Ночью улицы Альбасете похожи на окопы. Темно, ямы, гуськом идут люди с винтовками. Кто-то кричит, что есть мочи: «Это есть наш последний»… Ледяной ветер.
В большом грязном кафе тусклая лампа расплывается среди дыма. Солдаты дремлют, разморенные теплом. Вопль (так на востоке кричит муэдзин):
Севилья, башни и ласточки,
Севилья, моя отрада!
Это поет Пако — земляк и приятель Маноло. Стиснутый овчинами, старый болгарин вот уже добрый час, не отрываясь, смотрит на маленькую выцветшую фотографию.
— Es gibt ja genug Mädels auf der Weit…
— Sta bene!
— Le travail ça me connait…
— A ja jestem zdrôw, jak byk…
— Está borracho о qué?
Степан Ковалевич держит на коленях крохотную шахматную доску.
— Хочешь королевами меняться? Пожалуйста! Завтра еду назад, в Лас Росас.
— А нас перебрасывают. Твой ход. Что ты?..
Степан встал. Полетели на пол короли и пешки.
— Анте!
Анте Ковалевич не похож на брата. Степан высокий, широкоплечий, тяжелые металлические глаза, мясистый нос, седые усы. Анте лет на десять, моложе. Он худой, удивленно моргает близорукими глазами, из-под шапки выползают светлые локоны. Они расстались восемь лет тому назад. Это было в Загребе. За Степаном тогда ходили шпики. Они стояли возле освещенной витрины часовщика. Шел дождь. Степан сказал: «Шрифт я оставил Марвичу. Мать обними!» Рука была мокрой от дождя, а за мутным стеклом большая секундная стрелка кружилась по циферблату. Потом Степан уехал в Америку.
— Анте!.. Да откуда ты?
— Из Загреба. А ты?
— Я из Филадельфии.
— Трудно было выбраться. Через Сплит… Смешно, Степан, вот и встретились! Ты где?
— В четырнадцатой бригаде.
— А я в двенадцатой. Вчера из Мадрида.
— Мать как?
Анте молчит. А Пако не унимается:
Севилья, башни и вороны.
Севилья, моя могила!
Вальтер говорит Степану Ковалевичу:
— Послали из Картахены двенадцатого. Ясно, что кто-то спер. Мы должны уезжать, а куда мы поедем без винтовок? Я позвонил Санчесу. Он отвечает: «Не волнуйтесь, все уладится» — наверное я попал, когда он обедал. Придется тебе с’ездить в Валенсию.
Уходя, Степан говорит:
— Брата увидишь, скажи, что я уехал.
— Какого брата?
Степан рассказывает.
— Братишка, кажется, ничего. А мать умерла.
Вальтер вдруг вспомнил: Келлер дал ему утром письмо. Когда Степан ушел, он вынул конверт. Из Парижа… Наверное что-нибудь о Луизе. Может быть, переслали ее письмо?.. Вальтер улыбнулся, но тотчас отложил конверт. Ее убили, он знает, что ее убили! Он заставил себя прочесть письмо: «Мы еще не получили ответа насчет твоей жены. Как только что-нибудь будет, — я тебе напишу»…
Стучат. Вальтер поспешно сует письмо под бумаги.
Худой, смуглый француз. Глаза у него розовые: не то он спал, не то плакал. Вальтер его допрашивает:
— Имя?
— Бланшон Жюль. Двадцать три года. Металлист.
— Был безработным?
— Нет, я у Пежо работал. Я в день сорок пять франков зарабатывал.
— Состоял в какой-нибудь партии?
— Нет. Погоди!.. В «Красном спорте» — я вратарь в команде.
— Газеты читал?
— Больше насчет кино…
— Почему приехал?
Он удивленно смотрит на Вальтера:
— Я тебе сказал — я у Пежо работал… Токарь…
— Это все?
— А что еще?
— Как решил ехать?
— Очень просто, пришел Дарю, слесарь, рассказал про Испанию. Я в кино собирался. Мы с Люси договорились встретиться возле кассы. Я ей сразу сказал: «Еду»…
— Почему приказа не выполнил?
— Я сражаться приехал, а не чистить картошку.
— Не хочешь подчиняться дисциплине, твое дело. Завтра отправим тебя домой. Можешь итти.
Он не уходит. Он смотрит на Вальтера то возмущенно, то нежно. Наконец, он говорит:
— Провинился? Хорошо, посади меня под арест. А назад я не поеду. Ты думаешь, я сдуру приехал? Я все передумал, только об этом не стоит говорить… Отошлете назад, я застрелюсь, очень просто. А я мог бы фашиста убить…
Он не выдержал и вытер кулаком глаза.
— Пошли меня к ним… С динамитом.
— Завтра обсудим, что с тобой делать. Ступай.
Француз утер пальцем нос, поднял по-военному кулак и вышел.
Вальтер прикрыл рукой глаза. Он устал: Уэска, Мадрид, бригады… На минуту все в его голове смешалось: письмо из Парижа, Степан, француз. Он бормочет про себя: «вздор!».
Пришел лейтенант Пиве:
— Ну, что, допросил мушкетера?
— Допросил. Он теперь будет и картошку чистить. Хороший парень. Я его сверлю глазами, а самого смех берет… Мальчишка! Ковалевич здесь брата нашел — в двенадцатой…
Пиве смеется:
— У меня братишка тоже просится, только молод — шестнадцать лет. Мушкетеры!
Вальтер тихо говорит:
— А у меня брат предатель.
Четыре дня спустя батальон Вальтера выступил на теруэльский фронт. Разместились в нищей деревушке. Ветер, крупа, холодно. В темных домах боязливо трещат сырые поленья. Ни вина, ни кофе, ни мяса. Одни старики остались. Одеты они постаринке — коротенькие штаны, на голове платок. Штаб помещается в бывшем доме священника. Вальтер пишет: он едва сгибает пальцы, застывшие от холода. На столе огромная церковная свеча, украшенная розанами. Прикрывшись, фиолетовой сутаной, спит майор Каншин.
Каншин приехал в Испанию вместе с Вальтером. Шутя, он отрекомендовался: «Зверь редкой здесь породы — русский беляк».
Когда-то Каншин сражался в степях Кубани. Ему было тогда двадцать три года. В знойный день молодая казачка гладила его мягкие шелковые волосы и плакала. Потом она пошла к колодцу за водой, а он уехал. Как в песнях поют — «кудри»… Теперь он лысый. Он любил тогда стихи Блока. Любил танцовать лезгинку. Потом он попал в Турцию, набивал папиросы, плавал на призы, мыл в духане посуду. В Париже он поступил на автомобильный завод — делал поршни. Он сдружился с товарищами: вместе ходили на собрания, Каншин громче всех пел: «C’est la lutte funale»… Он женился на француженке. О прошлом он вспомнил только недавно, когда товарищи заговорили про Испанию. Он сразу сказал:
— Еду. Я, так сказать, прошел школу. Могу пригодиться.
Прежде он сутулился, брился раз в неделю: все считали его растяпой. А теперь разве кто-нибудь подумает, что он простоял тринадцать лет в цеху? Как будто всю жизнь человек воевал. (Вальтер ему сказал: «Это твоя третья жизнь». Он поморщился: «Первая»).
Свеча то и дело умирает: фитиль тонет в воске. Каншин проснулся. Он смеется:
— Слушай, Вальтер, ведь это сцена из «Чапаева». Придется нам исполнить дуэт…
— Ты лучше скажи — пойдет бригада Мартинеса или не пойдет?
— А кто их знает? Могут пойти. Бойцы у него хорошие. Могут и назад побежать… Про нас когда-то французы говорили: «Их невозможно понять, это âme slave — славянская душа». Значит. считай, что здесь «испанская душа».
Вальтер прозевал — свеча погасла. Он шарит рукой — где спички, и бормочет:
— Вздор! Народ замечательный.
— Разве я говорю, что плохой? Только понимаешь. Вальтер, земля другая. В этом вся штука…
Вальтер рассердился:
— Земля всюду та же. А вот как быть с Мартинесом?
Хосе набрал хвороста. Он греется вместе с Каншиным возле огромного камина.
— Как по-испански «пулемет»? Не понимаешь? Из чего Педро стреляет?
— A! Ametralladora.
— Ну, этого я никогда не выговорю.
— А как по-русски «fascista»?
— Фашист.
Оба смеются. Хосе просит:
— Поговори по-русски! Ничего, что я не понимаю. Хочется услышать, как это говорят по-русски…
Каншин смущенно молчит; потом начинает рассказывать: он увлекся — наконец-то он нашел хорошего собеседника.
— Зима у вас не настоящая. Что это такое — пойдет снег и сразу растает, вроде как в Париже, скучно! У нас снега вот сколько и крепкий… Я давно по-русски не говорил, отвык, а, конечно, хочется поговорить. Слова не такие, понимаешь? Возьми самое простое. Улица — Пречистенка, это в Москве. Я тебе сейчас все переулки скажу: Левшинский, Штатный, Мансуровский, Еропкинский, Мертвый. Всеволожский… Один, кажется, забыл. Или птицы… По вашему: «пахарос». Есть малиновка. Есть иволга. Есть трясогузка. Понял? А имена какие! Вот я — Каншин. Вы говорите «Канчин». А я, между прочим, Вася. Повтори — Ва-ся. Красиво? Или еще: Таня, Катя, Маруся. Это все — даты. Забыл я, конечно, что и как, но было замечательно. Вот ты — Хосе, попросту говоря, Осип. Ничего, тоже красиво. Теруэль… Это я понимаю…. Испания! Красоты у вас сколько хочешь. Скалы, пропасти, ущелья, замки. Поэзия… Но слушай, Осип, если взять, к примеру, березовый лесок и чтобы летом, когда солнце… Все белое-белое, весело, разная чертовщина кричит, долбит, скандал, и речка, скажем, даже небольшая… А как все пахнет!
У Каншина голос такой убедительный, что Хосе невольно поддакивает. Потом Хосе спрашивает:
— Когда у вас была война, ты много фашистских городов взял?
Каншин сразу помрачнел. Он грустно глядит на свои темные заскорузлые руки:
— Теруэль надо взять, вот что!..
Сбили фашистский истребитель. Летчик, немец спустился на парашюте. Вызвали Вальтера как переводчика.
— К какому аэродрому вы прикреплены?
Летчик глядел на Вальтера исподлобья. У него были светлые волнистые волосы, лицо красное от солнца, синие глаза.
— Зачем мне отвечать? Все равно меня убыот.
Вальтер усмехнулся:
— Республиканцы не убивают идейных.
Летчик нервничал, вытирал платком лицо, испуганно оглядывался по сторонам. Потом он робко попросил папиросу, закурил и вдруг пробормотал:
— Все-таки вы не армия, а красные бандиты!
(Он повторил фразу, прочитанную накануне в газете.)
Вальтер невольно им залюбовался, летчик походил на молодого хищника. Но минуту спустя летчик залепетал.
— Правда, меня не убьют?
У него был озноб надменности и страха. Он прославлял фашизм, а потом говорил:
— Я сейчас нарисую план сарагосского аэродрома…
Вдруг он выкрикнул:
— Марксисты не доросли до понятия человека.
Испанский полковник грустно улыбнулся:
— Спросите, у него есть родственники в Германии?
Летчик заплакал. Вальтер схватил бумаги, полистал их и сердито буркнул:
— Вздор!
Высморкавшись, летчик ответил:
— Мать и две сестры. В Вернигроде…
На одну минуту перед Вальтером встало детство: запах елки, сизый туман, коньки. Он быстро отогнал эти мысли и сказал:
— Успокойтесь. Полковник вас спрашивает, какие именно города бомбила эскадрилья Фейхтера?
Ветер кружил столпы колючего снега. Люди бежали вперед, как слепые. Буря покрывала дробь пулеметов. В полдень батальон Вальтера занял высоту 1215. С запада наступал 4-й батальон — молодые крестьяне из округа Куэнка, никогда дотоле не бывшие в бою. Они заняли поселок Санта-Ана. Они замерзли, измучились. В деревне они достали вина, развели огонь и уснули. К вечеру фашисты ворвались в Санта-Ану и перебили спящих.
Вальтер кричит в телефон:
— Командир четвертого… Алло!..
— Не отвечают. Боюсь я за них. Если Мартинес не двинется…
Каншин говорит;
— Я сейчас туда поеду. Этого Мартинеса не поймешь — то весь день сидит в штабе, ковыряет во рту зубочисткой, то лезет под пули, как унтер.
— Смотри, ты не лезь. Говоришь про Мартинеса, а сам… Глупо!
Каншин весело отвечает:
— Разумеется, глупо.
Мартинес выслушал Каншина и сказал:
— Насчет Санта-Аны я предвидел. Ничего из этого не выйдет…
Они поехали на позиции. 3-я рота должна была взять возвышенность над дорогой. Прежде там была часовня; ее снесли снаряды. Снег на минуту перестал падать, просветлело. Каншин в бинокль увидел фашистов: они петлями сбегали с горки.
Каншин кричит:
— Ушли! Надо скорей!..
Лейтенант пожал плечами:
— Не пойдут.
Каншин смотрит — хорошие ребята, смеются…
Ветер снова хлещет лицо жестким снегом. На гору бежит Каншин, за ним человек сорок. Скользко: камни под ногой срываются вниз. Люда падают, ползут на четвереньках. Фашисты открыли с дороги ружейный огонь. Каншин кричит:
— Ложись!
Еще немного! Вот и камни часовни… Боец говорит Каншину:
— Закрепляться?
Тот переспрашивает и вдруг падает — пуля попала в живот.
Его долго волокли вниз: потом положили на грузовик. Перевязочный пункт помещался в крестьянском доме. Дым от печи, холодно. Каншин лежит на черном щербатом столе.
— Здесь ничего нет. Придется оперировать без наркоза…
Он ни разу не вскрикнул. Только под утро открыл глаза и по-русски сказал:
— Пить!
Санитар не понял и покрыл Каншина еще одним одеялом.
Вальтеру сказали по телефону:
— Часовню заняли. Но пошла только 3-я рота, фланги оставались неприкрытыми, так что ночью мы ее очистили. Потерь у нас мало. Твоего ранили — майор Канчин или Кончин. Погоди, здесь говорят, что он умер, значит считай, что убили.
Каншина хоронили 30 декабря. Из деревни пришли крестьяне. Одна старуха причитала: «У него, говорят, жена!» Цветов не достали: кто-то принес сосновых веток, их перевязали красным лоскутком — вышло вроде венка. Утро было ясное и холодное. Рыжие голые горы, дома без окон, над ними дым, как дыханье. Долго рыли могилу: земля была жесткой, ярко-рыжая земля. Вальтер вдруг вспомнил, как Каншин ему сказал: «Земля другая», и помутнели люди, дома, горы… А рядом с ним толстяк Пако всхлипывал, как ребенок.
Встречают Новый год. Утром приехал грузовик с почтой: много пакетов — это все подарки к празднику. Разбирает посылки Ян, старый поляк, шахтер.
— Мариусу Леграну из Марселя.
— Давай сюда!
— Владиславу Стрижевскому из Парижа.
— Убили его.
— Степану Ковалевичу из Валенсии.
— Ты что, не знаешь? В госпитале…
— Жюлю Бланшону из Бельфора,
— Третьего дня убило.
— Карлу Машеку из Праги.
Никто не отвечает. Ян угрюмо говорит:
— Читай теперь ты. Я не разбираю…
Вот и Новый год.
— За победу! За Испанию!
Они поют песни — французы, болгары, поляки, немцы, — мирные непонятные песни: о любви, о деревьях, о свадьбах. Вальтер забился в угол, молчит, ничего не пьет.
— Вальтер, спой что-нибудь…
Он поет по-немецки песню. У него глухой, надтреснутый голос:
«Нет, мы не потеряли родины.
Наша родина теперь Мадрид»…
Пако говорит:
— Хорошая песня! Про девушку?
— Про родину.
Пако улыбается:
— А у меня дома теперь тепло…
Он зачинает завывать:
«Севилья, твои башни и ласточка,
Севилья, моя отрада!..»
Вальтер налил в большую чашку коньяку и говорит:
— Вздор!