Клад

Ольга N. (С. В. Энгельгардт)

Рассказ странника

Недалеко от Москвы, на большой дороге, стоит село Воробьёво. Земля глинистая в той стороне, и мужики жили больше промыслом, уходили на фабрики и возвращались домой в летнюю пору к уборке хлеба да к большим праздникам проведать своих.

Самый зажиточный воробьёвский крестьянин, Максим Прокофьев, содержал лет пятнадцать постоялый двор, вёл честно дело и любил порядок. Горницы у него с утра прибирались, выметались, а по субботам и мылись. В красном углу так и горела на иконах разноцветная фольга, а на стенах висели картинки в рамках. На дворе у него были три коровы да две лошади. Прижил он со своей хозяйкою дочь Устинью да сына Егора. Дочь выдали замуж, а Егор женился, и остался после стариков хозяином в доме.

Сначала счастье ему везло, да вдруг стряслась над ним беда; ночью вспыхнул пожар, и постоялый двор сгорел дотла. Он был окружён огородами, и мужикам удалось спасти от огня соседние дворы; вся беда обрушилась на одном Егоре.

Разорился он в прах, и деньги его сгорели, и одежда, и сарай. Его жену Федосью и малых детей приютили на первых порах добрые люди.

-- Господи! И ума не приложу, что делать! -- сокрушался Егор. -- Погибла моя головушка! Ни на что руки не подымаются.

Сидел он как растерянный около развалин своего дома.

-- Батюшка мой, родной мой, -- сказала ему хозяйка его Федосья, -- убиваться будешь -- беде не поможешь. Ступай к добрым людям, авось взаймы деньжонок дадут, а там Бог поможет -- и выстроимся.

Егор послушался жены и пошёл просить взаймы денег. Но пора была ранняя, весенняя, хлеба только в поле подымались, мужики были в Москве на работе, а кто дома остался -- или сам избу перестраивал, или долг выплачивал. "И душою бы рады, -- говорили Егору, -- да пора такая, что с деньгами не соберёшься, а в запасе нет ни у кого". Набрал он однако пятьдесят рублей, да на них постоялого двора не построишь.

-- Родной мой, -- сказала ему опять Федосья, -- поди ты к солдату Сафронычу. Недаром народ говорит, что денег у него куры не клюют. Авось он сжалится над нашей горькой долею. Попытайся -- поди!

-- И то поди, Егор, -- вмешалась его сестра Устинья, -- слушай-ка, что свекровь об этом Сафроньке сказывает. Живёт он скупо да бедно, а денег, говорят, у него видимо-невидимо.

Не в первый раз Егор слышал о том, что у Сафроныча водились деньги. Рассказывали, что он их куда-то зарыл, но про то не знали, где именно он бережёт свою казну.

Жил он бобылём в бедной избушке, на самом конце улицы, и караульные будто бы видали иногда по ночам, что он прокрадывался с лопатою в рощу. Должно быть, свой клад откапывал и разглядывал.

-- Свекровь-то сказывает, -- продолжала Устинья, -- когда он в рекруты попал, в то время, как на Турку ходили. Давно, вишь, то было. Свекрови только десятый годочек пошёл. Ему на войне ногу прострелили, с тех пор он хромает, и отпустили его на покой. Вернулся он в село; глядят -- избушку выстроил, а на какие деньги -- не ведают, а сам он не сказывает. Да раз, вишь, свёкор его напоил; он спьяна-то и проговорился. "Денег у меня, -- говорит, -- многое множество; и цепь золотая да нож, а ручка у ножа самоцветными камнями обсыпана". Как он отрезвился, свёкор-то ему про те его слова напомнил, а он и обомлел. Даже кровинки в нём не осталось. -- "Охота, -- говорит, -- тебе, дураку, слушать, что я спьяну рассказывал. Мало ли что спьяну наврёшь!" -- И с той поры вина в рот не брал. -- Сходи к нему Егор. Для кого ему клад-то свой беречь! Ни жены у него нет ни детей; и сам уж в гроб глядит.

Призадумался Егор и вдруг так и бросился к Сафронычу. Солдат Сафроныч был на всё мастер: и сапоги шил, и лапти плёл, и ложки деревянные точил, и на ярмарке сбывал; а сам ходил в лохмотьях, и его копеечкою никто не поживился; даже и в Светлый праздник ни своего брата, солдата, ни нищего, ни богомольца не угостить. Жаден был на деньгу; работницею даже не обзавёлся, чтобы могла помочь ему щи сварить, самоварчик поставить, избу прибрать. В храм Божий он никогда гроша не пожертвовал, и не было около него тёплого сердечка. Сам он никого не любил, и его никто не жалел. Не нажил он себе молельщиков перед Богом.

Егор его застал на крылечке; он лапти плёл. Лицо у него было худое, сморщенное, загорелое. Седые волосы, остриженные вплоть, торчали на голове, а брови густые да длинные нависли на глаза, как у зверка. У Егора и сердце замерло.

-- Господи! - думает. - Сжалится, что ль, он надо мною?.. -- и поклонился ему.

-- Дядя Сафроныч, -- говорит, -- я к тебе с горя пришёл.

Сафроныч приостановил свою работу и глянул из-под длинных бровей, да так неприветливо, неласково глянул, словно почуял, что Егор к нему с просьбою явился.

-- Да, да, Дело твоё бедовое, -- заговорил он, почесывая себе голову. -- Дело бедовое, бедовое.

-- Дядя Сафроныч, помоги.

-- Помочь тебе!.. Мне тебе помочь!.. От каких достатков я тебе помогу?

-- Дай денег взаймы. Вот тебе Господь свидетель, как поправлюсь, с тобою расплачусь, и вечно за тебя Бога молить станем.

-- Денег взаймы! Аль ты в разуме помутился?.. Откуда я денег возьму тебе взаймы дать?.. Нечто я их кую, деньги-то!.. Что заработаешь, тем и прокормишься, да еле-еле концы с концами сведёшь, а тебе пятисот рублей мало заново-то выстроиться. Рехнулся ты совсем, малый, что ко мне за такой страстью пришёл.

Егор стоял перед ним понурившись, и вдруг бросился ему в ноги, зарыдал и стал умолять.

-- Дядя Сафроныч, не оставь! Помоги! Чует моё сердце, что у тебя деньги спрятаны. Дай взаймы! Сжалься!

-- Где у меня деньги спрятаны? Какой дьявол слух распустил, что у меня деньги спрятаны? Где я их спрячу?

-- Сказываюсь, у тебя деньги в роще спрятаны.

Бес сребролюбия знать овладел Сафронычем. Сафроныч изменился в лице, вытаращил глаза, губы его побледнели.

-- Убирайся! -- крикнул он. -- Аль впрямь ты с ума сошёл?.. Убирайся, говорят тебе!

Встал бедный Егор и сказал солдату:

-- Бог тебе судья! Никто тебя добром не помянет.

Начал он сокрушаться и совсем духом упал. Не выходит у него из головы, что у Сафроныча деньги, да и цепи золотые, да камни самоцветные в землю зарыты, и ни ему, ни другим они не в прок, так даром пропадают. Егор с горя-то и выпил раз, другой. Пойдет, бывало, спьяна в рощу, и оглядывается во все стороны, бродит, ищет, где это зарыт клад Сафроныча; а как отрезвится -- самому страшно, что на чужое добро покушался. Уж раз попутал его грех, -- так и стал мужик пить запоем; пропил пятьдесят рублей, что занял у добрых людей, пропил корову, спасённую от пожара, и последнюю лошадёнку, даром, что самому стыдно на свет Божий глядеть. Федосье побираться пришлось с детьми. Плачет она, бывало, мужа усовещевает; он и клянется, что вина больше в рот не возьмёт, а с собою не совладает, так его и тянет в кабак.

Кабак был в двух верстах от Воробьёва. Вот раз Егор пошёл туда с утра, а домой побрёл уже позднею ночью. На дворе было светло, и дорога ему известная, а он и не узнает. Что за диковина! Идёт, идёт он -- и всё, кажется, от села удаляется. То лес перед ним словно из земли вырастает, и в нём кричат не то птичьи, не то человечьи голоса; то река откуда ни взялась, вьется и бурчит; в ней месяц играет. Егор занесёт ногу в воду -- кто-то её в воду тянет, а он и отшатнётся. То дом громадный с железными воротами стоит поперёк дороги, а на воротах висит заржавленный замок, и ни одного огонька в окнах, ни собаки на дворе; точно всё вымерло. Только ветер гуляет около дома и гудит и свищет в ушах Егора. -- Путал он, путал часа два. Вдруг слышит: громкий голос спрашивает:

-- Хочешь тебе покажу, где зарыт клад Сафроныча?

Егор глядит -- никого не видит перед собою, обернулся -- и сзади никого, смотрит направо и налево -- никого!

Голос спрашивает опять:

-- Хочешь?..

Егор ответил:

-- Как не хотеть! Хочу.

А голос говорит: "Иди за мной".

И сила какая-то несокрушимая потянула Егора за собою. Под его ногами не то месяц светит, не то снег, не то рожь стелется, не то перекати-поле вьётся клубом, а шёл он зря; сам не ведая куда идёт; -- да остановила его невидимая рука. Слышит он опять голос:

-- Стой! Сойди вниз, и найдёшь деньги и золотую цепь и камни самоцветные.

Егор посмотрел вниз -- там бездонная пропасть. Он вздрогнул и вскинул глазами вверх: около него стоит человек -- не человек: чёрный как уголь; вместо глаз -- два шара огненные, и искры сыпятся с его головы и со всего тела. Егор крикнул во всю мочь и перекрестился, -- всё разом и исчезло. Мужик так обомлел от страха, что упал замертво, и очнулся -- только как солнышко взошло. Он добрёл до дому и пролежал в жару недели две.

Федосья сокрушалась, молилась; Егор выздоровел и сказал ей:

-- Федосьюшка, прости меня, родимая. Грешен я перед Богом, и перед тобою и перед детьми. Ведь я самого врага человеческого лицом к лицу видел; да на меня Господь оглянулся, не дал врагу осилить. Пойду я в Киев свой грех замолить, да Бога благодарить, а пока души не очищу, ни за какую работу не примусь.

Обмерла Федосья, обещалась молебен отслужить и собрала мужа в путь.

Не скоро он добрался до Киева, и немало натерпелся на дороге. То гроза его застанет, то в поле голодному ночевать придется, то у слышит в лесу свист разбойничий, либо волчьи глаза сверкнут между деревьями. Подходил он уже к святым местам, как встретил странника, и разговорились они о чудесном городе Киеве, что не в пример другим городам хорош.

-- Вот я тебе как скажу, -- говорит странник, -- два царства: одно у Бога, другое в Киеве.

И рассказывал он о многом множестве киевских церквей да пещер, где лежать праведники, и какие чудеса являют. Егор слушал его рассказы, и покаялся ему, что у него на душе тяжкий грех, и боится, что того греха угодники ему не отпустят. Странник его и научил: "Ступай, говорит, к старцу Ионе. Святой жизни старец и уже пятьдесят лет в Киеве спасается. Он и развяжет твою душу".

Егор по его совету и сделал, как только пришёл в Киев. Старец жил в крошечной келье, с одним решетчатым окном, спал на голом полу, и вместо подушки камень лежал в изголовье.

Он был низенький, сгорбился; волосы совсем поседели и спускались до плеч, а лицо его было белое, кроткое, без морщинки. Глядишь: не то старец, не то младенец. Егор поклонился ему в ноги и заплакал; старец спросил:

-- О чём кручинишься, родненький? Открой мне свою душу.

Сладки были его ласковые слова и голос, словно елей проливали на сердце. Егор во всём ему открылся. Старец сказал:

-- Грех тебя попутал, дитятко, потому ты без смирения Божие испытание принял. Говей и молись.

Усердно молился Егор и каялся. Старец его исповедовал я велел зайти к себе на прощанье, когда соберётся домой. Егор причастился и после обедни пришёл к старцу. Он был один в своей келье. Перед ним на столе стояла оловянная кружка; отец Иона опустил в неё руку, вынул финифтевый образок Нечаянной радости, и сказал:

-- Вот тебе моё благословение. Ты молился и каялся, Бог тебя не оставит, а ты Его, чадо, не забывай. Нищему подашь -- Богу подашь; ближнему простишь -- Бог тебе простит. Помни, сын мой, заповедь: "Не убий и не укради". Христос сказал: "Взявший меч мечом погибнет". А на чужое добро польститься -- значит совесть продать, -- а совесть продашь -- Бога забудешь. Смотри! Помни мои наставления. Соблюдать их не будешь -- плохо придётся.

-- Не забуду твоих наставлений, отец родной, -- говорит Егор.

-- Ну, ступай себе с Богом. В городе в Харькове остановись; там живёт купец Артамон Титыч; всякий тебя к нему проведёт. Войди к нему в дом и скажи, что, мол, отец Иона кланяться тебе приказал, и матушке твоей, и хозяйке.

-- Батюшка, как же это я так войду к нему, -- отвечает Егор, -- он про меня не знает, а я теперь грязен и чёрен, пожалуй, и прогнать велит. Купец богатый, не то что ты в Боге живёшь, и всякого добрым словом встретишь.

-- Не велит он тебя прогнать, а перед Богом он много выше меня, грешного, стоит. Ступай; вот и просвирку ему отнеси. За его здоровье вынул.

Егор в тот же день взял посох, котомку и отправился в путь-дорогу.

Пришёл он в Харьков засветло, и спросил у прохожего, где живёт купец Артамон Титыч.

-- А вот, -- говорит прохожий, -- вона тот большой дом-то стоит на дворе.

Егор вошёл во двор, и послал дворника доложить Артамону Титычу, что отец Иона ему поклон прислал да просвирку. Дворник доложил и повёл Егора наверх, по высокой лестнице. Много увидел Егор хором, одна другой лучше. И тепло в них и светло, а он запостился, назябся, усталь, и кажется ему -- в царские палаты его привели. В одной горнице, на большом столе, кипел самовар, а за столом сидел старик с седой, окладистой бородою, и много около него своих и чужих сидело. У Егора зарябилось в глазах.

Старик и был купец Артамон Титыч. Ласково принял он Егора:

-- Добро пожаловать, гость дорогой. От отца Ионы пришёл?

-- От него, Артамон Титыч, кланяться вам приказал, и матушке вашей, и хозяйке.

Он вынул из-за пазухи просвиру и подаёт её купцу.

Купец сказал:

-- Спасибо, спасибо. Садись-ка, чайку напейся. Жена, просвирку-то к образам поставь.

Хозяйка его Агафья Демьяновна, здоровая, дородная, взяла просвирку и налила стакан чаю.

-- На, голубчик, согрейся, -- говорит, и подала Егору стакан.

Рядом с нею сидела худенькая, дряхлая старушка, платочком повязанная. Это была мать Артамона Титыча.

-- Странник, -- сказала она, -- голубчик, как в своём здоровье батюшка Иона?

И купец и Агафья Демьяновна стали тоже расспрашивать об отце Ионе. Речи Егора слушали и странники, и странницы, и нахлебники, что сидели за столом. Когда он обо всем рассказал, Артамон Титыч спросил, откуда он, семья у него есть ли, и какое горе его постигло. Знать, отец Иона одних горемычных к нему присылал.

Егор рассказал, что всё его имущество сгорело; хоть побираться с женою и детьми!

-- Не унывай, -- говорит купец, -- Бог поможет. Отдохни у меня денька два-три; в бане попарься, а потом мы тебя в дорогу соберём.

Егора отведи в баню и угостили ужином. Узнал он, что купец долго вёл торговлю в Казани и в Сибири, и уже несколько лет торговое дело оставил, и купил дом в своём родном городе Харькове. И чудный был дом у Артамона Титыча. Всякий бедняга в нём находил пристанище, кусок хлеба и ласковое слово. Всякого бездомца и богомольца пригреют купец и его жена, а жили они душа в душу, как голубочки, даже никогда не расставались со дня свадьбы, без малого тридцать пять лет. Горевали только, что Господь их детками не благословил. Егор прогостил у них двое суток, на третьи пришел проститься с хозяином и благодарить за хлеб-соль.

Хозяин сидел в своей спальне. В красном углу висел шкаф с образами, а рядом, под окном, стоял сундук. Артамон Титыч отпер его, вынул пачку ассигнаций, и отсчитал тысячу рублей.

-- На вот, -- говорит, -- тебе, бедняге, выстройся.

Егор чуть не ошалел от радости; себе не верит, словно сон видит, проснуться боится. Упал он в ноги купцу; тот его поднял.

-- Полно, -- говорит, -- не я тебе подал, Бог подал. Он мне на то и богатство послал. К хозяйке зайди. Она твоим малюткам одежу приготовила.

Агафья Демьяновна дала ситцу Егору да и старого белья, и наказала ему за её батюшку, Артамона Титыча, молиться.

Егор вернулся домой подобру да поздорову. Выбежала к нему на встречу Федосья, и верить не хочет, что он деньги принёс. Весть о том разнеслась по всей деревне: и свои и чужие собрались послушать Егора. Солдату Сафронычу Егор сказал:

-- Дядя Сафроныч, свет-то не без добрых людей. Не думал, не гадал, а мне вот счастье привалило.

-- Деньга-то послушная, -- говорит Сафроныч. -- У кого лишняя, тот её и посылает.

А Федосья подхватила:

-- Пожалуй, не всяк и лишнюю даёт. Недаром в народе молва ходит, каждый, мол, город на семи праведниках стоит, не то бы провалился. Без их молитвы нам бы с тобою, Сафроныч, несдобровать.

Закипела работа у Егора. Рубили, пилили, строили под песню. Постоялый двор поспел к храмовому празднику -- Покрову. После обедни священник и причт обошли село с образами; у Егора отслужили молебен и окропили горницы святой водою. Федосья напекла пирогов, зажарила барана, и угощала гостей на новоселье. Пировали с утра до поздней ночи, и Сафроныч был на пиру. Егор его позвал потому, что старец наказывал: плати за зло ласкою.

Часто вспоминал он наставления старца, и стал дом его богатеть. Что ни день -- завернут проезжие на постоялый двор, кто в карете, кто на тройке, то купеческий сын, то свой брат зажиточный мужик. С бедных Егор денег не брал. Он не забыл, что сам был недавно беден, и за даровой хлеб добрых людей благодарил. Детки его подрастали, а хозяюшка, полная, румяная, как принарядится в праздник, любо-дорого смотреть. Только бы радоваться да Бога благодарить. Да кого лукавый в покое оставит! Ни с того, ни с сего он опять попугал христианскую душу.

Раз с утра Егор отправился в город за покупками, а в город ехать -- не миновать избы Сафроныча, потому что она была в конце улицы и выходила окнами в поле. Сафроныч заслышал бубенчики и вышел на крыльцо.

-- Егор, -- говорит он, -- сослужи мне службу, захвати в городе самоварчик, я вылудить меднику Ефремову отдал на той неделе, а тридцать копеек ему заплати. Обожди, деньги вынесу.

-- Некогда, сочтёмся, -- говорит Егор, -- когда доставлю тебе самовар.

-- Доставь вечерком-то -- а то хоть без чаю сиди.

-- Добро, доставлю.

Солнце ещё не садилось, когда он вернулся, осадил лошадь возле избушки и кликнул Сафроныча, Сафроныч не отозвался -- задремал, что ль. Егор сошёл с тележки, дёрнул дверь -- заперта; он в окно заглянул, постучался; видит: солдат сидит на полу, спиною к окну повернулся, не движется. Егор поднял раму, зовёт солдата, Сафроныч молчит. -- Мужик думает, что за притча? Дай посмотрю, и пролез в окно, да остолбенел, ноги словно к полу приросли. Дверь в чулан отворена, а солдат сидит на пороге, да не живой, а мёртвый; голова на грудь повисла, рот разинут, руки опустились. Егор его за рукав дёрнул, ни ответа, ни привета; в лицо заглянул, глаза как стеклянные, не моргнут. Перед ним половица поднята, и сундук открытый стоит. В чулане было воловое окошечко, высоко вырезанное на стене; солнышко в него проглядывает и сундук освещает; а в сундуке лежит мешочек кожаный да кинжал, а на нём горят камни самоцветные.

На Егора и нашло искушение. Враг-то хитёр, кого не осилит. Раз уж Егор ушёл от него; а он его таки привёл к кладу Сафроныча! Стоит мужик как шальной, впился глазами в сундук; глядел, глядел, руку протянул, -- рука-то дрожала, -- взял мешок и открыл его. Золотых-то в нём, золотых-то, не перечтёшь!

Тут и вспомнись ему наставления отца Ионы. "На чужое добро польстишься, значит совесть продашь, а совесть продашь -- Бога забудешь". В его голове что огненная стрела пронеслись слова старца; он бросил мешок в сундук, а сам всё-таки не уходит, стоит и смотрит то на мешок, то на кинжал; протянет руку к сундуку и попятится, словно обожжётся; уйти соберётся; к дверям подойдёт и опять вернётся. Манит его к сундуку, и голос шепчет: "Бери, бери! У покойника ни детей, ни жены -- никого не обидишь, никому он своего добра не оставлял. Твоё видно счастье, бери!"

Он схватил мешок и кинжал, спрятал их за пазуху, и опять у него сердце упало. Совесть своё, а лукавый -- своё.

-- Ну, -- думает Егор, -- так и быть! Возьму только половину, мешок возьму, а кинжал в чью-нибудь пользу пойдёт.

Он вынул кинжал, а глаз от него отвести не может. Солнце светит в воловое окошечко, и красные, синие, зелёные каменья так и горят. Опять лукавый шепчет: "Всё бери! Чего трусишь! Пойдёшь в город на ярмарку, жид Моисей не то что сотни -- тысячи тебе отсыпет за кинжал. Бери!"

Подлинно адское мучение познал Егор. Жутко ему было первое нечестивое дело совершить. В избе никто не шевельнётся, муха не пролетит. Вдруг его гнедая кобылка и заржала под окном; как дрогнет Егор! Уж не увидала ли кого гнедая, что заржала?.. Ну-ка его кто застанет! И думается ему: вот, вот сейчас кто-нибудь заглянет в окно! -- А может, лошадь и мертвеца почуяла!

Страх его пробрал. Он сунул кинжал за пазуху, закрыл торопливо сундук, повернул ключ и вышел в дверь на крыльцо; он оглянулся во все стороны, ни души человеческой! Даже до деревни голоса не слыхать; Егор сел в тележку, да думает: "Как же быть? Пожалуй, не утаишь, что я в окно влез, неравно кто видел... Беда будет. -- Скажу, что, мол, крикнул в окно, вижу: он спит, и влез в избу, глядь -- помер! Так и скажу..."

Он въехал на улицу и стал выкликать народ.

-- Идите, -- говорит, -- ребята, солдат-то помер!

Бросились в избу, видят всё, как рассказал Егор. Сафроныч сидит на полу у сундука.

-- Знать, отпереть собирался, -- говорит баба; и боится подойти к мертвецу. -- А что у него в сундуке-то, хоть бы заглянуть. Може, и клад спрятан.

Староста подошёл к сундуку и при всех поднял крышу. Нашли старый солдатский мундир с тремя пуговицами.

Баба сказала: "Вот те и клад!" Народ засмеялся.

Послали за становым и за доктором покойника свидетельствовать, а Егор вернулся домой. Ужин ему в горло не идёт, и досадует он, что Федосья спрашивает, как это он вошёл к солдату и застал его мёртвым?

-- Недужится что-то. Испужался больно, как солдата мёртвого застал. В избе жарко; я в сенцах лягу, -- отвечал Егор.

И лёг он в сенцах, а ночью забился в сарай и стал считать и пересчитывать деньги. Много их было и золотых, и серебряных; возьмёт он их целую горсть и разглядывает; месячные лучи на них играют, и не верится Егору, что такое богатство ему досталось. Он вырыл яму в сарае, опустил в неё мешок и кинжал, прикрыл землёю; потом лёг спать в сенцах, и во сне-то ему снятся деньги, да деньги. Всё будто около него груды денег лежат.

С того дня опутал его грех. Мало того, что он на свои деньги радовался, стал он на деньгу жаден; скупиться стал и со своими и с чужими, и как выгадаете копеечку, несёт её в мешок. Прежде, бывало, не считал он копеек, нищему подаст грош да лишний кусок; взаймы поверит, хозяйке гостинца привезёт, а ныне того нет! Только у него на уме, что мешок пополнить; всё ворчит: "Доходов мало, вздорожало всё, житьё плохое". Не родился хлеб в тот год, народ бедствовал, и тут Егор спуска никому не давал. Федосья уж потихоньку от него страннику либо нищему ломоть отрежет, и невдомёк ей, откуда у мужа такая жадность взялась. Со своими стал он больно нравен. Приступила к нему жена:

-- Егор Максимыч, дай свату ржицы взаймы; на посев не хватает.

А он как крикнет да ругнётся, так она и отшатнулась, и думает: это неспроста. Его дурной человек испортил.

He знает она, что у Егора сердце не на месте. И по дням и по часам словно змея его гложет, покоя не даёт. И тоска на него найдёт, и страшно ему станет, а сам не ведает, чего боится. Уж он и в церковь ходил, и два раза говел Великим постом, а всё не легче! С чего легче-то быть? Он от батюшки на духу свой грех утаил.

Объявили рекрутство. Тогда совсем другие были порядки. В казённом селе по очереди шли в рекруты; очередь и пала на Власа, Матрёнина сына. Она деньги копила выкупить его, когда за ним очередь будет, да не хватило у ней ста рублей для выкупа. Пришла она к Егору.

-- Кум, -- говорит, -- заставь за себя вечно Бога молить, дай сто рублей взаймы. Коли я помру, Влас заплатит, Богом клянусь!

А он ей отвечает:

-- Ты, кума, рехнулась. Вишь, сто рублей! Да где мне их взять?

Матрёна повалилась ему в ноги, твердит: "Помоги да помоги!"

Егор осерчал и прогнал её из избы. Матрёна остановилась на пороге и говорит:

-- Ну, Егор, накажет же тебя Господь за меня. Попади только Влас под красную шапку, я не переживу, а ты с моей душенькою не развяжешься.

Ушла она, а на Егора страх напал. Ну, как и впрямь Матрёна не переживёт? И Матрену-то жалко, и денег-то жалко. Сердце у него ноет, а выкупить Власа духу не хватает. Сидит он на лавке, думушку думает.

-- Егор, аль недужится? -- спрашивает его жена.

Молчит; ничего не отвечает.

-- Егор, аль Матрёну жалеешь? Дай ей, родимый, сто рублей. Люди надёжные, а деньги у тебя готовые.

Егор так и вскочил с лавки.

-- Какие у меня деньги? Ты их, что ль, накопила?

Федосья не струсила. Очень ей жаль Матрёну было.

-- Грех тебе, -- говорит, -- Егор Максимыч! Забыл ты, как сам у Сафроныча в ногах валялся; он тебя тогда прогнал, а ты с горя-то запил; а ныне по одной дорожке с Сафронычем пошёл! А ну-ка, Матрёна с горя-то помрёт, а ты с её душенькою не развяжешься?.. Плакаться будешь, да не вернёшь.

Егору жутко стало, а показать хозяйке, что сердце отходит, он не хочет; и отвечает:

-- Вишь, умрёт! Все так-то говорят, когда сыновей в солдаты отдают. Небось не умрёт!

-- Смотри, чтобы враг слова не подстерёг. А как тебя старец-то киевский наставлял? Ты про то теперь и знать не хочешь. Изныло моё сердечко на тебя глядя. Хоть прибей, а я правду скажу!

-- Молчи, баба! -- закричал Егор. -- Вишь заладила: у меня деньги завелись! Да чтобы мне ими подавиться...

Начал было он божиться, да вдруг замолчал, сам себя испугался, и хозяйка испугалась, крестится. Егор это видит, молчит; совесть его замучила, а сам не ведает, что делать, как с грехом совладать.

Лёг он на полати, а ему не спится. Ветер воет, а ему чудится -- кто-то в окно стучится, зовёт его. Вспомнил он на беду, как спьяну путал ночью, и как враг человеческий его к пропасти привёл. Торчит он перед Егором весь чёрный, вместо глаз два шара огненные, и от него искры сыпятся. Егор молитву сотворил, перевернулся на войлоке, а всё-таки сна нет. Душно мочи нет; словно камень на груди лежит.

Петухи уже пропели, когда он вздремнул. И приснилось ему, что в избу вошёл Сафроныч и душить его хочет, кричит: "Отдай мне деньги и кинжал!" Схватил его руками за горло да так крепко, что Егор захрипел и проснулся. Пот с него так градом и катится. Слышит: к обедне ударили, встал, оделся и пошёл в церковь. Как раз в это время дьякон прочёл в Евангелии: "Удобнее есть верблюду сквозь иглины уши пройти, неже богату в царствие Божие внити".

Егор как стоял, так и упал перед образами и зарыдал. "Прости, -- молит, -- прости, Господи, меня, окаянного!"

Вернулся он домой и говорит хозяйке: "Федосыошка, отнеси Матрёне сто рублей".

И от сердца у него отлегло, что Божеское слово соблюдает, а Федосья побежала к Матрёне и думает: знать, Господь на нас оглянулся.

*

-- Небось Матрёна-то рада? -- спрашивает Егор, когда хозяйка вернулась.

-- Рада! И Господи как рада-то! -- отозвалась Федосья.

Любо ему, что Матрёна рада, а сам всё-таки приуныл, хмурится. Вот и ночь подходит, а ему ложиться страшно. Того и гляди враг приснится, либо Сафроныч душить будет, и сердце Егора замирает. Уж Федосья ужин собрала, а хозяин сидит на лавке, не ложится. Вдруг колокольчик зазвенел на улице, и ямская тройка въехала во двор. Постоялец пожилой вошёл в избу и спросил самовар. Разговорился он с хозяином: "Обещался я, говорит, -- в Киев на богомолье съездить, и попутчика ищу".

Егор так и встрепенулся. Господь ему указывал, что надо в Киеве побывать да помолиться; постоялец ему откровение Божие привёз.

-- Я тебе попутчик! -- говорит Егор. -- Едем! Жена! Собирай меня в путь-дорогу!

Ожил он, словно из мёртвых воскрес. Ходит в избе, бороду поглаживает, душа так и рвётся к большой дороге да в Киев. Лёг он в постель без страха и заснул. Снятся ему церкви, куда ни взглянет -- золотые главы, и на них крест золотой! Слышит: колокольный звон издалеча ветер приносит, и так сладко спит Егор, что проснуться не хочет. Постоялец его будит.

-- Вставай, -- говорит, -- солнышко давно взошло; ехать пора.

Егор вскочил и мигом готов. Федосья уж лепёшек и яиц напекла, и простилась с хозяином. Колокольчик звякнул у крыльца, и тройка помчалась вихрем по большой дороге.

Мчалась тройка мимо сёл, городов, мимо лесов и речек, а Егору всё веселее и легче. Простор перед ним, ширь да гладь, и дышать привольно, и глядеть на всё хочется, словно он из тюрьмы вырвался. И вот приехали в Киев к поздней обедне. Егор пошёл в Михайловский собор, выслушал службу и хотел приложиться к мощам Варвары мученицы, а у раки стоит отец Иона. Егор оробел. Так кровь ему и бросилась в лицо. Старец его благословил и узнал.

-- Здорово, дитятко, -- говорит. -- Помолиться к нам пришёл; хорошее дело. Зайди ко мне после вечерен.

Он не состарился. То же у него белое, кроткое лицо, как у младенца, и глаза светлые, как звёздочки -- прозорливые. Кажется, мухи не раздавит, не то что кого обидит, а Егор его боится, жутко ему. Вернулся он в гостиницу, чаю напился, пообедал, но на месте ему не сидится; спустился с лестницы, давай по городу бродить. Ударили к вечерням, он вошёл в собор, молиться не может, так сердце и ноет. Вечерня отошла, пора к отцу Ионе. Егор отворил дверь в келью, бледный такой, лица на нём нет. А старец сидит у стола, перед ним святцы лежат и оловянная кружка стоит с финифтовыми образочками.

-- Войди, -- говорит, -- чадо, войди. Давно не видались. Здорово ли живёшь?

-- Благодаря Бога да вашим молитвам, батюшка, всё у нас благополучно.

-- Ну, слава Богу, слава Богу! - и глядит на него старец своими светлыми как звёздочки глазами, словно в душу его проникает. -- Зазнал я тебя, дитятко, бедным и сирым, тебе через меня достался талант, расскажи-ка ты мне, как ты его употребил. Я тебе отец духовный и ответчик за тебя пред Богом. Наставления мои соблюдал ли?

-- Грехи на душе есть, батюшка, -- говорит Егор, и всё более и более робеет.

-- Как не быть! Один Бог безгрешен. К деньгам не жаден ли? Нищим подаёшь ли?

Замялся Егор, и - промолвил:

-- Я, батюшка, перед тем, как мне сюда ехать, сто рублей бабе взаймы дал - сына от рекрутства выкупить. - А сам взглянуть на него не смеет, голос дрожит.

Старец покачал головою да вдруг встал. Подошёл к шкафу, в котором висели иконы под стеклом и говорит:

-- Становись на дух!

Егор обомлел. До той поры он людей обманывал и на духу не признался, что Сафроныча обобрал, а старца видно не обманешь.

-- Кайся! -- говорит отец Иона. -- У тебя грех на душе!

Егора лихорадка трясёт, насилу слово вымолвит. Начал он каяться, рассказал, как унёс клад, и что с того дня покоя не знает; ничего не утаил. Отец Иона хмурился.

-- Всё? -- спрашивает.

-- Всё, батюшка.

-- Слушай! Совесть тебя замучила, Бог от тебя отступился, а, небось, всё-таки жаль с кладом расстаться? Кайся!

-- Жаль! -- отвечал Егор.

-- Безумный! -- вскричал старец. - Клад-то тот проклятой! Ведь ты душу за него продал. На колени! Целуй крест! Клянись, что в землю зароешь твой поганый клад! Слышишь! Чтобы ни одной копейки за тобой не осталось! И на доброе дело его Господь не примет. Ни в храм Божий! Ни бедному подать! В землю зарой! Чтобы ему там и пропадать!

Егор упал на колени и поклялся.

* * *

Пробыл он в Киеве около недели со своим попутчиком. На возвратном пути они остановились в Харькове пообедать и отдохнуть. Егор пошёл проведать своего благодетеля купца Артамона Титыча, спасибо ему сказать, что он на ноги его поставил, судьбу его устроил. Пришёл он в ту улицу, где жил купец, смотрит и ищет, где каменные палаты, что на большом дворе стояли. -- Глядит он и направо и налево: что за диковина! Нет как нет дома купца! А улица та самая, Егор её узнал; дом стоял против церкви, церковь на том же месте, а дома нет. Егор остановил прохожего.

-- Скажи, -- спрашивает, -- добрый человек, точно ли здесь жил купец Артамон Титыч?

-- Точно так, -- отвечает прохожий.

-- Куда же дом-то его девался?

-- А дом-то сгорел, и деньги сгорели. Он их держал при себе, в один день нищим и остался. Должно, злые люди подожгли, с двух концов запылало. Чтобы им ни дна, ни покрышки! Всё разом обхватило. Ничего не спасли.

Егор так и всплеснул руками и сильно опечалился.

-- Повидать бы мне его хотелось, -- говорит. -- Где он живёт?

-- А вон два окошечка крохотные, рядом с чайной лавочкою; там он и живёт, у дьячка горницу нанял.

Егор постучался к Артамону Титычу. Дверь отпер сам хозяин, и всмотрелся в Егора.

-- А, а! - говорит. -- Погорелый, что отец Иона присылал в те поры? Так, что ль?

-- Так, батюшка, Артамон Титыч. Слышал, несчастье вас, батюшка, постигло: погорели.

-- Это мы, -- отвечает купец, -- по слабости своей за несчастье почитаем. Какое тут несчастье, что Господь Бог мне испытание послал. Это счастье!

Состарился он больно, сгорбился. На нём кафтан был в заплатах, и в горенке-то темно, тесно, повернуться негде; а сам добрый такой, глядит весело.

-- Да чего, говорит, мне ещё надо? Крыша есть, тепло, да возле самой церкви Господь привёл устроиться. И люди добрые помогают. Давал я взаймы денег трактирщику здешнему трактир построить да хозяйством обзавестись, да и забыл совсем, что он у меня в долгу, а он мне процент теперь, спасибо, платит, а я квартиру на процент нанимаю. Да чего мне ещё!

-- Хозяйка-то ваша, батюшка Артамон Титыч, Агафья Демьяновна как здравствует?

Купец помолчал. Слёзы к горлу подступили, слово сказать не дают.

-- Схоронил, -- говорит. -- Бог-то милосерд. Скончалась она до пожара, горя не испытавши, а то бы всё обо мне жалела. И мать схоронил. На всё Божья воля; знает, что делает. А ты как поживаешь?

И опять приободрился, повеселел Артамон Титыч; расспрашивает и про урожай, и какие доходы собирает с постоялого двора.

-- Знать, и впрямь святой человек, -- думает Егор; сбегал в чайную лавочку, купил чаю, сахару, и подал купцу.

-- Вы, -- говорит, -- батюшка, Артамон Титыч, не побрезгуйте моим подаянием.

-- Спасибо, спасибо тебе, Егор, что мою хлеб-соль не забыл. Воздай тебе за это Господь! Вот так-то меня добрые люди и балуют. Вишь, вороха принёс! Мне это и в год не выпить.

Простились они. Дьяконица проводила Егора на улицу.

-- Ты, -- говорит, -- на чай не поскупился, а хватит его ненадолго. Глотка он не выпьет, чтоб с кем-нибудь не поделиться. Что ему принесут -- он то бедным отдаёт. Уж подлинно Богу-угодник!

Егор вернулся домой, и в ту же ночь отнёс свой клад подальше от двора. Страшно ему было и коснуться его. Только думал, как бы скорей с глаз долой. Закопал он его в глубокую яму и перекрестился.

-- Слава Богу, -- думает. -- Освободился.

И послышалось ему кто-то завыл, не то собака, не то ветер, не то лукавый.

Прошло лет десять. Мужики рыли колодец на том самом месте, где клад был зарыт. Егор и заглянул в яму: клада уж нет, а змея свернувшись лежит.

-- Вот оно что! -- думает Егор. -- Не зарой я сюда клада Сафроныча, може, змея не здесь бы лежала, а моё сердце глодала.

Впервые: Клад. Рассказ странника. -- Санкт-Петербург: Досуг и дело, 1880. -- 24 с.; 21 см. -- (Досуг и дело для детского чтения: Поврем. изд. для солдат и народа; 1880, вып. 2).