не потеряю вас из вида. Притом вы будете переписываться со мной прямо каждый месяц.
-- Куда я должен ехать и когда, ваше сиятельство?
-- Поедете вы сейчас прямо в Эльзас, откуда не должны уезжать без моего приказания... Вы, кажется, говорите на нескольких языках?
-- Да, ваше сиятельство, по-французски, по-итальянски, по-польски и по-русски. Моя кормилица была из окрестностей Варшавы. Первые слова, произнесенные мной, были польские. Этот язык для меня почти родной.
-- Вот это прекрасно. Не забудьте, что вы поляк, отыскиваемый австрийской полицией. Вы с трудом избавились погони. Все ваши родные были убиты в последнем восстании. Вы лишились всего и приехали искать во Франции убежища. Французы имеют глупость принимать изгнанников всех стран, помогать им и считать их братьями. Вас будут звать Владислав Поблеско. Вы должны сделать себя как можно интереснее. Вот два талона, каждый на сто тысяч талеров, а вот цифры, которыми вы будете переписываться со мной. Я не поручаю вам соблюдать осторожность и верность, потому что при первом слове, которое у вас вырвется о поручении, данном вам, будь вы в недрах земли или среди стотысячной армии, вы не избегните моего мщения. Теперь ни слова о признательности. Доказывайте ее поступками. Поезжайте. Почтовый экипаж, в котором вы приехали, довезет вас до пункта, ближайшего к границе Франции. Прощайте.
Молодой человек вышел, шатаясь как пьяный, натыкаясь на мебель и комкая бумаги, полученные им.
Граф следовал за ним глазами с неописуемым выражением, а когда молодой человек исчез, пробормотал тоном, запечатленным горечью и насмешкой:
-- Кажется, на этот раз я нашел человека, какого мне нужно.
Потом он позвонил. Явился герр Мюлер.
-- Скажите капитану Шульцу, чтобы он пришел ко мне.
Мюлер поклонился и вышел.
Через минуту дверь отворилась, и капитан Шульц явился на пороге, вытянувшись, приложив правую руку к каске, а левую к шву панталон.
-- Пойдемте, капитан, -- сказал граф.
Офицер как автомат сделал три шага вперед и остановился напротив графа.
-- Это вы, капитан, командуете отрядом, находящимся в этом саду?
-- Точно так, ваше сиятельство.
-- По отданному мною приказанию ваши люди не ходили по городу?
-- Никак нет, ваше сиятельство. Они прибыли сюда ночью. Их присутствие в Эмсе не известно никому.
-- Очень хорошо. Вы через час должны выехать из города; я не хочу, чтобы в Эмсе видели мундир королевской гвардии. Это подаст повод к толкам и к предположениям, которых не следует допускать. Для вас приготовлен поезд, на котором вы прямо приедете в Берлин. Возьмите с собой также людей, провожавших почтовый экипаж, который привез сюда пленника. Через десять минут вы должны оставить этот дом, через час город. Поняли вы?
-- Понял, ваше сиятельство.
-- В таком случае ступайте.
Капитан повернулся и ушел теми же шагами автомата, которыми вошел в кабинет.
Через десять минут Мюлер пришел доложить, что в доме не осталось ни одного солдата. Потом доложил, низко поклонившись по своему обыкновению:
-- Его сиятельство граф фон Бризгау.
Граф немедленно вошел.
Представьте себе низенького, круглого, толстенького сорокапятилетнего человека, с румяным лицом, с вечной улыбкой, с маленькими серыми глазками, живыми и коварными, с лукавыми губами, вертлявого -- и у вас будет портрет графа.
-- Придите же, любезный граф, -- сказал ему министр, как только его приметил, -- я с нетерпением желаю вас видеть.
-- А! Граф, от вас зависело увидеть меня раньше. У меня не было недостатка в желании сделать вам визит, но дела...
-- Ах! Да, дела! Поговорим о них немного, любезный Бризгау, особенно о ваших делах, которые, мне кажется, немножко запутаны.
-- То есть, -- сказал добряк смеясь, -- сам черт их не распутает. Эти проклятые французы опять надули меня на сто тысяч талеров в последней продаже лошадей.
-- Так вы все еще разъезжаете по Франции?
-- Необходимо. Родительское-то наследие пошло ко всем чертям. Надо было воспользоваться моими коновальскими познаниями, чтобы поправить в моем зрелом возрасте состояние, расстроенное немножко бурной молодостью. Но решительно французы хитрее меня, и если сам черт не придет ко мне на помощь, я должен буду искать другой способ спасения.
-- А что, если я вам помогу?
-- Э! Э! Вы немножко сродни черту, любезный граф; признаюсь, что это очень пришлось бы кстати для меня, -- сказал он, громко засмеявшись.
-- Сродни я черту или нет, любезный Бризгау, а вы знаете, что я всегда готов вам быть полезен. Уже несколько раз не мог нахвалиться вашей верностью в поручениях, которые давал вам на французской границе.
-- Так вы такое поручение хотите мне дать? Я чрезвычайно к этому расположен, и вы выбрали самую удобную для меня минуту. Я непременно хочу отомстить этим мошенникам французам, которых уже десять лет напрасно стараюсь перехитрить.
-- Ну вот и прекрасно! Просто надо делать в большем размере то, что до сих пор вы делали в малом.
-- Я вполне понимаю вашу мысль. Начиная с нынешнего дня я становлюсь барышником, продаю мекленбургских и люксембургских лошадей, скачу по ярмаркам и по эльзасским и лотарингским деревням. Я вижу все, слышу все, спутываю все и рассказываю вам все. Так?
-- Совершенно. Только вы умеете угадывать таким образом и понимать с полуслов.
-- Да, да, -- сказал Бризгау, -- всегда с полуслов; я понимаю скоро, но заставляю дорого себе платить. Послушайте, это ведь потому, что я не мужик...
-- Будьте спокойны, любезный Бризгау, я поступлю с вами как с дворянином. Пока, прежде чем вы сдерете деньги с французов, сделайте мне удовольствие принять от меня сто тысяч талеров, которые вы потеряли.
-- Я сказал: талеров? -- хитро спросил толстяк.
-- Талеров или двойных талеров, между нами это все равно, любезный граф.
-- Это является как манна в пустыне, -- ответил граф Бризгау, старательно спрятав в бумажник талон, отданный ему министром. -- Когда я должен приняться за дело?
-- Когда хотите. Чем скорее, тем лучше.
-- Хорошо. Завтра же начинаю я кампанию. Положитесь на меня. Дам я им знать себя, вашим французам! Я калякаю на эльзасском наречии как чистый уроженец Страсбурга. Если неравно вы встретитесь со мной, вы меня не узнаете, а примете за чистого эльзасца.
-- Я полагаюсь на вас, любезный Бризгау, а состояние ваше в хороших руках.
-- Теперь я вас не узнаю, любезный друг, вы сделались дьявольски щедры. Это у вас не в обычае.
-- Я также надеюсь содрать с французов, -- сказал министр со злой улыбкой. -- У вас еще прежняя наша азбука цифрами?
-- Еще бы.
-- Все та же. Каждый месяц, по крайней мере, вы будете присылать мне письмо.
-- Понимаю. А теперь...
-- Теперь, любезный Бризгау, прощайте и благополучного успеха.
-- Положитесь на меня, -- сказал толстяк, весело потирая руки. -- А! Господа французы! Мы увидим...
Он вышел из кабинета.
-- Баронесса фон Штейнфельд, -- доложил Мюлер с обычным поклоном.
-- Просите баронессу фон Штейнфельд, -- сказал граф.
Потом он прибавил шепотом:
-- Так же ли легко удастся мне с этой женщиной?