Рибопьер вошел в гостиную, где Пален и Бенигсен продолжали сидеть безмолвно и невозмутимо, один прихлебывая лафит, а другой в позе египетской статуи.
-- Позвольте мне обратиться с покорнейшей просьбой к вашему сиятельству! -- сказал Саша, подсаживаясь к Палену.
-- Сделайте одолжение, граф, -- прищурив глаза, ответил Пален. -- Не хотите ли стакан лафита?
-- Я не хочу лафита, благодарю вас.
И Саша стал рассказывать не раз уже рассказанное им за это утро.
-- Офицеры в Софии, в почтовом доме, с женами, детьми, без средств, в бедственном положении? -- переспросил Пален. -- Но как же это может быть? Офицеры гвардии, сосланные по высочайшему повелению, после того, как открылась их невинность, возвращены в их местности, но не получили права приезда в столицу. И, наконец, они не могут оказаться без средств, ибо конфискация имущества их в действие приведена не была.
-- Вы говорите об офицерах гвардии, я же сообщаю вам об армейских офицерах!
-- Об армейских?! А-а-а! -- протянул Пален. -- Чего же вы от меня хотите?
-- Я почел долгом своим довести до сведения вашего сиятельства как военного губернатора столицы, ведомству коего принадлежат заставы, о столь печальном положении боевых офицеров, невинно пострадавших и взысканных милостью монаршей, и коим самая милость сия обратилась в злополучие, что, конечно, не было в путях монарших предусмотрено.
-- Если моему ведомству подлежат заставы, то из этого следует, что меня касается лишь печальное положение самих сих застав, будь таковые в неисправности, а совсем не тех проезжих, кои на сих заставах в почтовых домах по нерадению застряли.
-- Но войдите же в положение несчастных, граф! -- взмолился Саша. -- Человеколюбие возмущается, взирая...
-- Ба! ба! ба! Мой юный дипломат! Вы не знаете этой армейщины! Он дорогой проигрался, промотался, в банях, парясь с девками в Валдае, пропился и теперь не имеет штанов! А вы верите! Вы, граф, есть еще неопытный.
-- Но если это и так окажется, то я прошу хоть расследовать дело. Уверен, что это подлинно страждущие не по своей вине. И во всяком разе жены и дети невинны в мотовстве мужей.
-- Э, граф, да не сделала ли впечатления на ваше сердце какая-либо из сих армейских Эвридик и Антигон? Хе! хе! Впрочем, обратитесь к Ливену. Ему, как военному министру, это более подведомственно, нежели мне.
-- Да я только что к нему обращался!
-- Ну, и что же?
-- Он послал меня к вашему сиятельству.
Граф Пален развел руками.
Негодование овладело юношей. Взвинченные нервы не выдержали. Это бесчеловечие, это ледяное равнодушие возмутило его до глубины сердца.
-- Граф, -- сказал он, и голос его юношески зазвенел. -- Вы упомянули о гвардейских офицерах. Я тоже видел несколько их в Софии. Не мое дело доносить на них, но я убежден, что вы, начальник полиции, не можете не быть осведомлены о том, что кричат при открытых окнах, что, наконец, и здесь громко говорят в среде гвардейцев. И вот, граф, в то время, как гвардейские офицеры, осыпанные милостями, сыновья богатых родителей, имеющие связи, состояния, имения, взысканные судьбою баловни, только за строгость военного устава, только за тягости караулов и вахтпарада, только потому, что открыто не могут метать банк и фараон и принуждены носить букли, косу и старопрусский кафтан, громко, не стесняясь, поносят государя при своих недостатках, полного высокого рыцарства и лучших намерений, и это проходит для них безнаказанно, -- в то время, говорю я, офицеры армии, проливавшие кровь в боях, губившие силы и здоровье в походах, невинно пострадавшие и для кого самая милость монарха в кару обратилась, голодные, холодные, босые и видящие в болезнях, голоде и холоде жен и детей, -- как они говорят о государе?! О, если бы вы слышали их! Сколько беззаветной преданности, веры, любви к царю в этих простых сердцем честных рубаках! Сколько истинно русской покорности Промыслу и Божию помазаннику! И что же? Когда я говорю о незаслуженных, вопиющих страданиях верных слуг царя и отечества, говорю военному министру, говорю вам, военному губернатору, что встречаю я в вас? Полное равнодушие! Полное безучастие!
Задыхаясь, Саша остановился.
И Пален и Бенигсен сидели недвижимо, устремив на него пылавшие злобой глаза.
-- Да... не хотите ли... стакан лафита? -- медленно, тихим, шипящим, сдавленным голосом произнес, наконец, фон дер Пален.
-- Я не хочу лафита! Я вам уже сказал!.. -- теряя всякое самообладание, крикнул Рибопьер. -- Нет, я так не оставлю этого дела! Я найду путь довести о нем до сведения государя! Я скажу ему, что начальники так исполняют его повеления, что даже милость царскую обращают в бедствие подданных!
-- А знаете, юноша, -- зловеще проговорил Пален, -- что вы затеваете опаснейшую игру.
-- Я ему скажу, -- совершенно ослепленный чувством благородного негодования и своими девятнадцатью годами, продолжал Саша. -- Я скажу все государю! Как! Ни за что ссылаются сотни офицеров, обнесенных пред царем! И когда ошибка открылась, когда он их прощает, хочет видеть, что бы лично утешить, вознаградить за все напрасные страдания, начальники так устраивают, что они нищими, в рубище прибывают к столице! И когда я говорю это людям, имеющим власть, надо мной смеются! О, где же правда? Где честь? И что же это такое? Сколько таких офицеров? Ропот гвардейцев я знаю. Что же, хотят восстановить против государя и армию? Но я этому воспротивлюсь. Долг, честь и совесть мне то повелевают! Я спасу государя!
-- Ого! Какой острый юноша! -- крикнул Пален. -- Да... не хотите ли стакан лафита? -- прямо проскрежетал он в ярости.
Глаза Бенигсена пламенели, как у волка. Но он не произносил ни звука.
Вдруг в гостиную вошел граф Ливен. Он сиял счастьем.
-- Все кончилось благополучно! Маленькое землетрясение... Государь вышел в ботфортах, шляпе и с тростью... Два раза принимался метать молнии. Я стоял опустив глаза... Наконец, вулкан иссяк, потух, и тогда... все обошлось... Мы сидели на софе рядом и говорили, как друзья... Благодарение Богу" Государь опять ко мне милостив! И надо признаться что в светлые минуты он опять обаятелен. Я руку его, на моем плече лежащую, целовал, как у любовницы. Ведь я не чаял и возвратиться к вам, мои добрые! Что это вы сидите с такими физиономиями? Рибопьер, что с тобой? Ты сообщил свою просьбу графу?
-- Да, вот прикатил к нам из Вены дипломат начиненный порохом. Хочет спасать государя!
-- Что такое, что? -- внимательно вслушавшись переспросил Ливен.
-- А вот сам расскажет. А мы с Бенигсеном пойдем. Нас призывают дела службы и мы не читали "Новой Элоизы". До завтра, Ливен!