Площадка Конопляник
Большая зала в доме трактирщика представляла зрелище самое живописное и странное.
Смоляные факелы, воткнутые в стены, освещали комнату белесоватым светом, придавая какой-то особенный отпечаток лицам солдат и офицеров; клубы рыжеватого дыма поднимались к потолку; несколько солдат спали, растянувшись на соломе, другие бодрствовали, ожидая приказаний.
Старик, связанный по рукам и ногам, лежал на скамье, Поблеско, прислоненный верхней частью тела к стене, почти не был виден в полумраке, тело Бидермана, шпиона, убитого трактирщиком, лежало на полу в луже крови, а Варнава Штаадт сидел на стуле, погруженный в размышления.
Из внутренних комнат и даже с чердаков доносился постоянный шум; это солдаты грабили и немилосердно опустошали бедное жилище несчастного трактирщика.
Полковник оставался в отсутствии гораздо дольше, чем предполагал; прошло добрых полчаса, когда он вернулся с озабоченным видом, сердито осмотрелся вокруг и сел, не говоря ни слова, возле Варнавы Штаадта.
Тот с минуту наблюдал за ним, потом, видя, что полковник молчит, он решил заговорить сам.
-- Ну что, полковник, -- спросил он, -- были вы так добры и велели приготовить мне фургон, о котором я вас просил?
-- Все готово, вы можете уехать когда вам угодно, -- ответил полковник чрезвычайно сердито.
-- Как странно вы это сказали, будто рассержены, уж не я ли причинил вам неприятность?
-- О, нет, любезный господин Штаадт, вы ни при чем, -- ответил полковник, все такой же нахмуренный.
-- Так я немедля воспользуюсь позволением вашим, только, признаться, мне не хотелось бы оставлять вас таким образом.
-- Почему же?
-- Потому что хотел бы знать, полковник, прежде чем уеду, что вас так расстроило.
-- Да вам-то, какое дело?
-- И все же скажите мне, что случилось, и я, быть может, в состоянии буду дать вам хороший совет.
-- Вот вся история в двух словах. Судя по всему, я подозреваю, что человек, смело пробравшийся к нам и ранивший так опасно Поблеско, скрывается со своими сообщниками в деревне невдалеке отсюда.
-- И что ж, господин полковник?
-- Да то, что один старый анабаптист, упрямый как мул, ни за что на свете не соглашается вести меня в эту деревню.
-- Анабаптисты коварное племя, преданное французам, которые покровительствуют их языческой вере; от этого человека вы не добьетесь ничего.
-- Я убедился в этом на деле, таким образом, презренный виновник преступления и его сообщники, не менее виновные, ускользнут от меня из-за вздора, из-за ничтожного указания, которое дать мог бы ребенок, из-за того, словом, что я не знаю дороги в эту проклятую деревню.
Воцарилось молчание.
-- А деревня эта далеко отсюда, полковник? -- спросил Варнава Штаадт свойственным ему наставительным тоном.
-- В трех милях, не более.
-- Знаете вы название деревни?
-- Конопляник.
-- Конопляник? Да я очень хорошо знаю эту деревню; вам сказали совершенно справедливо, господин полковник, она действительно в трех милях, напрямик разумеется, если же избрать дорогу, по которой можно беспрепятственно проехать с вашими лошадьми и обозом, надо, по крайней мере, увеличить это расстояние вдвое.
-- То-то и бесит меня, -- вскричал полковник, -- что я не знаю дорог, которые ведут к этой негодной деревушке!
-- Не заботьтесь об этом, полковник, забудьте вашу досаду, проводник, в котором вы нуждаетесь...
-- Что же дальше?
-- То, что я доставлю его, и, ручаюсь вам, он доведет вас прямо, не сделав лишнего шага в сторону.
-- Вы сделаете это, любезный господин Штаадт?
-- Разумеется, когда обещаю.
-- Но это займет много времени, а вам известно, что каждая минута дорога.
-- Успокойтесь, полковник, вы не потеряете ни одной, потому что проводник этот я.
-- Вы?
-- Я сам.
-- Искренно благодарю за предложение, которое, поверьте, ценить умею, хотя, к несчастью, не могу им воспользоваться.
-- Отчего же, полковник?
-- Вы забыли про раненого.
-- Ничуть не бывало! Мой слуга отвезет его, и я дам записку к моим братьям. Они умеют лечить не хуже меня, под их наблюдением господин Поблеско не подвергнется ни малейшей опасности, да, наконец, и отсутствие мое продлится не долго.
-- Если так, то я не отказываюсь и благодарю вас от всей души.
-- Не благодарите меня, высокородный полковник, я жажду не менее вашего отправиться в Конопляник; там гнездо язычников анабаптистов, преданных Франции; в интересах дела, которого мы оба поборники, уничтожить это гнездо весьма важно. Подобная акция наделает много шума в Вогезских горах и послужит примером тем, которые не хотят мыслить трезво и понять, что Эльзас немецкая область и должна, следовательно, вернуться к Германии.
-- Вы совершенно правы, и все будет сделано по вашему желанию. Итак, мы отправляемся вместе?
-- Это решено, я попрошу у вас все, что нужно для письма, впрочем, это лишнее, при мне записная книжка, двух слов карандашом будет достаточно.
Действительно, Варнава Штаадт достал записную книжку из кармана, набросал карандашом пару слов на чистом листке, который потом вырвал и подал полковнику, сложенный вдвое.
Полковник взял его и вышел с сияющим видом.
Минут через пять или шесть на дворе раздался стук колес.
Это подъехал фургон, в котором должны были везти Поблеско.
Вошли несколько солдат, осторожно взяли раненого на руки и перенесли в фургон, где положили на постель, приготовленную для него из нескольких связок соломы и одеял, в которые его и закутали, чтоб оградить от пронзительного ночного холода.
Молодой человек не выходил из своего оцепенения и, по-видимому, не сознавал, что вокруг него происходит.
Господин Штаадт отдал своему слуге последние инструкции, тот выслушал их, держа шляпу в руках, с глубочайшей почтительностью, потом вскочил в седло и дал знак отправляться в путь. Фургон, окруженный конвоем, вскоре исчез во мраке.
-- Теперь наша очередь, -- сказал полковник, возвращаясь в залу в сопровождении Варнавы Штаадта, -- на место, господа! -- обратился он к офицерам.
Те немедленно встали и окружили начальника.
-- Пора отправляться, -- сказал полковник, -- мы оставались здесь слишком долго. Велите снять часовых, соберите солдат, и чтоб натаскали сюда горючих веществ, надо поджечь лачугу, когда мы уйдем. Ночь темная, -- прибавил он, посмеиваясь, -- пожар осветит нам путь и не даст сбиться с дороги. Ступайте, господа, чтоб все было готово в пятнадцать минут.
Офицеры почтительно посмеялись милой шуточке, и ушли исполнять приказания начальника.
Спустя десять минут дом буквально был переполнен горючими веществами; солдат в нем уже не было, они оставили его, унося добычу, награбленную у несчастного трактирщика.
Унтер-офицер, несколько минут стоявший у двери с пятью-шестью солдатами, подошел тогда к полковнику, который расхаживал по зале взад и вперед, разговаривая вполголоса с Варнавой Штаадтом.
-- Господин полковник, -- вытянувшись, сказал унтер-офицер.
-- Что тебе? -- спросил полковник, останавливаясь и глядя на него с неудовольствием.
-- Я получил приказание поджечь эту лачугу.
-- Так что ж, объясняйся скорее, скот, некогда мне тут валандаться с тобою.
-- Что прикажете делать с этим человеком? Оставить его, где он теперь?
И он указал движением руки на связанного старика, который лежал на скамье.
Полковник бросил на беднягу холодный и равнодушный взгляд.
-- Я забыл про этого негодяя, -- сказал он, -- признаться, он заслужил, чтобы я оставил его изжариться, словно загнанный кабан. Однако нет, -- прибавил полковник немного погодя, -- он мне еще нужен. Развяжите его, он последует за нами, вы ответите мне за него головой.
-- Зачем брать на себя заботу об этом старом мужике? -- заметил Варнава Штаадт с самым святым видом. -- Не лучше ли предоставить его своей судьбе?
-- Нет, я предпочитаю взять его с собою.
-- Вы жалеете его, но напрасно, старые волки самые опасные.
-- Жалею, я-то? -- возразил полковник насмешливо. -- Или вы вовсе меня не знаете, или шутите. Какое мне дело до этого старого негодяя? Нет, причина поважнее побуждает меня дать ему прожить еще час-другой. Он принял в свой дом шайку изменников, которую я хочу захватить врасплох, и для того-то он мне и нужен. Понимаете вы меня теперь, господин Штаадт?
-- Вполне, высокородный полковник, я даже нахожу теперь, что вы были бы не правы, поступив иначе.
-- Очень рад, что вы разделяете мое мнение, пойдемте, пора садиться на лошадей.
Они вышли из залы, где остались один унтер-офицер, старый анабаптист и несколько солдат.
Старик, после того как его развязали, не мог держаться на отекших, дрожащих ногах; оборот крови медленно восстанавливался в его перетянутых жилах, он выносил жгучую боль, но лицо его было холодно как мрамор, и ни одной жалобы не вырвалось у него.
Развязав старика анабаптиста по приказанию полковника, унтер-офицер послал двух солдат с зажженными факелами на чердак, двух других в подвалы, на свою же долю оставил большую залу и комнаты в нижнем жилье.
Впрочем, меры так хорошо были приняты и приказания исполнены с такой точностью, что менее чем в пять минут весь дом бедного трактирщика объят был пламенем, как исполинский факел.
При свете этого зловещего факела, пруссаки ушли из Прейе, оставив за собою, как всегда и везде, где бы они ни проходили, обугленные и почерневшие развалины.
Полковник и Варнава Штаадт ехали в голове колонны, которая тянулась за ними по извилистой дороге словно чудовищная змея.
Всадники пустили коней умеренною рысью и разговаривали между собою вполголоса.
После нескольких слов о безопасности дороги и времени, которое, по всему вероятию, потребуется на переезд, разговор принял оборот самый серьезный.
Полковник узнал от Штаадта, что некоторые пиэтистские пасторы в самом Страсбурге громко проповедовали в храмах присоединение к Германии, что партия пиэтистов везде подняла голову в Эльзасе и ведет ревностную пропаганду в пользу пруссаков. Партия эта силилась представить их эльзасцам как избавителей, а французов как безбожников и сынов Содома и Гоморры.
Впрочем, поступая, таким образом, пиэтистская партия только возвращалась к прежнему. Эти люди, недостойные названия французов, поступили точно так же в эпоху первого вторжения. В 1814-м и 1815-м они приложили все старания, чтоб отделить от Франции Эльзас и Лотарингию, и не успели в то время единственно потому, что сами другие державы, особенно Россия, не согласились на раздробление нашего злополучного отечества.
Теперь же Пруссия могла поступать по своему произволу, обе провинции кишели ее агентами, которые везде расточали обещания и расхваливали бесчисленные выгоды для эльзасцев и лотарингцев по возвращении в лоно немецкого отечества.
Хотя эльзасцы с презрением отказывались, пиэтисты не унывали и, напротив, прилагали еще более усилий и пытались всеми мерами распространить свои интриги. Два негодяя, обязанных Франции всем, стали во главе этого заговора и тайно направляли все козни. Спешим заметить, что эти два изменника были родом немцы, другие пиэтистские пасторы, более осторожные, действовали исподтишка, чтоб не выдавать себя, насколько это было возможно. Вот какого рода важные известия Варнава Штаадт приехал сообщить Поблеско, а теперь, за его отсутствием, передавал полковнику.
Тот оценил все их значение и очень уговаривал Штаадта отправиться в главную квартиру и просить аудиенции у Бисмарка или у Мольтке.
По своему складу, и физическому и нравственному, Варнава Штаадт скорее походил на лисицу, чем на льва; он боялся опасности, как кошка воды, всего более опасался он выдать себя какою-либо неосторожностью. Сплетник, завистливый и скрытный, охотник совать нос не в свое дело, враг всего выходящего из ряда вон, как свойственно посредственным умам, это был один из тех коварных заговорщиков, которые постоянно выставляют вперед товарищей, а сами упорно скрываются позади, не решаются рискнуть для дела кончиком пальца, не колеблясь, бросают неловких или несчастливых сообщников и принимают на себя только ответственность за успех.
Имя этим заговорщикам -- легион, это подлецы, которые губят своею трусостью предприятия, в которые замешаны, и тем достойнее презрения, что всегда они же выдают наивных товарищей, обманутых ими, и без зазрения совести предоставляют их преследованиям правосудия.
Разумеется, подобному человеку совет полковника по вкусу быть не мог. Так и случилось. Достойный пиэтист выставил на вид свою скромность, робость, страх явиться таким высоким лицам. И по какому праву представится он им? Ведь он ничем не проявил себя, он лишь безгранично предан Германии. Этого недостаточно, чтоб решиться на такой важный шаг. Словом, он отказался наотрез.
Полковник холодно выслушал все эти бредни, внушенные трусостью, презрительно пожал плечами и только ответил с насмешливою улыбкой:
-- Вы правы, любезный господин Штаадт, вам в совершенстве знакомо евангельское учение, и вы удачно прилагаете его к правилам, которые обеспечат вам долгую жизнь, окруженную почетом.
Он круто переменил разговор.
Варнава Штаадт скорчил недовольную гримасу, его разгадали верно.
Между тем ехали не останавливаясь.
Занималась заря; скоро должно было взойти солнце.
-- Далеко мы еще от площадки Конопляник? -- вдруг спросил полковник безмолвного и нахмурившегося проводника.
-- В полутора милях, -- ответил пиэтист, -- круг, который мы вынуждены были сделать, очень замедлил наш путь; в три четверти часа, самое большее, мы достигнем площадки, впрочем, дорога теперь уже не представит трудностей, она, как видите, извивается по склону горы до площадки, которая возвышается вот там, впереди нас.
-- Ага! Это площадка Конопляник?
-- Так точно, высокородный полковник; чтобы достигнуть до нее, вам проводника более не нужно.
-- Действительно, теперь дорога обозначается ясно, уж не хотите ли вы оставить нас, любезный господин Штаадт?
-- Какое предположение, высокородный полковник! Мне оставить вас! С какой стати, позвольте спросить? -- вскричал пиэтист с притворным негодованием.
-- Простите, любезный господин Штаадт, я вывел это заключение из ваших слов, впрочем, не стесняйтесь, я знаю, сколько важных дел требуют личного вашего наблюдения, хотя бы один уход за Поблеско. Теперь я не боюсь сбиться с пути; если б вы желали ехать домой, признаться, я не вижу к этому препятствия.
-- Вы говорите не шутя? -- с живостью спросил пиэтист.
-- Любезный господин Штаадт, -- ответил тот отчасти надменно, -- я не шучу никогда с теми, с кем не имею чести быть на короткой ноге, только с друзьями я позволяю себе шутить. Итак, повторяю вам, я не удерживаю вас нисколько, вы вольны уехать, если желаете.
-- Так я воспользуюсь вашим разрешением, у меня действительно много важных дел, которые настоятельно требуют моего присутствия дома.
-- Не сомневаюсь, прощайте, любезный господин Штаадт.
-- Позвольте на минуту, высокородный полковник. Могу я надеяться, что вы удостоите передать его сиятельству графу Бисмарку сведения, которые я имел честь сообщить вам?
-- Разумеется, с величайшим удовольствием, -- насмешливо возразил полковник, -- только с одним условием.
-- А каким именно, полковник?
-- О! Чрезвычайно простым: чтоб вы присутствовали при аудиенции, которую я испрошу у графа.
-- Я! Мне представляться графу Бисмарку при настоящих обстоятельствах! Как это возможно, высокородный полковник?
-- Напротив, любезный господин Штаадт, я нахожу весьма возможным и потому желаю, чтоб вы присутствовали при этой аудиенции; я сам представлю вас, это для меня будет и честь и удовольствие.
-- Сохрани меня Бог! -- вскричал пиэтист. -- Мне рисковать, таким образом, погубить себя? Никогда! Я предан Германии, это правда, но я француз, и подобный поступок был бы равносилен измене.
-- А позвольте спросить, что вы делаете, если не изменяете отечеству в последние пять лет?
-- Позвольте, высокородный полковник, не надо смешивать одного с другим, я участвую в заговоре, не отпираюсь от этого.
-- Слава Богу!
-- Но я не изменяю.
Пораженный выводом, которого никак не ожидал, полковник не нашелся ответить.
-- Это вовсе не одно и то же, -- с торжеством продолжал пиэтист. -- Участвовать в заговорах можно сколько угодно и все-таки не быть изменником; мне нет ни малейшей охоты в случае неудачи подвергнуться суду за измену.
-- Поздравляю, милостивый государь, вы превосходный казуист! -- вскричал полковник смеясь. -- Особенно я удивляюсь вашему способу разрешать вопросы совести.
-- Итак, вы отказываете мне, полковник?
-- Принимаете вы мое условие?
-- К сожалению, я вынужден отказаться.
-- И я ни дать ни взять в таком же положении.
-- Однако речь идет о выгодах Германии.
-- Я допускаю это до известной степени, но ограничусь замечанием, что я военный, а не дипломат, прибавлю даже, если вы желаете, для вящего вашего назидания, что не имею обыкновения давать другим загребать жар моими руками. Дела ваши делайте сами, любезный господин Штаадт, а теперь позвольте раскланяться.
Варнава Штаадт склонил голову при этом насмешливом объяснении, прикусил губу от досады, поклонился, не говоря ни слова, повернул лошадь и ускакал.
-- Уф! Как он удирает, -- сказал про себя полковник со вздохом облегчения, глядя пиэтисту вслед. -- Какой подлец! Он заражает воздух вокруг себя запахом измены. Наконец я от него избавился. Дер тейфель! Будем ворами, убийцами, грабителями в случае нужды, это, по крайней мере, война, немного жестокая, пожалуй, но лучше это, чем ремесло этого лицемерного злодея.
Только в половине восьмого утра авангард прусской колонны вышел на площадку Конопляник.
Немедленно расставили часовых на всех тропинках, которые шли от площадки, и отряд обступил деревню со всех сторон. Мирные жители деревеньки, затерявшейся в глуши, выказывали величайшее изумление при виде прусского мундира.
Очевидно, они ничего подобного не ожидали.
Однако они оставались, спокойны, кротки и не выказывали ни малейшего испуга.
Немедленно приступили к строжайшему обыску домов, но это ни к чему не привело.
Не нашлось ни в одной из хижин ни ружья, ни сабли, ни даже пистолета.
Впрочем, это можно было предвидеть: анабаптисты люди мирные и войны гнушаются, на что им оружие?
Полковник, озабоченный, подергивал ус; не оружие он искал, зная очень хорошо, что не найдет, обыски имели для него иную цель -- захватить мнимых убийц Поблеско, в особенности женщину, которая в предыдущую ночь явилась переодетая мужчиной. Однако напрасно обыскали дома сверху донизу, даже хлевы и конюшни: неизвестные путешественники исчезли, не оставив и следа.
Полковник приказал прочесать ближайшие окрестности, и эта мера оказалась безрезультатной.
Тогда он приказал собрать на площадь всех жителей, мужчин, женщин и детей.
Приказание это исполнили немедленно, и все население Конопляника в сто восемьдесят человек, включая детей, собралось в указанном месте.
Полковник ничего не мог понять; видно было, что все эти люди действительно крестьяне и что нет ни одного, который старался бы обмануть его; только он заметил, что все мужчины были стары. Между тем полковник нашел повод для притеснений, которые замышлял, и жадно за него ухватился.
-- Где пленник? -- спросил он.
-- Тут, господин полковник, -- ответил капитан Шимельман, движением руки приказывая старику выйти вперед.
Тот подошел к полковнику на расстояние двух шагов.
-- Где мэр этой деревни? -- грубо спросил полковник.
-- Перед вами, -- тихо ответил старик.
-- Так ты мэр?
-- Я, сударь.
-- А! Прекрасно, -- сказал он с нехорошей улыбкой. -- Поручик Штейнберг!
-- Что прикажете, господин полковник? -- спросил молодой человек, подходя.
-- Книгу.
-- Вот она, господин полковник.
-- Раскройте на слове "Конопляник" и читайте, а вы, -- обратился он к старику, -- слушайте, это касается вас.
Старик молча наклонил голову. Молодой офицер стал читать:
-- "Конопляник, округ Нижнего Рейна, деревня в тридцать пять семейств на площадке Конопляник, число жителей сто восемьдесят семь, молодых людей, способных идти на службу, семнадцать, исповедуют учение перекрещенцев".
-- Постойте, -- остановил полковник и обратился к старику, -- почему нет налицо молодых людей?
-- Они в отсутствии.
-- Где же?
-- На службе, они должны были явиться в армию, когда объявили войну.
-- Это неправда, ваша вера запрещает вам сражаться.
-- Не все, входящие в состав армии, воины, я могу доказать вам это, -- прибавил он, принимая из рук стоявшего возле него старика книгу, которую тот подавал ему.
-- Любопытно бы узнать, что это за доказательство, французы так нуждаются в солдатах, что едва ли станут делать исключения в вашу пользу, особенно теперь.
-- Когда исключение это было сделано, Франция боролась против всей Европы, в солдатах она нуждалась еще более, чем ныне.
-- Подавай доказательство.
-- Вот оно.
Открыв большую книгу, старик громким и твердым голосом прочел следующее:
-- "Выписка из протокола постановлений комитета Общественного Спасения 18 августа 1793-го, II год Французской Республики.
Комитет Общественного Спасения постановляет разослать всем управлениям Республики следующий циркуляр:
Граждане! Французские анабаптисты прислали к нам депутатов от своих общин, представить, что вероисповедание их и правила воспрещают им браться за оружие, и потому они просят, чтоб в армии им давали другого рода обязанности.
Мы усмотрели в них сердца простые и думаем, что хорошее правительство должно пользоваться всеми добродетелями для общего блага. Потому мы и приглашаем вас обращаться с анабаптистами с кротостью, которая составляет их отличительную черту, не давать их в обиду и назначать им при армии такие обязанности, какие они пожелают, как-то: пионеров, или при обозе, или даже допускать, чтоб они отбывали военную повинность деньгами.
Подписали:
Кутон, Барер, Геро, Сен-Жюст, Тюрио, Робеспьер.
С подлинным верно:
Г. Кутон, Л. Карно, Геро, Барер, Сен-Жюст".
Старик закрыл книгу и молчал.
Чтение было выслушано в глубоком безмолвии.
-- Я не полагал этих террористов такими филантропами, -- сказал полковник посмеиваясь.
-- Это были люди с душой, преданные благу человечества, -- твердо ответил старик.
-- Положим, но декрет их недолго оставался в силе, он, вероятно, уже уничтожен.
-- Нисколько, сударь, все правления соблюдали его до теперешнего времени, даже Наполеон I пощадил нас в дни страшных бедствий.
-- Очень хорошо, мы сентиментальностью не занимаемся, гуманность не по нашей части, эти глупые теории мы предоставляем французам; когда вы будете пруссаками, то покоритесь общему закону.
-- Наша судьба в руках Божьих, но мы и теперь еще французы.
Полковник закусил губу и обратился к поручику.
-- Продолжайте, -- приказал он грубо. Молодой человек поклонился и продолжал читать:
-- "Скот: быков 22, коров 35, баранов 227, лошадей, ослов и мулов 18, телег 12, кур, уток, гусей около 200. Фураж: соломы ржаной и овсяной около 3000 вязанок, хлеба 285 сетье, овса 431. Деньги жителям почти неизвестны; они редко имеют сношения с соседями; население тихое, честное, мирное, безвредное, мэра зовут Иоганом Шипером".
-- Довольно, довольно! -- с живостью перебил полковник. -- Не к чему читать дальше.
Молодой офицер опять кивнул и закрыл книгу.
-- Как видите, -- продолжал полковник, -- я имею верные сведения о вашем имуществе.
-- Если бы вы потребовали от меня отчета о небольшом достоянии нашем, -- возразил старик с достоинством, -- я исполнил бы это со строгой точностью, мы не лжем.
-- Дело возможное, теперь же вы мне выдадите половину всего, что упомянуто в списке. Даю вам полчаса, чтоб исполнить мое приказание, в случае неповиновения деревня будет сожжена.
-- Позвольте почтительно заметить вам, что требование ваше заставит нас умирать с голоду, эти съестные припасы нам необходимы. Во имя человеколюбия умоляю вас довольствоваться третью или четвертью. Мы ведь беззащитные христиане. В чем можете вы упрекнуть жителей этой бедной деревни? Они не сделали никакого зла ни вам, ни кому-либо из ваших; во имя Бога, которому молитесь и вы, отмените ваше варварское приказание.
-- Вы с ума сошли, честное слово! -- посмеиваясь, возразил полковник. -- Я могу отнять все у вас, а довольствуюсь половиною, и вы еще недовольны! Полноте! Я никогда не отменяю данного приказания; повинуйтесь, если не хотите видеть свои лачуги объятыми пламенем. Впрочем, мне еще надо свести счет лично с вами, батюшка мой, вместо того, чтобы заступаться за других, вы хорошо сделаете, если позаботитесь о себе, понимаете? Теперь ни слова.
Не слушая ничего больше, полковник дал шпоры лошади и ускакал в сопровождении офицеров, которым отдавал приказания относительно перевоза контрибуции, которою обложил несчастную деревню.
Убитые горем, но, покоряясь своей участи, жители тотчас принялись приводить в исполнение варварское приказание, которое дано им было так жестоко.