Брошенная деревня
Прошло три дня после событий, описанных в предыдущей главе.
Было около трех часов пополудни, хотя казалось гораздо позднее, так становилось темно. С самого утра вьюга яростно бушевала на высотах, соседних с Эльзасским Балоном. Низкие тучи грязно-серого цвета тяжело неслись в пространстве. Вихрь с громовым гулом пригибал растрепанные деревья и крутил снег, который валил густыми хлопьями. Крутые склоны гор казались уже только обширным снежным ковром, усеянным там и сям исполинами лесов, похожими на громадные беловатые призраки, в отчаянии ломающие руки с жалобным стоном.
Среди этого хаоса, неустанно крутимого все усиливавшимся вихрем, путешественник ехал на хорошем муле-иноходце едва обозначенною на склоне горы тропинкою, которая прихотливо извивалась по перелескам и буграм. Собственно говоря, нам следовало сказать, что путешественник силился держаться этой тропинки, так как, занесенная снегом, она совсем не была видна, и мул, ослепляемый вьюгой, подвигался вперед с величайшим трудом, спотыкаясь на каждом шагу.
Лица путешественника видно не было; он плотно закутался в широкий и большой плащ, покрытый густым слоем снега, которого он не думал стряхивать. Уткнув подбородок в бесчисленные складки громадного шарфа и нахлобучив на глаза круглую шляпу с широкими полями, он совершенно скрылся от взоров.
Прибыв накануне вечером неизвестно откуда в деревню Планшэ-ле-Мин, находившуюся на крайнем рубеже двух департаментов: Верхней Соны и Верхнего Рейна, но принадлежавшую первому, путешественник кое-как провел ночь на плохом постоялом дворе и, едва занялся свет, хотя погода не предвещала ничего хорошего, отправился в дальнейший путь, не слушая предостережений многоречивого хозяина, который с наводящим страх самоуслаждением распространялся о бесчисленных опасностях, грозивших ему при вьюге на верхних участках горы.
Чудак, по словам трактирщика, упрямее самого мула, бедного животного, только закусил наскоро, пока седлали его буцефала, и отправился в путь, предварительно, однако, собрав все возможные топографические сведения о местности по направлению к Жироманьи, главному городу в департаменте Верхнего Рейна, отстоящему на семнадцать или, самое большее, восемнадцать километров от Бельфора. В это время Бельфор осаждался немецкими войсками, которые, потеряв надежду иначе завладеть им, уже несколько дней бомбардировали его с невыразимым ожесточением.
Путешественник надеялся задолго до сумерек достигнуть Жироманьи, куда призывали его, говорил он, дела величайшей важности, которые могли пострадать от малейшего замедления.
В первые два часа по выезде неизвестный продолжал свой путь при сравнительно благоприятных условиях, наперекор всем мрачным предсказаниям трактирщика. Правда, он в это время ехал по равнине и скоро вообразил, что беспрепятственно достигнет цели своего пути, то есть Жироманьи. От стужи он таки немного страдал, но в этом не было ничего, что могло бы навести на него уныние. Тепло одетый и на хорошем муле, он только должен был вооружиться терпением.
Так шло дело до тех пор, когда почва мало-помалу стала волнистее, и путешественник, наконец, очутился на тропинках все более и более крутых, извивавшихся по скатам горы. Тут все переменилось мгновенно.
Снег повалил гуще, заносил дорогу и вскоре изгладил всякий след ее. Ветер, довольно сильный на равнине, на этих высотах усилился до страшных размеров, яростно хлестал снегом в оцепенелого путешественника и каждую минуту грозил опрокинуть его и сбросить вместе с мулом на дно зияющей пропасти.
Мул, ослепленный хлопьями снега, подвигался вперед маленькими шажками и с очевидным колебанием, казалось, он с величайшим трудом отыскивал твердую почву, куда бы ступить, он шел понуря голову и широко раздутыми ноздрями вбирал в себя воздух. Порой бедное животное останавливалось, теряя след извилистой тропинки, и снова шло далее словно с решимостью отчаяния.
Сначала путешественник пытался направить мула на настоящую, по его мнению, дорогу, но животное, полагаясь на свой верный инстинкт более, чем на неискусные указания всадника, оказало его усилиям упорное сопротивление, которое раза два-три чуть было не сделалось для него гибельным. Вовсе не желая доводить до полного разрыва, последствия которого могли быть для него в высшей степени плачевны, всадник решился уступить упрямству, которое пересиливало его волю, и, смирив свой разум перед инстинктом животного, бросил поводья, предоставив ему направляться по своему усмотрению и доставить его, куда ему будет угодно.
Это было самое лучшее, на что мог решиться путешественник, он вскоре убедился в этом. Мул, который сначала подвигался нерешительно, нетвердым шагом и как бы одурев, вдруг бодро поднял голову, навострив уши, повертывал ею направо и налево, как будто хотел ознакомиться с местностью, и после того, как две-три минуты проделывал эти странные штуки, побежал рысцой по направлению диаметрально противоположному тому, куда с минуту назад силился направить его всадник. Вскоре он оставил позади открытую местность, достиг опушки столетнего леса и бойко побежал с уверенностью и быстротой, которая предвещала успешный исход путешествия.
Мы оставим теперь на несколько минут -- так как не замедлим вернуться к нему опять -- незнакомца, чрезвычайно довольного результатом уступки, которую он решился сделать инстинкту мула, углубимся первыми в дремучий лес, куда видели его въезжающим, и проникнем в деревню, расположенную в горах и называемую Верхним Окселем, в отличие от другой деревни, отстоящей от нее на несколько ружейных выстрелов, построенной в углублении оврага, на холмистых берегах речки, и называемой Нижним Окселем.
Верхний Оксель, расположенный недалеко от Жироманьи, главного города округа, населен, или, вернее, был населен до войны, трудолюбивым и смышленым народом, почти исключительно занимавшимся разработкой свинцовой руды, которая составляет главное или, вернее сказать, единственное его богатство. Это население грубых горцев, глубоко преданных отечеству, увидало с неизъяснимой скорбью вторжение во Францию немцев, к которым питало безотчетную ненависть. Едва в Верхний Оксель донеслась молва, что Страсбург обложен неприятелем, как все работы в копях прекратились; кто только в силах был взяться за оружие, снимал со стены старые браконьерские ружья, повешенные у камелька, набивал карманы патронами и, поцеловав жену и детей, отважно уходил в горы и становился партизаном, с твердым решением защищать до последней капли крови священную землю родного края. Женщины, дети и старики собрали второпях что имели наиболее драгоценного и, оставив за собою открытыми двери их хижин, бросили не задумываясь бедную свою деревушку, чтоб искать верного убежища от ненавистного неприятеля или в Везуле, или в Бельфоре. Только несколько старцев, слишком слабых или слишком привязанных к земле, где родились и где лежал прах их отцов, не захотели расстаться с нею и с покорностью судьбе ожидали прибытия врага.
Раза два-три пруссаки проходили Верхний Оксель, грабили, жгли бедные жилища и подвергали пытке оставшихся в деревне немногих старцев, чтобы заставить их указать место, где спрятаны воображаемые богатства, вследствие чего деревня вскоре превратилась в безобразные развалины и не заключала более ни одного живого существа.
Однако в ту минуту, когда мы выходим на площадь, среди давно брошенного селения, пренебрегаемого из-за бившей в глаза нищеты его даже самыми наглыми грабителями прусской армии, один дом на площади, единственный уцелевший из всех, имел оживленный вид, который давно уже не был ему обычным. Из труб его взвивались в воздух клубы черного и густого дыма, огонь мелькал в окнах, точно чудом сохранивших целые стекла, и перед растворенною дверью стояла с поднятым дышлом дорожная карета, вся в снегу.
В доме остановились путешественники, вероятно застигнутые в горах вьюгой.
В трех комнатах развели яркий и большой огонь; в дровах недостатка не было, и путешественники воспользовались ими не стесняясь.
Внизу в кухне молодая девушка, ловкая и проворная, в костюме крестьянок прирейнской Пруссии, усердно готовила ужин, довольно обильный, а главное, чрезвычайно изысканный для места, где она находилась. В комнате первого этажа двое мужчин, хорошо вооруженных, один в богатой ливрее, другой в одежде ямщика, сидели, куря громадные глиняные трубки, по обе стороны камелька, и между ними стоял стол с двумя роговыми стаканами довольно большого объема и толстопузой кружкой с пивом.
Наконец, в третьей комнате молодая дама редкой красоты, сидя у камина, облокачивалась на стол и подпирала рукою голову, следя рассеянным взором за пыланием трещавшего огня.
Дама это, которую читатель знает давно и, вероятно, не забыл, баронесса фон Штейнфельд.
По какому странному случаю, баронесса очутилась в жалкой разрушенной деревушке, брошенной жителями, скоро объяснится.
В комнате, где находилась баронесса, мебели не было, кроме нескольких стульев с прорванными сиденьями и двух столов простого дерева. Складная кровать, принесенная из кареты, поставлена была в углу комнаты, на каминной доске красовался богатый дамский несессер для дороги, из которого зеркало было вынуто и прислонено к стене, какая-то одежда и шляпа разбросаны были по спинкам двух-трех стульев и на кровати; словом, все было на походной ноге, но с удобствами, к которым привыкла богатая женщина.
Дверь отворилась, вошел слуга, без малейшего шума накрыл один из столов скатертью и поставил прибор, так же тщательно соблюдая симметрию, как будто он в Берлине в отеле баронессы. Затем он подложил дров в камин и ушел так же тихо, как появился.
Баронесса, по-видимому, не обратила на него внимания, она размышляла, и, если судить по выражению ее прелестного личика, эти размышления не были сумасбродно-веселые.
Однако быстро темнело, и в комнате начинал водворяться мрак. Она подняла голову и прижала нежным пальчиком пуговку звонка, стоявшего возле нее.
Дверь отворилась, и слуга появился опять.
-- Огня, -- сказала она.
Слуга вышел, но вскоре вернулся, держа в каждой руке по канделябру с пятью зажженными свечами из розового воска. Один канделябр он поставил на камин, другой на накрытый стол, потом взял два пледа со стула и завесил ими окна.
-- Не прикажете ли подать обед? -- почтительно спросил слуга. -- Лилия просила доложить, что все готово, и она ждет только приказания подавать.
-- Который час? -- спросила баронесса.
-- Шестой.
-- Подайте через полчаса.
Слуга почтительно склонил голову и сделал движение к двери.
-- Какова погода? -- опять обратилась к нему баронесса.
-- Вьюга сначала было стихла, но с час назад разыгралась с новою силой; ночь будет бурная.
-- Какая скука! -- заметила баронесса, подавив зевоту. -- Идите, я позвоню, когда захочу есть.
Слуга поклонился и вышел. Баронесса опять задумалась.
Протекло с полчаса, молодая женщина томно подняла голову.
-- Аппетита нет, -- пробормотала она, -- ураган задержал меня здесь, а мне должно бы уже быть далеко. Кто знает, какое непоправимое несчастье может причинить эта роковая задержка! Что делать?.. Пообедаем, -- продолжала она спустя минуту, -- все это займет около часа, и на столько будет выиграно время.
Она протянула руку к звонку, но в ту самую минуту послышался снаружи шум.
Она стала слушать, но ничего разобрать не могла, кроме смутного говора; ни одного явственного слова не долетало до ее слуха.
-- Что там происходит? -- пробормотала она. В дверь слегка постучали.
-- Войдите! -- сказала она.
В отворившейся двери опять показался ливрейныйлакей.
-- Что вам надо? -- спросила баронесса.
-- Сейчас приехал путешественник.
-- Путешественник? -- вскричала изумленная молодая женщина. -- В такую-то ужасную погоду!
-- Точно так, и мокрый, окоченелый, просто жаль смотреть на него, до того он, кажется измучен.
-- Верно, какой-нибудь бедняк, сбившийся с пути в эту страшную вьюгу.
-- Прошу извинения, -- возразил почтительно слуга, -- путешественник вовсе не походит на бедного; он хорошо одет и приехал на добром муле. Судя по тому, что он говорил, один инстинкт животного спас его, примчав прямо сюда, когда он сам не знал, куда направиться.
-- Странно. Кто этот незнакомец?
-- Ничего еще не могу сказать о нем: он так закутан, что мы до сих пор не видали его лица.
-- Какой вздор вы несете! Или, быть может, позволяете себе глупую шутку? -- строго заметила баронесса. -- По собственным вашим словам, вы разговаривали с путешественником, а теперь утверждаете, что не видели его в лицо.
-- Это истинная правда, я никогда не позволил бы себе шутить в вашем присутствии.
-- Так объяснитесь лучше, я ровно ничего не понимаю из вашей болтовни.
-- Вот как было дело, баронесса. Когда незнакомец остановился у двери этого дома, он не мог сойти с мула, как мы приглашали его, окоченелые от стужи члены ему не повиновались. Тогда мы с Иоганном взяли его, каждый за ногу, и снесли в кухню. Он был прям и неподвижен, точно кол. Мы поместили его по возможности удобно возле очага, чтоб он у огня отошел, и теперь он понемногу оттаивает.
Слова эти, сказанные с невозмутимым хладнокровием, заставили баронессу улыбнуться.
-- Хорошо, -- ответила она, -- окажите этому бедняге всякое попечение, а когда он совсем оттает, -- прибавила она, закусив губу, -- постарайтесь узнать, кто он. Если же он действительно человек простой, что возможно, то немедленно предупредите меня.
-- Слушаю. Прикажете подавать кушанье?
-- Нет, я немного подожду еще. Идите и в точностиисполните мое приказание.
Слуга вышел с почтительным поклоном.
Оставшись одна, баронесса протянула руку и, взяв со стола книгу, раскрыла ее, скорее для вида, чем для чтения. Мысли ее были далеко, -- она думала о путешественнике, который не побоялся, несмотря на вьюгу и ураган, отправиться в горы один и вдали от всякой помощи отважно подвергался величайшей опасности, без сомнения, не послушав предостережений местных жителей внизу на равнине. Она говорила себе, что человек этот, подобно ей, должен иметь важные побудительные причины, чтобы действовать таким образом; конечно, любопытство баронессы, женщины в полном смысле слова, было пробуждено, и она задавала себе вопрос, что бы это был за человек и какие могли у него быть причины или дела, способные побудить его подвергаться ужасной и почти верной смерти.
Однако время шло; около часа протекло после прибытия незнакомца, а все она не получала о нем никакого сведения. Любопытство ее достигло крайней степени, нетерпение не знало пределов. Она невольно прислушивалась ко всякому неопределенному шуму в доме и пальцами стучала по столу в напряженном ожидании. Два-три раза она чуть было не встала сама осведомиться, что происходит, одно чувство приличия удерживало ее каждый раз, как она невольно порывалась встать.
Наконец отворилась дверь, и слуга вошел.
Баронессе понадобилась вся сила воли, чтоб подавить восклицание, готовое сорваться с ее губ.
-- А! Это вы? -- сказала она с притворным равнодушием, умерив блеск глаз. -- Что нового? Оттаял ваш путешественник?
-- Совершенно, баронесса, но и пора было: еще несколько минут, и все было бы кончено с ним. Теперь он говорит, пьет и движется как настоящий человек. Мы вылечили его на славу.
-- Тем лучше, -- улыбаясь, ответила она, -- очень рада за него. Теперь вы, вероятно, видели его лицо?
-- Разумеется, баронесса. Он снимал с себя верхнее платье по мере того, как отогревался и как ему возвращалась свобода движений. Тогда мы могли смотреть на его лицо сколько хотели. Это красивый и румяный мужчина с бакенами, подстриженными треугольником, обходительный и добрый малый, хотя в нем заметно некоторое коммерческое изящество.
-- Что такое? Что вы называете коммерческим изяществом? -- любопытно спросила баронесса, подняв голову.
-- Прошу извинить мое странное выражение, я разумею под ним изящество не природное, но приобретаемое человеком в коммерции или даже в какой-либо промышленности, от постоянных деловых сношений с людьми благородными. Богатые торговцы, банкиры и тому подобные вообще имеют этого рода коммерческое изящество, которое с первого раза проведет, но слово или невольное движение тотчас выдаст простолюдина-выскочку.
-- Словом, вы хотите сказать, что шила в мешке не утаишь? -- с улыбкой сказала баронесса.
-- Именно так. Этот незнакомец имеет веселый вид, толстый нос, большой рот, великолепные зубы, он богато одет, но золотая цепочка его чересчур массивна, а бриллиантовый перстень на мизинце так и бросается в глаза.
-- Да, да, это также коммерческое щегольство, по вашему выражению. Однако ваше описание примет, как ни подробно, не открывает мне, кто он. Разве он ничего не говорил вам о себе?
-- Да, ничего такого, что навело бы нас на мысль, кто он. Говорит он много, но ничего не высказывает и как будто настороже. Он только сказал, что вынужден очень спешить из-за важных дел, и как будто досадовал, что должен был здесь остановиться.
-- Это немного, продолжайте о нем заботиться и велите подавать обед.
-- Не прикажете ли доложить вам прежде остальное?
-- Разве вы не все сказали?
-- Одно слово осталось прибавить.
-- Говорите скорее.
-- Когда путешественник немного отошел, он спросил Иоганна и меня, кто мы. Так как вы не изволите сохранять инкогнито, мы и сказали ему без дальних околичностей, что он находится в доме, временно занятом баронессою фон Штейнфельд, а мы имеем честь быть ее слугами.
-- Вы хорошо сделали, я не имею никакого повода скрываться. А дальше?
-- При вашем имени незнакомец вздрогнул и вскричал в сильнейшем изумлении: "Вот странно-то, ей-Богу! Какая встреча!"
-- Он сказал это?
-- Слово в слово.
-- Это действительно странно. Все теперь?
-- Нет еще, баронесса. Тогда я позволил себе спросить его имя и не знает ли он моей благородной госпожи.
-- Что он ответил?
-- Засмеялся и сказал: "Быть может, любезный друг", и прибавил: "Вы любопытны, это недостаток, от которого надо исправиться". Тут он достал из кармана бумажник, написал несколько слов на чистом листке, который вырвал, сложил и подал мне для передачи вам, баронесса.
-- Где же записка?
-- Вот она, -- ответил слуга, положив ее на тарелку и почтительно подавая хозяйке.
-- Разве не могли вы избавить меня от всей этой болтовни и тотчас передать письмо? -- с неудовольствием заметила она.
-- Вы изволили требовать от меня все сведения. -- Баронесса молча пожала плечами и прочла записку.
-- Действительно, странная встреча! -- пробормотала она чуть слышно и спустя минуту прибавила: -- Кто знает, не Господь ли посылает его ко мне? Во всяком случае, милости просим; очень уж мне не посчастливится, если я не успею вытянуть из него то, что желаю знать.
Она оставалась в задумчивости несколько мгновений, потом подняла голову и увидела лакея, стоявшего перед нею в почтительной позе.
-- Что вам надо? -- резко спросила она.
-- Жду вашего приказания, -- ответил он. -- Вы не изволили сказать, надо ли подавать кушанье или нет.
-- Попросите господина ко мне и введите его сюда сейчас, с обедом нечего спешить. Идите.
Слуга вышел.
-- Вот странно-то, -- продолжала она думать вслух, когда осталась одна. -- Как попал сюда этот человек? По какой бы это было причине? Вероятно, опять какая-нибудь гнусность, какая-нибудь измена? Посмотрим, -- прибавила она тонко. -- Он идет. Возьмемся скорее за роль, и будем вести дело искусно, он не так хитер, как хочет казаться.
Дверь отворилась, и появился слуга, который вел посетителя.
-- Особа, которую вы изволили желать видеть, -- доложил лакей и посторонился пропустить путешественника.
Тот вошел. Это был Жейер, страсбургский банкир, которого мы потеряли из виду после его неприятного разговора с Мишелем Гартманом, когда он вынужден был, против всякого желания, прокатиться весьма неудобно в Голландию, как, вероятно, не забыл читатель.
-- Ступайте, -- сказала баронесса слуге, когда вошел банкир, -- но будьте поблизости, чтоб слышать звонок, вы мне скоро понадобитесь.
Лакей молча поклонился, вышел и затворил за собою дверь.
-- Так это вы, любезный господин Жейер! -- весело вскричала баронесса, протягивая ему руку. -- Очень рада вас видеть.
-- А я-то как счастлив, баронесса! -- воскликнул он, почтительно наклоняясь к протянутой ему руке и целуя ее. -- Уж конечно, я не мечтал о такой очаровательной встрече, едучи сюда.
-- Сядьте у камина, вы не совсем еще отогрелись, я думаю, если мне сказали правду о вашем состоянии, когда вы приехали, -- смеясь, заметила баронесса.
-- Я буквально замерз и не надеялся когда-либо оттаять.
-- И как же вы неосторожны, что отправились в горы один при такой погоде!
-- Сознаюсь, что поступил опрометчиво, чуть было я не поплатился дорого и не забуду этого. Меня ввели в заблуждение относительно расстояния; мили в горах нескончаемой длины.
-- Кому вы это говорите, любезный господин Жейер? Ведь со мною случилось почти то же, что и с вами: мы сбились с пути, и я была очень довольна, что нашла убежище хоть здесь.
-- Положим, баронесса, -- возразил он, содрогаясь при одном воспоминании о том, что вынес, -- но вы были в хорошей карете и холода почти не чувствовали, тогда, как я ехал верхом, на меня валил снег. И пробрало же меня до мозга костей! Если я жив, то благодаря одному инстинкту мула. Бедное, верное животное. Не понимаю, как оно не сбилось с дороги в этой обширной снежной равнине, но едва я бросил поводья, как оно прямо и без малейшего колебания примчало меня сюда. Можете ли вы объяснить себе это, баронесса? Что до меня, то, признаться, я пас.
-- Тут нет ничего необыкновенного, любезный господин Жейер, но, вероятно, вы не подверглись бы такой опасности, если б не побудило вас к тому дело, не терпящее отлагательства.
-- Действительно, баронесса, дело мое спешное. Да и вы, полагаю, без важных причин не пустились бы в путь в это время года, вы, женщина светская, слабая, привыкшая к удобствам?
-- Без сомнения, любезный господин Жейер, точно такие же причины, какие и вас заставили скакать по горам и долам верхом на муле.
-- Быть может, баронесса, но я этого не полагаю.
-- Почему не полагаете?
-- Простите, баронесса, я только хотел сказать, что у меня могут быть личные побудительные причины, которых у вас, мне кажется, быть не должно.
-- Пожалуй, вы и правы, на первый случай спорить не стану, -- ответила она, улыбаясь, -- но оставим это, любезный господин Жейер.
-- Весь к вашим услугам, баронесса.
-- Полагаю, вы с утра не много встретили гостиниц на вашем пути.
-- В восемь часов я выехал из Планшэ-ле-Мина, деревни, находящейся в нескольких милях отсюда.
-- Знаю, я проехала ее, -- перебила баронесса. -- А по выезде из деревни?
-- Ехал, баронесса, все ехал, не останавливаясь, до этого дома, где имел счастье встретиться с вами.
-- Что значит, если я хорошо понимаю вас, что вы голодны.
-- Сознаюсь в этом, баронесса. Даже с опасностью показаться вам существом грубым и с животными наклонностями, я не скрою от вас, что, оправившись теперь совсем, я почувствовал голод просто страшный.
-- Не стесняйтесь, любезный господин Жейер, -- сказала она, смеясь, -- я нахожу это вполне естественным. В доказательство я и сама, хотя не могу похвалиться таким же страшным голодом, однако собиралась, есть в ту минуту, когда вы приехали, что и доказывает накрытый стол, как вы сами видите.
-- Я в отчаянии, баронесса, что мое присутствие помешало вам...
-- Не извиняйтесь, я, напротив, очень рада, что мешкала до сих пор, потому что это дает мне возможность пригласить вас разделить мою скромную трапезу.
-- Мне, право, совестно...
-- Полноте церемониться, любезный господин Жейер, мы теперь в обстоятельствах исключительных, просто два путешественника, соединенные случаем, которые делятся тем, что имеют.
-- Да ведь я, баронесса, кроме голода, ничего со своей стороны предложить не могу, -- громко захохотав, заявил банкир.
-- Не беда! На сегодня этого достаточно, а в другой раз будет ваша очередь. Примите мое приглашение так же просто, как я желаю его, да я и вижу, что вам смертельно хочется согласиться.
-- Признаться, баронесса, я умираю с голода, и если...
-- Это полагает конец всякому сопротивлению, и мы вместе садимся за стол.
-- Когда вы так добры, что непременно требуете этого, баронесса, я покоряюсь и с радостью принимаю честь, которой вы удостаиваете меня.
-- Вот это хорошо, я знала, что мне удастся убедить вас.
-- Против вас, баронесса, никто не устоит.
-- Льстец, -- заметила она с улыбкой, -- кстати, вы, кажется, говорите по-английски?
-- Немного, баронесса, -- ответил Жейер с притворной скромностью.
-- Очень хорошо, я уверена в своих слугах, они честны и преданы мне, но, к несчастью, как и все слуги, грешат любопытством. Очень может быть, что в беседе нашей нам придется говорить друг другу то, что им слышать ни к чему; итак, если вам не будет неприятно, мы станем говорить по-английски. Что вы скажете на это?
-- Ваше желание для меня закон, баронесса.
-- Значит, дело решено, и вы назоветесь Липманом.
-- Вы ничего не упускаете из виду, баронесса.
-- Проболтаться так легко, а это может повлечь за собою непоправимое несчастье в нашем положении, любезный господин Жейер. Осторожность в высшей мере, как вам известно, первое условие безопасности. Быть может, строгое инкогнито необходимо и для того безотлагательного дела, о котором вы упоминали.
-- Да, я желал бы остаться неизвестным.
-- Так все прекрасно! -- вскричала баронесса смеясь. -- Скорее теперь за стол.
-- Я готов, баронесса, -- ответил Жейер, весело потирая руки.
Баронесса позвонила.
Дверь отворилась немедленно, и на пороге явился слуга.
-- Поставьте прибор для господина Липмана, Юлиус, -- приказала хозяйка, -- и пусть Лилия подаст нам кушанье. Прикажите Иоганну позаботиться о муле господина Липмана, а вы осмотрите дом и в комнате наиболее уцелевшей затопите камин и приготовьте все для ночлега, господин Липман останется ночевать: погода так дурна, да и темнота страшная. Ступайте.
Слуга поспешно вышел, вмиг вернулся со вторым прибором и потом ушел. Спустя минуту дверь отворилась опять, и Лилия, молодая служанка, вошла с мискою супа.
Лет двадцати, не более, Лилия была прекрасно сложена, с хорошеньким и свежим личиком выражения бойкого, живыми глазами и великолепными зубами; сверх того, она всей душой была предана баронессе фон Штейнфельд, что вовсе не служило ей во вред. Хотя только десятью годами моложе баронессы, она была ее крестница, не расставалась с нею никогда и даже присутствовала при уроках, когда та еще училась. Итак, молодая служанка имела образование гораздо выше своего положения и знала несколько иностранных языков, между прочим английский, на котором говорила бегло. Не против нее, следовательно, баронесса принимала осторожность. С какой же целью приглашала она Жейера говорить по-английски и за столом велела служить именно Лилии, которая одна из всех ее слуг могла понимать их? Тайну эту баронесса еще хранила в глубине души.
-- Сядемте за стол, любезный господин Жейер, -- весело сказала она, -- суп подан.
Лилия не могла скрыть движения изумления, украдкой подмеченного банкиром.
"Ладно, -- подумал он, обманувшись относительно причины невольного движения девушки, -- вот любопытство-то удовлетворено и не будет, а плутовка, верно, собиралась слушать, что мы будем говорить".
Сначала ели молча. Жейер, который буквально умирал с голода; ел и пил на славу. Баронесса улыбалась, глядя, как он с пылом, который, по-видимому, не мог остыть, трудился над блюдами, и обильными, и вкусными. Однако самый ненасытный голод наконец утоляется; настала минута, когда банкир, заморив червячка, вспомнил, что молчать долее невежливо, и поспешил извиниться.
-- Простите мое обжорство, баронесса, -- сказал он, ставя на стол только что осушенный им стакан, -- мне, право, совестно объедаться таким образом. Вы едва отведываете вашими очаровательными губками поставленные перед вами блюда, и вам должно казаться, что я веду себя как человек без всякого воспитания, просто как мужик.
-- Нисколько, любезный господин Жейер, я понимаю, что вы проголодались во время вашего тяжелого пути в горах, и нахожу естественным, что вы утоляете этот голод, сидя за столом, довольно обильным.
-- Благодарю, баронесса, вы ловко умеете обходить неприятные вопросы; но позвольте полюбопытствовать, как вы устраиваетесь, что в этой пустыне у вас такие роскошные пиры?
-- Не смейтесь надо мною, любезный господин Жейер, не так приняла бы я вас, если б знала наперед, что вы будете моим гостем. Вы знаете лучше кого-либо, сколько я вынуждена ездить, что ж удивительного, если я принимаю все меры для доставления себе удобств. Вот уже несколько месяцев, что не выхожу из экипажа, я и устроилась, как могла: карета у меня большая, с множеством больших ящиков, где везется все необходимое для меня, когда я вздумаю остановиться в деревне или городке или если вынуждена, как сегодня, например, искать убежища в первом попавшемся строении, где не достанешь даже стакана воды.
-- Я воспользуюсь уроком, который вы мне даете, баронесса, клянусь, впредь я приму меры, чтоб не очутиться в таком критическом положении; знаю я, чем было поплатился за свою оплошность.
-- Может ли что сравниться с опытностью, любезный господин Жейер? -- вскричала баронесса смеясь. -- Вы отлично сделаете, взяв свои меры; но вот уже наш обед и кончен, Лилия подает десерт. Кажется, настала минута потолковать о делах, что вы скажете об этом?
-- К вашим услугам, баронесса, добрая беседа всего приятнее завершает превосходную трапезу. Честное слово, я был голоден до изнеможения, я сознаюсь в этом теперь. Отличный ваш обед принес мне величайшую пользу, он совершенно переродил меня, я чувствую себя как бы другим человеком, мысли мои яснее, отчетливее и, главное, веселее. О, бренные мы люди! Какое громадное влияние плоть имеет на дух!
-- Вы принимаетесь за философию, любезный господин Жейер.
-- Успокойтесь, баронесса, я не позволю себе злоупотребления, да я и редко философствую, разве порою после хорошего обеда. Сегодня я счастлив, очень счастлив. Так дурно начатый день кончается точно Тысяча и одна ночь, недостает только...
-- Кофе и сигар, -- перебила баронесса улыбаясь. -- Будьте покойны, любезный господин Жейер, эти две необходимые принадлежности всякого порядочного обеда явятся в свое время.
-- Право, баронесса, вы меня смущаете вашим вниманием, я не знаю, как...
-- Полноте, любезный господин Жейер, вы шутите, ведь я только исполняю долг хозяйки дома, вот и все. А, наконец, кто знает, не имею ли я намерения пленить вас? -- прибавила она с очаровательной улыбкой.
-- Что до этого, баронесса, то дело сделано, я заранее признаю себя побежденным: вы видите во мне раба, готового повиноваться вам во всем, что бы вы ни пожелали приказать.
-- О! Я не буду требовательна...
-- Напрасно, вы вправе требовать всего.
-- Знаете ли, что я очень беспокоилась на ваш счет?
-- Как же это, баронесса?
-- Сколько времени о вас не было ни слуху ни духу! Никто не знал, куда вы девались.
-- Ага! -- сказал он, слегка покраснев.
-- Без господина Поблеско я и до сих пор не имела бы понятия о роковых событиях, которых вы сделались жертвой.
-- Вы видели Поблеско?
-- Неделю тому назад.
-- И он сказал вам?
-- Все.
-- Странно, я видел его дней пять назад, то есть после вашего свидания с ним, и он ни слова не проронил о вас.
-- Неудивительно, любезный господин Жейер, вероятно, вы давно уже заметили, что Поблеско очень скромен, или, лучше сказать, скрытен. Честолюбие гложет его, и, насколько это возможно, он нагло приписывает себе перед высшими властями успехи, в которых нередко имел долю весьма незначительную.
-- В ваших словах много справедливого, баронесса, я не раз удостоверялся в этом, будучи сам жертвой подобных его проделок.
-- Вот видите. Я приведу вам в доказательство один поступок. Альтенгеймские вольные стрелки, эти воплощенные демоны, которые совсем измучили прусские войска, однако никак не могли быть ни захвачены ими врасплох, ни уничтожены, нашли неприступное убежище среди гор.
-- Ведь меня возили туда эти черти, отважившись захватить среди Страсбурга.
-- Знаю, они заставили вас заплатить громадный выкуп.
-- До того громадный, баронесса, что, не прими я заранее благоразумной меры перевести большую часть моего состояния в Германию, где, слава Богу, давно уже приобрел много поместий, я теперь был бы совершенно разорен; они ограбили меня на несколько миллионов, которых я не успел еще перевести за границу, всю прибыль от некоторых очень выгодных оборотов.
-- Боже мой! Несколько миллионов, такую громадную сумму?
-- К сожалению -- да, баронесса, но я отмщу, клянусь вам, и мщение будет страшное! Все меры уже приняты мною. В этот раз негодяи уже не ускользнут.
-- И я хочу отмстить им.
-- Вы, баронесса?
-- Разве вы не знаете, что разбойники эти чуть было, не расстреляли меня, все отняли и довели жестокость до того, что повесили на моих глазах бедного барона фон Бризгау?
-- Правда! Бедный барон, ему не посчастливилось! Такой приятный он был собеседник!
-- Они повесили его.
-- Упокой Господи его душу! Но вернемся, пожалуйста, к Поблеско, баронесса.
-- Ваше и его похищение наделало большого шума в Страсбурге; военные власти бесновались, но не знали, что начать. Я поехала к генералу фон Вердеру и вызвалась открыть тайное убежище вольных стрелков.
-- И вам, вероятно, удалось, баронесса?
-- Удалось, любезный господин Жейер; ненависть изощрила мой ум. Менее чем в пять-шесть дней я узнала все, что требовалась; тогда я сообщила свои сведения господину Поблеско...
-- И он присвоил их себе? -- с живостью перебил банкир.
-- Именно, вся честь открытия осталась за ним, его осыпали похвалами и наградами, а когда я пыталась разъяснить дело, мне засмеялись в лицо. Тем не менее, коварство его со мною не привело к тому, чего ожидал Поблеско. Вероятно, заподозрив что-то, вольные стрелки благоразумно ушли.
-- Итак, когда обступили гору?..
-- Там не оказалось никого, все до единого скрылись бесследно; даже развалины, в которых они так долго находили приют, были разрушены и стали недоступны.
-- Я очень этому рад. Поблеско поделом. А вольные стрелки что?
-- Вам ведь известно, что за ними гонятся и дня через два, благодаря принятым мерам, надеются покончить с ними. Не разыгрывайте со мною дипломата, любезный господин Жейер, поверьте, я на столько же, если не более вас, посвящена во все, что делается.
-- Прекрасная дама...
-- Тут речь не о любезности, но о делах, и очень важных. Хотите вы помочь мне в моей мести, дабы я содействовала вашей? Я готова на такой союз, и теперь мы непременно добьемся успеха, положитесь на мое слово. Женщины сильнее мужчин в деле мести, если хотите знать.
-- Это справедливо, баронесса. Я согласен, говорите, что мне делать.
-- Бросить хитрости и говорить прямо.
-- Очень охотно.
-- Куда вы едете?
-- В Жироманьи.
-- А оттуда?
-- Не знаю, это будет зависеть от обстоятельств.
-- Где находится в настоящее время Поблеско?
-- У самого неприятеля. Разве вы не знали этого, баронесса?
-- Ну, я вижу, что теперь вы говорите откровенно, а когда так, повторяю, мы добьемся успеха, не только отмстим тем, кого ненавидим, но еще и Поблеско, который, постоянно обманывая, делал из нас ступени для достижения богатства и почестей, которых жаждет. Взгляните-ка на это, -- прибавила она, показывая ему, письмо в довольно большом конверте, который вынула из-за лифа.
-- Почерк графа Бисмарка! -- вскричал Жейер в глубоком изумлении.
-- И полномочие действовать по моему усмотрению.
-- Приказывайте, баронесса, я принадлежу вам душой и телом.
-- Вот таким-то я и хотела вас видеть! Мы сыграем теперь последнюю партию, где вам надо вернуть проигранное.
-- Я, безусловно, буду повиноваться вам, клянусь!
-- И будете молчать?
-- Как могила.
-- Хорошо, я полагаюсь на ваше слово. Как видите, день кончается для вас лучше еще, чем вы полагали; но становится поздно, пора разойтись; завтра вы получите от меня последние инструкции.
-- Я исполню их в точности, что бы там ни вышло, -- отвечал банкир, вставая.
-- Так я и рассчитываю. Подкрепите себя сном, утровечера мудренее, до завтра.
Она позвонила, и вошел слуга.
-- Посветите, -- сказала она ему.
Жейер почтительно поцеловал руку баронессы и ушел, предшествуемый лакеем, который нес впереди него канделябр.
-- Теперь он у меня в руках, -- сказала баронесса, как только осталась одна с Лилией, -- я надеюсь, с Божьей помощью, иметь успех!
Спустя минуту она прибавила:
-- Малютка, помоги мне лечь, в эту ночь все предвещает мне отличный сон.