I
Любопытные. Они выглядывают из теплушек. Все страшно непонятно и интересно. Огромный вокзал, и под стеклянными сводами десятки ревущих чудовищ. Вот привезли 155-м. орудия — недоумевают, что это? Сегодня утром они прибыли на пароходе из своей Сенегалии. Они еще не устали. Не научились безразличию. Они выходят из вагонов, прекрасные головы гордо закинуты назад, на овальных нежных лицах светящиеся глаза. У многих из них на руках обезьянки, такие же подвижные и любопытные. Только холодно и неграм и мартышкам; зябко жмутся они друг к другу.
Но вот они заметили на перроне земляков. Один с марлей вокруг головы, другой без ноги, третий густо и непрерывно кашляет. Новенькие что-то кричат им на своем резком, гортанном языке. Те отвечают. Я не понимаю слов, но я чую, что они спрашивают друг друга: «откуда?..»
Спросите любого парижанина — откуда и почему здесь сенегальцы? Он искренне ответит вам: «защищать Францию», или: «прельстились жалованьем», или, наконец: «любят драться». А сенегальцы вам расскажут, как в глухую деревню, среди лесной чащи, где они били зверя и закидывали уду, пришли белые. Белые схватили «Марабута» (духовное лицо) и сказали: «Или давайте нам солдат, или мы повесим „Марабута“». И увели их с собой, погнали на пароход, потом сюда…
А те трое уже были там. Они знают, что значит эта странная вещь с большим носом, на которую, улыбаясь, смотрят молоденькие. Они знают теперь, почему сенегальцев зовут «ударными войсками».
Они знают дождь и сырые окопы. Знают, что скоро издохнут эти обезьянки, солдат погонят под огонь и те, что вернутся, будут зябнуть, чахнуть и ждать конца. Ибо нет обратного пути в далекую прекрасную Сенегалию.
II
В Сан-Рафаэле лагерь сенегальцев. За фешенебельными отелями на пустынном берегу моря — африканская деревушка. Новичков учат. О, как они прилежны, как стараются передать каждый жест начальника! Зачем — они не знают, но какая выправка, как маршируют, как изображают атаку!
Учат унтер-офицеры и адъютант. Крохотные и уродливые «белые» — они стараются быть величественными. Они беспощадно жестоки. Горе тому, кто не поймет, что значит это движение руки. Все начальство — из «иностранного легиона» — немецкие дезертиры, испанские контрабандисты, французы-убийцы, главным образом убийцы, коллекция уголовных: торговцы белым товаром, громилы, палачи. Сенегальцы слишком послушны, слишком кротки, чтобы их могли посылать на смерть обыкновенные люди, для которых убийство еще не стало профессией.
Есть и другие учителя. Девочка лет двенадцати вечером учит сенегальцев читать. Они с увлечением хором повторяют урок, и то, что из букв выходят слоги, из слогов — слова, им кажется чудом. На книжке написано: «Начальное руководство для колониальных войск». Сенегальцы с улыбкой удовлетворения читают:
— Франция — любящая мать всех туземцев.
III
Спросите, сколько ему лет. Он подумает и ответит: «90». Другой скажет: «50», третий — «10». Почти все не знают своего возраста. Они умеют считать до десяти и показывают пальцами, сколько у них детей. Они не знают толком, где они. «У белых во Франции». «Нет, это не Франция, а Марсель». С кем воюют? «Не знаю». «С немцами». «Нет. Капрал сказал, что не с немцами, а с бошами». «С белыми». Почему? «У принца Пакаре (Пуанкаре) отняли золото», «Забрали Англию», — «потому, что всегда война».
IV
Большинство — идолопоклонники, но много мусульман. У всех амулеты: клыки кабанов, немецкие зубы, забавные деревянные божки. Дамы — рьяные католички, занимаются обращением негров на путь истинный. Очаровательная маркиза 3. уговаривала одного сенегальца:
— Позволь тебя окрестить. Я подарю тебе золотой крестик и много пирожных.
— А это не больно?
При большом стечении дам высшего общества — графинь X. и виконтесс У. — сенегальца крестили в церкви Мадлен.
Час спустя, сидя в светлой кондитерской Румпельмайера, негр, очарованный великолепием церемонии, обилием пирожных и добротой маркизы 3., шептавшей о «сладчайшем Иисусе», вынул маленького уродливого идола плодородия.
— Возьми, вот это бог. Я дарю тебе его, дарю за то, что ты — добрая. Проси у него, чтобы больше мужчин было и детей…
V
В Марселе, возле порта — ярмарка. Здесь всеми способами надувают «низшие расы»: сенегальцев, малайцев, аннамитов. Оловянные кольца с яркими стеклышками, золоченые кошельки, ленты. Вокруг палаток — толпы сенегальцев. Они благоговейно взирают на эти блага культуры и охотно дают за них все свои су.
Рулетка. Ставка — два су. Выигрыш — три, пять или (это почти невозможно) десять леденцов. Рядом лавочка, и в ней, без всякого риска, на два су дают десять таких же конфект. Высокий соммалиец в третий раз ставит. Он растерянно улыбается, глядя на хитрую машину. Достает еще монету, вздыхает, от волнения закрывает глаза. Наконец-то!.. И он убегает, сжимая в руке три яркозеленых леденца.
Впрочем, белые заботятся не только о развлечении черных, но и о спасении их души. Среди лавочек и балаганов — барак «Армии спасения». Негры, аннамиты, несколько индусов — видно, думавшие, что здесь цирк или кинематограф — растерянно переглядываются. Их учат петь псалмы. Потом сухощавая добродетельная дама говорит проповедь.
У входа одни малаец хитро подмигивает мне:
— Добрый капрал говорит: надо много убивать. Добрая дама говорит: не надо убивать. Я говорю: надо немного убивать.
VI
В Сан-Рафаэле возле каждого дома — столики. Обыватель, купив дюжину бутылок пива, открывает «кафе» для сенегальцев. Сенегальцы приходят компанией, очень вежливы, и платят столько, сколько спрашивают. А так как спрашивают много, то берут на всех — одну бутылку. Пива чуть-чуть на донышке, — зато сидят за столом, да еще часто вместе с хозяевами. Угощают хозяйку и в упоении скалят свои сверкающие зубы.
Француженки ими увлекаются. Светские дамы ходят под вечер в лагерь глядеть на их игры. Молодые сенегальцы, голые, в узких поясках, борются друг с другом, кувыркаются в траве, купаются. Действительно, они очень красивы, с девическими стройными телами.
Негры тоже заглядываются на белых женщин. Но они слишком простосердечны и наивны. Какая-то мастерица строит черному глазки; он удивленно смотрит на нее. Она толкает его — он вежливо сторонится. Это — новичок. Пожившие несколько месяцев во Франции уже умеют закатывать белки и целовать ручку.
В Марселе я встретил соммалийца, который покупал в палатке грошовую брошку и клетчатую нижнюю юбку. Он объяснил мне, что это для «дамы», которая прислуживает в кафе. Он принесет ей это сегодня и предложит стать его женой. После войны он повезет ее в Соммалию. Это — свадебные подарки. Прямо, ясно и понятно.
Порой за эту прямоту приходится жестоко расплачиваться. Возле Сан-Рафаэля жила молодая крестьянка. Муж на войне. Она сошлась с сенегальцем. Муж вернулся в отпуск, нежданно, вечером. Сенегалец выбежал навстречу.
— Тебе что?
— Я — муж.
— Нет, теперь я муж.
Француз кинулся на него. Защищаясь, негр отбросил мужа, да так удачно, что тот к утру помер. «Убийство сенегальцем французского сержанта». Убийцу судил военный суд. На суде он пытался объяснить:
— Тот прежде был. А потом она сама меня взяла.
Вины своей так и не понял. Его расстреляли.
VII
Сенегальцы очень подружились с русскими солдатами. Их сблизили детское прямодушие, наивность, гостеприимство. Говорили каждый по-своему, друг друга не понимая, но могли за бутылкой пива, приветливо улыбаясь, часами просиживать вместе. Русские поясняли:
— Ты не смотри, что он черный. Душа-то у него какая, вот на что смотри.
После революции французы обвиняли русских в «революционной пропаганде» среди сенегальцев.
— Помилуйте, послужили они месяц вместе, и теперь сенегальцы требуют себе тоже «soviet».
Оказалось, что под словом «совьет» сенегальцы понимали отпуск на родину.
Я знал одного русского солдата, который так подружился с сенегальцем, что посылал ему в госпиталь чай, колбасу и табак, приговаривая:
— Вот уж истинно!.. Сколько живу, а такого человека не видал. А только почему черный он?.. Премудрость…
VIII
Когда черные впервые слышат артиллерийскую канонаду, их охватывает невыразимый страх. Многие падают ниц, точно перед божеством. Но и потом этот страх не проходит. Пушки они зовут, как дети: «бум-бум», и при одном этом слове пугливо озираются. Они не боятся смерти и в рукопашном бою поражают всех отвагой; но «бум-бум» — это нечто непостижимое, таинственное и. ужасное.
Трудно заставить негров выйти из окопа под артиллерийский огонь. Вот что мне рассказывал один сержант:
— Вы и представить себе не можете, какая с ними возня. Приходится с револьвером выгонять. А я вот что придумал. Это у Дарданелл было. Я перед атакой семь человек повесил, и говорю: вот что будет с вами, если вы не выйдете. С ними иначе нельзя, — чтобы своими глазами видели. Ну и вышли.
IX
Зато когда выбегут, их никто не удержит. Скидывают обувь, бросают винтовки и с звериный ревом несутся вперед. У них большие, тяжелые ножи — ими они режут головы.
В плен не берут, и даже не понимают, что это значит. Когда сенегальцам поручили караулить поезд с пленными немцами, они спокойно и деловито всех перерезали.
У зарезанных выдергивают зубы: это — амулеты. Многие отрезают уши и нижут их в ожерелья. В госпиталь Фер привезли раненого сенегальца. Он держал что-то круглое в тряпке, думали — дыня или тыква. Когда начинались приступы боли, он зарывался под одеяло. К вечеру сестра полюбопытствовала и нашла голову немца. В бреду сенегалец еще впивался в нее зубами и грыз убитого врага.
X
Там, в Сенегалии, остались их жены. «Марабут» пишет за всех письма в африканскую деревню: «такие-то живы». Где-то черные жены слушают, есть ли еще в списке живых имя мужа. А в Марселе, на пустой площади, сидит сенегалец и, задумчиво глядя на чужое серое небо, заунывно поет. Я слышу только странные звуки: «чхе-кха». Капрал переводит:
Там, где полная луна
И шумит желтый тростник,
У меня жена Айша…
XI
Сенегалец Аличи — любимец всего госпиталя. Он уже выздоровел, но его не выписывают. Кто сумеет лучше ухаживать за больным, чем эта терпеливая черная нянька? Он убирает палату, чистит картошку, играет с ранеными в карты и наслаждается. Одна беда: в этой пасмурной Франции так холодно, бедный Аличи не может согреться! Он готов влезть в камин и скулит:
— Холодно…
Он раскладывает свои богатства — перочинный ножик, три перламутровые пуговицы и новенький карандаш. Он просит сестру:
— Напиши мое имя. Что ты написала? Значит, все могут узнать теперь, что я — Аличи?
— Аличи, почему у тебя сзади такая затейливая косичка?
Аличи лукаво улыбается:
— Это «гри-гри», от злого духа и от «бум-бум».
— А если я ночью ее тихонько отрежу?
Лицо Аличи сразу становится серьезным и мрачным. Глядя на сестру в упор, он деловито говорит:
— Тогда я тебя убью.
XII
На поросшей травой площади маленького южного городка я и пятилетняя девочка, оба мы с одинаковым любопытством разглядываем этого черного страшного человека. Он польщен вниманием, он старается порадовать нас. Показывает сначала трубку из кокосового ореха, потом бусы и, наконец, огромный, тяжелый нож, похожий на косарь.
— Этим ножом я режу «бошей».
Берет его в зубы, бежит. Потом машет им в исступлении, будто кося головы невидимых врагов, и дико, протяжно рычит.
Девочка пугливо жмется ко мне. Но через минуту негр играет с ней. Оба забывают о ноже и о «бошах». Она, тихонько послюнявив палец, пытается смыть чернь с его руки, а он, заинтересованный, смотрит, что из этого выйдет.