Стоят горячие душные дни. Тяжелые орудья громят Мадрид. В госпиталях нет свободной койки: женщины, старики, дети. Продавщица универсального магазина на Гран Вие показывает летчику шелковые рубашки. Оба прислушиваются:
— Близко…
Потом, улыбаясь, девушка говорит:
— Вот последняя модель…
Дети спорят:
— Это не сто пятьдесят пять, это двести двадцать.
Они различают калибр снарядов по звуку. Они перестали играть в войну; играют они в старые игры, в прятки или в пятнашки.
Под домами Карабанчеля люди живут, как кроты: они закладывают мины. Учительница музыки Кармен продолжает давать уроки, и вдруг из открытого окна доносятся гаммы и сердитый счет: «Раз-два-три». Идет немолодая женщина с кульком. Услышав женские шаги, слепой солдат по привычке чмокает губами:
— Красотка!
В газетах каждый день огромные заголовки: «Да здравствует наступление!» Все чего-то ждут.
— Что пишут?
— В Париже убили двух итальянцев…
Над десятью фронтами — палящее солнце. Вчера астурийцы отбили атаку на Грульос. Возле Пеньярои утром была занята высота 820; после обеда противник перешел в контр-наступление и высоту пришлось очистить. Ломо Верде переходит из рук в руки. Возле Аранхуэса сдался в плен фельдфебель. В Карабанчеле взорвали два дома. Авиация бомбила Чинчон; восемь убитых. В Каса де Кампо артиллерия обстреляла холм Габитос. Большой стол завален телефонограммами. Полковник диктует:
— На всех фронтах без перемен.
Телеграф выстукивает: «хосе гарсия тревожусь сообщи здоровье мама». Хосе вчера убили возле Поркуны.
Танкист Баррио пишет открытку: «Аделита! Если ты мне не ответишь, я умру!»
В Мадриде люди не спят от духоты и ожидания. По выбоинам злосчастных дорог несутся грузовики. Штаб формирует новые дивизии. Все шушукаются: «Через месяц… Через неделю… Завтра…» Войне скоро год.
Полдень. Деревня вымерла; раскаленный камень; тишина. Льянос зашел в дом и попросил воды. Молодая женщина с черными яркими глазами принесла кувшин. Льянос пил, не отрываясь. В комнате было темно и прохладно.
— Машина сломалась. Шофер в Кольменар пошел за грузовиком.
Женщина смотрела на обветренное лицо Льяноса и улыбалась. Почувствовав на себе взгляд, он смутился:
— Я по деревне похожу.
— Жарко ходить…
Она смотрит и улыбается.
— Ты что смотришь?
— Все воюете и воюете…
Она согнала с дивана кошку:
— Садись. Устал?
Он покачал головой. Женщина села рядом. Льянос, задумавшись, гладил кошку. Потом он вдруг сказал:
— Руки у тебя белые…
Он погладил ее руку. Она вздохнула и положила голову на его плечо.
Он смотрит на беленый потолок; трещины кажутся затейливым рисунком: парус, рыба, глаза. Женщина лежит рядом. Тихо. Жужжат мухи.
— Как тебя звать?
— Мария.
Он закрыл глаза. В полусне он слышал знакомое гудение. Он нехотя встал, подошел к окну. Солнце ударило в глаза, сначала он ничего не видел. В окно выскочила кошка. Людей на улице не было. Кошки, злобно мяукая, неслись в поле. Напротив дома выла собака. Кричал осел, привязанный к столбу.
Мария, придерживая на груди кофточку, шепчет:
— Что там?
Он не ответил, снова закрыл ставни и лег.
Услышав грохот, Мария хотела встать; он ее удержал:
— Лежи.
Она заплакала. Он осторожно погладил ее по голове.
Снова тихо. Жужжат мухи.
Уходя, Льянос увидел на комоде фотографию: молодой солдат, а позади нарисованный танк.
— Муж?
Она кивнула головой.
Он вышел. Все тот же зной. На углу толпятся люди, кто-то всхлипывает — здесь упала бомба. Осел лениво отгоняет хвостом мух. А грузовика все нет.
Маркес опоздал на открытие пленума. Когда он вошел, выступал представитель Арагона:
— Коммунисты должны оградить крестьян от произвола различных комитетов…
Потом делегат южного фронта говорил о копях Альмадена, о защите Пособланко, о связи с партизанскими отрядами.
Маркес внимательно слушал доклады. Все эти месяцы он жил мелочами войны: пререканиями из-за грузовиков, борьбой за крохотный холмик, потерями, пополнениями. Теперь он увидел, что этим жили и другие. Война распадалась на тысячи горестей и удач; в нее входили добыча ртути, ремонт паровозов, центнеры пшеницы, и она была стройной, как архитектурный проект. Страсть, ненависть, мужество, страх были теми камнями, из которых люди строили бригады и дивизии.
— Слово принадлежит товарищу Маркесу.
Он не успел подняться на трибуну, как все встали; ему улыбались, аплодировали, кричали: «Да здравствует Маркес»! Обычно спокойный, он растерялся. Он много пережил за последнее время. В штабе его обозвали «дилетантом». Весеннее наступление провалилось. Он думал, что потерял Тересу. Он привык, скрывая волнение, улыбаться одной и той же обязательной улыбкой. Но сейчас он не владел собой. Он закусил губу и часто моргал. Ему хотелось не то смеяться, не то плакать, сжимать десятки рук, самому бить в ладоши. Наконец он выговорил:
— Все готово для предстоящего наступления…
— Начнем мы…
Льянос улыбается — наконец-то наступаем!
Как всегда, он пошел впереди со своей тросточкой. (Нога давно зажила, по тросточку он сохранил — привык к ней, привыкли к ней и другие.)
Противник не ждал атаки. Артиллерия работала хорошо. Первую линию они заняли почти без потерь. Они теперь вклинились в расположение неприятеля: слева на шоссе Гренадский полк, справа, на склоне отлогого холма — табор марокканцев. Льянос знал, что удержаться нелегко. Он рассчитывал, что 1-й батальон ударит на марокканцев. В девять утра прилетела вражеская авиация; к счастью, потери были небольшие. Марокканцы два раза пробовали атаковать, но их останавливали пулеметным огнем. В полдень наступило затишье, а час спустя фашисты открыли огонь с шоссе.
— Наверное подвезли резервы…
Второй залет авиации. Наша батарея вдруг замолкла. Льянос кричит в телефон:
— Держимся. Пришлите…
Он бросил трубку, не договорив — с шоссе идут танки. Льянос нервничает.
— Это они называют противотанковой пушкой? Курам на смех…
Бомбометчики поползли навстречу танкам. Один танк повредили. Пушка все же начала работать. Танки остановились, постреляли и ушли назад. Льянос кричит Бернару:
— Я тогда не договорил — слышимость была плохая. Пришлите, если можно, авиацию…
Двадцать минут спустя снова показываются танки. Солдаты ползут с шоссе. Почему пулеметы молчат?.. Льянос кричит Бернару:
— Сморкачи, так вы работаете?
Фашисты подошли к сторожке. Если сейчас двинутся марокканцы, могут отрезать… Чорт бы их взял, где авиация? Почему 1-й батальон не двигается?..
— Бернар, голубчик, живее!..
— Марокканцы!..
В штабе корпуса, не умолкая, трещит телефон.
10 часов 15. Возле Навалькарнеро авиация обнаружила автоколонну — около тридцати грузовиков.
10 часов 40. В районе Брунете спокойно.
11 часов. От Араваки по шоссе продвигается примерно батальон. Сейчас их будут бомбить.
У генерала глаза распухшие — он не спал три ночи. Карта на столе засыпана пеплом: генерал закуривает одну папиросу о другую.
— Ясно, что резервы сосредоточены вокруг Навалькарнеро. Я говорил Росесу, а он спорил…
Он шагает из угла в угол.
— Позвони Маркесу, пусть кончают.
— Осторожно!
Маркес нагнулся — стреляли с шоссе. Льянос ему издали крикнул
— Отбили!
Он смеялся, забыв тревогу дня. Маркес сказал:
— Это хорошо, что отбили. Но здесь оставаться нет смысла — клин слишком тонкий, да и коммуникации отвратительные. Как стемнеет, отведи батальон на исходные позиции.
Льянос, растерявшись, спросил:
— То есть как отвести?.. Значит, не наступаем?
— Хотели только пощупать. А с воздуха в это время наблюдали — откуда они начнут подтягивать резервы. Понимаешь?
Льянос ударил тростью куст.
— Понимаю.
Утро. Льянос моет в речке ноги. Рядом Хуанито стирает рубаху.
— Переса жалко. Хорошо пел…
Переса убил осколок бомбы. Хуанито с ожесточением выжимает рубаху. Льянос молчит.
— А все-таки авиация — дерьмо! Конечно, человека убить они могут. Но позицию им ни за что не занять. Летают…
Он глядит на Льяноса и снова начинает терзать рубаху.
— Переса жалко. Он все насчет жены беспокоился: ждет или не ждет. А выходит, лучше не ждала бы…
Льянос не отвечает.
Весь день он проходил угрюмый, ни о чем не думал, не разговаривал с товарищами. Вечером вдруг вспомнил, что не обедал, и достал сухари.
Они спят на сене; в домах — духота. Жарко, разделись догола. Комары изводят, пищат над ухом. Льянос лег и вдруг вспомнил, как бомбили деревню. Женщины часто плачут. А отчего?.. Может быть, у них чувств больше?.. Льяносу тридцать шесть лет. Он всегда жил один; хотел жениться, давно — ему тогда двадцать лет было, но девушка передумала. У нее тоже были черные глаза. А руки другие — темные. Мать Льяноса ее звала «Смуглянкой». Мать, наверное, плачет. Он ей ни разу не написал. Сейчас она гладит белье или штопает: она не может сидеть без дела, — то козу чистит, то поливает грядки. Пришли соседки, она жалуется: «Мой-то пропал»…
Льянос пошел в дом. разыскал лист бумаги и сел писать письмо.
«Дорогая мама! Ты за меня не волнуйся, я живу далеко от фронта. Здесь большой сад, прохлада, много птиц и цветов. Я не знаю, что тебе еще рассказать. Я сейчас вспомнил, как я лежал больной, а ты мне принесла огромную грушу. Где ты ее взяла? Я потом никогда не видал таких груш. Напиши мне, как ты живешь? Коза твоя еще бодается или нет? Я, сколько помню, у тебя козы всегда бодаются. Это оттого, что ты их распускаешь, у них нет дисциплины. Я скоро приеду, тогда увидишь, какой я стал красивый и важный. Спокойной ночи, мама!».
Он писал это письмо, как трудное сочинение, ворочал губами, сосал карандаш, а написав, пошел назад, на сеновал. Бойцы спали. Какая-то собаченка скулила возле изгороди. Льянос поглядел на нее, почесал щеку и сказал:
— Ну, что тут поделаешь?.. Давай спать!
Бернар смотрит — кругом камни, камни, ничего, кроме камней. Если прищурить глаза, камни оживают, становятся замком, всадником, стадом. Яркий свет дрожит. Камни растут, ворочаются, двигаются. Ни травинки. Как здесь живут люди?
Шофер говорит:
— Я сказал Пепите — кончится война, поженимся,
Бернар улыбнулся. Для него эта земля — пулеметы, атаки, стратегические пункты. А на ней живут люди; влюбляются, женятся, рожают детей. Вот и здесь живут, среди этих камней, доят коз, дарят девушкам бусы, умирают от старости. Разве не смешно?
Они высоко поднялись. Вдалеке виден Мадрид: он кажется игрушечным. Вон там фашисты. Они тоже сейчас смотрят на Мадрид… Надо сосчитать: ноябрь, декабрь, январь, февраль, март, апрель, май, июнь… Теперь скоро! Маркес вчера сказал: «Будем наступать»…
— Свернуть или прямо поедем? Они здесь постреливают…
Бернар говорит:
— Как знаешь.
— Крюк большой. Чего там, проскочим!..
Шофер разогнал машину и весело крикнул:
— Сто тридцать!
Снаряд разорвался перед машиной. Бернар потом ничего не помнил, кроме яркого света — свет дрожал. Его отнесли в крестьянский дом; там помещался штаб батальона.
Он то приходит в себя, то снова впадает в забытье. Что с шофером? Надо известить Маркеса. Обидно — как раз, когда все начинается!..
Тусклая лампочка мигает. Бернар смотрит на свет: тогда не так болит. Как будто рвут тело клещами… Почему стучат? Опять Жермен переставляет буфет. Бернар просит: «Жермен, не нужно!» За стеной голоса. У нее снова гости…
— А мясо вам давали?
— Какое там мясо! Горох. Мясо офицеры кушают.
— Как население относится к фашистам?
— Молчат. Они чуть что — к стенке. Весной было крушение возле станции Гумиэль. Так они схватила начальника станции и…
Кто-то кричит:
— Врешь! Отпа…
Теперь все тихо. Бернар напряженно думает: кто ест горох? А за стеной человек чавкает. На лице Бернара мухи, он ее может их согнать — стоит двинуть рукой, как все внутри разрывается. Он закрыл глаза. Он следит за одним: как по его лицу передвигаются острые лапки.
Он попал к фашистам. С него содрали кожу, а теперь щупают. «Рост один метр семьдесят два. Годен»… Бернар говорит Жермен: «Значит, снова еду». Ома смеется: «Глупости, ты болен, у тебя жар, надо принять аспирин». Почему она покрасила волосы? Она теперь похожа на тетю Луизу. Он не знает этой квартиры. Должно быть, она переехала. Он спрашивает, она опять смеется: «Ну да, мы в Монпелье». Почему в Монпелье? Это очень далеко от Мадрида. А машина делает сто, нет, сто тридцать… Жермен легла рядом. Теперь ночь, надо спать. Вдруг приходит человек в берете. «Познакомьтесь, это мой муж». Бернар спрашивает: «А он не фашист?» Она смеется, и муж смеется. Какой он муж, это шофер! Значит, его не убили. Но шофер хотел жениться на Пепите из Эскуриала…
Наверное, он болен. Голова тяжелая… А здесь что?.. Нет, нельзя шевельнуться — грудь, плечо, рука… Его только что ранили. Как глупо вышло! Надо было свернуть… Но это ничего, он принял аспирин, сейчас все пройдет.
Они зашли справа… Давай триста! Чорт, лента кончилась… Сюда! Ах, коровы! Получили? Еще? Хорошо, вот вам еще! Еще!
Бернар вскрикнул. Вошел санитар:
— Потерпи. Сейчас машина приедет.
Бернар поглядел на него и тихо ответил:
— Отбили.