Ненависть -- плохая советчица; герцог Пеньяфлор, ослепленный своей ненавистью к Монбару, допустил важную ошибку.
Если бы он внезапно вошел в озеро и напал на флибустьеров, испуганных его внезапным нападением во главе сил, в несколько раз превосходящих их собственные, то, без всякого сомнения, он победил бы их и заставил если не сложить оружие, то, по крайней мере, возвратить добычу и невольников и отказаться, может быть надолго, от дерзких набегов на испанские колонии.
Но герцог Пеньяфлор, презрев свой долг в угоду ненависти и оставив флибустьерам сомнительный выбор между бесславием и смертью, возвратил им всю их былую энергию. Береговые братья решили вступить в смертельную схватку, надеясь спастись благодаря своей отваге.
У Александра Оливье Эксмелина, флибустьера и хирурга флота, оставившего подробный отчет об этой экспедиции, непосредственным участником коей он стал [В 1678 г. в Амстердаме была выпущена книга "Пираты Америки", написанная неким А. О. Эксквемелингом. Это произведение переведено практически на все европейские языки. В 1686 г. увидел свет французский перевод "Пиратов". Переводчик назвал автора на французский лад Александром Оливье Эксмелином. Книга "Пираты Америки" и поныне служит источником поистине бесценных сведений о пиратах, промышлявших в XVII в. в Карибском море. Практически все авторы многочисленных романов о флибустьерах так или иначе обращались к этому интереснейшему труду.], заимствуем мы сведения о мерах, принятых Монбаром, чтобы с честью выйти из затруднительного положения, в котором очутились Береговые братья. Никогда еще знаменитый авантюрист не проявлял такой необычайной находчивости, как в этих обстоятельствах. Мы должны сознаться, что и им также руководила ненависть. Но эта ненависть не ослепляла его до такой степени, чтобы заставить позабыть об обязанностях командующего флотом. Да, он стремился отомстить человеку, неумолимо преследовавшему его столько лет, но хотел прежде всего спасти людей, вверивших свои жизни командиру. Он действовал, сообразуясь с этим, убеждениями возвращая мужество своим товарищам. Монбар сам подавал пример решительности и силы воли, пренебрегающей всеми препятствиями. Хитрость должна была сделаться самым могущественным его оружием для того, чтобы восторжествовать над испанцами, -- хитрость он и употребил.
Первым его распоряжением было обезопасить себя против вероятного возмущения пленных, которое поставило бы его в почти отчаянное положение. Пленные испанцы, заложники, привезенные из Гибралтара, были по его приказанию крепко связаны и отданы под самый строгий караул.
После этого он выбрал среди крупных кораблей самый старый, наименее способный держаться в море, и решил сделать из него брандер, корабль-факел. Он велел перенести на этот корабль смолу, серу и то количество пороха, без которого мог обойтись, потом сделал бомбы из смолы и серы, которые можно было бросать, как гранаты, и принял все меры, чтобы обеспечить успех этой ужасной разрушительной машине. Борт брандера был сделан тоньше, чтобы легче мог разорваться, когда наступит минута действовать. По его приказанию на палубу положили чурбаны, грубо обтесанные и обернутые в матросскую одежду, на них надели шляпы с широкими полями, рядом поставили оружие и знамена, так что издали эти фигуры можно было принять за солдат, неподвижно ожидавших приказания стрелять в упор по неприятелю.
В бортах были сделаны амбразуры, в которые поставили бревна, выкрашенные, как пушки, подняли флибустьерский флаг; словом, находчивый гений Монбара не забыл ни малейшей хитрости, чтобы придать брандеру вид хорошо вооруженного французского боевого судна.
Эта адская машина была помещена в авангарде. Другие корабли сгруппировались на небольшом расстоянии позади. В середине флота на одном корабле поместили всех пленных мужчин; женщины и дети, золото и драгоценности, словом, вся добыча была помещена на корабле, которым командовал Тихий Ветерок. Ему был отдан приказ скорее взорвать корабль, чем сдаться.
Окончив эти приготовления, флибустьеры вновь сошли на берег и отправились в церковь; потом, стараясь не нарушать порядка в городе, опять отправились на корабли.
Жители невольно были поражены мрачными и решительными лицами флибустьеров. Они поняли, что эти люди поставили на карту свои жизни, и внутренне дрожали при мысли о последствиях той страшной борьбы, которая развернется между ними и испанской эскадрой.
Было около четырех часов вечера, когда все флибустьеры вернулись на свои корабли. Монбар не хотел сниматься с якоря до наступления ночи; он рассчитывал на кромешную темноту, чтобы незаметно приблизиться к выходу из озера.
Все приготовления заняли у Монбара шесть дней. Несмотря на свой дерзкий вызов, испанцы сами не входили в озеро; ничто не указывало на то, что они собираются привести в исполнение свою угрозу и прийти за флибустьерами в Маракайбо.
Удостоверившись в подзорную трубу, что флот полностью готов и что капитаны ждут только его сигнала, чтобы сняться с якоря, Монбар удалился в свою каюту. Через некоторое время дверь его каюты отворилась и вошли донна Клара и Франкер. Монбар приветственно махнул им рукой и пригласил садиться.
-- Извините меня, -- сказал он, -- что я просил вас прийти сюда, а особенно прийти вместе. Я должен немедленно переговорить с вами обоими.
-- Я к вашим услугам, адмирал, -- ответил молодой человек, поклонившись.
-- Я жду ваших объяснений, -- кротко сказала донна Клара.
Монбар молчал несколько минут, потупив голову и нахмурив брови. Однако мало-помалу лицо его прояснилось; он поднял голову и заговорил тихим голосом, в котором слышалось едва сдерживаемое волнение.
-- Я хочу кое-что сказать вам, -- произнес он, -- особенно вам, дон Гусман.
-- Адмирал, я уже не называюсь таким образом, -- быстро перебил его молодой человек.
Донна Клара положила ему руку на плечо.
-- Не прерывайте адмирала, -- сказала она.
Молодой человек взглянул на нее с удивлением, но увидел на ее чертах такое выражение доброты и мольбы, что поклонился в знак согласия.
-- Великий час, которого я ждал столько лет, наконец настал, -- продолжал Монбар. -- Завтра на восходе солнца я лицом к лицу встречусь, надеюсь в последний раз, со своим неумолимым врагом, ненависть которого преследовала меня всю мою жизнь. Господь, суд которого непогрешим, будет судьей между герцогом Пеньяфлором и мною.
-- Герцогом Пеньяфлором! -- вскричала донна Клара, с испугом сложив руки.
-- Герцогом Пеньяфлором! -- изумленно прошептал молодой человек.
-- Да, разве вы этого не знали? -- продолжал Монбар с горечью. -- Герцог Пеньяфлор, вице-король Новой Испании, находится на флагманском корабле неприятельской эскадры; увлекаемый ненавистью, он захотел лично присутствовать при гибели своего врага. Но оставим это и перейдем к вам, дон Гусман. Я не хотел бы против вашей воли вовлекать вас в смертельную битву с человеком, который заботился о вас в дни вашей юности и которого, до получения доказательств в противном, вы обязаны считать вашим благодетелем. Я не хочу насиловать вашу совесть, -- сказал Монбар с выражением жестокой иронии, которое заставило задрожать его собеседников, -- вы будете свободны оставаться нейтральным в битве, если ваши чувства побуждают вас к этому.
-- Ах, милостивый государь!.. -- вскричал Франкер.
-- Подождите! -- быстро перебил его Монбар. -- Я еще не кончил.
-- Боже мой! -- прошептала донна Клара. -- Что вы хотите сказать?
-- Все, -- ответил Монбар хриплым голосом, -- потому что час открытий пробил, истина должна наконец обнаружиться; этот молодой человек должен быть судьей в своем собственном деле и сделать выбор между своим отцом и своим благодетелем!
-- Моим отцом? -- вскричал молодой человек. -- Вы произнесли эти два слова: моим отцом!
-- Да, дон Гусман. Все доказывает мне, что вы мой сын; бумаги, отданные умирающим доном Фернандо д'Авила Филиппу д'Ожерону, почти не оставляют сомнений на этот счет.
-- Простите меня, я схожу с ума, я не понимаю; вы мой отец?
-- Выслушайте меня. У герцога была дочь. Я случайно спас жизнь этой дочери; в то время я был блистательным дворянином, исполненным веры, пылкости и надежды и служил офицером во флоте французского короля. Герцог поощрял мою любовь к его дочери, он, так сказать, толкнул ее в мои объятия, а так как Франция и Испания находились тогда в состоянии войны, он тайно обвенчал нас в Кадисе. Но через несколько дней после этого брака герцог вдруг увез от меня свою дочь, отправив ее неизвестно куда. Когда я пришел к нему в дом с требованием возвратить мою жену, то выяснил, что он уехал, поручив слуге передать мне эту записку.
Монбар вынул бумажник из кармана, а из бумажника -- письмо, пожелтевшее от времени.
-- Вот что заключалось в этом письме, -- сказал он, -- слушайте.
Он прочел голосом, дрожащим от гнева, а может быть и от горести:
"Граф, вы не женились на моей дочери; я обманул вас ложным браком. Вы никогда ее не увидите, она умерла для вас. Уже много лет неумолимая ненависть существует между вашей фамилией и моей. Я вас не отыскивал, нас свел сам Господь. Я понял, что Он предписывает мне мщение. Я повиновался Ему. Кажется, мне навсегда удалось разбить ваше сердце. Любовь, которую вы питаете к моей дочери, искренна и глубока. Тем лучше, вы будете больше страдать. Прощайте, граф. Послушайтесь меня, не старайтесь со мной увидеться; на этот раз мое мщение будет еще ужаснее. Моя дочь выходит через месяц за того, кого она любит и кого одного она любила всегда.
Дон Эстеван Сильва, герцог Пеньяфлор".
-- О, все это ужасно! -- вскричал молодой человек, закрыв лицо обеими руками.
-- Это еще не все, -- продолжал Монбар, хладнокровно складывая письмо и убирая его в бумажник, -- я гнался за герцогом по Испании и Италии, я поехал вслед за ним во Францию, где нагнал его наконец в жалком местечке в нескольких лье от Парижа. Я потребовал от него возвращения своей жены, потому что его дочь принадлежала мне; наша взаимная любовь обманула соображения ненависти: его дочь месяц тому назад родила сына, которого герцог отнял у нее прежде, чем она успела подарить первый поцелуй этому невинному созданию.
-- Пощадите, пощадите, ради Бога! Разве я не достаточно наказана?! -- вскричала донна Клара, в слезах падая к ногам Монбара.
Он смотрел на нее с минуту со странным выражением, потом наклонился к ней, нежно поцеловал ее в лоб и бережно приподнял:
-- Горесть освящает; вы очень страдали, бедная женщина, -- сказал он с волнением. -- Будьте прощены.
-- Моя мать! Это моя мать! О, сердце говорило мне это! -- вскричал молодой человек, бросаясь в раскрытые объятия донны Клары. -- У меня есть мать! Боже мой! Боже мой! У меня есть мать!
-- Сын мой! Ах, наконец-то! -- вскричала в то же время донна Клара, прижимая его к груди.
Они смешали свои слезы и поцелуи.
-- Увы! Вот после многих лет первая секунда радости, дарованная мне небом, -- прошептал Монбар, опуская голову на грудь. -- Могу ли я возвратить счастье этим двум обожаемым существам?
Донна Клара вдруг отстранилась от своего сына и, указывая на Монбара, который смотрел на них, улыбаясь, прошептала:
-- А он?
-- Отец мой! Да, да! Мой отец! О, я его люблю!
Все трое соединились в одном объятии. На несколько минут все было забыто; счастье от неожиданного соединения переполняло их сердца.
Монбар первым взял себя в руки и вернул свое обычное хладнокровие.
-- Теперь... -- сказал он.
-- О, ни слова больше об этом, отец! -- с жаром вскричал молодой человек. -- Я нашел обожаемую мать, отца, которого я люблю и уважаю; чего более могу я желать? Что еще могу я узнать? Ничего. А герцог Пеньяфлор, палач моего отца, тиран моей матери, развратитель моей юности? Это чудовище, и я не желаю ничего о нем знать!
-- Хорошо, сын мой! -- радостно вскричал Монбар.
-- Сын мой, -- сказала донна Клара, положив обе руки на его плечи и смотря на него с мольбой, -- это чудовище -- мой отец! Если Господь иногда позволяет отцам проклинать своих детей, он приказывает детям благословлять отцов.
-- Матушка, -- ответил молодой человек дрожащим голосом, между тем как Монбар устремил на него взгляд со странным выражением, -- Господь отвергает чудовищ человечества; вы ангел прощения, а мой отец и я...
-- Молчи! Молчи! -- вскричала она, закрывая ему рот рукой. -- Не богохульствуй...
-- Я повинуюсь вам, матушка. Адмирал, -- продолжал он торжественным тоном, поклонившись Монбару, -- я ваш, адмирал; мое место в сражении возле вас. Я требую этого места как принадлежащего мне по праву.
-- Вы займете его, -- ответил Монбар.
-- О! -- прошептала с горестью донна Клара. -- Как неумолимы они оба!
В эту минуту дверь каюты отворилась и в дверях появился Филипп д'Ожерон.
-- Простите, что я вошел так неожиданно, адмирал, -- сказал он, поклонившись.
-- Вы всегда для меня дорогой гость, любезный Филипп, -- ответил Монбар. -- Что вы хотите?
-- Адмирал, выслушайте меня, прошу вас... Дело в том, что кормилица доньи Хуаны в первый раз, когда мы были в Маракайбо, отдала мне довольно дорогой перстень. До сих пор я не решался расстаться с ним, но так как через несколько часов у нас будет жаркая битва, в которой я, возможно, погибну, а по этому перстню, быть может, удастся узнать родителей несчастной девушки, то я подумал, что обязан отдать этот перстень вам, чтобы вы могли присоединить его к бумагам дона Фернандо д'Авила, относящимся к донье Хуане.
-- Где же этот перстень?
-- Вот он, -- сказал Филипп, снимая его с пальца и подавая Монбару с едва слышным вздохом.
-- Ваше желание будет исполнено, друг мой, -- ответил Монбар, взяв перстень, -- и если, сохрани Бог, вы будете убиты в сражении, я клянусь вам заботиться, как отец, об участи любимой вами женщины.
-- Благодарю вас, адмирал...
Боясь, что не может дольше сдерживать своего волнения, молодой человек поспешно поклонился и выбежал из каюты.
-- Узнаете вы этот перстень? -- спросил Монбар донну Клару. -- Единственный подарок, который я сделал вам и который отнял у вас ваш отец во время вашего обморока.
-- Что все это значит? -- спросила она с беспокойством.
-- Герцог, поручив донью Хуану дону Фернандо, сказал ему, что она дочь ваша и дона Стенио де Безара.
-- О, он лгал! -- воскликнула она.
-- Знаю, но эта ложь казалась ему необходимой, чтобы отвлечь подозрения, между тем как ваш единственный сын был воспитан возле него с целью сделать из него палача и убийцу своего отца.
-- Ах! -- вскричала она с ужасом.
-- Это правда, -- холодно сказал молодой человек.
-- Этот перстень, отданный впоследствии кормилице доньи Хуаны, должен был, по мнению герцога, еще сильнее запутать ситуацию. Понимаете ли вы теперь все коварство этого адского замысла?
-- О, это ужасно! -- прошептала она горестно. -- Но эта молодая особа?..
-- Я решительно не знаю, кто она; вероятно, также похищена для гнусных планов мщения против вас и против меня... Вы и теперь все еще готовы простить вашего отца?
-- Повторяю вам, он мой отец, а Господь в своем неисчерпаемом милосердии сделал из прощения самую сладостную и самую великую добродетель.
Монбар устремил на нее взгляд, исполненный глубокой нежности, поцеловал ее в лоб и вышел из каюты, оставив донну Клару наедине с сыном.
Разговор матери с сыном продолжался несколько часов, пролетевших для них как одно мгновение; только когда солнце исчезло за горизонтом и темнота окутала землю, Монбар опять пришел в каюту.
-- Вы счастливы? -- спросил он донну Клару, улыбаясь.
-- Так счастлива, -- ответила она, -- что опасаюсь за будущее.
-- Будущее принадлежит Богу.
-- Это правда, -- сказала донна Клара, опуская голову; внезапно встрепенувшись и указывая Монбару на сына, она сказала твердо: -- Поручаю его вам.
-- Вооружитесь мужеством; я ручаюсь вам за него, -- ответил он спокойно. -- Капитан, -- обратился он к молодому человеку, -- велите поднять три зажженных фонаря на фок-мачте, пора сниматься с якоря.
Франкер тотчас вышел исполнить полученное им приказание.
-- Вам надо немного отдохнуть, -- заметил Монбар, -- эти волнения убивают вас.
-- Нет, -- ответила донна Клара, указывая на распятие, висевшее на стене, -- я буду молиться Тому, Кто держит нашу участь в своих руках, сжалиться над нами.
Монбар поклонился и вышел, ничего не ответив.
Приказание, отданное адмиралом, было тотчас исполнено. При появлении трех фонарей на фок-мачте все корабли начали выстраиваться по предписанному порядку и прошли мимо Маракайбо.
Шли всю ночь. К трем часам утра легли в дрейф на два часа. На восходе солнца все увидели испанскую эскадру, расположившуюся на якоре перед Голубиным островом, укрепления которого, полностью восстановленные, казалось, грозно ощетинились пушками.
Вице-король, корабль которого находился в центре узкой горловины, отделяющей Сторожевой остров от Голубиного, грозно принял неприятеля, дерзость которого казалась ему безумной.
Брандер шел во главе флибустьерского флота. Командующий испанским соединением, приняв его за адмиральский корабль, позволил ему приблизиться, удивляясь, что с такой многочисленной командой и на таком коротком расстоянии он не начинает битвы. Он предположил, что флибустьеры, по своему обыкновению, хотят идти на абордаж. Убежденный в этом, он велел приостановить пальбу с намерением разгромить флибустьеров, когда они подойдут борт о борт. Эта ошибка испанцев принесла огромную пользу Монбару; действительно, нескольких выстрелов, хорошо направленных, было достаточно, чтобы потопить этот корабль.
К несчастью для себя, испанцы поняли свою ошибку, только когда брандер подплыл к ним вплотную. Все их усилия остановить его или изменить направление его хода были бесполезны.
Флибустьеры под командой Франкера отцепили брандер от буксирного судна, бросили энтер-дреки [Энтер-дрек -- небольшой ручной якорь в форме кошки, бросавшийся при абордаже на неприятельское судно для более надежного сцепления с ним.] в снасти корабля вице-короля и, бросившись в лодку, отплыли как можно); дальше от места взрыва.
Операция была проведена так искусно, что когда вице-король хотел оттолкнуть брандер, было уже слишком поздно; однако он не потерял хладнокровия и велел матросам с топорами немедленно вскочить на брандер, чтобы обрубить его мачты и прорубить отверстие на дне. Но брандер уже загорелся внутри; первые удары топором проложили путь огню, который вырвался наружу с клубами дыма.
Пожар, раздуваемый северо-восточным ветром, за не-, сколько минут приобрел такую силу, что корабль вице-короля уже ничто не могло спасти; как ни велики были усилия матросов потушить пожар, это была верная гибель. Менее чем через полчаса корабль пошел ко дну, большая часть команды погибла в волнах; только несколько человек, в числе которых находился вице-король, полумертвые от испуга, добрались до Голубиного острова.
Флибустьеры завязали отчаянную битву.