Маноло растерянно оглядывает улицы Барселоны. Сколько народу! На террасах кафе люди пьют вермут. Играет шарманка. Кажется, ничего не изменилось с тех пор, как он уехал.
Маноло сел за столик. Прежде он часто бывал в этом кафе. Он улыбается — хорошо! О чем они говорят?
— Там дают две песеты за каждый добавочный час…
— Если Франсиско не порвет с ней, я перееду к брату…
— Мне яйца привозят из Игулидада…
Легкий ветерок с моря. Прошли, обнявшись, две девушки, поглядели на Маноло и фыркнули. Он все еще улыбается.
— Маноло! Откуда?
Это Грау — секретарь союза рабочих транспорта. Не дождавшись ответа, Грау говорит:
— А здесь что творится! Вчера они сняли с трибунала наш флаг. «Кропоткин» приехал? Скажи ему, что завтра в шесть совещание. Я пошел — надо всех предупредить.
Маноло рассердился. Убили Муньоса. Забрали у фашистов два броневика. Теперь бригаду перебрасывают на арагонский фронт. Обещали дать автоматические ружья. Есть о чем поговорить. А он убежал!..
Все теперь злит Маноло: и цветы в витринах, и нарядные женщины, и медовые блики освещенных окон. Надо сейчас же пойти насчет ружей…
— Никого нет — ушли.
— Вермут пьют?
Сторож гладит сонную кошку.
— Кто их знает, может быть, пьют…
Перед под’ездом мешки с землей.
— Это зачем?
— Бомбили.
Маноло так захохотал, что кто-то в страхе унесся прочь:
— Это кота бомбили. А вас еще побомбят — двести кило на каждого дармоеда.
Маноло ушел. Сторож бежит к соседям:
— Фашист приходил, говорит: «Все разнесем!»
Маноло кидает монету: орел или решка? Угадал — значит Кончита дома.
Она ничуть не изменилась: светлые волосы: на лбу чолка; бегают проворные пальцы (она хорошо шьет).
— Кончита!
— Погоди!.. Сумасшедший… Дай на тебя посмотреть!
— А на что тут смотреть? Жив — и точка. Слушай, Кончита…
Он боится спросить. Сколько раз он думал об этой минуте! Сейчас она скажет: «Дура я, чтобы ждать»… Он сжал ее руки.
— Пусти! Больно… Не видишь, что ждала?
Он виновато целует ее руки, а потом замирает, большой, неуклюжий, пристыженный.
— Мне все говорили: глупо ждать, два раза молодой не будешь. А я вот ждала.
Она думает, что Маноло ее похвалит. Но он задумался. Он стоит у окна. Двор, балконы, сушится белье, ребята… У Муньоса осталось четверо…
— С Муньосом глупо вышло… Хоть бы в бою, а то на отдыхе — бомбили.
Кончита не знает, о ком он говорит. На минуту она стала грустной. Потом обнимает Маноло:
— Ты сегодня со мной? Правда? Сейчас поужинаем, потом пойдем в кино, потом…
Он вскочил, прижал ее к себе.
— Сумасшедший!.. Я теперь тебя боюсь.
В кино стреляли гангстеры. Актеры смешно держали ружья, и Маноло сказал:
— Балаган.
На него зацыкали. Тогда он положил голову на плечо Кончиты и сразу уснул.
— Бедный!.. Идем домой.
Он проснулся среди ночи и удивленно оглядел комнату, зеленую от луны — открытки на стенах, пену кружева, крохотную женскую руку. Что за ерунда? Где он? Приподнявшись, он увидел раскрытые глаза Кончиты.
— Маноло, я еще ничего не успела тебе сказать, а завтра ты снова уедешь. Знаешь, сколько мы не видались? Семь месяцев.
Она путается и говорит про все сразу:
— За мной Бахес ухаживает. Он в отделе военной промышленности. Помнишь, он ходил с Тересой? У него пробор посередке… По-моему он противный, но его теперь все уважают. Они хотят тебя затереть, пользуются, что ты на фронте. Конечно, Тереса — дура, но она повторяет за другими. Она мне заявила: «Маноло храбрый, но для руководства он не годится — он легко поддается влияниям». Понимаешь? Я рассказала об этом Бафарулю, он ничего не ответил. Считается, что Бафаруль твой друг, а я его отсюда едва выставила. Пришел будто бы спросить о тебе, потом с нежностями: «Тебе одной скучно». Хосе звал меня в театр, я не пошла — начнут болтать. Вот о Тересе все говорят, что она спуталась с Мартином. Представляю, что скажет муж, когда приедет. Конечно, одной трудно… Теперь настоящих заказчиц мало, я беру переделки. А ты не можешь себе представить, как все вздорожало! Кофе можно достать только на Пасео и сорок песет кило! Говорят, что это спекуляция. Пепе заработал на мыле триста песет. Элиос рассказывал…
Маноло вздрогнул. Он давно не слушает Кончиту. Элиос!..
— Его брат побежал. Давно, у Македы… Я его пристрелил.
Кончита боязливо смотрит на широкую руку Маноло. Она замолкла. Он тоже молчит. Ему хочется сказать Кончите что-то очень важное, но он не знает, с чего начать. Кончита робко гладит его руку:
— Маноло, о чем ты ее сейчас думаешь?
— Не знаю… Я до тебя зашел насчет ружей. Сволочи — семь часов и никого, один кот заседает! Мало вас здесь бомбили! Что вот такой Элиос делает? Да по сравнению с ним его брат — герой. Побежал, это правда. Так разве там, как здесь?.. Антонио помнишь? Гитариста? Это еще в самом начале… Кишки вырвало. Да и вообще!..
Он обнимает Кончиту угрюмо, почти злобно.
— Сумасшедший!.. Маноло, что с тобой?..
Все стало розовым: и кружево на столе, и обои, и пальцы Кончиты — светает.
Матео контузили возле Араваки. Он оглох. Его хотели отослать домой, но он упросил Маноло — его оставило в бригаде. Он идет по Рамбле. Ларьки с цветами: туберозы, магнолии, ландыши. Продавцы певчих птиц. Птицы в клетках свистят, чирикают, щебечут. Матео чуть наклонил голову набок. Он жадно разглядывает птиц; ему кажется, что он слышит их пение. Мир в его сознании еще наполнен звуками: поют трамваи, смеются девушки, газетчики кричат: «Еl Noticiero! La Noche!» Но стоит закрыть глаза, как сразу наступает молчание. Он где-то в степи; летний полдень; только цикады верещат (этот звук непрерывен и назойлив; ночью он преследует Матео). О чем говорят эти люди? О фашистах? О Мадриде? О Маноло?
Матео вспоминает последние звуки, услышанные им в жизни — грохот снарядов. Он знает эти звуки, он мог бы о них говорить, как мадридский старик о своих зверях…
Уличный певец. Вокруг стоят любопытные. Солнце. На домах блеклые флаги.
Ее губы говорили: нет.
Ее глаза говорили: да.
О, Лолита, моя Лолита…
Все подтягивают. Матео помнит песню: ее пели на улицах Мадрида. Наверное, ее поют и здесь. Матео подхватывает:
Это есть наш последний…
Убежал певец, разошлись зеваки. Только один мальчишка остался; он стоит с поднятым кулаком. А Матео поет. У него голос чистый и звонкий.
— Митинг о поднятии военной промышленности? Но почему от UGT три оратора, а от CNT два?[2] Речь идет о новой политической интриге…
Это говорит Химено. У него изможденное лицо. Когда он упоминает о кознях противников, его рот скашивает нервный тик.
«Кропоткин» просит слово. Он откашлялся, поправил локоны.
— Конечно, на первом месте должны стоять наши принципы. Маноло иногда забывает, что мы не солдаты, но вольные дружинники. Однако военная промышленность заслуживает нашего внимания. Трудно воевать без снарядов…
Химено перебил его:
— Ты оторвался. Своим-то они дают снаряды! Надо поставить вопрос ребром.
— Дай мне договорить! Мы одну деревню взяли. To-есть потом они ее снова заняли — так все время, это страшное дело! Я с Маноло был. Возле церкви — расстрелянные: женщины, две девочки… Маноло от злобы ревел. Я ведь не военный, я вообще этого не могу видеть… Они на стене написали: «Мы перебьем всех русских!» А какие они русские? Крестьяне. Там наши были, анархисты. По моему, Химено, надо найти компромисс, не то они нас всех перебьют. Такой марокканец получил пять песет и режет всех без разбора… Я недавно говорил с Маркесом…
Химено засмеялся:
— Ты, «Кропоткин», младенец! Ты знаешь, о чем мечтает такой Маркес? Как бы нас посадить за решотку. Мы с тобой вместе сидели в тюрьме. Тебе я доверяю. Ты должен следить, чтобы Маноло не снюхался с коммунистами.
«Кропоткин» закрыл руками лицо:
— Я с Маноло под пулями был… Разве это можно забыть?
Педро выслушал Маноло и усмехнулся:
— Автоматические ружья? Кое-что есть. Но нельзя выпускать. У них здесь тысячи три вооруженных, и гвардия с ними. Фронт фронтом, а все может решиться здесь.
Маноло выругался и ушел. В комитете его не захотели выслушать: обсуждался вопрос о коллективизации парикмахерских. Он отозвал в сторону Фоскаду. Тот начал кричать:
— Я вообще за то, чтобы отозвать наших бойцов. Зачем нам сражаться за какую-то демократию? Если фашисты придут сюда, мы будем защищать каждую улицу, каждый дом…
Маноло ответил:
— Хочешь бомбы кидать? Пожалуйста — поезжай в Сарагоссу. Эх, вы, не нюхали, что такое война, а треплете языками! Точка.
Тишина, ковры, бронза. Толстяк вынул из несгораемого шкафа сигары.
— Гаванские. Вы говорите, автоматические ружья? Это очень сложный вопрос, если угодно, это вопрос о взаимоотношениях между нами и центральным правительством, это, так сказать, разветвление основного вопроса, который…
Маноло сердито грызет горькую сигару. Наконец, ему надоело слушать ласковый бас толстяка:
— С ружьями как?
— Да я об этом и говорю. Может быть, при предстоящей реконструкции правительства, если нам удастся изменить соотношение различных секторов…
Маноло швырнул сигару на ковер.
Придется ехать без ружей! Он теперь идет, не глядя куда. Он забрел на окраину. Осталось еще два часа…
Ребятишки играют в войну. Одни спрятались за стену полуразрушенного дома, другие наступают. Защитники кидают в наступающих гнилую картошку. Маноло остановился; он увлечен игрой. Он кричит:
— Дурачье! Отсюда надо — с фланга…
Он перебегает через канаву. Ребята в восторге визжат. Летит картошка. Защитники, посрамленные, убежали в сарай. Выходит женщина, она качает головой:
— И ее стыдно тебе? Чему-нибудь хорошему научил бы, а он их учит кидаться картошкой…
Маноло сконфуженно улыбается. Он взял на руки малыша.
— Мы, мамаша, дикими стали, это правда. Твой красавчик? Вот бы мне такого!
Ребята обступили Маноло. Один надел его шапку; другой вытащил из чехла бинокль. Маноло смеется:
— Ты куда лезешь? К револьверу? Нет, брат, это не для тебя. Это, брат, такая штука…
Бьет семь. Вот и хорошо. Значит, едем! Забежать только к Кончите. Она скажет: «Сумасшедший!» А потом? Потом все спокойно — фронт.