В то время как Блю-Девиль так дерзко наблюдал за капитаном и как, несмотря на ничтожные предосторожности, принятые последним, чтобы скрыть свое инкогнито, он, сам того не подозревая, обнаружил свое лицо, в палатке донны Розарио происходили происшествия, которые описать мы считаем своею обязанностью.
После ухода капитана у молодой девушки был долгий разговор с Гарриэтой Дюмбар, -- разговор, в продолжение которого было решено, что молодая ирландка, как это и случалось очень часто, не уйдет на ночь к другим невольницам, где ей было назначено место, но останется до света у той, которую она так мило называла своей повелительницей и к которой с ее любящим характером она привязалась с преданностью, не нуждающейся в испытании.
Донна Розарио ожидала свидания с доном Октавио де Варгас.
Когда он придет? Как доберется до нее? Молодая девушка ничего не знала; но она верила в обещание дона Октавио, и, хотя сердце ее сжималось от беспокойства, она все-таки надеялась встретить его.
По приказанию донны Розарио и с помощью Пелона, которого она для этого призвала, Гарриэта Дюмбар занялась навешиваньем изнутри меховых вещей, которые и так уже составляли стены палатки.
Это прибавление толщины палатки имело ту выгоду, что прибавляло тепла в помещении молодой девушки и не пропускало ни малейшего проблеска света, который мог бы выдать, что донна Розарио бодрствует, а не покоится сном.
Повешенная серебряная лампа для освещения палатки была закрыта зеленым газом, что убавляло света и придавало какую-то таинственность этому царствующему полумраку и где, благодаря жаровне, наполненной горячим пеплом оливковых косточек, распространялся теплый и ароматный воздух.
Потом донна Розарио отпустила Пелона и легла на качалке; Гарриэта села на подушку у ее ног, и обе женщины, замирая от страха ожидания, остались неподвижны с устремленным взглядом на хорошенькие часы из самых лучших раковин, стоявшие на красивой подставке.
По приказанию капитана Кильда все огни без исключения должны были быть погашены в лагере ровно в десять часов; он обходил дозором, что делал вечером, прежде чем ложился спать, чтобы удостовериться, точно ли исполнено его приказание.
И в этот вечер, как всегда, капитан обошел аккуратно кругом, но не увидел никаких нарушений его приказания; палатка донны Розарио, как все прочие, была окутана или, казалось, окутана полным мраком.
Донна Розарио спала. Капитан потер руки с очевидным удовольствием и, кончив дозор свой, вошел в палатку, где тщательно возобновил свои баррикады.
Мы уже передавали в предшествующей главе, как все эти предосторожности были уничтожены Блю-Девилем,
Расставшись с лейтенантом, Пелон с пассивным послушанием, с которым мы уже знакомы, и хитростью, которую он так ловко скрывал под немного глупым видом, счел себя обязанным исполнить в точности данные ему приказания.
Было немного более половины одиннадцатого; ночь была темна, глубокий мрак кругом; дождь не переставал лить и от сильного ветра хлестал глухо и постоянно по натуральной арке, составленной из утесов и как воздушный мост переброшенный через пространство.
Пелон, казалось, не чувствовал холода и дождя, проникающих сквозь легкую одежду, которою он был прикрыт; он как змея проскользнул вдоль стен утеса, прошел лагерь во всю его длину и, придя к тому месту, где кончалась площадка, где бока горы сбегали и кончались неизмеримою пропастью, остановился на минуту и бросил кругом озабоченный взгляд, желая убедиться в том, что он один.
Но было напрасно стараться разглядеть в этом мраке; он был так густ, что в двух шагах положительно невозможно было различить предметы.
Убежденный, что если он не видит, то и те, которые за ним бы следили, тоже не могут видеть, и успокоенный этой мыслью, очень благоразумной, молодой человек снял с кушака сплетенный из кожи аркан, крепко привязал его к пню гигантского дуба, который как раз возвышался на окраине пропасти, и оставшуюся часть аркана крепко закрутил вокруг руки, затем он наклонился над пропастью и чрезвычайно искусно начал подражать насмешливому свисту кнутовой змеи.
Почти немедленно раздался из глубины пропасти такой же свист.
Этот сигнал повторился с обеих сторон несколько раз, не обратив на себя ничьего внимания; да и большинство часовых спали; после третьего ответа Пелон сильно размахнулся над своей головой арканом, и так как на конце его он привязал порядочной величины камень, то и бросил в пространство конец аркана с такою силой, как бы действуя с помощью камнеметницы.
Четыре или пять минут прошли, потом свист снова раздался, и аркан натянулся.
Пелон конвульсивно вздохнул, как человек, избавленный от тоскливого чувства.
И в самом деле, было нелегко в этом густом мраке, не имея другого путеводителя, как простую случайность, бросить в пространство веревку как можно ближе к руке того, кто этого ожидает; но случай его выручил; Пелон более не сомневался и начал дышать полною грудью, не удерживая дыханья.
Скоро показался человек на краю пропасти и одним прыжком вскочил на площадку.
-- Благодарствуй, Пелон, -- сказал он тихо.
-- Благодарите Бога, сеньор Бенито; это Он все сделал, -- отвечал молодой человек.
-- Это верно: Он направил аркан, но ты его держал так сильно, как молодой бык. Итак, благодарю еще раз; поторопись же теперь уничтожить следы моего путешествия, и затем пойдем; уже поздно.
-- Разве вы не отсюда уйдете?
-- Нет, довольно одного раза, черт возьми; я рисковал сто раз переломать себе все кости. К тому же я теряю слишком много времени; выйти из лагеря нетрудно; поторопись же.
Пелон отвязал аркан и обвил его кругом стана; это было сделано в две или три минуты.
-- Я к вашим услугам, сеньор Бенито, -- сказал он.
-- Ты кончил?
-- Да.
-- Ну, так веди же меня; я не способен отыскать сам; я ничего не вижу.
-- Хорошо, не беспокойтесь; пойдемте, я знаю дорогу.
-- А Блю-Девиль, где он?
-- Я не знаю; вы хотели бы его видеть?
-- Да, я желал бы сказать ему несколько слов.
-- Кто знает? Может быть, вы его встретите, уходя из лагеря.
-- И то правда, это возможно; ты прав; идем, идем, в путь!
-- Я вас жду.
-- Хорошо, я тут.
-- Более ни слова.
-- Я нем, как линь.
Они пустились в путь.
Пелон вел дона Бенито Рамиреса за руку; он возвращался по тому же направлению, по которому пришел, прислушиваясь к малейшему шуму и сильно всматриваясь в темноту, хотя нельзя было ничего различить; но Пелон мало об этом заботился; он, казалось, инстинктивно угадывал дорогу, идя вперед, не колеблясь, как будто это было днем.
Это отважное путешествие продолжалось около десяти минут, потом Пелон остановился.
-- Вы пришли, -- сказал он тихо.
-- Что ж? Мы близко от ее палатки? -- спросили его тем же тоном.
-- В двух шагах от входа; остальное меня не касается, сеньор.
-- Но как же мне быть, carai! Я никогда дальше столовой не был; я сделаю какую-нибудь ошибку и разбужу всех.
-- Это верно; простите меня, сеньор Бенито, я об этом не подумал; следуйте за мною.
-- Вот это дело; но послушай еще минуту. Где я тебя найду, если бы ты мне был нужен?
-- На этом самом месте, сеньор, я ведь обязан сторожить ваше спокойствие.
-- Это правда; я не знаю, что говорю и что делаю: одна мысль, что я ее увижу, так меня волнует, что я боюсь сойти с ума!.
-- Будьте мужественны, сеньор; помните, что при этом свидании вы рискуете не только жизнью своей, но и драгоценной жизнью донны Розарио!
-- Эта мысль меня ужасает; но при этом возвращается и мужество, которое было покинуло меня; теперь я чувствую, что силен; что бы ни случилось, я сумею быть мужчиной, идем.
-- Пойдемте; а главнее всего молчание.
-- Хорошо, будь покоен.
Они проникли в палатку; толстая занавесь, отяжелевшая от дождя, упала за ним с глухим шумом, отчего оба вздрогнули.
Около получаса девушки не поменялись ни одним словом; послышался глухой шум, производимый ходом часов перед боем; наконец прозвучал и бой часов.
-- Одиннадцать часов! -- прошептала грустно донна Розарио, -- одиннадцать, и он не идет.
-- Вот он, сударыня! -- ответила Гарриэта, с живостью приподнимаясь.
Молодая девушка моментально обернулась; сдержанный крик вырвался невольно из ее груди.
Дон Бенито Рамирес, или, вернее, дон Октавио де Варгас, стоял на пороге, придерживая рукою полуоткрытую занавесь, и смотрел на нее с выражением, которое никакой художник не мог бы передать.
Он был бледен; правая рука сжимала сердце, как будто для того, чтобы удержать сильные его удары; из глаз летели молнии, и сильная радость светилась на его прекрасном мужественном лице.
Не говоря ни слова, смотря пристально в глаза молодой девушке, которая с восторгом ему улыбалась, он сделал несколько шагов, подошел к ней и встал на колени на подушку, где минуту перед тем сидела мисс Гарриэта.
Последняя отошла в самый отдаленный угол палатки, где и осталась неподвижна, задумчивая, но улыбаясь.
-- Это вы, наконец это вы! -- вы, которую около года я ищу безнадежно, -- прошептал молодой человек. -- Славу Богу, который допустил найти вас! О, как я страдал от этой продолжительной разлуки.
-- А я? -- ответила она, -- неблагодарный, вы думаете, что я не страдала; увы, никто никогда не может знать, сколько слез может сдержать сердце любящей женщины!
-- Бедная Розарио! несчастная!
-- О, да, очень несчастная, дон Октавио; я прострадала этот год, одна со своим горем, не имея около себя никого, кто разделил бы со мною гнет этих страданий; окруженная негодяями, которые сделали из меня невольницу, без друзей, без опоры, в неизвестной стране, далеко от всего, что мне дорого, думая и считая себя забытою.
-- О! Вы не могли подумать, что я вас забыл, сеньора; этого не могло, не может быть! -- вскричал он, подымаясь и устремляя на молодую девушку полный отчаяния взгляд.
-- Увы, дон Октавио, -- возразила она тихо, -- несчастие делает нас несправедливыми, оно озлобляет, лучшие натуры изнемогают, они падают под его железными объятиями; надо быть очень сильным, чтоб бороться ежеминутно, не ослабевая под ударами постоянно повторяемого несчастия; а я молодая девушка, почти ребенок, первые мои годы прошли спокойно, весело, счастливо; окруженная существами, которые меня обожали и которых я любила, при первом урагане, который неожиданно начал меня преследовать, я изнемогла; я думала, что умру.
-- Умрете! Вы, Розарио! О, не произносите этого ужасного слова; я здесь, ваши страдания кончены, клянусь вам; я вас спасу, я силен, и я вас люблю, ведь вы это знаете?
-- Да, вы мне говорили это, -- прошептала она почти неслышным голосом, -- но устояла ли любовь против разлуки?
-- Розарио, возлюбленная моя, не богохульствуй против самого святого, самого чистого чувства, которое Бог вложил в сердца своих созданий; я вас люблю; говорю вам и теперь, когда я вас нашел, ничто на свете нас не разлучит вновь; я вас спасу, клянусь.
-- О, я верю вам, дон Октавио; мне не нужно было этого нового доказательства вашей преданности, чтоб быть уверенной в вашей любви; отчего мне не быть откровенной с вами? Если я перенесла горе до сих пор, если я жива, то это потому, что я все надеялась, что я верила в вас, моего возлюбленного, Октавио, потому что я была убеждена, что вы меня не покинете.
-- Никогда, никогда, Розарио! -- вскричал он с жаром, -- я тоже боролся, устранял препятствия! Но теперь все кончено; теперь я точно во сне; я счастлив, о! очень счастлив, потому что я около вас!
И, овладев крошечными ручками молодой девушки, он покрыл их пламенными поцелуями.
Донна Розарио склонилась к нему и смотрела на него улыбаясь, а на глазах блестели сладкие слезы.
-- О! -- прошептала она, -- я так давно отвыкла от счастия, что помимо моей воли то, что я теперь испытываю, пугает меня; берегитесь, дон Октавио; люди, с которыми вы хотите бороться, бесчеловечные бандиты, злодеи без правил и совести, и они многочисленны.
-- Нас тоже много, милая моя; я не пустился вас отыскивать, не приняв должных предосторожностей; у меня есть друзья, храбрые люди, добрые сердца; они обещали помочь мне, и я на них рассчитываю, особенно на одного из них.
-- Валентина Гиллуа, не правда ли? -- вскричала она с живостью.
-- Да, так его зовут, кажется, он француз?..
-- Так, так! Вы его знаете?
-- Нет еще, милая Розарио, но я ему хорошо отрекомендован; сегодня ночью я должен его встретить; но вы его знаете?
-- Ну да, какой вы забывчивый, и вы его знаете.
-- Я?
-- Конечно вы! Во время нашего переезда из Бразилии в Новый Орлеан не говорила ли я вам сто раз о преданном друге моего отца, который в продолжение двадцати лет путешествует по степям Америки?
-- Может быть.
-- Не говорила ли я вам, что я была так счастлива, что Бог послал мне на моем пути этого человека и еще его друг? -- индейского вождя, которые и похитили меня у дона Мигуэля? Что они спасут меня, наконец?
-- Простите меня, Розарио, -- ответил он, покрывая ее руки поцелуями, -- я очень виноват перед вами, я это чувствую и вижу; но когда я подле вас, вот как в эту минуту, когда я могу смотреть в ваши глаза, упиваться мелодичностью вашего голоса, говорить вам, как теперь, что я люблю вас, что я вечно буду любить вас, я, забывая все, что не вас касается, чувствую только мою любовь к вам; ваша красота порабощает меня; я весь поглощен ею; мне кажется, что наши души сливаются в одну, и я составляю часть вашего существа.
-- Это странно, Октавио; то, что вы чувствуете, я тоже испытываю так, как вы это описываете; вдалеке от вас все для меня темно; ваше присутствие оживляет меня и делает невыразимо счастливой; что же это значит, мой возлюбленный Октавио?
-- Это значит, моя дорогая Розарио, что мы пополняем один другого; что каждый из нас уносит часть нравственных сил другого; в разлуке мы не можем долго жить, и если б не было надежды свидеться, жизнь оставила бы нас.
-- Да, я это чувствую, Октавио; все, что вы говорите, справедливо; вот почему нам нельзя более разлучаться еще раз! Теперь, когда я знаю, что вы не изменились ко мне, я хочу жить, чтоб быть счастливою с вами и вами.
-- Вы говорите правду, возлюбленная моя, надо, чтоб так и было; мое сердце наполнилось радостью, что ваша вера в меня никогда не ослабевала. Смелее! Еще несколько дней, и вы спасены.
-- Октавио, не забудьте Валентина Гиллуа; он поклялся покровительствовать нам; он может многое для меня сделать.
-- Я это знаю, обожаемая моя Розарио, и я еще раз повторяю, что все меры приняты; в эту же ночь я увижу Валентина; я убежден, что это первое свидание будет не только дружеское, но даже родственное; мы посоветуемся немедленно о том, как ускорить минуту, в которую мы похитим вас из этого проклятого лагеря.
-- Да хранит вас Бог, Октавио! С его помощью будете иметь успех!
-- Да, и к тому же я сошелся с некоторыми из людей капитана Кильда.
-- Берегитесь, Октавио; все эти люди, которые здесь находятся, первейшие негодяи.
-- Я это знаю, милая Розарио; итак, будьте убеждены, что я действую только с крайней осторожностью; у меня пока еще только два друга в лагере, лейтенант...
-- А! -- вскричала она радостно, -- вы встречаетесь с Блю-Девилем?
-- Конечно, милочка моя; без его помощи я не мог бы пробиться до вас, это он посоветовал это свидание; я не знаю, что он сделал, но он сумел устранить все препятствия; кроме того, он мне указал одного молодого человека, почти ребенка, который тоже был мне очень полезен; клянусь вам, без их преданности я никогда бы не достиг до вас.
-- А, вы говорите о Пелоне, -- сказала она, прелестно улыбаясь.
-- Да, я говорю именно о нем, но, извините, моя дорогая, вы давно знаете этих людей?
-- Я их знаю с тех пор, как покинула Соединенные Штаты с злодеями, которые овладели мною.
-- Хорошо, -- что же вы о них думаете? Какого вы о них мнения?
-- Какого я мнения о Блю-Девиле и Пелоне?
-- Да, милая Розарио, вы помните, что я здесь только несколько дней; я их едва знаю, или, вернее, совсем не знаю; они конечно оказали мне большие услуги; они говорят, что преданы вам; но, в сущности, ничто мне не доказывает, что это действительно преданность; я боюсь, что сделал грубую ошибку, доверясь им до такой степени; никто так не схож с преданным человеком, как изменник, а между нами, я признаюсь, что у этого черта Блю-Девиля физиономия, вовсе не внушающая доверия, я мало встречал лиц, так похожих на висельника.
Донна Розарио рассмеялась.
-- Бедный Блю-Девиль, -- сказала она, все еще смеясь, -- его лицо вредит ему, но не виноват же он, что так безобразен.
-- Конечно нет, и это не причина опасаться его.
-- Вы не правы, не доверяя Блю-Девилю, мой милый Октавио, -- отвечала молодая девушка, становясь серьезною, -- это честный человек, преданный и на которого совершенно полагаюсь.
-- Вы говорите то, что думаете, милая моя Розарио?
-- Да, мой друг; Блю-Девиль, у меня есть на это доказательства, приставлен, чтоб быть около меня и, когда нужно, помогать мне.
-- Приставлен к вам?.. Я вас не понимаю, моя обожаемая Розарио; что вы хотите этим сказать? Кто же поместил его около вас?
-- Кто, Октавио? Тот друг, о котором я вам сейчас говорила, Валентин Гиллуа.
-- Валентин Гиллуа! -- вскричал он с худо скрытой досадой, -- вы мне действительно только и говорите, что об этом человеке; вы, значит, очень ему верите?
-- Безгранично, мой друг, Валентин Гиллуа девять раз спасал жизнь моему отцу; мать моя его уважала до обожания; теперь же, когда я одна на свете...
-- Одна на свете! Вы, Розарио? -- вскричал он с горестью, -- а я разве ничто для вас?
-- Ревнивец! -- ответила она с прелестной улыбкой, -- вы разве не то же, что я?
-- Да, Розарио, да, вы правы; простите меня, я сошел с ума.
-- Я вас прощаю, Октавио, потому что вы не знаете Валентина Гиллуа; этот человек теперь вся моя семья, как если бы это был мой отец, я никогда его не видала, но люблю и уважаю; повидайтесь с ним, Октавио, и, поговорив с ним пять только минут, ваше сердце переменится, и вы почувствуете к нему то же, что и я.
-- Да будет так, милая Розарио, и я думаю, что это очень возможно, потому что этот необыкновенный человек пользуется огромной известностью между охотниками, рудокопами и даже между индейскими племенами; краснокожие его страшно уважают; они с ним советуются в своих ссорах и недовольствах и всегда покоряются безропотно его заключению; да, да, Розарио, de nu alma.
Мне очень хочется встретиться с этим странным человеком и найти его таким, как говорят и как вы его описываете.
-- Когда узнаете его, я вам повторяю, дорогой Октавио, вы почувствуете, до какой степени слабы похвалы, которые ему расточают и которых он действительно заслуживает.
-- Хорошо, хорошо, прекрасная энтузиастка, я побежден и сдаю оружие; возвратимся, прошу вас, к Блю-Девилю.
-- Согласна, милый Октавио; но чем же я-то тут могу быть полезна вам?
-- Доказав мне, что вы не ошибаетесь насчет этого человека и что вы уверены в том, что утверждаете.
-- Я не утверждаю ничего такого, что не было бы справедливо, мой друг; так как я уже вам сказала, доказательства в моих руках, но, простите, я не могу их показать; это тайна, которую мне доверили и которую я обещала хранить.
-- Я более не настаиваю; я вам верю, Розарио, но в этом человеке есть что-то таинственное, что я не могу себе объяснить, но что меня беспокоит; для меня ясно, что он носит маску, очень безобразную, правда, но все же маску.
-- Она удобна для роли, которую он здесь играет, дорогой Октавио, и эта маска вас беспокоит, -- сказала она с милою насмешливостью. -- О, Бог мой! Вы сами разве то, чем кажетесь? Неправда ли, нет? Мы все носим маски здесь, даже страшный капитан Кильд.
-- Что касается его, -- сказал глухой голос, -- она с него спала.
Молодые люди обернулись, удерживая крик ужаса.
Гарриэта Дюмбар в своем уголке, куда она спряталась, дрожала, как лист.
-- Что это значит? -- вскричал охотник, приближаясь к лейтенанту, бледному, неподвижно стоящему у двери, в которую он только что вошел.
Блю-Девиль его холодно остановил одним движением.
-- Я хочу сказать, -- продолжал он, -- что если наши маски еще скрывают наше инкогнито, то маска капитана Кильда упала благодаря моим стараниям, и мне удалось открыть его лицо.
-- Возможно ли! -- вскричала донна Розарио, складывая руки.
-- Вам удалось! -- сказал охотник с радостью.
-- Да, благодаря указаниям, которые вы мне оставили, сеньор, и за которые я вам благодарен.
-- Итак, вы его видели?
-- Да, совершенно открыто, лицом к лицу, в продолжение получаса, когда он и не подозревал, что за ним наблюдаю.
-- Вот почему вы, входя...
-- Я произнес слова, которые вы слышали, сеньор. Вы боитесь, -- прибавил он с насмешливой улыбкой, -- что я подслушал ваш разговор; успокойтесь; я слушаю, когда меня что-либо может сильно интересовать. Только последние слова сеньоры достигли до моих ушей.
-- Все равно, сеньор, -- ответила донна Розарио, -- вы не услыхали бы ничего дурного о себе, что не часто случается; но умоляю вас, говорите об этом человеке.
-- Я нарочно для этого пришел, сеньора, времени мало, я буду краток. Человек, который начальствует над этими бандитами и называет себя Кильдом, молод, ему едва тридцать лет; лицо его темно-оливкового цвета; его можно принять за испанца; он красив той роковой красотой, которая обусловливает дурные наклонности и дышит грабежом и убийствами; под именем Гарри Брауна, которому он доставил ужасную известность, он был объявлен правительством Соединенных Штатов вне закона. Теперь, действительно ли это имя его имя? или это псевдоним, под которым скрывается еще более кровожадная личность? Я этого не знаю, но скоро узнаю; и кто знает? Может быть, этот так называемый Гарри Браун никто более, как тот же самый Корнелио Бустаментэ, которого портрет вы мне описывали, сеньорита?
-- Не знаю почему, слушая вас, мне пришла та же мысль, сеньор; и чем более я размышляю, тем более она мне кажется правдоподобною, тем более этот Корнелио Бустаментэ был друг, обязанный многим дону Мигуэлю Тадео де Кастель-Леон.
-- И он стал душою страшной интриги, направленной против вас, и жертвой которой сделались вы, -- ответил с живостью лейтенант, -- но дон Мигуэль Тадео, этот проклятый демон, который держит все нити этой кровавой и отвратительной комбинации, где он? Что он делает? Как он сумел скрыть от нас свои следы? Вот что нам необходимо знать и что я скоро узнаю, клянусь вам. если Бог мне поможет.
-- Но как, какими средствами? -- воскликнул охотник.
-- Это касается только меня, сеньор, -- сказал немного сухо лейтенант, -- я держу нить, и скоро весь моток будет у меня в руках; верьте мне и оставьте меня действовать; я поклялся мистеру Валентину Гиллуа иметь успех, и я буду его иметь, или мой труп останется на песке здешних степей.
-- О, сеньор Блю-Девиль, я вам вполне верю.
-- Я вам благодарен, сеньорита, но мы теряем драгоценное время, оно идет; сеньор Рамирес, пора вам за мною следовать.
-- Уже! -- не могла удержаться молодая девушка, чтоб не вскрикнуть.
-- Это необходимо, чтоб вновь увидеться, моя обожаемая Розарио; сеньор Блю-Девиль, я у вас прошу только пять минут, чтоб проститься с сеньорой.
-- Пять минут извольте, но ни одной больше, -- ответил лейтенант, поднял занавесь и исчез.
Расставание молодых людей было ужасно; ни тот ни другой не могли с ним примириться; донна Розарио рыдала, ломая руки с отчаяния; наконец охотнику удалось вырваться из ее объятий, а, поручив ее, почти бесчувственную, попечениям Гарриэты Дюмбар, сам, полусумасшедший от горя, кинулся вон, бросив вполголоса последнее прости той, которую он любил такой чистой, глубокой страстью; сердце его разбилось; в несколько минут он едва пришел в себя, -- если б Блю-Девиль не поддержал его, он упал бы с первого шага.
Лейтенант с отеческой заботливостью беспрепятственно провел его по лагерю, и когда тот стал удаляться, все еще шатаясь и разбитый горем, то он следил во мраке за его тенью, которая исчезала все более и более, и наконец прошептал:
-- Бедный молодой человек! какая душа! какое сердце! О да, я спасу этих детей! Бог не допустит к вечному страданию эти чистые, невинные души.
Он медленными шагами вернулся, чтоб занять место, которое он себе выбрал около палатки донны Розарио, отпустил Пелона и, завернувшись в плащ, лег на землю и закрыл глаза.
До рассвета он оставался неподвижен на голой и мокрой земле; спал ли он? Он один мог ответить на это.