Штаб колонны помещался в бывшем монастыре. На стене висел образ пылающего сердца Иисуса, а под ним план города, исчерченный красным карандашом. Землемер Флоренсио сидел на низком церковном стульчике, вытянув непомерно длинные ноги. Кругом валялись кадильницы и патроны.
— Зачем молоко? Я сказал — молоко только для детей. Убери!
Он жевал сухой хлеб и ожесточенно водил карандашом по карте. Кто бы мог подумать, что мечтатель из пыльного захолустного Сиуда Реаля станет командиром? Он писал памфлеты на губернатора, безнадежно влюблялся в жен мукомолов и виноторговцев, говорил акцизным чиновникам, засыпавшим от духоты и скуки, о великих принципах федерализма, а потом сел на коня и с отрядом крестьян помчался по степям Ла Манчи.
В штаб пришел Люсиро — наборщик и командир батальона «Пасионария».
Люсиро сказал:
— Надо заложить мину, другого выхода нет. Зря снаряды расходуем, — они сидят внизу и смеются.
Флоренсио встал. Это высокий человек, с длинным изможденным лицом, с острой бородой и мутными блуждающими глазами. Он посмотрел на низенького Люсиро сверху, как на ребенка:
— Слушай, Люсиро, там женщины… Наши женщины, их женщины. На нас теперь смотрит весь мир. Ты знаешь, как об этом будут писать через сто лет? «Мирный народ — пастухи, гончары, виноделы, они сражались против могущественной армии»… Нет, мы ее замараем высоких страниц кровью невинных!
Он говорил глухо, торжественно, сам прислушиваясь к своему голосу, и Люсиро на минуту поддался его словам. Потом Люсиро опомнился:
— Это все разговоры. А они пока что продвигаются. Надо, наконец, на что-нибудь решиться.
Но Флоренсио не слушал. Он вытер рукавом высокий лоб, снова сел на стульчик и, отвернувшись от Люсиро, начал бормотать:
— Я в Вальдепеньясе убил Мартина… Мы с ним жили, как брат с братом. Он пошел с фашистами, и я его застрелил… Но здесь женщины… Женщины!.. Это они хитро придумали… Очень хитро…
Люсиро, отчаявшись, крикнул:
— Заложить мину — раз, авиацию — два.
Флоренсио не ответил. Люсиро постоял еще и вышел. В коридоре его ждал Бернар.
— Ну, как?
Люсиро махнул рукой.
— Женщины! А у меня что, нет жены? Я тебе говорю — перережут нас всех, как собак. Идем пить кофе.
Алькасар казался мертвым: камни, мусор, столпы пыли, пронизанные солнцем. В одном из погребов полковник проверял пулеметы. К нему подошел фельдфебель, бледный, обросший курчавой бородой, с глазами яркими от голода и страха:
— Люди просят…
Он поперхнулся коротким горячим словом: «хлеба». В темноте кричала роженица. Сверху доносились беззаботные звуки «Марша Риего». Прогрохотал снаряд, как поезд по мосту. Не глядя на фельдфебеля, полковник ответил:
— Людей здесь нет, здесь солдаты. Можешь итти.
За мешками с песком, в плюшевых креслах дремлют дружинники. В полусне они судорожно сжимают раскаленные стволы винтовок. Иногда один вскакивает и стреляет в камни. По пустой площади, роняя язык, кружится плешивая собака. Нестерпимо жарко.
Люсиро спрашивает:
— Кто ответственный?
Ему показывают — Педрито. Это смуглый красивый подросток, похожий на цыганенка. Он спит в качалке под большим зеленом зонтиком.
— Зачем зря стреляете?
— Если не стрелять, они там зажиреют.
— Плюют они на ваши пули.
— Вот я тебе сейчас покажу, как они плюют…
Педрито выбежал на площадь. Он старательно целится. Выстрелить он не успел — винтовка выпала из рук, ноги расползлись: пуля попала в щеку.
На минуту все ожило: крики, выстрелы, звон стекла. И снова тихо. Бойцы отворачиваются друг от друга: в глазах злоба и стыд. Пронесли Педрито: вместо глаза — кровавая впадина. Глухой голос диктора: «На эстрамадурском фронте мы захватили две походных кухни»… Залихватские звуки марша. Духота.
— Все равно им крышка — у них хлеба нет!..
— Из Барселоны выслали две колонны…
— Скоро все кончится…
— Я в штабе был… Только это тайна, никому!.. Их снизу взорвут.
Сгибаясь под пулями, крадется боец; глаза его блестят, рот приоткрыт. Он шепчет:
— Взорвут? У меня там сынишка… Шесть лет ему.
Флоренсио в темной келье вспоминал свою молодость: зной степи, сухую растрескавшуюся землю, жужжание мух, мечты о Перу, о славе, о женщинах. Прожекторы впивались в развалины Алькасара; война казалась театром.
Люсиро развернул большую карту, Флоренсио замотал головой:
— Погоди! Все изменилось — они просят прислать им священника.
Люсиро развел руками:
— Доигрались! А мороженого они часом не просят?
— Брось шутки! Я только командир одной колонны. Но я говорил с командующим сектором. Я говорил с Мадридом. Если мы откажем, общественное мнение Европы возмутится. Ты думаешь, Толедо сейчас маленький провинциальный город? На нас смотрит вся Европа…
— Пошли ты Европу к чорту! А Мадриду надо сказать, чтобы вместо попа прислали авиацию — сотню бомб…
— Ты знаешь, Люсиро, кто ты? Фантазер, поэт, Дон-Кихот! Ты живешь в абстрактном мире. Они хотят причаститься, они накануне гибели, а ты говоришь «бомбы». Потом — если бомбы не разрушат подземелий, они бесцельны. А если разрушат…. Но мы обязаны спасти женщин. Даже если нам суждено погибнуть…
Ройо вышел на площадь; он с удовлетворением осматривает груду камней:
— Здорово мы их раздолбали!
Рядом фашистский лейтенант:
— Красная сволочь! Сын потаскухи!
Стрелять нельзя: перемирье. Ройо отвечает:
— Сам ты сын потаскухи и к тому же дурак!
Подошли другие дружинники. Лейтенант кричит:
— Бандиты! Мы за бога и за народ.
— Бога можешь себе оставить, а за народ мы.
— Врешь, мы! Подлецы — курят, а мы вторую неделю без табака…
Ройо молча вынимает пачку папирос. Лейтенант закуривает.
— Попа выписали? Значит, решили умирать?
— Скоро придут наши, тогда мы вам покажем.
— Жди второго пришествия!
— Ваши бегут, как зайцы.
— Враки! А ты почему бороду запустил? В рай хочется?
— Чем прикажешь бриться? Саблей?
Один дружинник вынимает из кармана пакет с ножиками для бритвы:
— Держи, собака! Побрейся перед смертью.
Лейтенант берет ножик и заботливо кладет его в карман.
— Скоро мы вам перережем шею.
Па площадь вышел священник. Одет он в штатское. Ройо хохочет:
— Отпустил им грехи?
Священник пугливо озирается и подымает дряблый кулак.
Лейтенант дает Ройо конверт:
— Жене полковника — она у вас, в городе.
Выстрел — перемирье кончено.
Флоренсио читает:
«Дорогая супруга! Я здоров и уповаю на господа…»
Кто-то спрашивает:
— Арестовать?
Флоренсио долго шагает по тесной келье.
— Отнеси письмо. Если они звери, мы обязаны быть благородными. Мы предадим суду полковника: он нарушил присягу. Я его сам расстреляю. Но жена… Женщина… Или ты забыл, что мы испанцы?
Ночью Флоренсио позволила: ранен Люсиро. Флоренсио пошел в госпиталь. Он глядел на горячечное лицо Люсиро и молча шевелил губами. Утром он сказал генералу:
— Пусть пришлют авиацию…
Из Алькасара выбежала женщина, жена бородатого фельдфебеля, который просил у полковника хлеба. Она держала за руку ребенка. Фашисты открыли огонь. Женщина упала посредине площади. Бернар пополз и дотащил ребенка до парапета. Мальчику было лет шесть-семь. Он бился и кричал. Бернар понес его в дом. Старуха засуетилась:
— Молока нет…
Мальчик схватил большой круглый хлеб, стал быстро есть и вдруг уснул с куском в руке. Старуха заплакала.
Утром в городе говорили:
— Закладывают мину…
— А заложники?
— Поздно спохватились — они в Македе…
— Брось, все равно им крышка!
Как всегда, завитые девушки кокетливо прогуливались парочками. Из окон торчали пулеметы. В длинных очередях старухи шушукались о чудодейственных слезах богородицы. Ройо разрисовывал знамя центурии Бакунина: солнце, тигр и букварь.
Бернара остановил старик:
— Француз? Я гидом был, водил французов… Вот сюда водил.
Бернар зашел в темную прохладную церковь. Пахло мышами и ладаном. Сначала Бернар ничего не видел, кроме туманных колонн. Потом глаза привыкли к темноте. Бернар вздрогнул — какая живопись! Бутылочная зелень, кармин одежд, жженая сьенна земли казались нестерпимо яркими. Он узнавал знакомый ему мир: рыцарей с чересчур длинными лицами, святых, похожих на эфебов, шутов, юродивых. Они корчились, кружились, рвались из золота рам. Бернар долго глядел на одного — борода, мутный, тоскливый взгляд. Флоренсио… Святые подставляют грудь под копье: воины держат мечи, как розы; небо зеленое, а смерть вся в серебре… К чорту!
Бернар повторил вслух:
— К чорту!
Старик заботливо прикрыл чугунную дверь.
— А туристам нравилось… Конечно, теперь другое, дело — война. Я так думаю — или мы их, или они нас.
Бернар раздраженно ответил:
— Все так думают. Поэтому сидят в качалках и ждут.
Старик усмехнулся
— Испанцев не знаешь…
Под вечер получили приказ — отвести бойцов назад: в семь часов прилетит авиация: расстояние между Алькасаром и позициями невелико; возможны ошибки.
Бернар спрашивает:
— Почему не уходите?
— Уходи, если тебе страшно. А мы посидим. Разве можно уйти? Они убегут.
— Никуда они не убегут — все пулеметы на месте.
Дружинники не послушались. Они сидели в креслах, под зонтиками, полные тоски и ненависти. Одна бомба убила троих. Никто не двинулся с места. Они ждали чуда: вот-вот, перепуганные самолетами, выбегут из-под земли капитаны, лейтенанты, фельдфебели. Они сидели, как охотничьи псы возле норы зверя, тяжело дыша, боясь шелохнуться.
Ночью Бернар говорит:
— Так ничего не выйдет… Надо атаковать.
— Это зачем? Все равно им крышка. Хочешь итти, иди. А нам не к спеху, мы подождем.
Все смеются.
По деревне метались марокканцы: они тащили петухов, медные ступки, скатерти. Разожгли костер: солдаты жарили козленка. Запахло можжевельником и жилье. Возле колодца, над опрокинутым ведром, голосила старуха: увели ее внучку. Араб с длинными редкими волосами на макушке кружился вокруг костра и вскрикивал: «Кгх… Кгх…»
В доме священника тучный майор ел яичницу. Привели девушку.
— Ружье у нее нашли.
Майор вытер салфеткой рот и лениво спросил:
— Говорить будешь?
Девушка глядела горячими злыми глазами.
— Веди.
Под окном раздался выстрел. Майор поморщился. Он ел теперь виноград, аккуратно выплевывая в руку кожицу. Потом он достал из саквояжа одеколон, помочил виски. День был длинным и утомительным. Попрежнему горланили марокканцы. Майор вытянул замлевшие ноги и стал думать о мирной жизни. Он вспомнил дворик в Кордове: журчание воды, прохладу, глицинии. Он задремал. Разбудил его денщик: приехал немецкий советник.
Немец брезгливо отодвинул тарелку с остатками еды и разложил на столе карту.
— Почему не на Торрихос?
Майор вздрогнул:
— Может, закусите? Ветчина здесь первосортная.
— Я вас спрашиваю — почему вы не повернули на Торрихос? Одна глупость за другой! И потом, что означает этот привал?
Майор поглядел на карту, на жесткие, ежиком стриженные волосы немца и встал:
— Сейчас выступим.
Из Толедо удалось уйти немногим: гарнизон Алькасара ударил в тыл. Легионеры выволокли раненых из лазаретов. Люсиро закололи на пустой белой площади. По дорогам бежали женщины, ночью горели крестьянские дома и африканская конница рубила отстававших.
На камне возле дома сидит Флоренсио. Его рубаха разодрана. Он часто дышит; видно, как двигаются ребра. Кругом лежат, измученные ходьбой, женщины. Бойцы пьют теплую воду и ругаются.
Флоренсио ничего не слышит. Он, кажется, еще не понял, что случилось. Он рассеянно смотрит на тела людей, на огни, на звезды. Вдруг среди спящих он увидел жену Люсиро. Он окликнул ее, она не отозвалась. Он подошел и рукой осторожно дотронулся до ее плеча:
— Муж где?
Она поглядела на него, но не ответила. Флоренсио ушел прочь. Возле грузовиков он встретил Ройо. Флоренсио сказал:
— Пулеметы поставишь здесь. Собери людей. Из Мадрида выслали колонну. Надо продержаться до утра.
— А ты что? В Мадрид?
Флоренсио махнул рукой. Он тихо пробирался среди спящих. Выйдя из деревни, он повернул на юг. Он долго шел в темноте; потом он увидел направо от дороги легионеров. Он лег и начал стрелять. Его окружили. Патронов больше не было. Он метнулся в сторону и крикнул. Солдат прикончил его прикладом.
Рассвело. Вдалеке розовеют башни потерянного города. Флоренсио лежит на колючей сухой траве. Мертвый, он кажется крохотным, как ребенок. Вокруг его лица суетятся кузнечики.