Тропинка, по которой шли авантюристы, вилась вдоль берега. Из бесчисленного множества кайманов, загромождавших прошлой ночью выход в озеро, осталось только несколько хищников; многие заснули на берегу, греясь на солнце и валяясь в грязи, другие лениво плавали неподалеку от берега. Флибустьеры обратили внимание на огромного каймана, который плыл по течению и страшно выл и кричал; по крайней мере сотня молодых крокодилов следовала за этим чудовищем, которое, вероятно, было их матерью или покровительницей. Они плыли друг за другом, составляя длинную колонну, не уклоняясь ни направо, ни налево. Все молодые особи казались примерно одного возраста; они достигали примерно пятнадцати дюймов длины, были с черными полосами или желтыми пятнами и походили по цвету на гремучих змей. Заслышав угрожающие крики огромного каймана, молодые хищники, забавлявшиеся в реке, спешили освободить дорогу, по-видимому не желая вступать с ним в борьбу.
Следуя вдоль берега, флибустьеры заметили на повороте несметное количество холмиков или маленьких пирамид, похожих на стоги сена и раскинутых, как палатки, на берегу реки. Они находились на болотистой почве, возвышавшейся на четыре фута над уровнем воды. В окрестностях плавало множество взрослых кайманов.
Эти холмики были не чем иным, как гнездами хищников; многие были брошены, и рядом на земле валялась белая скорлупа от разбитых яиц.
Несмотря на то что флибустьеры спешили поскорее добраться до шхуны, любопытство их было так возбуждено, что они решили осмотреть эти гнезда, потому что хотя много слышали о них, однако до сих пор никто их не видел.
Вот что они обнаружили. Эти гнезда имеют форму усеченных конусов, четырех футов в высоту и пяти футов в диаметре. Они сложены из травы и тины. Крокодилы строят свои гнезда таким образом: сначала они кладут на землю слой травы и тины, а на него ряд яиц, который покрывают другим таким же слоем, дюймов в восемь толщины, потом другой ряд яиц и продолжают таким образом до вершины; в каждом гнезде заключается от ста до двухсот яиц. Вероятно, детенышам помогает вылупляться солнечное тепло. Может быть также, что растительные вещества, примешанные к земле в постройке этих мест, нагретые солнцем, подчиняются какому-нибудь брожению, которое увеличивает количество тепла в этих гнездах; я предоставляю людям ученее меня решить этот интересный вопрос.
Окружающая местность носила очевидные следы присутствия крокодилов: вся земля вокруг была взрыта, так что не оставалось почти ни одного растения, между тем как дальше трава была очень густой и достигала высоты в шесть футов.
Очевидно, самка старательно следит за своим гнездом до тех пор, пока из всех яиц не вылупятся детеныши, и, может быть, в то время как она караулит яйца, она берет под свое покровительство всех детенышей, появляющихся на свет в это же время из других гнезд, потому что детеныши никогда не бывают предоставлены самим себе. Здесь мы должны упомянуть, что любовь самки к своим детенышам удивительна и похожа во всех отношениях на отношение курицы к цыплятам; она так же внимательно и горячо защищает свой выводок, заботится о пище, и иногда можно услышать, как, лежа на солнце, она криками призывает детенышей к себе.
Лишь шестая часть всех детенышей, а часто и меньше, достигает зрелого возраста; взрослые крокодилы, нисколько не стесняясь, пожирают маленьких, пока те не в состоянии защищаться.
Американские кайманы ныне прекрасно известны, так что описывать их мы не станем; скажем только, что зрелая особь -- это большое и страшное животное значительной силы, легкость и скорость которого в воде изумительны. Хотя в среднем его величина достигает двадцати футов, не более, некоторые особи достигают двадцати двух и даже двадцати трех футов. Рев их ужасен -- этот страшный звук особенно по весне бывает похож на отдаленные раскаты грома.
Обычно какой-нибудь старый кайман становится хозяином небольшого озера или лагуны. Пятьдесят других, менее сильных, смеют реветь только в соседних бухтах. Иногда он показывается из зарослей тростника, служащего ему убежищем; он всплывает на поверхность воды и направляется к середине водоема. Скорость его, вначале весьма значительная, постепенно уменьшается. Достигнув середины озера, крокодил останавливается и сначала раздувается, глотая пастью воздух и воду, отчего его глотка издает громкий свист, длящийся около минуты. Но скоро вода начинает с шумом выходить из его пасти и ноздрей, образуя густой, как дым, пар. В то же время чудовище поднимает свой хвост и вертит им над водой. Иногда, раздувшись до такой степени, что готов лопнуть, он поднимает одновременно голову и хвост и начинает вертеться на воде.
В этих обстоятельствах кайман, царь лагуны, играет роль индейского вождя, устраивающего репетицию своих битв.
После этого он удаляется, тихо плывя и уступая место тем, кто осмелится показаться и сразиться друг с другом, чтобы привлечь внимание самки, которая им нравится и которая почти всегда присутствует при этих играх, внешне ничем не проявляя своей заинтересованности.
Вот главные черты нравов этих страшных земноводных.
Флибустьеры, удовлетворив любопытство относительно гнезд крокодилов, продолжили свой путь вдоль берега. Вскоре они дошли до великолепного леса лавровых и померанцевых деревьев, где остановились на час, чтобы немного отдохнуть и переждать самый жгучий зной. В этот час дня вокруг царила величественная тишина; в воздухе был слышен лишь монотонный писк комаров, роящихся над болотами.
Отдохнув и освежившись в восхитительной тени деревьев, флибустьеры по знаку Филиппа встали и продолжили путь. На этот раз они отошли от реки и углубились прямо в лес.
-- Скоро мы придем? -- спросил Монбар после часа ходьбы. -- День уходит, и я боюсь, как бы мы не заблудились, друг мой.
-- Этого нечего опасаться. Мы направляемся прямо к берегу; не пройдет и часа, как мы окажемся на шхуне.
-- Не скрою, я буду этому очень рад. Я всегда был плохим пешеходом; этот путь по едва проложенным тропинкам меня страшно утомляет.
-- Взгляните на Монако, -- сказал Филипп, -- он почуял наших часовых; очевидно, мы гораздо ближе к цели, чем я полагал.
Действительно, собака начала проявлять признаки беспокойства; она носилась взад и вперед, виляя хвостом и тихо и радостно повизгивая.
-- Кто идет? -- вдруг раздался громкий голос человека, еще невидимого за деревьями, скрывавшими его. Послышался звук взводимого курка.
-- Друг, -- поспешил ответить Филипп, -- Береговые братья!
В ту же минуту ветви раздвинулись и показались несколько флибустьеров. Увидев Монбара, столь любимого и уважаемого всеми Береговыми братьями, они бросились к нему и окружили с радостными криками и приветствиями. По знаку Филиппа восстановилась тишина, и все направились к судну, которое скоро заметили в узкой и неглубокой бухте; густая завеса из корнепусков не давала увидеть шхуну с реки.
Это было изящное судно водоизмещением в триста тонн, легкое, гибкое, которое, когда ветер надувал его паруса, должно было лететь по воде с неимоверной быстротой. Монбар и Филипп бросились в лодку и отправились на шхуну.
Знаменитый флибустьер, взойдя на судно, с удовольствием отметил про себя, что оно равно было готово и сражаться и бежать, в зависимости от того, как сложатся обстоятельства. Филипп соблюдал строгую дисциплину на своем судне. Все было в порядке, все опрятно, что было редкостью на флибустьерских судах. Оба флибустьера спустились в каюту и сели друг возле друга на складных стульях. По приказанию Филиппа прелестный маленький юнга лет десяти, с лукавыми чертами лица, с хитрой рожицей, поставил перед ними прохладительные напитки и вышел.
-- Вы взяли с собой сына Марселя? -- заметил Монбар, приготавливая оранжад.
-- Да; после смерти отца бедняжка остался совсем один. Он почти умирал с голоду, и я взял его к себе.
-- Это доброе дело. К тому же этот мальчик очень мил. Он кажется проворным и гибким, как шелковинка.
-- Мы его так и прозвали, и это имя подходит к нему во всех отношениях.
-- Я тоже так думаю, -- ответил Монбар.
Он выпил, прищелкнул языком, со стуком опустил стакан на стол и взглянул своему собеседнику прямо в глаза.
-- Конечно, все это очень трогательно, -- сказал он, -- но не поговорить ли нам о другом?
-- Я очень этого желаю, но о чем?
-- О том, каким образом мы проберемся в Маракайбо и как там будем себя держать; вы не находите, что этот предмет интересен для нас?
-- Да, конечно, но я не смею приступить к нему без вашего согласия.
-- Очень хорошо; говорите, друг мой, я вас слушаю.
-- Должен вам признаться, любезный Монбар, что при моем необразованном уме и недостатке воображения я предпочел бы, чтобы именно вы потрудились составить план, который затем объяснили бы мне и который я был бы готов исполнить; это очень упростило бы мою задачу.
-- Вы возводите на себя напраслину, друг мой, -- ответил Монбар с тонкой улыбкой, -- но если вы непременно этого желаете и дабы не терять драгоценного времени на ненужные комплименты, я охотно представлю вам выработанный мною план, который, разумеется, мы обдумаем вместе.
-- Ваше здоровье!
флибустьеры чокнулись стаканами, опорожнили их, и Монбар снова заговорил:
-- Могу я говорить с вами откровенно и без всякой сдержанности? -- осведомился он, вопросительно взглянув на Филиппа.
-- Сделайте одолжение.
-- Точно могу?
-- Я клянусь вам, Монбар, -- искренне ответил молодой человек и протянул ему руку, которую флибустьер тотчас пожал.
-- Хорошо! -- сказал он. -- Надеюсь, мы поймем друг друга.
-- Я убежден в этом.
-- Сначала поговорим о фактах.
-- Конечно.
-- Какие бы причины ни заставляли действовать вас и меня, мы стремимся к одной цели -- захватить Маракайбо.
-- Так.
-- Мы хотим достичь этой цели во что бы то ни стало.
-- Во что бы то ни стало.
-- Очень хорошо; таким образом, вопрос значительно упрощается. Я обещал вам говорить откровенно, слушайте же меня внимательно. Вы не рассказали мне ничего; следовательно, я не поверенный ваш и не сообщник, и сохраняю относительно вас свободу действия, -- вы это признаете?
-- Вполне.
-- Единственное, что, по моему мнению, движет вами, -- это желание отыскать женщину и похитить ее... Нет-нет, не прерывайте меня, -- поспешно добавил флибустьер, протягивая к Филиппу руку. -- Следовательно, причина эта -- любовь, то есть страсть, а страсть не рассуждает, она увлекает и часто толкает на погибель тех, кем овладела. Вы видите, что я рассуждаю холодно и логично, потому что дело это слишком серьезно и требует всех усилий нашего ума и воображения.
-- Продолжайте, продолжайте, друг мой; я не пропускаю ни слова из того, что вы говорите.
-- Итак, отсюда я заключаю: командование экспедицией должно быть предоставлено одному мне; я должен иметь право действовать всегда и во всем по своему усмотрению. Вы поклянетесь вашей честью, что будете во всем повиноваться мне. Подумайте, можете ли вы дать мне такую клятву? Говорите, я слушаю вас.
-- Монбар, -- серьезно ответил Филипп, -- я признаю справедливость всего сказанного вами. Клятву, которую вы требуете от меня, я дам вам не колеблясь... Клянусь честью повиноваться вам во всем, не требуя от вас отчета в ваших поступках!
-- Я вижу, что не ошибся на ваш счет, Филипп, и что вы именно таков, каким я вас считал. Будьте спокойны, друг мой, я не употреблю во зло власть, которую вы мне даете, а напротив, использую ее к нашей взаимной выгоде, потому что, может быть, даже больше вас я желаю, чтобы наши усилия увенчались успехом. Итак, вот что мы сделаем. Вы говорите, что у вас есть необходимые бумаги?
-- Есть.
-- Поищите, не найдется ли среди этих бумаг такой, которая обеспечивала бы высокое положение.
Филипп встал, отпер ключом, висевшим у него на шее на стальной цепочке, сундук, стоявший в углу каюты, и вынул оттуда кучу бумаг, которые начал внимательно проглядывать.
-- Кажется, я нашел именно то, что нам нужно, -- сказал он через минуту, подавая Монбару несколько листков пожелтевшего пергамента, -- вот фамильные бумаги какого-то графа л'Аталайя; этот граф две недели назад был захвачен в плен на испанском корабле невдалеке от берегов Ямайки.
-- Откуда он плыл?
-- Из Испании.
-- Прекрасно; а что с ним сталось?
-- Он умер от ран, полученных во время абордажа; он защищался как лев, по словам Пьера Леграна, командовавшего флибустьерским судном, которое завладело испанским кораблем.
-- Тем лучше. Посмотрим эти бумаги. Он начал быстро пробегать их глазами.
-- Очень хорошо, -- наконец произнес он, -- этот граф дон Пачеко де л'Аталайя был послан в Мексику испанским правительством с поручением проверить счета интендантов и был уполномочен в случае надобности арестовать виновных и отослать в Испанию. Вот его назначение. Кроме того, вот пачка писем, перевязанных лентой, с королевскими повелениями, адресованными ко всем вице-королям и интендантам. Вы не могли выбрать лучше, любезный друг; это именно то, как вы сказали, что нам нужно; бесполезно отыскивать что-нибудь другое. Слушайте же: я -- граф дон Пачеко де л'Аталайя, посланный Его Католическим Величеством, королем Испании Филиппом Четвертым, вы -- дон Карденио Фигера, его личный секретарь; эти имя и звание упомянуты в бумагах. Кстати, не знаете ли вы, что случилось с этим доном Карденио?
-- Пьер Легран продал его Красивой Голове.
-- Ну, тогда мы можем быть абсолютно спокойны: если он еще не умер, то наверняка чуть жив; мы с вами знаем, как наш приятель Красивая Голова обращается со своими слугами... Шелковинка говорит по-испански?
-- Как кастилец.
-- Хорошо. Он мой паж, и зовут его Лопес Карденас. Помимо этого нам нужны трое слуг; человек такой важный, как я, не может иметь меньше. Этими тремя слугами будут Данник, Питриан и Тихий Ветерок. Вы замените их людьми надежными и умными. Эти трое хорошо говорят по-испански, они решительны и могут оказаться нам очень полезны.
-- Кроме того, нам не нужно будет нанимать посторонних слуг, и наша тайна останется между нами.
-- Решено. Теперь осталось только переодеться в наши костюмы, взять золото и...
-- Простите, -- перебил Филипп, -- а кто перевезет нашу поклажу?
Монбар расхохотался.
-- Какое ребячество прерывать меня из-за такой безделицы! Прикажите сниматься с якоря. В десяти лье к востоку находится жалкое селение, колония, основанная когда-то Эрнандо Кортесом, ныне почти брошенная; там мы найдем все, чего нам недостает. Теперь вы меня понимаете?
-- Еще бы!
-- Как только мы высадимся на берег, ваша шхуна вернется сюда и встанет на якорь, для того чтобы в случае необходимости всегда быть у нас под рукой.