Двое суток прошло с того дня, когда Пилад-Кандидо испытал так много волнений и усталости, душевной и телесной, как на улице, так и в доме своего друга Ореста-Мигеля. Было пятое сентября, в этот день Буэнос-Айрес был на вершине смятения и анархии, то есть враги диктатуры погрузились в мрачное и угрожающее молчание, а федералисты пребывали в нервном возбуждении, не дававшем им успокоиться.
С одиннадцати часов утра сделалось известным, что освободительная армия находится в одном лье от капеллы Мерло и что, следовательно, на следующий день она может быть в Сантос-Луаресе и даже в городе.
Вся улица, на которой стоял дом Розаса, была запружена лошадьми федералистов, а так как ни у одного из федералистов этой породы не было недостатка в хвосте и так как поперек улицы дул свежий юго-восточный ветер, то красные ленты, привязанные к хвостам федеральных лошадей и перья на голове, развеваемые ветром и освещаемые горячими лучами ослепительного сентябрьского солнца, издали походили на спирали красноватого пламени, вырывающегося из дверей ада.
Большой коридор и весь дом, исключая личные комнаты диктатора, был полон народу. Всякий входил и выходил, когда ему вздумается и совершенно без всякого повода. Прежде всего сюда должно было прийти известие о поражении или торжестве Лаваля.
Однако некоторые люди искали донну Мануэлу с искренним и законным интересом -- это негритянки.
Африканская раса, почти не сохранившая своей родной крови, значительно видоизмененная языком, климатом и привычками американцев, представляла собой в эпоху террора одно из самых странных социальных явлений. Черная по цвету кожи, она ничем не отличалась от низших слоев населения Буэнос-Айреса во всем остальном. С первых же дней революции на помощь этой несчастной расе пришел великолепный закон Виентреса.
Буэнос-Айрес был первым местом на всем континенте, открытом Колумбом, где было уничтожено рабство.
Но та самая свобода, которая возродила эту расу и разорвала ее цепи, во время террора не встречала более ожесточенных врагов, чем черные.
Правда, Розас, чтобы завоевать их преданность, льстил их инстинктам и возбуждал в них тщеславие, принуждая членов собственной семьи и, даже свою дочь, унижаться до танцев и угощений с ними на площадях и улицах.
Преданность негров Розасу можно понять и даже до некоторой степени оправдать, но совершенно непонятны те превратные чувства, которые вдруг проявились в этой расе с ужасающей быстротой: негры и особенно негритянки становились самыми искусными и преданными шпионами диктатора.
Неблагодарность их была ужасающая: там, где давали хлеб их детям, где о них заботились, где на них смотрели как на родных, -- без всякого другого повода, только для того, чтобы сделать зло, они вносили клевету, несчастье и смерть.
Незначительное письмо, платье, лента голубого или фиолетового цвета были их оружием; косой взгляд или выговор со стороны хозяина дома или его детей достаточны были для того, чтобы пустить в ход это оружие. Тотчас же полиция, донья Мария-Хосефа, судья, какой-нибудь комиссар или главарь Масорки получал донос.
А подвергнуться доносу значило -- умереть.
Как только Розас отправился в Сантос-Луарес, за ним последовали и батальон негров, находившихся в городе, негритянки покинули дома, в которых они служили, чтобы также отправиться в лагерь.
Но перед тем они толпами проходили то к донье Мануэле, то к донье Марии-Хосефе, громко крича, что также идут сражаться за Ресторадора.
В тот день, о котором мы говорим, множество негритянок наполняло галереи и навесы дома Розаса. Производя адский шум, они прощались с доньей Мануэлой и другими лицами, которые там находились.
Это был день великого праздника для этого дома, столь знаменитый в летописях тирании.
Донья Мария-Хосефа снедаемая живейшим беспокойством, прибыла сюда еще в одиннадцать часов утра.
Наступила ночь.
Вдруг раздался пушечный выстрел, заставивший толпу вздрогнуть.
Донья Мануэла побледнела: она волновалась за жизнь своего отца.
Долгое время толпа прислушивалась, но ничто вновь не нарушило тишины.
Донья Мануэла искала взглядом кого-нибудь, у кого можно было бы спросить о причине выстрела, но она так хорошо знала тех людей, которые окружали ее, что и не пыталась спросить ни одного из них.
Вскоре в толпе произошло какое-то движение, все повернули голову к дверям, где в густых облаках сигарного дыма показалось лицо начальника полиции, который, с большим трудом пробивая себе дорогу сквозь толпу, говорил:
-- Ничего, ничего, это выстрел из восьмифунтовой пушки французов.
Донья Мануэла облегченно вздохнула и с нетерпением обратилась к Викторике, спешившему поздороваться с нею:
-- Никто не пришел? -- спросила она.
-- Никто, сеньорита.
-- Боже мой! С одиннадцати часов нет никаких известий.
-- Вероятно, мы скорее чем через час узнаем что-нибудь.
-- Скорее, чем через час?
-- Да.
-- Почему так, Викторика?
-- Потому что в шесть часов я отправил к сеньору губернатору полицейского комиссара с сегодняшним рапортом.
-- Хорошо, спасибо.
-- Он будет здесь в девять часов, самое позднее.
-- Ojala! [Дай Бог! (исп.)] Вы думаете, они близко от Сантос-Луареса?
-- Вряд ли. Прошлую ночь Лаваль провел в эстансии Браво, сегодня в десять с половиной утра он был в трех лье от Мерло, теперь он может находится самое большее в одном лье от последнего, то есть в двух лье от нашего лагеря.
-- А этой ночью.
-- Что?
-- Пойдут ли они сегодня ночью? -- вновь спросила донья Мануэла, жадно прислушиваясь к словам Викторики.
-- О, нет, -- отвечал он, -- они не пойдут ни сегодня ночью, ни, быть может, и завтра. У Лаваля мало сил, сеньорита, и он должен быть осторожным.
-- А каковы силы Лаваля? Скажите мне правду! -- спросила почти шепотом донья Мануэла.
-- Правду?
-- Да, правду.
-- Сегодня еще трудно сказать точно, сеньорита, однако, судя по некоторым сведениям, которые кажутся мне достоверными, у Лаваля три тысячи человек.
-- Три тысячи человек! -- вскричала девушка, -- а мне говорили, что у него едва наберется тысяча.
-- Разве я не говорил вам, что весьма трудно знать точно!
-- О, это ужасно!
-- Вас во многом обманывают.
-- Я это знаю, все обманывают меня во всем.
-- Все?
-- Исключая вас, Викторика.
-- Какая польза обманывать вас теперь, -- проговорил начальник полиции, пожимая плечами, словно желая сказать: теперь, когда решается наша судьба, мы не можем обманывать никого, кроме самих себя.
-- А татита, как велики его силы? Скажите правду!
-- О, это легко сказать. У сеньора губернатора в Сантос-Луаресе от семи до восьми тысяч.
-- А здесь?
-- Здесь?
-- Да, здесь в Буэнос-Айресе?
-- Все и никто.
-- Как это?
-- Все зависит от тех известий, которые мы получим завтра или послезавтра -- у нас будет или целая толпа солдат или ни одного.
-- Ах, да, да, я понимаю! Вы мне сообщите те известия, которые вы получите сегодня вечером, если татита мне не напишет?
-- Я не знаю, смогу ли я это сделать, сеньора, так как сейчас отправлюсь в Бака, куда и приказал явится полицейскому комиссару, когда он вернется из лагеря.
-- В Бака! Но не заблудитесь ли вы в городе?
-- Я думаю, сеньорита, что нигде не заблужусь! -- отвечал Викторика с иронической улыбкой.
-- Что вы хотите этим сказать?
-- Я хочу сказать или лучше -- объяснить откровенно, что прежде я получал приказания непосредственно от сеньора губернатора, а с некоторого времени получаю их от другого лица от имени его превосходительства.
-- Вы думаете, кто-нибудь осмелился злоупотреблять именем моего отца?
-- Я думаю, сеньорита, что невозможно отправиться в Сантос-Луарес и вернулся оттуда в полчаса.
-- И поэтому?
-- Сегодня после полудня, например, я получил от имени его превосходительства приказ наблюдать этой ночью за берегом у Сан-Исидро, а четверть часа или самое большее полчаса спустя получил противоположный приказ тоже от имени Ресторадора обходить берег у Бока.
-- А!
-- Вы сами можете судить теперь, Мануэлита, что один из этих двух приказов не исходит от сеньора губернатора.
-- Конечно, это странно!
-- Для меня никогда не было и никогда не будет хороших или дурных времен на службе, говорил Розас, но я совсем не расположен служить лицам, которые действуют в своих личных интересах, а не в интересах дела.
-- Будьте уверены, Викторика, что я поговорю об этом с татитой, как только представится случай.
-- Эта сеньора дает мне больше работы, чем сеньор губернатор.
-- Эта сеньора! Какая сеньора?
-- Вы не поняли, что я говорил вам о донье Марии-Хосефе?
-- Да, да, Викторика! Продолжайте.
-- Эта сеньора имеет свой личный интерес в том, чтобы мешать унитариям бежать. Если бы это зависело только от меня, то все бы они уехали.
-- Таково же и мое мнение! -- сказала она живо.
-- Сегодня донья Мария-Хосефа послала мне приказ снова обыскать дом, где, как я очень хорошо знаю, все пропитано унитаризмом, кончая стенами. Но зачем нам этот обыск, если мне не сказано, что надо искать там и что я должен делать, если найду что-нибудь?
-- Это правда.
-- Затем приказ от имени его превосходительства следить за поведением одного молодого безумца.
-- Это удачная мера.
-- Мальчика, который суетливо бегает туда и сюда, а в действительности имеет сношения только с федералистами.
-- Кто этот сеньор, Викторика? Он бывает здесь, и вы имеете приказ преследовать его?
-- Да, сеньорита.
-- Но кто же он?
-- Дель Кампо.
-- Дель Кампо! -- вскричала донья Мануэла, испытывающая дружеские чувства к молодому человеку.
-- Да, от имени сеньора губернатора.
-- Это невозможно.
-- По крайней мере, так мне сказала сама донья Мария-Хосефа.
-- Арестовать дель Кампо! -- возразила донья Мануэла. -- Полноте! Говорю вам, что это невозможно. Я не верю, чтобы татита мог отдать подобное приказание. Дель Кампо прекрасный молодой человек, хороший федералист, и его отец один из старинных друзей моего отца.
-- Она не сказала мне, чтобы я арестовал его, а только следил за ним.
-- Это, может быть, один из немногих искренних людей, которые окружают нас.
-- Я и не нахожу его дурным, но должен прибавить, что он имеет много врагов и притом врагов влиятельных.
-- Сеньор Викторика, не делайте ничего против этого молодого человека, по крайней мере, пока не получите особого приказа татиты.
-- Если вы требуете этого...
-- Да, я требую этого, пока Корвалан не передаст вам приказания.
-- Очень хорошо.
-- Я немножко знаю эту историю. Но разве мы можем терпеть, чтобы татита служил ширмой, вы понимаете меня?
-- Да, да, сеньорита! -- отвечал Викторика, довольный тем, что он может сыграть злую шутку с доньей Марией-Хосефой.
Довольный, он предложил донье Мануэле послать к ней полицейского комиссара тотчас же, как только он прибудет с вестями из лагеря.
-- Но вы мне обещаете, -- прибавил он, -- что хорошие или дурные будут эти известия, но вы сохраните их лишь для себя одной до тех пор, пока я не опубликую их так, как требует того мой долг?
-- Я обещаю вам это.
-- Тогда, доброго вечера, Мануэлита!
Начальник полиции удалился, пройдя через толпу, в которой никто не осмелился остановить его, чтобы спросить о новостях.
Место, покинутое Викторикой, не осталось пустым: почти тотчас же его занял один федералист и стал поздравлять девушку с вероятным и в особенности близким торжеством ее отца над Лавалем.
В то время как донья Мануэла просила этого нового собеседника пойти попросить негритянок не кричать так громко на дворе и сказать им, что отец ее с величайшим удовольствием примет их в своем лагере, донья Мария-Хосефа прощалась с каким-то человеком высокого роста, лет тридцати восьми или сорока, с прекрасными глазами и смуглым цветом лица, носившим густые черные усы и одетым в драповую куртку, черные панталоны с пунцовым бантом, жилет и галстук того же цвета с огромным девизом и длинным кинжалом за поясом.
-- Итак, в добрый час! -- говорила ему невестка Розаса.
-- Да, сеньора, я буду у вас до семи часов утра, чтобы сообщить вам о результате.
-- Но если будет что-нибудь новое раньше, уведомите меня.
-- Хорошо, сеньора!
-- Я останусь здесь всю ночь, по крайней мере до того времени, как мы получим известия от Хуана Мануэля, особенно помните, что не надо давать пощады никому из них: вы знаете, что все, кто спасется, присоединится к Лавалю.
-- Будьте спокойны, сеньора! -- отвечал он со злой улыбкой, положив руку на свой кинжал.
-- Викторика будет наблюдать за берегом от форта до Бока! -- продолжала донья Мария-Хосефа.
-- Я это знаю, сеньора, я пойду сменить Китиньо, который обходит берег от батареи до Сан-Исидро.
-- Да, там есть мышь, которая раз уже ускользнула из мышеловки, не знаю почему, но у меня предчувствие, что она скоро вернется туда, отправьтесь немедленно. Помните, что в этих делах я замещаю Хуана Мануэля. Теперь идите попрощайтесь с Мануэлитой, и до завтра.
Человек, который должен был сменить подполковника Китиньо, оставив невестку диктатора, прошел через гостиную, чтобы, согласно полученному им приказанию, откланяться донье Мануэле.
Этот был Мартин Санта-Калома, один из главарей Масорки, так ужасно отличившийся в 1840 году своими гнусными убийствами, когда он с ничем не смягчаемой яростью купался в крови своих несчастных соотечественников.