Мы ѣхали.
Вылъ вечеръ, обыкновенный сибирскій вечеръ, когда небо занимается какимъ-то пожаромъ, когда все въ его холодной глубинѣ -- всѣ тучки и облака -- горятъ кровавымъ огнемъ и когда снѣгъ на лысыхъ горахъ кажется алымъ, а тайга, выползая на хребты изъ темно-синей мглы падей, кажется оттопыренной щетиной какого-то окровавленнаго чудовища.
Мы ѣхали по льду, межъ двухъ скалистыхъ стѣнъ, совершенно обнаженныхъ, полузасыпанныхъ снѣгомъ, на дикихъ уступахъ которыхъ изрѣдка вставала тощая оборванная сосна и тоже краснѣла верхушкой въ общемъ пламени,-- мы ѣхали узкой рѣчкой по всѣмъ ея прихотливымъ извилинамъ и заворотамъ.
Мы ѣхали вдвоемъ, бокъ-о-бокъ, но это не значило, что мы уже давно были знакомы, а изъ этого тоже не слѣдовало ничего: фляжка коньяку переходила отъ моего сосѣда ко мнѣ и обратно. Было холодно, не смотря на весь огонь неба надъ нами: омертельнымъ морозомъ дышали скалы береговъ, а воздухъ рѣзалъ грудь. Мы ѣхали очень быстро.
Но намъ хотѣлось ѣхать еще быстрѣй. Я и мой спутникъ, послѣ каждаго глотка изъ фляжки, рѣзкимъ крикомъ поощряли ямщика. Онъ низко склонялся къ конямъ и тоже съ крикомъ подбадривалъ ихъ. Мнѣ казалось, что полозья нашей кошевки почти не касаются дороги: одинокія сосны на уступѣ сбоку съ какимъ-то свистомъ растягивались въ сплошной заборъ, полоска снѣгу слѣва на рубцѣ берега бѣжала мимо алой лентой, а такая же полоска справа -- темно-лиловой...
Но мы продолжали покрикивать. Чисто животный восторгъ охватывалъ насъ и, должно быть, передавался ямщику и его конямъ. Впереди алѣла яркимъ снѣгомъ гора, намъ, во что бы то ни стало, хотѣлось при свѣтѣ зари доѣхать до нея, взобраться и хоть на время очутиться въ пламени, которое разливалось тамъ. Странная радость охватывала насъ сильнѣй и сильнѣй; тѣло наслаждалось движеніемъ, въ которомъ оно само участвовало только пассивно. Всѣ силы лошадей, казалось, перешли въ копыта: дружно падали они на ледъ и дружно мелькали въ воздухѣ среди снѣжныхъ брызгъ. Гора въ аломъ снѣгу, казалось, бѣжала къ намъ на встрѣчу, росла, мѣняла свои очертанія и, наконецъ, стала передъ нами цѣпью пологихъ возвышенностей.
Сгоряча часть крутизны тройка взяла тѣмъ же темпомъ. Мы въѣхали въ боръ, и кони на протяженіи какихъ-нибудь десяти саженъ перешли къ тихому шагу.
Боръ молчалъ. Онъ былъ весь въ тѣни и, засыпанный снѣгомъ, казался мертвымъ царствомъ. Порою лишь глухо доносился издали трескъ древесныхъ стволовъ... Колокольчики грустно притихли, притихли и мы. Ямщикъ опустилъ возжи.
-- На волокъ взберемся, конямъ бы передохнуть мало-мало, а вамъ, господа хорошіе, чайкомъ погрѣться!
Кони были въ мылѣ, но наше прежнее настроеніе, чуть придавленное безмолвнымъ спокойствіемъ бора, еще не окончательно разсѣялось.
-- Ну, что тамъ отдыхать,-- сказалъ мой спутникъ,-- доѣдемъ и такъ, съ горки-то конямъ полегче будетъ.
-- Не очень-то легче, господа... Однако, это дѣло вашей воли, какъ будетъ угодно.
Онъ слегка подстегнулъ пристяжныхъ. Полозья скрипнули по снѣгу веселѣе. Колокольчики словно очнулись, и скоро мы были на перевалѣ.
Открылась широкая картина. Вся въ холмахъ и увалахъ лѣсная равнина уходила впередъ и синими зубцами далекихъ горъ смѣшивалась съ зубцами не менѣе далекихъ тучъ, среди которыхъ еще догорало вечернее, красное, какъ раскаленный уголь, солнце. Пожаръ неба угасалъ; кое-гдѣ еще догорали клочья облаковъ. Начинало темнѣть, но по снѣгу еще бродилъ алый блескъ, голубыя тѣни деревьевъ красиво подчеркивали его... Много было этого алаго снѣга на горѣ; въ его волнахъ, какъ бы прислонясь спиной къ сплошной стѣнѣ густого бора, стояла заимка подъ тяжелой крышей тоже алаго снѣга. Надъ ней вился дымокъ.
Наша дорога шла все книзу, въ глубокую падь, со снѣжнаго дна которой уже глядѣла мглой холодная таежная ночь. Мои намѣренія измѣнились: отъ заимки вѣяло такимъ уютнымъ тепломъ, что я не выдержалъ и сказалъ своему спутнику:
-- А что, если бы намъ и въ самомъ дѣлѣ передохнуть здѣсь... какъ вы думаете?
Лошади, между тѣмъ, подкатили насъ къ широкимъ, гостепріимно-распахнутымъ воротамъ.
-- Ну, что же, господа, мимо, аль... тпр-ру!
Ямщикъ пріостановилъ коней и обернулся къ намъ. Мой спутникъ тоже соблазнился и махнулъ рукой на ворота. Мы въѣхали.
Дворъ былъ чисто подметенъ. Въ кучѣ снѣга торчали метла и лопата. Во всей этой опрятности и какъ бы культурности шарокаго двора чувствовалось что-то не таежное. Я вопросительно взглянулъ на дорожнаго товарища. Онъ уже вылѣзъ изъ кошевки и тоже не безъ изумленія оглядывалъ длинный навѣсъ, построенный по европейски, изгородь занесеннаго снѣгомъ цвѣтника и все остальное.
Пока мы оглядывались, на высокомъ крыльцѣ показался сѣдой, крупный, здоровый мужикъ въ красной ситцевой рубахѣ, выпущенной изъ-подъ жилета -- типичный сибирякъ.
-- Здорово, дядя Миколай... вотъ гостей привезъ.
Старикъ кивнулъ головой ямщику на его привѣтствіе и встрѣтилъ насъ спокойно, не безъ ласковости.
-- Добро пожаловать! Проходите, проходите въ горницу.
II.
Старикъ движеніемъ руки проводилъ насъ черезъ общую чистую, заботливо убранную комнату въ другую болѣе просторную, гдѣ мы и расположились. Старикъ завелъ какіе-то переговоры съ рослой дѣвушкой, красивое лицо которой мелькнуло намъ при входѣ изъ-за большой печки.
Мой спутникъ, отставной военный, "пошедшій по акцизу", разглаживая сѣдоватые усы, устроился довольно комфортабельно на жесткомъ, обитомъ клеенкой диванчикѣ и закурилъ папиросу съ флегматичнымъ видомъ бывалаго путешественника. Я сталъ оглядывать горницу.
Прежде всего мое вниманіе привлекли два портрета въ черныхъ рамкахъ. Они висѣли на перегородкѣ, оклеенной дешевыми, скромными обоями. Подъ ними стоялъ большой столъ довольно грубой работы, покрытый клеенкой, которая была закапана чернилами.
Я вглядѣлся въ портреты и еще болѣе удивился. Портреты изображали двухъ русскихъ писателей, давно умершихъ, но еще живыхъ въ нашихъ сердцахъ...
Я долго разсматривалъ эти дорогія лица, плохо переданныя -- одно не совсѣмъ умѣлымъ карандашомъ любителя, а другое -- плохимъ негативомъ старой фотографіи. Присутствіе этихъ портретовъ здѣсь, въ затерянной таежной заимкѣ, странно дразнило воображеніе. Меня невольно все больше и больше интересовалъ странный обитатель ало-снѣжной горы, въ относительной интеллигентности котораго я былъ уже вполнѣ увѣренъ. "Неужели это тотъ старикъ, что насъ встрѣтилъ?" -- думалось мнѣ, и я продолжалъ осмотръ.
Въ углу горницы стоялъ большой шкафъ, тоже грубо сдѣланный и также окрашенный. Въ его дверцахъ не было стеколъ; онѣ были завѣшены простымъ чернымъ коленкоромъ. Когда эта занавѣска колыхнулась съ тихимъ шелестомъ, отдернутая моей рукой,-- мнѣ показалось, что я открылъ чью-то могилу, Въ шкафу, на полкахъ я нашелъ книги, какіе-то, повидимому, медицинскіе инструменты и небольшую аптечку. Все это убѣдило меня, что я нахожусь въ жилищѣ несомнѣннаго интеллигента... Я приступилъ къ осмотру книгъ.
Да, тутъ были всѣ тѣ, которые кровью своего сердца вскармливали русскую честную общественную мысль. Съ трогательнымъ спокойствіемъ стояли книги въ грубыхъ переплетахъ, на грубо обтесанной полкѣ. Я раскрылъ одну изъ нихъ и на мгновеніе забылся.
"Видишь,-- казалось говорилъ любимый писатель,-- все ушло, все пронеслось... Сколько бурь и невзгодъ... а мы все еще живы и готовы повторить все тѣ же великія слова тебѣ, заѣхавшему въ эту снѣжную пустыню"...
Мысль моя невольно вернулась къ загадочному обладателю этой библіотеки. Я тихонько опустилъ занавѣску и снова подошелъ къ письменному столу. Надъ нимъ (я еще раньше его замѣтилъ) висѣлъ отрывной календарь. Разсматривая портреты, я не обратилъ на него вниманія,-- теперь же увидѣлъ, что календарь этотъ старый... Онъ потерялъ значеніе еще два года назадъ, и дата "24 мая", которая стояла на верхнемъ листочкѣ, возбуждала смутное и жуткое чувство... Передо мной чернѣлъ двумя цифрами вѣроятный день смерти какого-то невѣдомаго брата по духу. Теперь я былъ уже увѣренъ въ этомъ и, склонившись къ листу, не безъ труда прочелъ сдѣланную на его уголкѣ неразборчивую надпись карандашомъ:
"Живая идея можетъ сузиться или расшириться въ своемъ движеніи, можетъ свернуть или развернуть волну своего содержанія, но она никогда не измѣнитъ своего направленія".
-- Что это? -- подумалъ я,-- случайная отмѣтка вычитаннаго изъ книги или предсмертное резюмэ цѣлой жизни. Мысль не нова, но здѣсь она получаетъ какую-то особенную окраску и живость...
Вошелъ старикъ. Онъ медлительно присѣлъ къ столу, посмотрѣлъ на меня, потомъ на моего спутника своими ясными, спокойными глазами и завелъ бесѣду. Акцизный изъ военныхъ не измѣнилъ своей позы, продолжалъ дымить папиросой, мало обращая вниманія на его присутствіе. Поэтому старикъ обращался преимущественно ко мнѣ.
-- Далеко ли проѣзжаете?
Я отвѣтилъ. Старикъ неожиданно оживился.
-- А... такъ, можетъ быть, васъ можно будетъ попросить передать тамъ проживающему г. N небольшую посылочку... Она у меня уже болѣе двухъ лѣтъ ждетъ случая.
Я изъявилъ полную готовность, но упоминаніе о двухъ годахъ съ лишнимъ опять неясной жутью шевельнуло мнѣ сердце, напомнивъ о календарѣ...
-- Скажите,-- спросилъ я,-- кому собственно принадлежитъ эта заимка?
Старикъ отвѣтилъ не сразу... Въ это время въ горницу вошла молодая дѣвушка, чисто и нарядно одѣтая, та самая, которую мы уже замѣтили въ общей избѣ за печкой. Она поставила самоваръ на желѣзный листъ, прибитый къ столу, и приготовила все къ чаю.
-- Ей вотъ -- принадлежитъ... Дочери моей, Аграфенѣ.
Я внимательно оглядѣлъ Аграфену. Мой спутникъ привсталъ, лихо закрутилъ сѣдоватые усы и сверкнулъ глазами...
Аграфена потупилась, повела глазами, слегка поджала нижнюю губу и завозилась у самовара. Она замѣтила наше вниманіе къ ея лѣсной красотѣ. И дѣйствительно, она была красива. Ей недоставало, пожалуй, красокъ, глаза были нѣсколько тусклы, но формы, линіи были безупречны. Лицо было бѣло, даже, пожалуй, нѣжно, но широкія брови и рѣзкій овалъ лица просили дикаго таежнаго фона.
-- Ей вотъ и отказана заимкат-о, Аграфенѣ,-- повторилъ старикъ, и что-то грустное прошло по его лицу.
При словѣ "отказана" мое воображеніе опять торопливо заработало, разыскивая черты какой-то романической исторіи, и я спросилъ, кому раньше принадлежала заимка.
-- Павлу Матвѣичу Ганецкому, вѣчная ему память...-- Старикъ широко перекрестился. Имя Павла Матвѣича Ганецкаго мнѣ было знакомо.
-- Значитъ, онъ умеръ!.. Давно ли?
Старикъ поднялся съ мѣста и наклонился къ окну. Мой взглядъ слѣдовалъ за нимъ.
-- Да, упокоился,-- сказалъ старикъ,-- тамъ вонъ, у лѣса, подъ большимъ крестомъ... уже болѣ двухъ лѣтъ...
За окномъ еще алѣла неясная полоска зари, рѣзко обрѣзанная угломъ лѣсной стѣны, и на фонѣ гаснущаго неба я отчетливо увидѣлъ черный силуэтъ большого креста.
-- Такъ я посылочку-то изготовлю... вы ужъ не откажите передать-то,-- сказалъ старикъ послѣ короткаго молчанія, направляясь въ общую комнату.
Онъ вышелъ. Я сталъ пить чай. Передо мной на стѣнѣ висѣли крестъ на крестъ два ружья и другіе охотничьи доспѣхи... Я безсознательно разглядывалъ ихъ, а въ головѣ вихремъ проносились воспоминанія. Мой спутникъ, между тѣмъ, завелъ пошловатую бесѣду съ Аграфеной, которая прислуживала намъ за чаемъ. Аграфена улыбалась, поводила глазами въ отвѣтъ на заигрыванія бывшаго военнаго и видимо была довольна его вниманіемъ.
Передо мной, наконецъ, послѣ нѣкоторыхъ усилій памяти, изъ груды разнообразныхъ впечатлѣній отчетливо вырисовалась фигура худенькаго, блѣднаго, съ необыкновенно печальными глазами студента-медика, Павла Матвѣевича Ганецкаго. Вспомнилась бурная студенческая сходка... Среди общаго шума и возбужденія на каѳедрѣ неожидално появилась скромная фигура ранѣе никѣмъ не замѣчаемаго студента... Лицо его пылало, глаза сверкали, онъ, казалось, былъ полонъ какихъ-то невысказанныхъ словъ. Всѣ притихли, но студентъ ничего не сказалъ, только нервно взбросилъ руки кверху и сильно потрясъ въ воздухѣ сжатыми кулаками.
Это какъ-то странно подошло къ минутѣ. Когда Павелъ Матвѣевичъ, нѣсколько смущенный, сошелъ послѣ своего безмолвнаго краснорѣчія съ каѳедры, его проводилъ громъ искреннихъ рукоплесканій.
Затѣмъ Ганецкій пропалъ для меня и для многихъ другихъ... Прошелъ было глухой слухъ, но ему не придали значенія, и вотъ гдѣ отыскался теперь этотъ незамѣтный въ пестрой толпѣ маленькій студентъ...
III.
Я смотрѣлъ въ окно. Сумерки шли, но крестъ еще явственно чернѣлъ на фонѣ темно-малиноваго неба.
Я невольно глубоко вздохнулъ.
-- Съ чего вы это? -- спросилъ мой спутникъ. Аграфена тоже поглядѣла на меня удивленными глазами. Она уже раза два присаживалась на кончикъ дивана, потуплялась больше, чѣмъ было нужно, и вообще подчеркивала свою дѣвичью стыдливость. Мой спутникъ видимо торжествовалъ. Я невольно взглянулъ на Аграфену, но она инстинктивно отвела глаза въ сторону.
-- Вотъ я и приготовилъ вамъ посылочку!
Въ дверяхъ показался старикъ; онъ держалъ въ рукахъ небольшой пакетъ, обшитый полотномъ.
-- Хорошо,-- сказалъ я.-- Дайте сюда и нѣтъ-ли у васъ чернилъ: я запишу, кому надо отдать.
Старикъ ухмыльнулся.
-- Сдѣлалъ я уже это, разберете-ли только, не очень я грамотный: на старости лѣтъ меня Павелъ Матвѣичъ грамотой снабдили... по сѣдому уже дѣлу.
-- А чѣмъ занимался Павелъ Матвѣичъ?-- спросилъ я.
-- Каждымъ дѣломъ по немногу, а всѣмъ-то много: нашего брата мужика таежнаго отъ хвори всякой лѣчилъ, уму разуму училъ, тутъ перомъ выручитъ, а здѣсь и топоромъ поможетъ... Этакихъ людей Богъ на землѣ долго не держитъ!.. э-э-эхъ!.. такъ я вамъ посылочку вотъ здѣсь и положу, не забудете?
Старикъ снова исчезъ. Казалось, онъ сознательно уклонялся отъ разспросовъ.
Черезъ полчаса мы уже собирались въ дорогу. Ех-военный недовольно ворчалъ: онъ готовъ былъ, повидимому, заночевать на заимкѣ, но я такъ энергично настаивалъ на отъѣздѣ, что онъ крѣпко выругался и сталъ одѣваться. Уже въ шубѣ и дохѣ, онъ ухитрился довольно таки больно ущипнуть Аграфену, когда та провожала насъ съ поклонами на крыльцо.
Она не обидѣлась.
-- Заѣзжайте когда, не забывайте,-- приглашала она, играя глазами. Мнѣ стало противно и почему-то больно. Въ этомъ чувствѣ я не отдавалъ себѣ отчета, да и трудно было отдать: оно рождалось не въ работѣ мысли, а въ совокупности довольно смутныхъ ощущеній.
Отдохнувшіе кони бойко пронесли насъ мимо безвѣстной могилы... Дорога сильно шла книзу; мгла, казалось, раскрывала намъ свои объятія, и подъ трепетъ звонковъ и тихое колыханье кошевки я скоро сталъ засыпать, предоставивъ своему спутнику на полной свободѣ ворчать и злиться...
IV.
Посылочки мнѣ не удалось вручить адресату: я его уже не нашелъ въ томъ мѣстѣ, куда ѣхалъ. Пять лѣтъ съ тѣхъ поръ я возилъ съ собой небольшой пакетикъ, потерялъ надежду когда-либо исполнить данное мнѣ порученіе я недавно рѣшилъ вскрыть посылку. Думаю, что я не сдѣлалъ ничего предосудительнаго: въ пакетѣ оказалась кипа писемъ -- я ихъ сжегъ, не читая; тамъ же была и небольшая рукопись, которою я рѣшаю подѣлиться съ читателемъ.
"Хотѣлъ было выругать жизнь и не повернулось перо, а какъ будто и есть за что... Безумецъ тотъ, кто говоритъ въ минуту горечи: о, жизнь, какъ ты зла и обидно гадка!.. Можно порицать факты жизни, мертвые клочки огромнаго тѣла, оторванные отъ своего цѣлаго, лишенные связи съ нимъ... Но порицать жизнь, это почти кощунство... Или нѣтъ солнца надъ нами?.. или нѣтъ у разума своихъ лучей, что на встрѣчу солнцу посылаютъ свои могучія колебанія и тоже готовы наполнить міръ и тоже творятъ жизнь во всемъ, что есть у нея сознательнаго: и тѣ, и другіе лучи, скрещиваясь, творятъ ту великую бурю явленій, имя которой -- жизнь...
"Да, жизнь, жизнь!.. въ самомъ словѣ этомъ есть уже радость, смѣхъ и цвѣты. Можно, конечно, на все это набросить флеръ печали, тоски, ненависти, презрѣнія, но это будетъ только флеръ и даже очень прозрачный, онъ не уничтожитъ красокъ жизни, а придастъ имъ лишь особую прелесть поэзіи, сдѣлаетъ ихъ болѣе дорогими, болѣе цѣнными... Такъ за что же мнѣ хотѣлось выругать жизнь? Не могу вспомнить сразу. Голова горитъ, пульсъ бѣшеный -- у меня начинается тифъ, несомнѣнный и безнадежный. Можетъ быть, это и есть то, за что можно выругаться... Пожалуй. Жилъ себѣ человѣкъ, т. е. глядѣлъ на жизнь, прислушивался къ ея голосу, думалъ, чувствовалъ и вдругъ... тифъ, т. е. могила... Это обидно, это больно: но... если жизнь такъ гадка, тогда почему обидно, почему больно?.. Гадка жизнь, ну и уходи отъ нея и чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше... Однако, нѣтъ, уходить не хочется... Чего жалко?.. Нужно-ли отвѣчать: всего жалко, всего...
"Да всего. Жалко радостей, жалко и страданій. Жалко вѣры и жалко сомнѣній. Жалко всякаго самаго маленькаго дѣла, которое совершилъ, и жалко каждой маленькой ошибки, въ которую впадалъ...
"Пришла Аграфена и помѣшала писать: въ послѣдніе дни она ходитъ, такая печальная и такая ласковая, словно предчувствуетъ что-то... Съ Аграфеной у меня что-то неладное выходитъ, еще недѣлю тому назадъ я былъ увѣренъ, что люблю ее... Да, ее -- эту дикую и не развитую дѣвушку... А теперь, теперь мнѣ ее какъ-то вовсе не жалко. Странно это: неужели я поддался настроенію и даже мимолетному. Не знаю, но сейчасъ я думаю объ ней вполнѣ спокойно, можетъ быть, даже преступно спокойно, такъ какъ она-то несомнѣнно ко мнѣ привязалась... Однако, Богъ-съ ней. Сегодня я говорилъ на чисто со старикомъ... Что за хорошая душа и что за серьезный умъ. Я ему хотѣлъ подарить заимку, но онъ и руками замахалъ.
-- Не надо, не надо... ты то зачѣмъ умирать собрался, еще жить бы тебѣ, да и жить!
"Чудной старикъ. Тогда я сказалъ, что оставлю заимку Аграфенѣ. Онъ тоже нахмурился и сказалъ сухо:
-- Твое дѣло.
"Славный старикъ. Я теперь не сплю, и онъ не спитъ, а Аграфена, слышу я, уже ложится.
"Вспомнилось мнѣ, что пріѣхалъ я сюда съ смутнымъ, но тяжелымъ чувствомъ. Потомъ это разсѣялось, много дѣла и здѣсь нашлось, пришлось поселиться здѣсь, въ центрѣ трехъ деревень, чтобы къ каждой было близко... Теперь я поселюсь навсегда около своей заимки, чтобы къ каждой было далеко, далеко... вотъ въ этомъ и есть что-то обидное: все начать, не додѣлать и уйти по суровому приказу неизвѣстнаго хозяина, не зная, куда и зачѣмъ тебя "переводятъ"...
"Вотъ опять меня будто холодкомъ опахнуло: теперь я смогу дописать, что хотѣлъ, а раньше мысли путались. Я заговорилъ о жизни. Мнѣ кажется, что я вижу большое, широкое, цвѣтущее поле... всюду цвѣты: желтые, голубые, красные, но кажется, что они растутъ не въ землѣ, а въ воздухѣ... да, да и хотятъ пустить корни, хотятъ прикрѣпиться къ землѣ, но ихъ волнуетъ вѣтеръ и носитъ по полю, а вдали море синѣетъ и тоже волнуется... Когда я пріѣду домой, а это будетъ черезъ тысячу лѣтъ... нѣтъ раньше,-- мнѣ кажется, что я ѣду, уже ѣду, ѣду... И кругомъ падаетъ снѣгъ, бѣлый, чистый, холодный... Впрочемъ, это было прежде... Я ѣхалъ, ѣхаль, и шелъ снѣгъ, и покрывалъ равнину... какъ будто кровью"...
Послѣднія слова едва можно было разобрать. Очевидно -- ослабѣвшее сознаніе водило слабой рукой...
------
Мой разсказъ былъ бы не оконченъ, если бы я не прибавилъ, что, какъ я узналъ впослѣдствіи, Аграфена вышла замужъ за здоровеннаго мужика и превратила свою заимку въ бойкій постоялый дворъ на перевалѣ горнаго хребта.
"Русское Богатство", No 11 , 1902.