Как Мишель Гартман достиг Дуба Высокого Барона
В нескольких милях от Страсбурга, на высокой площадке Вогезских гор, которую мы по известным причинам яснее определять не будем, находятся еще величественные развалины громадного замка, веками бывшего местопребыванием одного из древнейших и могущественнейших родов в Эльзасе. Ныне этот знатный род обеднел и почти вымер; некоторые существующие еще потомки имени, некогда славного и грозного, прозябают понемногу везде и живут, как Бог послал, случайною поживою, не сохранив никакого воспоминания о прошлом блеске их рода и, вероятно, вполне к нему равнодушные.
После долгого и трудного пути по неровной тропинке, промытой во многих местах дождевою водой и потоками от таяния снега, достигают, наконец, вершины, на которой гордо высится замок, некогда грозным и бдительным стражем господствовавший над всею окрестностью на десять миль вокруг.
Там-то, на самой середине площадки, старый замок баронов окончательно распадается в прах от соединенных усилий времени, запущения и непогод.
Вид его печален. Хотя сооружения чисто циклопического, он ветх, разрушен и пострадал более, чем какой-либо из других замков в Вогезских горах, только одна башня устояла и возвышается еще посреди хаоса камней, некогда образовывавших твердыню, а теперь в небрежении рассеянных по площадке или кой-где торчащих щетинами в диком и живописном беспорядке.
Мох, лишаи и бадан образуют в промежутках мягкие и глубокие ложа; вокруг шатких стен устоявшей башни вьется плющ, к нему прицепился белый ломонос, и дружными усилиями эти растения терпеливо взобрались на стену, охватили ее со всех сторон и драпировали мрачный скелет прошлых веков в зеленую развевающуюся мантию, которая словно молодит его.
Вот все, что остается теперь от феодального жилища знатного рода, который не более века тому назад считал себя настолько могущественным, чтобы стремиться к императорской короне, и чуть было не успел возложить ее на голову одного из своих членов.
Среди площадки, на ружейный выстрел от груды камней, некогда бывшей замком, прямо против развалин, стоит исполинский дуб, который один осеняет своею листвою все возвышение, где находится. Этот великан, царь леса, над которым точно будто парит, известен в крае под названием Дуба Высокого Барона; тут древние владельцы разрушенного замка чинили суд и расправу над своими вассалами.
Рассказывают любопытные и чудесные легенды о сохранении этого великолепного дуба и его глубокой древности.
В течение долгих лет друиды совершали свои грозные таинства под его сенью, товарищи Цезаря и сам Цезарь отдыхали в его тени, мимо него прошли дикие полчища тевтонов, бургундцев, франков и бесконечный поток варваров, которые действием тайной какой-то силы ринулись на Римскую империю, подавили ее своею массой, и все признаки древней цивилизации затоптали ногами своих лошадей.
Не раз и римляне и варвары пытались свалить этого исполина вогезских лесов, но топор не брал ствол величественного дерева, которое словно пренебрегало всеми бессильными попытками.
Борусы, дикий и надменный народ, вековой враг древней Галлии, опустошив весь край вокруг, хотели, было поселиться в Вогезских горах, когда до короля этих варваров случайно дошла молва о глубоко чтимом исполине лесов и победоносном его сопротивлении всем попыткам срубить его. Высокомерный король объявил немедленно же, что несколько ударов его секиры свалят дерево наземь, и, не слушая убеждений вассалов, испуганных его смелостью, он бесстрашно вошел в лес.
Стоя на равнине толпой, под впечатлением тайного и безотчетного ужаса, варвары ждали, опираясь на оружие, что будет.
Ожидание их длилось недолго, не прошло часа, как они увидали, что король возвращается бледный, мрачный, с искаженными чертами, как пьяный, и секира в повисшей правой руке его была сломана.
Борусы остолбенели, но это было самое гордое племя на свете, живым доказательством тому служат их настоящие потомки. На мгновение сраженный сверхъестественною, надо полагать, силою, король, однако, не хотел мириться с своим поражением. Он пуще взбесился от своего бессилия и поклялся, что дуб будет уничтожен так или иначе, что он должен быть истреблен, что этого требует его честь. Итак, он приказал воинам натаскать к подножию горы громадную кучу хвороста и сухой травы и собственноручно зажег исполинский костер.
Пожар быстро распространялся от дерева к дереву, и вскоре весь лес охватило огненною завесой, над которой носились клубы черного дыма с миллионами искр.
Целых две недели широко раскинувшееся пламя пожирало лес и потухло наконец тогда только, когда нечему уже было гореть.
Борусы радовались и громкими кликами торжествовали победу, горделиво повторяя друг другу, что на земле, на которую ступили их лошади, должно пасть все.
Но торжество варваров длилось недолго, оно превратилось вскоре в невыразимое изумление и суеверный ужас, когда в одно утро, на рассвете, ветер, дувший с силою урагана, унес вдаль густые облака дыма, еще поднимавшиеся с пепелища, и глазам их, на вершине горы, предстал дуб, такой же зеленый и величественный, как будто страшный огненный вихрь, который в течение двух недель все сокрушал и пожирал, для него был благодетельною росой.
В виду такого чуда и варвары почувствовали себя побежденными, в смущении и ужасе они поспешно удалились, чтоб распространять в других странах опустошения и гибель, повсюду сопровождавшие их походы.
И вот почему, прибавляют горцы, когда рассказывают эту легенду, борусы не могли поселиться в Эльзасе, да и пруссаки, их потомки, что бы ни делали, не утвердятся там никогда. Слова эти произносятся с таким убеждением, что невольно при взгляде на великолепный и все еще полный жизни зеленый дуб разделяешь это верование, и наивное, и гордо-патриотическое.
Действительно, лес вырос опять, новые деревья других видов поднялись на его месте, а старый дуб, как и в былое время, возвышается, великолепный и покрытый листвою, над молодым лесом.
Что сказать на это? Чему верить? Вера все объясняет. Разве любовь к отечеству не совершеннейшее, следовательно, и самое рациональное выражение веры?
Немного позади дуба, легенду о котором мы передали так подробно, находился дом постройки легкой, так сказать, воздушной. Стоя на конце площадки в наклонном положении, он каким-то чудом равновесия ютился на самом краю пропасти, словно заглядывая в неизмеримую глубину, между тем как противоположным боком примыкал к стволу исполинского дуба и опирался на него. Плющ и колючий кустарник образовывали вокруг ствола непроницаемую чащу и совершенно скрывали дом от взоров. Чтобы приметить его, надо было не только знать, что он тут, но еще иметь подробные сведения, где именно он находится.
Со стороны пропасти, правда, виднелись у основания его первые ступени лестницы, высеченной в скале, на отвесном скате бездны, но ступени эти вскоре исчезали в неровностях откоса и кустах, и с этого бока домик был совершенно неприступен; на дне пропасти глухо гудел таинственный рокот невидимых волн.
Место, описанное нами так обстоятельно, имело вид вместе и живописный, и дикий, и величественный; оно известно было у горцев под названием Наклонной Башни и Дуба Высокого Барона, но редко посещалось ими из-за неодолимых почти трудностей доступа.
В холодное и мрачное утро второй половины ноября, часу в девятом, человек двадцать, хорошо вооруженных и в одежде туземных горцев, взбирались с трудом по неровной и скалистой тропинке, которая из долины шла бесчисленными изгибами до самой высокой площадки, где находился Дуб Высокого Барона.
Огромная черная собака, помесь ньюфаундленда и пиренейской, с глазами, налитыми кровью и страшными клыками, бодро бежала впереди путников, словно разведчик.
Мы уже сказали, что утро было пасмурное и мрачное; ветер глухо гудел в ущельях; с шероховатых откосов скал скользили громадные клубы густого тумана и падали в пропасти, разверзтые у подножия гор, словно потоки клокочущей лавы из кратера вулкана. Зубчатые склоны, которые составляли бока глубоких обрывов, показывали свои острые и зазубренные верхушки над белым паром, точно, будто разделяя потоки тумана, которые стремительно клубились вокруг них. В странной противоположности с этой грозною и мрачною картиной, дальние круглые вершины Вогезского хребта ярко сияли, залитые веселыми лучами утреннего солнца.
Путники, вероятно давно свыкшиеся с поражающим и величественным зрелищем, которое расстилалось перед ними словно громадный калейдоскоп, почти не обращали на него внимания и бодро продолжали взбираться наверх, хотя с каждым шагом путь становился затруднительнее и тяжелее.
Но путники были горцы с стальными мышцами. Преодолевать преграды, встречавшиеся на их пути, было для них игрою.
Они шли быстрым и мерным шагом, не переставая ни на минуту разговаривать между собой и смеяться.
Это был небольшой отряд волонтеров, набранных Мишелем Гартманом. Сам он шел впереди, а рядом неразлучные с ним Оборотень и Паризьен; они беседовали с оживлением.
-- Тьфу, пропасть, тут черт ногу сломит! -- вскричал Паризьен, споткнувшийся о камушек, который сорвался у него под ногой. -- Кабилы не блистают заботливостью о своих дорогах, но такой гнусной даже у них нет.
-- Ты жалуешься, что невеста чересчур хороша, мой возлюбленный Паризьен, -- посмеиваясь, возразил Оборотень, -- чем хуже дорога, тем она лучше для нашей цели.
-- Не спорю, дружище, но все же дорожка эта не может сравниться с Сен-Мишельским бульваром в Париже, и макадам на ней чертовски неровен.
-- Скоро мы дойдем? -- спросил Мишель, стараясь всмотреться сквозь туман.
-- Нет еще, -- возразил Оборотень, -- мы только на первых еще и самых доступных ступенях этой лестницы Иакова.
-- Эхе! Видно, красиво будет впереди, слуга покорный! -- засмеялся Паризьен.
-- Увидишь, брат, больше не скажу ничего.
-- Да мне плевать, у меня нога тверда и глаз верен. Горы мне знакомы, ведь я родом с Монмартрских высот. -- И он захохотал.
-- Наши люди, я думаю, устали. Целых четыре дня мы делали большие переходы, чтоб добраться сюда. И сегодня мы идем с трех часов.
-- Полноте, командир, вы их, видно, не знаете: им-то устать? Да если б понадобилось, они пять часов шли бы еще точно таким же образом, не останавливаясь, а мы дойдем до цели в час времени самое большее.
-- Вы полагаете?
-- Уверен, командир.
-- Вокруг нас такая мгла, что я не понимаю, как вы можете нас вести, не опасаясь сбиться среди этой сети как бы нарочно перепутанных дорожек и тропинок.
-- Хоть я и знаю эти места как свои пять пальцев, никогда бы я не рискнул взять на себя такую ответственность в подобную погоду, командир.
-- Нам надо остановиться, если так; кто знает, не сбились ли мы уже с пути, любезный друг?
-- Не заботьтесь, командир, мы идем, как следует, могу вас уверить.
-- Однако ваши слова сейчас...
-- Касаются одного меня. А сбиться мы не можем, потому что у нас такой проводник, каким не в состоянии быть никто из нас, проводник, который никогда не ошибается, руководимый верным инстинктом.
-- О ком говорите вы?
-- О Томе, командир, о моем бедном старом псе, который рысцой бежит впереди нас, держа хвост трубой и нюхая воздух.
Молодой человек задумался на минуту, потом вдруг поднял голову и с улыбкой обратился к Оборотню, который наблюдал за ним исподтишка.
-- Тут что-то кроется, чего я понять не могу, -- сказал он.
-- То есть как же это, командир? Мне, напротив, все, что вокруг нас происходит, кажется очень естественным.
-- Вы прикидываетесь, будто не понимаете меня, любезный друг, тогда как очень хорошо знаете, что я хочу сказать.
-- Не отвергаю этого, командир, но, признаться, желал бы, чтоб вы объяснились точнее.
-- Полно, так ли?
-- Хоть меня и называют Оборотнем, командир, все же я не колдун, насколько мне известно.
-- Ну, это еще вопрос! -- шутливо возразил Мишель.
-- Что меня касается, -- вмешался Паризьен с видом полного убеждения, -- то я не сомневаюсь, что ты, друг Оборотень, такого теста, из которого выходят колдуны, если не колдун на самом деле.
-- Молчи, глупости говоришь, -- пожав плечами, остановил его контрабандист.
-- Пожалуй, что и глупости, старина, а все-таки, может статься, есть в этом и доля правды.
-- Меня, друг любезный, вы не проведете, -- с хитрою улыбкой сказал Мишель, -- вашею мнимою досадой на Паризьена вы только хотите залепить мне глаза, но это вам не удастся, предупреждаю вас. Итак, покоряйтесь добровольно, что бы вы ни делали, от объяснения, которого я требую, вы не отвертитесь.
-- Да, да, покоряйся-ка, старина, -- посмеиваясь, сказал Паризьен, -- командир говорит правду, к чему ломаться так долго?
-- Я жду, чтоб вы объяснились точнее, чего именно требуете от меня, командир. Вы знаете, как я вам предан; не приписывайте же моего молчания чему-либо, кроме неведения, что вам от меня угодно.
-- Вот это я называю говорить толком. Что касается преданности вашей, то сохрани меня Боже, любезный друг, подвергать ее сомнению, дело вовсе и не относится к этому вопросу, я требую от вас только ответа на то, что спрошу.
-- Я отвечу вам, командир, так же прямо, как вы меня будете спрашивать.
-- И прекрасно. На первый случай, друг мой, скажите, зачем вы так торопили нас идти сюда?
-- Да после всего, что происходило там, разве не важно было для нас уйти от пруссаков как можно далее?
-- Положим, это еще, в самом деле, причина довольно уважительная; но, допустив ее, зачем же вместо того, чтобы идти прямо на ферму Высокого Солдата, куда меня влечет душой, как вам известно, вы заставляете нас проходить этою местностью, об изменении же маршрута сообщили мне только сегодня утром?
Оборотень невыразимо тонко подмигнул правым глазом.
-- Гм! -- крякнул он. -- Уж очень вы на меня наступаете, командир, совсем в тупик поставили.
-- Только того и желаю, -- улыбаясь, ответил Мишель.
-- Ага! Попался, старый плут! -- потирая руки, вскричал зуав.
-- Ну, не совсем еще, -- возразил Оборотень шутливо, -- разве у вас не было назначено свидания с капитаном Отто фон Валькфельдом в этом месте, командир?
-- Это, правда, но так как в срок я быть не мог, то ничего меня не обязывало бежать сюда высунув язык именно теперь, вы очень хорошо знаете это.
-- Конечно, а надо сказать, что капитан молодец военный. Не так ли, командир?
-- Да, он отличный военный, друг мой.
-- Какая жалость, что он из одного края с негодяями баварцами!
-- Капитан не баварец, он такой же француз, как и мы с вами, и добрый патриот, что доказывает ежедневно.
-- И хлещет же он пруссаков, что любо-дорого, надо отдать ему справедливость. Я рад услышать, что такой храбрый воин француз, он делает нам честь.
-- Все прекрасно, но вернемся к делу, любезный друг. У вас должна быть важная причина действовать так, как вы действуете. Не угодно ли будет высказать ее без дальних околичностей? Я жду обещанного прямого ответа.
-- Выпутывайся-ка теперь, старина, -- сказал Паризьен посмеиваясь.
Мишель наблюдал за Оборотнем исподтишка, пока тот в смущении почесывал затылок, озираясь с комичной растерянностью. Внезапно лицо его повеселело, насмешливая улыбка показалась на губах, он обратился к молодому офицеру с видом человека, который принял отчаянное решение.
-- Вы отдадите мне справедливость, командир, что я упирался, пока мог, и что вы силою вытянули из меня тайну?
-- О! Разумеется, друг мой, это истинная правда. Но, стало быть, я угадал, что тут кроется тайна?
-- Конечно, командир, тайна есть всегда, когда не делают того, что обещали.
-- Очень хорошо, а тайна-то в чем заключается?
-- Ну, это сюрприз.
-- Сюрприз? -- вскричал молодой человек в изумлении.
-- Как же, и сюрприз очень приятный в придачу.
-- Клянусь честью, не понимаю ничего.
-- Знаю, командир, черт возьми. Какой же бы сюрприз и был, если б вы понимали, позвольте спросить? Я не хотел, мне не нравилось, я опасался множества разных вещей... И то сказать, человек ничего не помышляет и вдруг... трах! нежданно, негаданно... знаю я это. В иных случаях радость сразит не хуже горя. Потому-то мне и не хотелось, но ко мне пристали с ножом к горлу, пришлось согласиться участвовать в обмане и привести вас сюда, вместо того чтобы идти туда. Уф! Точно гора с плеч! -- заключил он со вздохом облегчения. -- Я рад-радехонек, что избавился, таким бременем все это лежало у меня на груди. Солдатам не след поступать друг с другом как с детьми. Не правда ли, командир.
-- Сущая правда, дружище, -- согласился Мишель, сильно заинтересованный и не понимая ни словечка из длинной речи честного контрабандиста, произнесенной не переводя духа, -- но я замечу вам, что вы еще ровно ничего не сказали и что я знаю не более прежнего.
-- Конечно, командир, -- засмеялся контрабандист, -- но вот посмотрите-ка на Тома, -- указал он на собаку рукою, -- видите, как он машет хвостом, а теперь пустился со всех ног и скрылся за поворотом тропинки? Я прошу у вас не более пяти минут терпения, в пять минут мы дойдем до кого следует.
-- Кого же это?
-- Того, кто вам все скажет, командир.
-- Ну, хорошо, согласен на пять минут, но отнюдь не больше, пойдемте скорее.
-- Ладно, командир, у вас, ей-Богу, дело так и закипит, когда вы захотите чего; валандаться вам не по нутру, с вами любо с два и дорого.
Посветлело немного; туман поднялся, и его унес ветер; веселые солнечные лучи позлатили лесистые склоны гор и придали большую яркость темной зелени сосен и лиственниц.
Мишель был взволнован, мысли его кружились толпой в возбужденном мозгу. Что бы это была за неожиданность, которую готовили ему с такою таинственностью? В чем могла она состоять? Отчего Оборотень стал соучастником этой тайны? Какой важный интерес мог его побудить к тому? Он поворачивал эти вопросы на все лады и не находил логичного на них ответа.
Вдруг Паризьен остановился, вскрикнув от изумления.
-- Что такое? -- спросил Мишель.
-- Поглядите-ка, командир, ведь мы, кажется, набрели на знакомых.
Он указал на человека шагах в пятидесяти, который бежал к ним навстречу с распростертыми объятиями. Мишель поднял глаза.
-- Ивон Кердрель! -- вскричал он с живейшей радостью. -- Ивон, мой друг, мой брат!
И он бегом бросился к нему. Друзья крепко обнялись и оставались, таким образом, несколько минут.
Когда первое волнение немного утихло, завязалась беседа, им было что сообщить друг другу, столько событий, и таких грустных, свершилось со времени их разлуки!
Однако они продолжали идти. Безотчетно, быть может, под влиянием тайного предчувствия, Мишеля так и влекло вперед, он горел нетерпением достигнуть цели своего продолжительного пути.
-- Прости мне хитрость мою, голубчик Мишель, -- говорил Ивон. -- Это я потребовал, чтобы Оборотень привел тебя сюда, не говоря тебе ни слова.
-- Прощаю вам обоим, -- весело ответил Мишель, -- но как же это ты имеешь обо мне такие подробные сведения, а я ровно никаких вестей о тебе не имел? Зачем ты тут?
-- Это длинная история, и приниматься рассказывать ее теперь нельзя; довольствуйся тем, что соединением нашим мы обязаны одному Отто фон Валькфельду.
-- Ах ты, Господи! Что за странный человек этот Отто! Как снег на голову упал он в мою жизнь, и я не только ему обязан, но и полюбил его как друга, хотя едва знаю.
-- Отто человек недюжинный и благородной души, он любит, он предан нам, и я, да некоторые лица еще, обязаны ему многим в эти последние дни.
-- О каких это некоторых лицах еще говоришь ты, брат?
-- Ага! Не пропустил мимо ушей? -- заметил Кердрель улыбаясь. -- Да и к чему бы мне оставлять тебя долее в неведении? Я немедленно сообщу тебе нечто радостное.
-- Ведь ты меня держишь словно на горячих угольях.
-- Не надолго, будь покоен, ты ведь шел к ферме Высокого Солдата?
-- Ну да, чтоб встретить там мать и сестру.
-- Только напрасно прошелся бы: ни матери, ни сестры твоей на ферме более нет.
-- Что ты хочешь сказать? -- вскричал Мишель задыхающимся от волнения голосом. -- Не случилось ли с ними несчастья? Говори, ради Бога!
-- Успокойся, брат, ничего не случилось такого, чего ты мог бы опасаться для них, мать твоя и сестра целы и невредимы, они не подвергались никакой опасности, и здоровье их превосходно.
-- Благодарение Богу! -- воскликнул молодой человек. -- Но зачем же они оставили ферму Высокого Солдата?
-- Потому что их убежище сделалось известно пруссакам. Этой несчастной фермы уже не существует более: немцы овладели ею, перебили всех жителей и сожгли ее дотла.
-- А матушка что же? Ты, кажется, ничего не говоришь о матушке, Ивон?
-- За два дня до нападения на ферму госпожу Гартман предупредил Отто фон Валькфельд, который неизвестно каким способом знает все, что делается у неприятеля. Тотчас дамы простились с честною фермерскою семьей, которою приняты были так радушно. К великому своему огорчению, они не успели убедить этих добрых людей уйти с ними. Те одно твердили, что ни во что не вмешивались и никого не трогали, следовательно, им нечего опасаться насилия со стороны неприятеля. Увидишь, как доверие их оправдалось. Целых четверо суток это мирное жилище было жертвой грабежа, насилия, огня и меча. Между тем путешественницы, под охраною Отто фон Валькфельда, достигли верного убежища.
-- Все Отто фон Валькфельд!
-- Все он же, когда надо оказать помощь.
-- Чем я когда-либо в состоянии буду отплатить этому великодушному другу?
-- Любя его так, как он любит нас, Мишель.
-- Да говори же скорее, куда укрылись матушка и сестра? Ты ведь знаешь, Ивон?
-- Еще бы нет, мы живем, бок о бок; они и предупредили меня, что ты идешь, и послали к тебе навстречу.
-- Как же это так? Вы живете бок о бок?
-- Ну да, любезный друг.
-- Где же, скажи ради самого Бога!
-- И ты еще не угадал? Здесь, у Дуба Высокого Барона.
-- Виноват, дружище, я совсем растерялся и закидываю тебя пустыми вопросами. От радости у меня помутилось в голове. Стало быть, тут есть где-нибудь жилье поблизости?
-- Конечно, сейчас сам увидишь и немало будешь изумлен.
-- Пойдем, пойдем скорее! -- вскричал Мишель, глубоко взволнованный. -- Спасибо вам, и тебе, и моему честному Жаку, вы действительно достигли своей цели и доставили мне приятнейшую неожиданность, не думал я, что сегодня мне предстоит такая радость!
-- О! Радость гораздо больше, чем ты полагаешь, брат, это еще ничего.
-- Как! Это не все?
-- Впереди остается нечто весьма любопытное. Мы не одни здесь, понимаешь?
-- Увы, нет. Но все равно, продолжай.
-- Знаешь, кого я встретил в Базеле, когда мне удалось спастись бегством?
-- К черту Базель! Что ты мне теперь запел про него? Лучше кончай, что говорил.
-- Это я и делаю, брат.
-- Ну, как хочешь, продолжай, -- согласился молодой Гартман с видом человека, который покоряется неизбежному, но ровно ничего не понимает.
-- Впрочем, -- продолжал Ивон с своим бретонским хладнокровием, -- я знал, что должен встретить их там, и, признаться, для них только туда и отправился.
-- Это все в Базель-то?
-- Да, в Базель, любезный друг.
-- Но для кого же, наконец?
-- Для госпожи Вальтер с дочерью.
-- Ах! -- вскричал Мишель, остановился и прижалобе руки к груди, как будто почувствовал внезапнуюболь. -- Шарлотта!
-- Она здесь с матерью, любезный друг.
-- Это правда, ты не обманываешь меня? -- вскричал молодой человек, и мертвенная бледность разлилась по его лицу.
-- Мишель! -- тоном укора возразил Ивон.
-- В самом деле, я с ума схожу и не знаю, что говорю, прости мне, брат. Итак, госпожа Вальтер и Шарлотта...
-- Здесь, друг любезный, и ты увидишь их сейчас.
-- О! -- почти вскрикнул от радости молодой человек. -- Шарлотта, моя возлюбленная Шарлотта!
Он становился все бледнее, хотя это казалось невозможным, нервная дрожь пробежала по всему его телу, он зашатался и грохнулся бы оземь, если б товарищи не бросились поддержать его; глаза его закрылись, и на миг он как будто лишился чувств.
-- Что я вам говорил, капитан? -- тихо сказал опечаленный Оборотень.
-- Дурак я набитый, скотина, что причинил ему такое потрясение! Никогда в жизни не прощу себе это! -- воскликнул Ивон в отчаянии. -- Что делать, Боже мой?
-- Ничего, -- резко отвечал Паризьен, -- только пусть это будет вам уроком, если б вы опять вздумали делать сюрпризы.
Он разжал молодому человеку зубы, просунул горлышко своей фляги в рот и влил в горло несколько капель водки.
Мишель мгновенно открыл глаза, два-три раза судорожно перевел дух и осмотрелся вокруг еще диким взором.
-- Жив курилка, жив, не умер! -- весело вскричал Паризьен. -- Ведь прошло, не правда ли, командир? Да здравствует республика!
Молодой человек слегка улыбнулся и протянул обе руки друзьям.
-- Простите эту минутную слабость, -- сказал он дрожащим еще голосом, -- я почувствовал мгновенную, жестокую боль, точно, будто сердце остановилось в груди, но теперь я совсем оправился. Пойдемте дальше. Мои вольные стрелки подходят, не надо давать им повода, -- прибавил он, улыбаясь, -- обвинять командира, которого называют железным человеком, в нервных припадках, словно он молоденькая барышня.
-- Я решительно набитый дурак, -- объявил Ивон с величайшим хладнокровием, -- хоть сознаться стыдно, а утаить грешно. Предвидеть-то, казалось бы, мне и можно было это, ну да ладно! Пусть меня повесят, если когда-нибудь опять затею сюрпризы приятелю...
-- Забудем это, братец, -- смеясь, перебил его Мишель, -- поговорим о другом. Что прикажешь, я силен против горя, но в радости слаб, как ребенок. Более тебе нечего сообщать мне?
-- Почти нечего. Еще одна очаровательная дама живет с нами, не чуть ли ты даже знаешь ее, потому что видал в Страсбурге.
-- Как ее зовут.
-- Графинею де Вальреаль.
-- Разумеется, я знаю ее и очень буду рад видеть.
-- Итак, все отлично.
-- Видно, вы тут колонию устроили в этой пустыне?
-- Пожалуй, что колонию. В настоящее время, когда пруссаки рыскают везде, не худо принять некоторые меры осторожности.
-- И вы считаете себя тут в безопасности?
-- Скоро сам убедишься в этом, любезный друг. Никогда еще не бывало лучше выбранного тайного убежища. Надо особенное несчастье, чтобы пруссаки открыли его; и то еще мы приняли такие меры, что это не подвинуло бы их ни на волос, мы легко ускользнем у них из рук.
-- Так все к лучшему.
Тут путники достигли верхней площадки, на которой стоял Дуб Высокого Барона.
Погода с утра как будто хотела разгуляться, вследствие обычных в горах внезапных перемен ветра, но уже с час назад она стала хмуриться. Площадка, окруженная густым туманом, из которого едва выдавалась на несколько десятков метров, одна оставалась, видна со всех окрестных вершин. Склоны гор и долины утонули в тумане и совсем скрылись из виду, придав площадке подобие пустынного острова посреди океана. Ветер яростно дул в ущельях, гнал перед собою тучи, словно войско, обратившееся в бегство, пригибал с грозным скрипом вершины высоких деревьев и, усиливаясь с каждою минутой, вскоре превратился в настоящую бурю.
На солнце то и дело надвигались белесоватые тучи; оно выглядывало только по временам, и то лучами тусклыми и бледными. Становилось все темнее, почти смеркалось. Тучи опускались ниже и ниже, давя атмосферу, пропитанную тем едким запахом, который схватывает за горло и служит предвестником больших переворотов в природе. Начинал накрапывать крупный дождь, словом, все предвещало одну из тех страшных гроз, которые свирепствуют на этих высотах и в несколько часов производят неисчислимые опустошения, совсем даже изменяя вид местности, над которой пронеслись.
-- Ай-да погодка! -- посмеиваясь, сказал Паризьен. -- Пора нам добрести до приюта, если не хотим промокнуть до костей.
-- А я так не вижу ничего похожего на жилье, -- заметил Мишель, окинув площадку пытливым взглядом.
-- Терпение! -- сказал Оборотень, покачав головой. -- Посмотрите-ка на Тома.
-- Тому-то хорошо: он забьется в кусты и прав, -- продолжал Паризьен, -- а для нас плохая защита кустарник.
-- Следуйте за собакой, она указывает нам дорогу, -- сказал Ивон улыбаясь.
-- Что меня касается, то очень охотно, капитан, -- заявил Паризьен все шутливо, -- только, с позволения вашего, долго нам еще киселя есть?
-- А тебе что?
-- В лесу-то, извольте видеть, дождь хлещет вдвойне, льется на тебя вода и с неба, и с деревьев. Ведь теперь нас поливает растаявший снег.
-- Ну, вот тебе на! Старый солдат и боится промокнуть!
-- Не то, капитан, чтобы боялся, но, с позволения вашего, я предпочел бы не мокнуть. Хоть бы мне зонтик посчастливилось раздобыть, как у папских солдат! А ну, была, не была, куда ни шло!
Беседуя, таким образом, о том, о сем, путники вошли в лес вслед за собакой, которая все бежала впереди. Тропинка извивалась между деревьев бесчисленными изгибами и так была узка, что идти по ней не могли иначе как по одиночке. Вольные стрелки, точно краснокожие в Америке, пробирались в чаще гуськом.
Вдруг, после довольно крутого склона, по которому спускались минут с десять, собака остановилась и громко залаяла у густого кустарника, через который, по-видимому, иначе нельзя было пройти, как с помощью топора.
-- Надо смотреть в оба, -- сказал Оборотень. -- Том почуял что-то.
-- Успокойтесь, любезнейший, -- ответил Ивон, -- что почуяла собака, для нас не страшно; напротив того, мы пришли.
-- Пришли куда? -- осведомился Паризьен, который ничего не видел, кроме деревьев и кустарника.
-- К приюту, который я вам обещал, черт возьми! Отступите немного назад, товарищи, чтоб дверь могла отвориться.
Вольные стрелки переглянулись с изумлением и машинально отступили на шаг.
-- Это мы, Карл, -- громко сказал тогда капитан, -- отворите дверь, друг мой!
В то же мгновение куст, перед которым стояли вольные стрелки, слегка заколебался и потом медленно повернулся вокруг, открыв вход в глубокую пещеру, освещенную факелами, которые держали два-три человека.
-- Вот тебе на! -- вскричал Паризьен. -- Это что такое? Точно в театре, честное слово! Ну, уж штука! Колдовство сущее, ей-Богу!
Все захохотали.
-- Войдемте скорее, господа, -- пригласил капитан Кердрель.
Вольные стрелки повиновались, и странный проход был закрыт опять.
Тогда путешественники прошли пещеру и углубились в подземный ход, довольно высокий, запиравшийся на известном расстоянии железными дверьми, теперь отворенными. Миновав ход, который шел слегка в гору, капитан Кердрель и те, кому он служил проводником, очутились у подножия лестницы, в обширной пещере со сводом, некогда, вероятно, бывшей склепом, что можно было заключить из остатков надгробных памятников и некоторых еще совсем сохранившихся.
Вольные стрелки поднялись по винтовой лестнице, потом отворилась дверь, и, к великому своему изумлению, они очутились на дворе средней величины, окруженном высокими и толстыми стенами. Перед ними была дверь со стеклами, которая стояла настежь, а на пороге несколько дам, ожидало их с нетерпением.
Мишель вскрикнул от радости и рванулся вперед.
В числе дам, он узнал мать, сестру, а главное, невесту.
-- Сапристи! -- выразил Паризьен свое удовольствие и хлопнул Оборотня по плечу. -- Вот-то славно, ей-Богу! Казарма, что твоя сова, и не отыщешь во веки веков!