Здесь Мишель остается один при своем мнении
Недолго прождал Мишель; минут через десять самое большее волонтеры вернулись с человеком, которого им поручено было отыскать, они разговаривали с ним очень дружелюбно.
Молодой командир всмотрелся с пристальным вниманием в человека, который подходил к нему с самым спокойным видом.
Этот загадочный для него субъект был высокого роста, сухощав и несколько сутуловат, вероятно от привычки сидеть за конторкой; его тонкие, правильные черты, высокий лоб, черные живые глаза, волосы с примесью серебристых нитей, падавшие почти до плеч, римский нос, немного большой, но с великолепными зубами рот -- все придавало ему наружность положительно красивую, если б на толстых и красных губах не было постоянной двусмысленной улыбки, которая одинаково могла быть приписана и насмешке, и веселости, и если б глаза его, с бегающим и пытливым взором, не скрывались почти постоянно очками с круглыми стеклами в черепаховой оправе.
Впрочем, он был тщательно выбрит, бакенбарды в виде треугольников обрамляли его лицо, и одежду свою из тонкого сукна и хорошего покроя он носил с изящною свободой, свидетельствовавшей, что он должен принадлежать финансовой аристократии Эльзаса; разноцветная розетка красовалась в его петлице.
Словом, кто бы ни был этот человек, он не мог быть, так сказать, встречным и поперечным.
Таков был результат наскоро сделанных наблюдений Мишеля. В них не оказывалось ничего невыгодного для предмета их, однако общее впечатление на Мишеля было неблагоприятно. Он безотчетно, по какому-то внутреннему внушению, почувствовал к этому человеку непреодолимую антипатию, холод в сердце, нечто необъяснимое, как ощущение при виде змеи.
Когда неизвестный подошел шага на два или на три к офицерам, он остановился, раскланялся с изысканной вежливостью и сказал тихим, заискивающим голосом:
-- Если не ошибаюсь, господа, вы начальники храбрых вольных стрелков, которым я обязан жизнью.
-- Да, -- ответил Людвиг, -- вот наш главный начальник, -- прибавил он, указывая на Мишеля.
Незнакомец поклонился Мишелю.
-- Я рад, что меня привели к вам, -- сказал он, -- надежда увидеть вас в вашей главной квартире заставила меня отойти от моей тележки; я жаждал выразить вам благодарность, которой исполнено мое сердце, за громадную услугу, великодушно мне оказанную.
-- Разве жизнь вам так дорога? -- спросил Мишель с легким оттенком иронии.
-- О! Милостивый государь, -- возразил неизвестный со своей двусмысленной улыбкой, -- жизнь я, пожалуй, не столько ценю; мне надо было отстаивать и сохранить нечто драгоценнее жизни.
-- Драгоценнее жизни? Что же это? Не честь ли, быть может? -- спросил Мишель.
-- Нет, состояние, -- возразил незнакомец, поклонился с довольным видом и тщательно протер стекла своих очков.
-- Правда, -- сухо сказал Мишель, чуть заметно пожав плечами, -- состояние имеет большую цену в глазах некоторых людей.
-- Состояние все, милостивый государь, потому что доставляет все, что можешь желать, почести, уважение, наслаждения всякого рода...
-- Положим, -- коротко перебил Мишель, -- я готов допустить это, но, если позволите, мы бросим такие... общие рассуждения, чтоб заняться вопросом поважнее.
-- Нет ничего важнее денег, -- отчетливо произнес незнакомец.
-- Этот молодец, -- шепнул Отто на ухо Мишелю, -- жаднее, видно, всего Ефраимова племени, взятого вместе, даю голову на отсечение, что он величайший ростовщик всего израильского народа.
-- Быть может, -- ответил Мишель тем же тоном и прибавил, обращаясь к незнакомцу с некоторой резкостью: -- К делу, милостивый государь, не будем терять драгоценного времени на пустые слова, мы здесь не для того, чтобы отличаться остроумием.
-- Позвольте вам заметить, -- возразил неизвестный, кланяясь с изысканной вежливостью, -- что не я перевел разговор на эту тему, я только отвечал на вопросы и, желая вас видеть, одну имел цель -- поблагодарить за услугу, оказанную мне так вовремя. Считая это долгом, я и вышел из своей тележки отыскивать вас, как имел честь докладывать. Теперь же я готов отвечать, как подобает благородному человеку, на все вопросы, какие вам угодно будет сделать.
-- Очень хорошо. Итак, вы говорите, что соотечественник нам?
-- Не позволите ли вы мне, во избежание допроса, часто тяжелого для обеих сторон, познакомить вас с собою в нескольких словах? Ведь мне нечего скрывать, я и буду говорить с полной откровенностью. Если б какая-нибудь часть моего рассказа случайно показалась вам темною, я поспешу снабдить вас всеми необходимыми объяснениями, к тому же я представлю вам доказательства в подтверждение моих слов. Рассказ мой будет короток, -- прибавил он с двусмысленною своею улыбкой, -- и потому не много отнимет у вас драгоценного времени.
-- Хорошо, говорите, мы слушаем.
-- Господа, -- начал незнакомец с вежливым поклоном всем троим слушателям, -- мое имя Иаков бен Израиль Дессау. В середине века семейство, из которого я происхожу, после разного рода превратностей, которые пересказывать долго, нашло, наконец, верное убежище в Дессау и приняло, по обычаю наших единоверцев, дабы избегнуть всякого смешения имен, очень немногочисленных, как вам, вероятно, известно, у израильтян, от этого города Германского Союза свое прозвище, которое и сохранило. Этим обычаем объясняется, что много евреев носят имена городов, деревень, гор и даже рек.
-- Стало быть, вы немец?
-- Извините, француз и добрый патриот в придачу, могу вас уверить.
-- Однако то, что вы сейчас сказали...
-- Вовсе не доказывает, чтоб я был немец. Позвольте мне объясниться, и вы скоро увидите это сами.
-- Говорите же, если так.
-- Около 1640-го или 1645-го, определить в точности не могу, наш род переселился из Германии во Францию и с той поры оттуда не выезжал.
-- В какой именно части поселились ваши предки?
-- В Эльзасе, милостивый государь.
-- Позвольте вам заметить, что в 1640-м и даже 1645-м Эльзас не принадлежал Франции.
-- Знаю отлично, милостивый государь. Верхний Эльзас перешел к Франции только в 1648-м в силу Вестфальского мира, а Страсбург с своим епископством не ранее 1697-го, при заключении Рисвикского мира. Мои предки приняли французскую национальность, когда Эльзас был присоединен к Франции, и с того времени они всегда отличались патриотизмом, в чем я могу представить доказательства, если вы желаете. В 1863-м я основал банкирскую контору под фирмою "Жак Дессау и сын". Контора эта, быть может, благодаря моему энергичному почину, вскоре приняла обширное развитие; сношения ее распространились быстро. Я был вполне доволен положением дел, когда началась война. Мой старший сын, которого я взял в товарищи фирмы, уехал от меня: он поступил волонтером в полк зуавов и находился в числе трехсот, которые под Седаном не хотели сдаться, пробились сквозь всю немецкую армию и успели-таки достичь Парижа. Вследствие этого достославного подвига пруссаки рассвирепели, они буквально ограбили меня, упрекая в геройстве моего сына, как в измене. Наконец дело дошло до того, что жизни моей даже угрожали, и я решится уйти, во что бы ни стало от пыток всякого рода, которым подвергали меня ежедневно презренные люди без всякого благородства и великодушия. Два дня назад представился, как мне казалось, благоприятный случай; я поспешил воспользоваться им и оставил город. Продолжение вам известно, господа. Слуга мой только что был убит и, по всему вероятию, меня ожидала такая же участь, когда провидение послало вас ко мне на помощь и ему было угодно, чтоб вы спасли меня. Вот и вся моя история. Она проста, как видите, и нет в ней романтического интереса, потому что это история человека, жизнь которого всегда текла мирно и которого общее бедствие могло только против воли втянуть в водоворот. Позвольте в заключение выразить вам еще раз мою сердечную признательность и представить неопровержимые доказательства, что я говорю правду и действительно тот, за кого выдаю себя.
Эта длинная речь произнесена была тоном добродушия и правдивости, который не допускал мысли об обмане и свидетельствовал о полной искренности неизвестного. Он произвел такое действие на своих слушателей, что даже Мишель, несмотря на упорные подозрения, почувствовал себя убежденным. Потому он и сказал тоном менее строгим:
-- А доказательства эти, какие же?
-- Вот они, -- возразил банкир-еврей, доставая из кармана своего теплого пальто туго набитый бумажник и подавая его молодому человеку.
Заметив, что тот держит его в руках и колеблется открыть, он прибавил с улыбкой:
-- Читайте, читайте, прошу вас! Я понимаю и одобряю вашу сдержанность относительно меня. Пруссаки поступают бессовестно, не разбирая средств, лишь бы пробраться к вам и уловить ваши тайны; я желаю, чтоб вы вполне удостоверились, что должны думать обо мне.
-- Как вам угодно, -- ответил Мишель с легким наклонением головы, -- прошу извинить суровость моей встречи ради ответственности, которую возлагает на меня опасное положение наше.
-- Личный интерес должен уступать интересу общему, милостивый государь. Когда вы бросите взгляд на эти бумаги, то узнаете, несомненно, кто я, и тогда только я буду считать себя вправе ожидать от вас сочувствия и снисхождения. Окруженные врагами, вы не можете не соблюдать достаточную осторожность, так как от вас зависит участь всех ваших друзей.
Мишель наклонил голову, сделал знак своим двум товарищам, и все трое отошли на несколько шагов для осмотра бумажника.
Он длился долго и произведен был самым тщательным образом. Бумаги, прочитанные одна за другою, обсуждались и, так сказать, изучались с величайшим старанием. В них не открылось ничего, что противоречило бы показаниям владельца их. Все сведения, в них заключавшиеся, были ясны, определенны и математически точны. Искренность и правдивость господина Дессау ярче выступали на вид с каждой строкою и каждым словом. Если этот человек лгал, то он был очень искусный актер и принял все меры с редким умом и такою глубиною соображений, что не опасался никаких исследований.
Таково было мнение Мишеля, но по странному расположению ума его, когда он читал эти бумаги, по мере того, как доказательства правдивости в невинности банкира накоплялись перед его глазами, безотчетное отвращение, сначала внушенное ему этим человеком, вместо того, чтоб уменьшаться, напротив, увеличилось, и хотя все вещественные доказательства говорили в его пользу, подозрения его, так сказать, разрослись еще более, между тем как тайный голос говорил неумолчно в глубине сердца: "Этот человек обманывает тебя, это изменник!" Он почти сам бесился на себя за такую настойчивость обвинять человека, невинность которого доказана была очевидно.
-- Что вы думаете об этом, любезный друг? -- спросил Отто.
-- Не знаю, как вам сказать, -- ответил тот. -- Эти бумаги не поддельные, они представляют собою настоящие документы, ничем не искаженные и не подправленные, а все...
-- Все что? -- спросил Отто.
-- Человек этот не внушает мне доверия.
-- Черт возьми! Любезный друг, трудно же удовлетворить вас; в доказательствах, однако, недостатка нет.
-- Именно это множество так искусно сопоставленных доказательств и усиливает мои подозрения. Человек, которого так гонят, подозревают и караулят, как уверяет он, не имеет времени принимать столько предосторожностей, когда спасается бегством от смерти. Заметьте, есть документы, которые списаны всего несколько дней назад с актовых книг Кольмарского муниципального совета, и это почти на глазах немецких властей. Разве вы полагаете, что это возможно?
-- Я не так подозрителен, как вы, любезный друг. Передо мною бумаги, в которых сомневаться нельзя, далее того я не иду: истина едина.
-- Это заблуждение, друг мой, вещь может казаться справедливою до очевидности и все-таки не быть истиною.
-- О! О! -- улыбнулся Отто.
-- Смейтесь сколько хотите, любезный Отто, но это так. Даже в мире вещественном мы видим в африканской пустыне мираж, в Сицилии фата-моргану, и мало ли где что еще! Обман чувств полный. Почему же не допускать того же в мире отвлеченном? Мне приходят на память умные слова старого жандармского капитана, с которым случай свел меня однажды в Париже. "Не доверяйте, -- говорил он, -- людям, у которых бумаги в большом порядке -- величайшие мошенники всегда имеют под рукою неопровержимые доказательства их невинности. Честные же люди, напротив, почти всегда попадают впросак, потому что, полагаясь на чистую совесть, не думают, чтоб им было чего опасаться, и не запасаются даже необходимыми документами. Во все долгое время моей служебной деятельности я всегда действовал согласно этому правилу и не имел повода раскаиваться. Из десяти раз девять оказывались мошенниками арестованные мною люди, у которых бумаги были в величайшем порядке, тогда как противное всегда случалось с людьми честными".
-- Так вы заключаете из этого, любезный Мишель, что господин Дессау шпион?
-- О! Нет, так далеко я не захожу, сохрани меня Боже! Только, признаться, я мало доверяю ему, он мне подозрителен, и, пока не получу доказательства в том, что обманываюсь, я не переменю мнения на его счет ни за что на свете.
-- Однако надо же прийти к какому-нибудь заключению. Что вы намерены делать?
-- Совсем не знаю, я не принял еще окончательного решения. Однако на первый случай, пока лучше не узнаем это загадочное лицо, я полагаю, хорошо будет зорко следить за ним не показывая ему вида. Кто знает, какое неожиданное открытие готовит нам будущее относительно него?
-- Честное слово! Ваша недоверчивость привела бы в отчаяние самого Фому неверующего.
-- Ошибаетесь, друг мой, с моей стороны нет недоверия, нет и упорства, это просто осторожность, вот и все.
-- Вопрос, поставленный таким образом, принимает очень важное значение, и я не беру на себя оспаривать его. Поступайте, как думаете, любезный Мишель. Вы были избраны главным начальником, на вас лежит вся ответственность, следовательно, вам одному судить, какие меры предосторожности надо принимать для общей безопасности и успеха нашего смелого предприятия.
-- Одно, несомненно, -- вмешался Людвиг, -- это что пруссаки должны быть взбешены против нас из-за хлопот, которые мы с самого начала войны причиняли им в горах, где продержались до сих пор, несмотря на все их усилия нас вытеснить. Пруссаки особенно упорны и мстительны -- эти два порока доведены в них до предела. Очевидно, они горят нетерпением блистательно отплатить нам за бесчисленные поражения, которые понесли от нас. Не надо давать им этой радости. Дней через пять, а самое большее через десять мы будем в виду французских аванпостов. Стыдно было бы нам потерпеть неудачу почти в гавани, когда до сих пор управляли нашим челноком так счастливо. Я со своей стороны присоединяюсь к мнению Мишеля, одобряю заранее все меры, которые он сочтет нужными, и первый подам пример полнейшего повиновения, тем более что я привел этого молодца сюда, в чем теперь сильно раскаиваюсь. Близок локоть, да не укусишь, -- прибавил он, покачав головой.
-- Решено, вы вольны, любезный Мишель, и теперь и впредь поступать по своему усмотрению. Дело это касается одного вас, мы даем вам полную власть поступать, как заблагорассудите.
-- Благодарю, друзья мои, впрочем, будьте покойны, я сумею согласовать заботу о нашей безопасности с уважением, должным соотечественнику, насчет которого могу ошибаться.
Он вернулся с двумя товарищами к тому месту, где Дессау ждал исхода тайного совещания трех партизанских начальников.
Во время их продолжительных прений банкир так добродушно разговаривал с волонтерами, которые привели его, что совершенно очаровал этих честных людей, и нисколько, по-видимому, не беспокоился насчет того, что говорилось о нем в нескольких шагах. Но внимательный наблюдатель подметил бы, что порой мускулы в лице его содрогались нервно и брови слегка хмурились, между тем как взор раза два-три устремлялся через очки на офицеров, сверкая огнем, который тотчас мерк опять. Эти признаки тревожного состояния духа, которого он не мог скрыть, оправдывались, однако, вполне странным положением, в какое он попал, тем более что, согласно собственному его заявлению, всякое недоразумение могло быть вопросом жизни и смерти.
Впрочем, кроме этих нервных содроганий мускулов, ни в наружности его, ни в обращении не произошло ни малейшей перемены, голос его звучал все так же ровно и тихо, улыбка все так же была на губах.
-- По желанию вашему, -- сказал Мишель, возвращая ему бумажник, который все время не выпускал из рук, -- мы тщательно осмотрели ваши бумаги, и я ставлю себе в обязанность заявить вам, что все в надлежащем порядке. Я рад этому результату, который убеждает нас, что мы были полезны соотечественнику и честному человеку.
-- Господа, -- ответил Дессау, кланяясь, -- я вполне понимаю, сколько настоящие обстоятельства требуют осторожности и предусмотрительности, и потому поспешил сам снабдить вас всеми сведениями, какие вам были нужны.
-- Мы признаем это и очень вам благодарны, -- ответил Мишель немного сухо, -- поверьте, нам было бы прискорбно, если б малейшее сомнение возникло в уме нашем против вас. Теперь остается только спросить у вас, как нам довершить начатое.
-- Я не совсем понимаю ваш вопрос, -- возразил Дессау с поклоном.
-- Не удивляюсь этому. Вы, вероятно, имеете в виду как можно скорее оградить себя от преследований пруссаков?
-- Разумеется, это мое живейшее желание. Не скрою от вас, что я захватил с собою большую часть моего состояния и что в моей тележке такие ценности, которые мне вовсе не хотелось бы видеть в руках наших хищных врагов. Они не задумываясь бы ограбили меня, если б я был так несчастлив, что попался к ним в лапы.
-- Я понимаю это опасение; для вас крайне нужно уйти в самый короткий срок от случайностей войны. Вы, должно быть, уже решили, в какой именно город вам удалиться?
-- Как только выберусь из Эльзаса, я направлюсь к северу и постараюсь достигнуть Лилля или Дюнкерка.
-- Очень хорошо, стало быть, главное для вас теперь выбраться как можно скорее из Эльзаса.
-- Разумеется.
-- Так дорога открыта перед вами.
-- Каким образом?
-- Вы не более как в тридцати милях от Бельфора, что составляет два дня пути самое большее; неприятеля вам опасаться нечего, потому что мы находимся между ним и вами; только в окрестностях города начнется для вас опасность, так как немцы обложили его теперь и осаждают. Но против этой опасности вы можете принять меры, легко обогнете город, и тогда ничего не помешает вам принять такое направление, какое вы сочтете нужным. Одно я посоветовал бы вам для вашей же пользы, это скорее отправиться в путь -- сегодня, если возможно.
Лицо Дессау омрачилось, он слегка нахмурил брови и грустно покачал головою.
-- Я вижу с прискорбием, -- возразил он голосом взволнованным, -- что, несмотря на все мои старания, успел внушить вам очень мало доверия.
-- Ошибаетесь, милостивый государь. Что могло привести вас к такому заключению?
-- Ваши собственные слова.
-- Мои слова? Кажется, в них нет ничего оскорбительного и советы, которые я вам даю для вашей же безопасности, доказывают, какое горячее участие мы с товарищами принимаем в вас.
-- О, Боже мой! -- грустно возразил Дессау. -- Я не жалуюсь; страшные бедствия, которые вдруг обрушились на нашу несчастную родину, оправдывают в известной степени дух недоверия, помимо нашего ведома вкравшийся между нами с некоторых пор и совершенно изменивший наш природный нрав, еще за несколько месяцев назад такой откровенный и доверчивый. Окруженные шпионами, втирающимися повсюду, даже в семейный круг, каждый незнакомец, будь он даже француз, если не враг нам, то, по крайней мере, человек, который возбуждает подозрение и за всеми поступками которого следует зорко наблюдать.
-- Однако, милостивый государь...
-- Да ведь я не жалуюсь, -- перебил он с горечью, -- я только излагаю факт, к несчастью несомненный. Обстоятельства требуют этого, мне остается только преклонить голову и покориться судьбе. Доброжелательные советы ваши, в сущности, только искусно прикрытое решение удалить меня -- словом, вы не доверяете мне и отказываете в вашем покровительстве. Я покоряюсь этому приговору, как он ни жесток. Через час я оставлю ваш лагерь, и будет со мною, что Богу угодно! Тем не менее, я уношу в душе, могу вас уверить, неизгладимое воспоминание об оказанной мне услуге и горячую признательность.
Сказав это с невыразимым достоинством, Дессау отвесил офицерам поклон, повернулся и отошел на несколько шагов.
Мишель остановил его движением руки. Он не знал, что думать, ему казалось невозможным играть роль с таким искусством, он сам негодовал на себя за суровость к человеку, который ничем с своей стороны не вызвал подобного обращения.
-- Позвольте еще одно слово, -- сказал он.
-- К вашим услугам. Что вам угодно от меня? -- ответил банкир, возвращаясь медленно и как бы нехотя.
-- Я смущен тем, как ложно вы истолковали мои слова. Вы приписали недоверию то, что в моих мыслях было одним изъявлением искреннего участия к вам. Я сейчас докажу вам это.
-- К чему? Я не имею никакого права требовать от вас объяснения.
-- Быть может, но моя честь велит дать вам его.
-- Так я вас слушаю.
-- Вы мне выразили желание как можно скорее найти убежище от преследований неприятеля. Я объявил вам тогда, что Бельфор в тридцати милях и расстояние это вы легко проедете в два дня.
-- Совершенно справедливо.
-- Знаете ли вы, сколько нам нужно времени, чтобы добраться до Бельфора?
-- Признаться, не имею никакого понятия, вероятно, те же два дня?
-- Ошибаетесь, нам понадобится добрая неделя.
-- Неделя, чтоб пройти тридцать миль! -- вскричал он с изумлением.
-- По крайней мере, а может быть и больше.
-- Вот чего я совсем не пойму.
-- Потому что вы не сообразили хорошенько. С нами громадный обоз, множество женщин, детей и стариков, к тому же мы должны продвигаться вперед с величайшей осторожностью, постоянно наблюдать за каждым движением неприятеля и быть наготове сразиться с ним. При таких условиях нам невозможно делать более трех, четырех миль в день, однако мы приходим на бивак измученные и едва имеем довольно сил, чтоб готовить ужин и принять к ночи необходимые меры безопасности.
-- Простите, я не военный и никогда не был им; что вы мне сообщаете, для меня новость, потому я и впал в заблуждение.
-- Если, вместо того чтоб ехать вперед один, вы предпочитаете подвергаться с нами опасностям, которые грозят нам ежеминутно, мы с удовольствием примем вас и постараемся, чтобы вам было по возможности приятно с нами, только взвесьте то, что путешествие ваше продлится недели две, быть может.
-- Положим, -- сказал он задумчиво, -- но если я теряю относительно быстроты, то выигрываю относительно безопасности; итак, вся выгода на стороне этого решения. Главное для меня не столько быстро достигнуть цели, сколько добраться до нее без риска. Благодаря вам, правда, я избавлен от страха, что на меня нападут сзади, но кто поручится, что, не зная дорог, я прямо не наткнусь, ничего не подозревая, на какой-нибудь прусский отряд фуражиров?
-- Такая случайность возможна, я должен сознаться, но вы один судья в вопросе, касающемся лично вас, взвесьте все доводы за и против и решите, что для вас лучше.
-- Признаться, -- ответил Дессау с веселою улыбкой, -- когда мы пришли к соглашению, ведь мы теперь понимаем друг друга, не правда ли?
-- Вполне, милостивый государь.
-- Я не вижу, зачем долее колебаться принять любезное предложение, которое удобно мне во всех отношениях. Под защитою ваших штыков я ничего не боюсь, а долго ли, коротко ли будет мое путешествие, для меня все равно, как скоро я застрахован от несчастной случайности. Итак, решено, я остаюсь, позвольте поблагодарить вас.
-- Однако мы не ручаемся, -- с улыбкой возразил Мишель, -- чтобы путешествие ваше совершилось без неприятных случайностей. Мы можем обещать только, что вы разделите нашу участь и воспользуетесь одинаковыми средствами к спасению.
-- Так я и понимаю это, будущее никому неизвестно, -- сказал Дессау со свойственной ему двусмысленной улыбкой.
-- Надеюсь, что во все время нашего путешествия вы сделаете нам честь обедать с нами.
-- С удовольствием, -- добродушно ответил Дессау, -- но с непременным условием, предупреждаю вас.
-- Что это за условие?
-- Позвольте мне поступать, как это водится в некоторых провинциальных городах.
-- Как же?
-- Я оставляю за собою право принести свое кушанье к общему столу. В тележке у меня кой-какие съестные припасы и напитки, которыми вовсе пренебрегать не следует, а между тем они пропадут задаром, если вы не примете моего условия.
-- За этим дело не станет, -- согласился Мишель смеясь, -- мы принимаем его тем с большим удовольствием, что наши припасы крайне скромного свойства.
После этих слов пожали друг другу руки и разошлись. Дессау сел в свою тележку, а начальники продолжали осмотр.
Повозок оставили всего двенадцать, а число лошадей в каждой было удвоено; таким образом, партизанский отряд мог действовать свободнее и был избавлен от лишнего наблюдения, часто очень стеснительного.
-- Ну, -- спросил Отто у Мишеля, когда они вернулись на свою квартиру по окончании осмотра, -- переменили вы теперь мнение об этом достойном банкире-еврее?
-- Вы требуете откровенного ответа?
-- Еще бы!
-- Так я скажу вам, любезный Отто, что не только не переменил своего мнения в его пользу, но еще сильнее подозреваю его.
-- Это уж чересчур, мой друг, вы сознаетесь в этом сами!
-- А между тем это факт.
-- Если так, отчего же вы вдруг круто переменили обращение с ним?
-- Потому что этот черт, признаться, искусник первой руки, так ловко вел дело со своей медоточивой кротостью и евангельским смирением, что мгновенно завладел в ваших глазах выгодной ролью, предоставляя мне разыгрывать гнусную, почти смешную.
-- В ваших словах есть доля правды.
-- И вы заметили это, очень рад и принимаю к сведению.
-- К сведению, зачем?
-- Затем, как выразился Дессау, что будущее никому не известно и в данную минуту, быть может, не очень отдаленную, мне приятно будет доказать вам, что в деле этом я один был прав, а вы все ошибались.
-- Да если вы правы, друг мой, зачем же...
-- Зачем я не настоял на своем, хотите вы сказать? -- перебил Мишель с некоторым раздражением.
-- Разумеется.
-- Потому что, как ни сильно мое убеждение, за совершенным отсутствием фактических доказательств мне нельзя было заставить вас разделять его, оставшись же один при моем мнении, я точно будто настаивал из упорства, и положение мое становилось смешным, вы сами сознались в этом с минуту назад. Итак, мне надо было отступить и свалить с себя всю гнусность, которою хотели заклеймить меня. Понимаете теперь?
-- Как нельзя лучше.
-- Но я не считаю себя побежденным, будьте покойны, и дремать не стану; как ни хитер этот человек, даю вам слово разоблачить его в самый короткий срок.
-- Желаю этого, но если ваши предположения справедливы, вы имеете дело с молодцом, который мастер по части обмана и не легко даст уловить себя.
-- Это мы увидим. Я пойду отдохнуть минутку. До вечера.
-- До вечера.
Они разошлись по домам, которые заняли. Мишель вовсе не хотел отдыхать, но только сказал это приятелю, чтоб иметь предлог остаться одному. Он задумал план, к исполнению которого намеревался приступить немедленно.
Входя к себе, Мишель не мог удержаться от движения радости, когда увидел на стуле у очага Оборотня, усердно греющего ноги около яркого огня.
-- Вас именно я и хотел искать, друг Оборотень! -- вскричал он, поставил стул по другую сторону камелька и сел.
-- Я подозревал, что понадоблюсь вам, господин Мишель, потому и здесь, -- ответил контрабандист.
-- Что подало вам эту мысль?
-- Ничего особенного, мне так вдруг пришла на ум фантазия, сам не знаю почему.
-- Ага! Нет ли чего нового? -- спросил командир, закуривая сигару.
-- Ровно ничего, полное затишье по всей линии.
-- Не слышно ли чего подозрительного в окрестностях?
-- И того нет, хотя мы производили разведку на расстоянии двух миль и более, почти до самого Кольмара.
-- Знаете вы Кольмар?
-- Кто же не знает его? Город великолепный.
-- Не о том я спрашиваю.
-- А! Понимаю, вы хотите знать, нет ли у меня там друзей.
-- Именно.
-- В Кольмаре у меня, пожалуй, более еще знакомых, чем в Страсбурге. Славные делишки обделывал я там, в былое время. Уж не хотите ли вы, чего доброго, тайком пробраться в город, господин Мишель? Это опасно теперь.
-- Нет, на первый случай не намерен. Не знаете ли вы в Кольмаре банкира по имени Дессау?
-- Эхе! -- вскричал Оборотень и, повернув голову, пристально взглянул на Мишеля. -- Уж не пришла ли нам одна и та же фантазия?
-- Какая фантазия?
-- Продолжайте, господин Мишель; да, я знаю банкирскую контору Дессау; это одна из самых значительных в городе.
-- А! Знаете, -- возразил Мишель, очевидно обманувшись в надежде.
-- Позвольте, -- с живостью перебил Оборотень, -- я знаю этот банкирский дом только понаслышке, но дел не имел там никогда и не видал господина Дессау. В первый раз я встретился с ним третьего дня.
-- Где же это?
-- Когда мы отбили его от пруссаков.
-- Ах! Понимаю. Что вы думаете об этом субъекте?
-- Гм! На это отвечать трудно, господин Мишель.
-- Говорите откровенно, Оборотень, вы знаете, что мне можно все сказать и я могу все понять.
-- Если так, господин Мишель, то я прямо скажу, что в качестве контрабандиста знаю толк в контрабанде; этот субъект, который выдает себя за банкира Дессау, не более имеет права на это имя, чем мы с вами. Вот оно что! Это хитрая бестия, который пробрался к нам, сдается мне, чтоб выведать наши тайны. С первого же взгляда он мне показался подозрителен. Вообще, я недолюбливаю людей, которые носят очки, мне все представляется, что это одна шутка, особенно если они поднимают их, чтоб лучше видеть.
-- Те же подозрения возникли и в моем уме против этого человека. К несчастью, бумаги его в совершенном порядке, никто не знает его здесь и невозможно чем-либо оправдать мое недоверие. Мне поневоле пришлось оставить его при себе.
-- Пожалуй, и было бы средство узнать положительно, что о нем думать.
-- Какое?
-- Пойти за сведениями в Кольмар.
-- Гм! Средство опасное.
-- Это, правда, но дело стоит того, мне кажется.
-- Однако, ведь это рисковать быть расстрелянным!
-- Ба! Двум смертям не бывать, одной не миновать. Если хотите, господин Мишель, я пойду.
-- Вы?
-- Я, и немедленно. В Кольмаре меня знают, и остерегаться не станут, да и я буду осмотрителен. Положитесь на мое слово, я доставлю вам самые верные сведения.
-- Пусть так, но игра крупная, а стоит ли еще свеч?
-- Ну вот, точно пруссаки хитрее в Кольмаре, чем они были в Страсбурге! Ничего они не поймут, только глазами похлопают. Без риска ничего не добудешь. Мне сдается, сам не знаю почему, что я открою там прелюбопытные и назидательные вещи; отпустите меня, господин Мишель, прошу вас.
-- Надо обдумать это, любезный друг, мне вовсе нет охоты лишиться вас, я так дорожу вами.
-- Вы очень добры, господин Мишель, и поверьте, я благодарен вам. За вас я готов в огонь и воду, однако, теперь не о том речь. Пустите меня в Кольмар, даю вам слово, что я буду, осторожен и со мною ничего не случится, а вы увидите, какую пользу принесет мое путешествие.
-- Верно, но...
-- Полноте, господин Мишель, не возражайте более, ведь дело уже решено, -- сказал Оборотень, вставая. -- Я иду сейчас же, чтобы скорее вернуться. Завтра в течение дня или к вечеру вы увидите меня опять.
-- Идите же, раз непременно хотите этого, но помните, что во все время вашего отсутствия я места себе не найду.
-- Я дал вам слово, что со мною не случится несчастья, -- возразил Оборотень смеясь.
-- Гм! Я опасаюсь противного, -- сказал Мишель, качая головою, -- но уж если так надо, то отправляйтесь. Главное, чтобы никто не проведал про ваше отсутствие, не пророните ни слова живой душе о том, что намерены делать, тайна, как вам известно, половина успеха.
-- Я пойду руки в карманах и ни на кого не глядя. До свидания завтра, господин Мишель.
И, поклонившись командиру, контрабандист вышел из комнаты, затворил за собою дверь и пятью минутами позднее уже спускался с горы по обледенелой тропинке.
Оставшись один, Мишель погрузился в свои мысли.
Когда вестовой доложил ему, что обед подан, он прошел в столовую, где уже собрались все, и дамы, и офицеры, ждали только его, чтобы сесть за стол.
И Дессау находился тут же. Мишель представил банкира присутствующим и посадил его напротив себя между Людвигом и Отто фон Валькфельдом.
Против всякого ожидания, обед был очень весел.
Беспечность одна из выдающихся черт военного.
Он не думает об опасности, пока не вступит с нею в ожесточенную борьбу. Не помышляя о будущем, он спешит пользоваться всеми случаями повеселиться, которые предоставляет ему судьба. А кто знает, что готовит ему следующий день?
Дессау выказал себя человеком светским во всем смысле слова; его любезность, остроумие без язвительности, добродушие, неизменная веселость приобрели ему общее расположение. Дамы почти тотчас поддались очарованию. К концу обеда банкир уже ни для кого не был чужим, все считали его чуть не другом; один Мишель, хотя не выказывал этого, а, напротив, был изысканно вежлив и очень весел, в глубине души хранил затаенную мысль.
Дамы ушли скоро в занимаемое ими общее помещение, чтобы мужчины могли курить и разговаривать на свободе.
Тогда разговор завязался общий и чрезвычайно оживленный, не выходя, однако, из границ самого строгого приличия.
Спросили Мишеля, долго ли простоят они в деревне, на что тот ответил, что имеет намерение не оставлять этой позиции еще дня два, так как она не только совмещает все желаемые условия безопасности, но еще дает волонтерам возможность оправиться от усталости, собраться с силами и быть в состоянии, если потребуют того обстоятельства, достойно исполнить свой долг. Разумеется, все одобряли это решение, которое должно было благодетельно повлиять на дух отряда, с самого начала отступления вынесшего столько утомления, сражавшегося почти каждый день, и все это без жалоб, с полным самоотвержением и неслыханной преданностью.
-- Только я прошу господ офицеров, -- заключил Мишель с особенным ударением на последние слова, -- внушить солдатам, чтоб они отнюдь не выходили из лагеря, хотя бы для прогулки. Отданы самые строгие приказания, и кто нарушит их, будет убит на месте, так как часовым предписано стрелять в кого бы то ни было, мужчину, женщину или ребенка, если б попытались пренебречь этим предписанием. Мы не должны подвергаться вторично такой измене, какой чуть не сделались жертвою.
После этого предостережения разговор принял другой оборот и продолжался до поздней ночи.
Дессау получил разрешение поставить тележку свою на площади, где и приютил ее под навесом. Итак, ему стоило только сделать несколько шагов, чтоб вернуться к себе, то есть в свой экипаж.