Повѣсть.

I.

Въ 188* году, въ одинъ изъ жаркихъ дней іюня мѣсяца, тѣсный ростовскій вокзалъ былъ переполненъ народомъ. Обычные звуки хлопотливой станціонной суеты, -- визгъ и грохотъ багажныхъ телѣжекъ, унылое гудѣнье паровозовъ, лязганье желѣзныхъ колесъ по рельсамъ, протяжные переливы сигнальнаго рожка, -- вторгаясь въ широко распахнутыя окна вокзала, нестройно смѣшивались съ гуломъ, топотомъ, шарканьемъ и непрестаннымъ говоромъ толпы, похожимъ на жужжанье. Внутри шумъ казался сплошнымъ и съ великою трудностью можно было разобраться въ немъ. Раскатистый дребезгъ подъѣзжавшихъ экипажей усиливалъ его до размѣровъ безпощадныхъ. Въ залѣ господскихъ классовъ быстро носились лакеи, потрясая фалдами своихъ замызганныхъ фраковъ; сновали во всѣ концы шустрые артельщики, съ изумительною готовностью угождая хорошо одѣтымъ пассажирамъ. Люди въ шляпахъ и пальто, въ англійскихъ каскахъ и лѣтнихъ костюмахъ, съ сумками черезъ плечо, съ зонтиками и мелкимъ багажомъ въ рукахъ, съ выраженіемъ заботы на лицахъ торопливо ходили взадъ и впередъ, сталкиваясь, извиняясь на ходу, перебрасываясь краткими сообщеніями, осаждая буфетъ и кассы, обременяя назойливыми запросами равнодушныхъ жандармовъ, съ видомъ величественнаго напряженія стоявшихъ тамъ и сямъ. Женщины сидѣли, точно насѣдки, окруженныя баулами и дорожными мѣшками. Иныя изъ нихъ тупо безмолвствовали, точно ошеломленныя окружающею суматохой; другія волновались, звонко и безтолково трещали, сбивая съ ногъ артельщиковъ противорѣчивыми приказаніями, и во всѣхъ своихъ движеніяхъ проявляли снѣдавшее ихъ безпокойство. И посреди мятущейся толпы нѣсколько самоувѣренныхъ фигуръ всѣмъ своимъ видомъ обозначали, что онѣ путешествуютъ въ первомъ классѣ, что у нихъ есть слуги и что имъ чужды суетливыя дорожныя заботы.

Черезъ 45 минутъ отходилъ почтовый поѣздъ на "Минеральныя воды".

Въ уголку отдаленнаго дивана, склонившись надъ стаканомъ давно остывшаго чая, въ застѣнчивой и какъ будто принужденной позѣ сидѣлъ довольно еще молодой человѣкъ. Онъ рѣзко выдѣлялся изъ толпы, гдѣ въ такомъ изобиліи преобладали удивительные нахичеванскіе носы, черные, какъ уголь, волосы, острые и блистающіе взгляды, лица и фигуры греческихъ, еврейскихъ и другихъ очертаній. Во всѣхъ подробностяхъ его облика сказывалась подлинная, черноземная Русь: свѣтлые глаза, русая бородка, рыхлый носъ и мясистыя, нѣсколько оттопыренныя губы, наивная простота въ движеніяхъ, какая-то тяжеловатая плотность во всемъ складѣ. Отличался онъ и своею одеждой. Ни у кого здѣсь не было черной войлочной шляпы съ такими преувеличенными полями, такого не въ мѣру длиннаго, мѣшковатаго пальто цвѣта недозрѣлой рябины, такихъ широконосыхъ лаковыхъ ботинокъ. И молодой человѣкъ какъ будто постигалъ это различіе. Еще бы ему не постигать! Какой-то армянинъ, лишь косвенно взглянувъ на него, сдвинулъ со стола его зонтикъ и, не сказавъ ни слова въ извиненіе, положилъ на мѣсто зонтика картонку съ жениною шляпкой; кокетливый жидокъ въ широкополой панамѣ безцеремонно притиснулъ его своимъ щегольскимъ чемоданомъ; вертлявый лакей двадцать разъ промчался мимо его стола и, двадцать разъ отозвавшись: "сею минутыю", все-таки, не приносилъ ему порцію давно заказаннаго "антрекота". И, вмѣстѣ съ накопленіемъ этихъ знаковъ явнаго пренебреженія, молодой человѣкъ все болѣе и болѣе сжимался въ своемъ уголку и нервически хмурился.

-- Pardon, monsieur, вы сидите на моемъ пледѣ, -- произнесъ надъ его ухомъ рѣшительный женскій голосъ.

Онъ вскочилъ, покраснѣлъ, какъ только могъ покраснѣть сквозь сильный загаръ, покрывавшій его лицо, и, смущенно отвративъ глаза, пробормоталъ:

-- Извините... извините, пожалуйста.

Пледъ взяли, кому-то сказали "merci". Молодой человѣкъ посмотрѣлъ изподлобья и встрѣтился съ насмѣшливымъ, тусклымъ взглядомъ, устремленнымъ на него въ упоръ; точно туманъ разостлался передъ нимъ; въ этомъ туманѣ онъ успѣлъ различить кокетливаго жидка, любезно склонившагося съ пледомъ, и около него щеголевато одѣтую дѣвушку, низенькую, стройную, съ лицомъ не то надменнымъ, не то скучающимъ и съ яркими,-- ему бросилась въ глаза эта яркость, -- странно искривленными губами. Она быстро отошла, унося пледъ и оставивъ за собой тонкій запахъ необыкновенно дразнящихъ благоуханій. Молодой человѣкъ, преодолѣвая смущеніе, хотѣлъ снова занять свое тѣсное мѣсто, но, замѣтивъ пристальный взглядъ сосѣда, съ обиднымъ любопытствомъ обращенный на него, вышелъ изъ-за стола и вмѣшался въ толпу, съ напускною развязностью переставляя свои ноги въ лаковыхъ ботинкахъ.

И, пробираясь къ выходу, онъ снова замѣтилъ смутившую его дѣвицу. И вдругъ ему стало любопытно разсмотрѣть ее поближе, узнать съ кѣмъ онъ ѣдетъ, угадать "какого полета эта птица",-- у него именно сложились въ головѣ такія слова. Онъ сѣлъ къ длинному столу, настойчиво попросилъ "порцію антрекота" и, въ ожиданіи этой порціи, сталъ наблюдать. Рядомъ съ дѣвицей сидѣла другая, черноволосая, румяная, съ крупными и мужественными чертами лица, въ длинномъ плащѣ, небрежно накинутомъ на широкія плечи, съ открытою, плохо причесанною головой. Онѣ обѣ завтракали. Отъ празднаго вниманія молодаго человѣка не скрылось, что первая ѣла точно нехотя, изысканно отставляя блѣдный мизинецъ, украшенный камеёмъ, односложно отвѣчая наклонившемуся надъ ней пожилому господину въ цилиндрѣ; другая работала ножомъ и вилкой съ неутомимою подвижностью, широко разставивъ локти, громко и отчетливо выбрасывая слова, не обращая ни малѣйшаго вниманія на кипѣвшую вокругъ суету. Она не понравилась молодому человѣку излишнею рѣзкостью своихъ движеній и своею преувеличенною самоувѣренностью; по его мнѣнію, эти "манеры" въ такомъ людномъ мѣстѣ были странны и неумѣстны. Но еще болѣе не понравился ему, хотя и совсѣмъ по другому поводу, господинъ въ цилиндрѣ: костлявый, прилизанный, съ внимательною улыбкой на измятыхъ губахъ, онъ точно ощупывалъ своимъ непріятно-проницающимъ взглядомъ; гладко выбритое лицо его съ узенькою полоской сѣрыхъ бакенбардъ казалось заостреннымъ; въ приличной улыбкѣ сквозила какая-то затаенная плотоядность. Въ дѣвушкѣ, съ которой говорилъ этотъ господинъ, примѣтно было нѣкоторое сходство съ нимъ: тотъ же слишкомъ правильный носъ съ тонкими и чуткими ноздрями, та же сѣроватая блѣдность въ лицѣ. Но на ея пунцовыхъ губахъ не лежало предупредительной улыбки и глаза были равнодушны. И отецъ, и дочь,-- молодой человѣкъ рѣшилъ, что между ними именно такія отношенія,-- были одѣты съ большою изысканностью: въ ея ушахъ свѣтились брилліанты, въ каждой подробности костюма сказывались модные вкусы и художественное усердіе дорогой портнихи; длинный темносиній "реденготъ" съ необыкновенною солидностью облекалъ тщедушныя тѣлеса господина въ цилиндрѣ, на его лѣвой рукѣ висѣло легонькое пальто изъ шершавой англійской матеріи.

"Надо полагать, иностранцы",-- подумалъ про себя молодой человѣкъ, прикасаясь къ тощему "антрекоту", наконецъ-то соблаговолившему явиться передъ его очами.

-- Жако! Жако!-- закричала черезъ столъ простоволосая, шумно отодвигая тарелку и отирая влажныя губы скомканною салфеткой,-- идите сюда, Жако!

И, расталкивая толпу, къ ней развязно подлетѣлъ нескладный, бородастый, несоразмѣрно большаго роста человѣкъ.

-- Что завзгодно вашей чести, сударыня Марѳа Петровна?-- воскликнулъ онъ, съ блаженною игривостью оскабляя лицо и низко кланяясь.

-- Когда поѣдемъ?... Узнали, съ которой станціи горы видны?... Много ѣдетъ народу на минеральныя воды?-- громко и быстро спрашивала Марѳа Петровна.

Жако мгновенно сталъ серьезенъ. Крутой лобъ его избороздился вдругъ набѣжавшими морщинами; во взглядѣ проявилась важность.

-- Изъ Таганрога былъ уже звонокъ. А горы... сейчасъ,-- онъ торопливо отстегнулъ свою сумку и, вынувъ изъ нея книжку, прочиталъ:-- "въ ясную погоду со станціи Невинномысской можно уже замѣтить отдѣльныя вершины горъ... А далѣе, со станціи Курсавки, въ ясную погоду виднѣется снѣжная цѣпь Кавказскаго хребта".

-- Ну, погода-то, кажись, ясная. А во сколько приходитъ поѣздъ на ту... какъ ее?

-- Невинномысскую?... Сейчасъ.-- Жако снова порылся въ сумкѣ и досталъ оттуда другую книжку, поменьше:-- въ Невинномысской... въ 3 ч. 53 мин. утра.

-- А въ этой... ну, въ другой?

-- Въ Курсавкѣ въ 5 ч. 43 мин.

-- Раненько; и спать некогда. А въ какіе часы теперь солнышко встаетъ?

Жако заметался, досталъ еще какую-то книжку, но требуемыхъ свѣдѣній въ ней не нашелъ и, чтобы скрыть смущеніе, сдѣлалъ смѣшную гримасу.

-- Въ этихъ широтахъ въ 4 часа съ нѣсколькими минутами восходитъ солнце,-- сообщилъ господинъ въ цилиндрѣ, обстоятельно процѣживая слова.

-- Какой вы астрономъ, однако!-- небрежно проронила дочь и, обращаясь къ Жако, сказала:-- Яковъ Мироновичъ, узнайте, пожалуйста, можно ли достать отдѣльное купе.

Жако раскланялся, прикащицкимъ жестомъ приподымая фуражку, игриво подпрыгнулъ и исчезъ.

"Вотъ юродивецъ!" -- съ изумленіемъ подумалъ молодой человѣкъ.

-- Вы, Юлія, доставляете много трудовъ господину Пленушкину,-- нерѣшительно вымолвилъ господинъ въ цилиндрѣ.

Дочь только шевельнула губами высокомѣрно.

-- Онъ малый услужливый,-- вмѣщалась Марѳа Петровна,-- его безъ этихъ услугъ скука одолѣетъ.

Господинъ въ цилиндрѣ оборотился къ ней.

-- Но согласитесь, ma-am-selle,-- сказалъ онъ съ преувеличенною любезностью,-- согласитесь, что господинъ Пленушкинъ,-- онъ понизилъ голосъ,-- имѣетъ очень странныя манеры и что...

-- Всякъ на свой ладъ,-- хладнокровно отрѣзала Юлія и продолжала по-французски:-- вы находите у него странныя манеры, я нахожу, что онѣ прелестны и, главное, искренни. Это главное.

Господинъ въ цилиндрѣ промолчалъ, слегка пожавъ плечами.

-- Ну, кривляться-то онъ здоровъ, это точно, -- произнесла Марѳа Петровна,-- только, вѣдь, и каждый на свой ладъ кривляется. Онъ у насъ "вьюношъ" молодой... исправится.-- И добавила, подымаясь:-- Пойдемте, Юлія, пройдемтесь: тощища тутъ въ этой толкотнѣ.

Юлія безпрекословно встала, оправила свой огромный турнюръ и молча послѣдовала за Марѳой Петровной. Господинъ въ цилиндрѣ непріязненно посмотрѣлъ имъ вслѣдъ.

"Значитъ, не отецъ. Кабы отецъ, не стала бы называть "мосье",-- сказалъ себѣ молодой человѣкъ.-- Кто же?... Мужъ?-- и не будучи въ состояніи отвѣтить на этотъ вопросъ, обратилъ свое вниманіе на публику.

Въ массѣ стертаго, слизаннаго, отполированнаго люда, въ массѣ соломенныхъ шляпъ и шляпъ-котелковъ, жакетокъ и пиджаковъ странно и рѣзко выдѣлялись люди и костюмы, напоминавшіе близость Азіи. Жестко остриженный кабардинецъ, украшенный непомѣрнымъ количествомъ серебра и оружія, съ осторожностью переступалъ въ своихъ тонкихъ чувякахъ, важно и подозрительно озираясь; эрзерумскій армянинъ въ зеленой шелковой нухѣ и высокой тегеранкѣ изъ фіолетоваго бархата высокомѣрно оглядывалъ своихъ нахичеванскихъ собратій, затянутыхъ въ узкое европейское платье; щеголь-грузинъ въ бѣлой, какъ снѣгъ, черкескѣ и низенькой кудрявой папахѣ, обшитой галунами, медлительно поводилъ своими прелестными бархатными глазами; подкрашенные персіяне въ шапкахъ, похожихъ на поповскія камилавки, и въ просторныхъ цвѣтныхъ архалукахъ гнусаво стрекотали на своемъ неуловимо быстромъ нарѣчіи. Молодой человѣкъ, разумѣется, не понималъ этихъ персіянъ, но впередъ былъ увѣренъ, что толкъ идетъ о какой-нибудь торговлѣ. Еще задолго до Ростова, также какъ и въ самомъ Ростовѣ, его слухъ постоянно былъ обременяемъ такими толками. Виды на пшеницу, надежды на пшеницу, свѣдѣнія о пшеницѣ, цѣны въ Лондонѣ, цѣны въ Марсели, цѣны въ Таганрогѣ... франки, шилинги, пенсы, фрахтъ, дисконтъ, курсъ, вексель, талонъ, барышъ, убытокъ, Скараманга, Вальяно, кули, мѣшки, выгрузка, тарифъ, доставка,-- эти и подобныя имъ слова непрерывно мелькали въ его ушахъ и порядкомъ-таки опротивѣли ему.

Онъ расплатился за "антрекотъ" и направился къ выходу. Крики извощиковъ встрѣтили его у подъѣзда: "Со мной пожалуйте, на рысачкѣ!" -- "Со мной, господинъ, вы со мной ѣздили!-- "Господинъ, господинъ, обратите свое вниманіе!" -- "Куда, дьяволъ, суешься на клячѣ?" -- "Не плошѣй тебя, желтоглазая морда!" -- "Господинъ, господинъ..." Изъ-за угла вывернулся околоточный и строго погрозилъ пальцемъ; извощики смолкли. Тогда молодой человѣкъ разсѣянно посмотрѣлъ въ даль. Грязные, закоптѣлые домишки въ тѣсномъ безпорядкѣ облѣпляли холмы. Вправо высилось неуклюжее зданіе собора. Тамъ и сямъ непривѣтливо краснѣли кирпичныя стѣны, темнѣла запыленная зелень рѣдкой и чахлой растительности, тянулись улицы, обозначаемыя пестрыми рядами крышъ. Высоко стоящее солнце освѣщало городъ сѣрымъ и скучнымъ свѣтомъ. Было жарко.

Молодой человѣкъ съ досадой зѣвнулъ и, снова встрѣтивъ выжидательные взоры безчисленныхъ извощиковъ, торопливо возвратился въ вокзалъ. Онъ кстати припомнилъ, что ему нужно купить билетъ.

-- Послушайте, гдѣ помѣщается касса для продажи билетовъ?-- спросилъ онъ, вѣжливо касаясь спины стоящаго артельщика.

Тотъ неопредѣленно махнулъ рукой. Молодой человѣкъ не удовлетворился этимъ,-- онъ ничего не понялъ, -- но, внезапно ощутивъ какую-то неловкость, не рѣшился повторить вопроса. И вдругъ онъ увидѣлъ рѣшетку кассы и жандарма, стоящаго около нея.

-- Вамъ который классъ?... Третій классъ направо,-- небрежно произнесъ жандармъ, обращая недоброжелательный взглядъ на подходящаго молодаго человѣка.

Тотъ вспыхнулъ, смѣрилъ жандарма съ головы до ногъ необыкновенно презрительнымъ взоромъ и, подойдя къ окошку кассы, заявилъ съ легкою дрожью въ голосѣ:

-- Перваго класса... до станціи Минеральныя воды...

Казалось, онъ кому-то угрожалъ этимъ заявленіемъ и остался ужасно доволенъ, когда жандармъ слегка вытянулся и выразилъ въ лицѣ своемъ почтительное недоумѣніе.

Между тѣмъ, звонокъ возвѣстилъ о приходѣ поѣзда изъ Таганрога. Длинная вереница новыхъ лицъ потянулась по платформѣ. Обмѣнивались привѣтствіями, взывали къ сторожамъ и носильщикамъ; прошла рота солдатъ торопливымъ, равномѣрно грузнымъ шагомъ. И опять посыпались слова: "Скарамавга, Вальяно, фрахтъ, Лондонъ, Марсель, нагрузка, выгрузка, курсъ, дисконтъ".

У дверей первокласснаго вагона молодой человѣкъ снова увидѣлъ занимавшихъ его пассажировъ. Господинъ въ цилиндрѣ, волнообразно преклоняя спину, пожималъ руку ясноглазаго, грудастаго барина, удивительно вымытаго, удивительно благоухающаго, великолѣпно одѣтаго въ лѣтній костюмъ изъ бѣлой шелковой матеріи.

-- Очень радъ, очень радъ, господинъ Зиллоти,-- пріятнымъ гортаннымъ баритономъ говорилъ баринъ, съ видомъ благосклонной снисходительности отвѣчая на пожатіе, -- я ожидалъ васъ встрѣтить... Дѣла идутъ... Но объ этомъ послѣ, послѣ!... Вы тоже въ Есентуки?... Да, батенька, лудить надо наши желудки, лудить,-- онъ искоса посмотрѣлъ на дѣвицъ, стоявшихъ подлѣ.

-- Позвольте познакомить васъ,-- встрепенулся господинъ въ цилиндрѣ, осторожно подхватывая барина подъ руку,-- дочь моя, Юлія Богдановна... Юрій Константиновичъ Содомцевъ... ma-amselle Вохина... господинъ Пленушкинъ.

Содомцевъ, въ свою очередь, привелъ спину въ волнообразное состояніе. Съ его розовыхъ губъ тотчасъ же слетѣли безукоризненныя французскія фразы, дѣвицамъ онъ пожалъ руки, Пленушкину учтиво поклонился, но руки не подалъ. Вохина отвѣтила ему по-русски, Пленушкинъ, видимо, обидѣлся и надулъ, губы и одна m-lle Зиллоти поддержала его обращеніе французскою же рѣчью и любезными разсужденіями о предстоящемъ Кавказѣ. Господинъ въ цилиндрѣ сладостно млѣлъ, но въ разговоръ не вступалъ и только почтительно вслушивался, наклонивъ на бокъ голову.

"Стало быть, отецъ",-- подумалъ молодой человѣкъ и пошелъ пріискивать артельщика.

II.

Поѣздъ отошелъ изъ Ростова. Въ вагонѣ перваго класса, выбравъ уединенное мѣстечко за дверью, въ углу салона, сидѣлъ знакомый намъ молодой человѣкъ. Когда вагонъ былъ еще пустъ, онъ занялъ этотъ уголокъ и первымъ дѣломъ снялъ съ себя пальто. Но теперь имъ овладѣло нестерпимое смущеніе: въ салонѣ сидѣли и г-нъ Зиллоти съ дочерью, и великолѣпный Содомцевъ, и Марѳа Петровна Вохина, и Жако Пленушкинъ. И молодому человѣку казалось, что вся компанія неотступно смотритъ на него, дивится его дерзости и съ внутреннимъ негодованіемъ осуждаетъ и его грязноватыя манжеты, застегнутыя серебряными полтинниками, и этотъ проклятый "твиновый" пиджачекъ, и нелѣпыя ботинки, возмутительность которыхъ онъ давно усвоилъ себѣ. Какимъ обворожительнымъ пятномъ должны выдѣляться всѣ эти прелести на зеленомъ бархатѣ дивана и на цвѣтистомъ коврѣ, лежащемъ подъ его ногами! Какъ подходитъ его смѣшное обличье и уморительныя попытки спрятать свои ноги къ этимъ благовоспитаннымъ господамъ съ такими свободными манерами и въ такихъ неимовѣрно изящныхъ одеждахъ! О, какъ проклиналъ молодой человѣкъ свой необдуманный порывъ и внезапно возгорѣвшееся желаніе доказать жандарму, что и онъ имѣетъ возможность ѣздить въ первомъ классѣ.

Однако же, только одинъ Пленушкинъ хихикнулъ, окинувъ насмѣшливымъ взглядомъ застѣнчиваго молодаго человѣка, да m-lle Зиллоти мелькомъ взглянула на него и выразила легкое недоумѣніе. Остальные не обратили ни малѣйшаго вниманія. Вохина стояла у окна и съ любопытствомъ смотрѣла на окрестности,-- смотрѣла, какъ мачты безчисленныхъ судовъ толпились у пристани, какъ суетился и двигался рабочій людъ, казавшійся отсюда ничтожными козявками, какъ пересѣкали мутный Донъ крошечныя лодочки и приплюснутые, плоскодонные пароходы съ баржами на буксирѣ, какъ, по мѣрѣ удаленія поѣзда, мало-по-малу умалялись безпорядочно нагроможденные дома и сливались въ одинъ сѣрый цвѣтъ пестрыя крыши. Между другими быстро возникалъ разговоръ. Рѣчь вертѣлась на искусствахъ, на Петербургѣ. Припоминали петербургскіе театры, концерты, выставки, симфоническія собранія. Оказалось, что Содомцевъ, посѣщая Петербургъ, бываетъ только въ итальянской оперѣ да въ Михайловскомъ театрѣ, слушаетъ только г. Рубинштейна да заѣзжихъ изъ-за границы знаменитостей, россійскую же музыку не признаетъ и видитъ въ ней жестокіе признаки нашего духовнаго оскудѣнія.

-- Наша музыка -- дидактическая музыка,-- съ мягкою язвительностью говорилъ онъ, -- дидактическая! Quelle énorme absurdité!

-- Однако, г. Неуважай-Корыто хвалитъ,-- вскользь замѣтила Юлія.

-- Qu'est-ce que ce...-- недоумѣвая, произнесъ Содомцевъ.-- Она напомнила ему одну изъ фельетонныхъ статеекъ Щедрина.-- А, Щедринъ!-- засмѣявшись, сказалъ Содомцевъ.

-- Что до меня, то я предпочитаю оперетку,-- вымолвила Юлія, точно уклоняясь отъ соглашенія съ Содомцевымъ.

-- О, да! о, конечно!-- подтвердилъ Содомцевъ и съ живостью распространился объ игрѣ гг. Ру и Родона и m-lle Жюдикъ ("несравненной m-lle Жюдикъ"). Господинъ Зиллоти поддакивалъ Содомцеву, но безъ жара: видимо, въ предметѣ разговора не было свойствъ, для него привлекательныхъ. Пленушкинъ нѣсколько разъ воспламенялся и какъ будто порывался опровергать, но, вмѣсто того, несвязно бормоталъ имена артистовъ, величая самыхъ выдающихся по имени-отчеству, и... погасалъ, внутренно негодуя. Впрочемъ, когда дѣло коснулось живописи, его такъ и подхватило. Онъ стремительно вскочилъ и, размахивая неуклюжими руками, закричалъ, что и Петръ Иванычъ великій талантъ, и Иванъ Петровичъ, и Семенъ Иванычъ великіе таланты, и что у него есть ихъ этюды съ собственноручною надписью, и что... стоитъ только посмотрѣть, какіе это этюды!... Но Содомцевъ возразилъ на это, что онъ и не думаетъ оспаривать талантливости этихъ господъ, имени которыхъ не имѣетъ чести знать, но направленіе, направленіе!... Тогда Пленушкинъ согласился, что точно, въ направленіи есть изъянъ, и что онъ долго спорилъ объ этомъ съ Петромъ Иванычемъ, но Петръ Иванычъ,-- удивительно упрямаго характера человѣкъ!-- съ нимъ не согласился я, чтобы только прекратить непріятный споръ, подарилъ ему прелестнѣйшій эскизъ акварелью, на которомъ своеручно написалъ: Въ знакъ нашихъ прекословій любезнѣйшему Якову Мироничу Пленушкину. При этихъ словахъ Яковъ Миронычъ умиленно посмотрѣлъ на Содомцева и проглотилъ слюни. Тотъ даже глаза опустилъ.

-- По моему мнѣнію,-- сказалъ онъ, нѣсколько оправившись,-- таланты еще не дѣлаютъ искусства. Нужно общество, которое давало бы тонъ. А чтобы давать тонъ живописи, нужно богатое и образованное общество. Нуженъ классъ, который бы... который бы... направлялъ.

-- Кажется, у насъ есть любители, галлереи...-- неувѣренно произнесъ г-нъ Зиллоти.

-- Купцы-съ, почтеннѣйшій Богданъ Мемнонычъ, лабазники,-- проговорилъ Содомцевъ, слегка раздражаясь,-- вновь испеченные провозвѣстники культуры.

-- Вы тоже купецъ, Яковъ Миронычъ?-- съ усмѣшкой спросила Юлія.

Пленушкинъ стыдливо опустилъ глазки.

-- О, есть старая пословица...-- и, любезно обращаясь къ Пленушкину, Содомцевъ выразилъ по-французски, что о присутствующихъ не говорятъ. Я самъ люблю наше торговое сословіе,-- воскликнулъ онъ,-- я, если хотите, самъ купецъ и глубоко уважаю такую сметку, какъ, напримѣръ, у почтеннѣйшаго Петра Петровича. Я самъ твердилъ ему это неоднократно... Но, согласитесь, искусство требуетъ иныхъ попеченій... не правда ли?

-- Разумѣется, разумѣется, -- бормоталъ Яковъ Миронычъ.

-- Покупай, я это понимаю. Покупай гравюру, олеографію, поощри, наконецъ, бѣдняка какого-нибудь, закажи... Но пріобрѣтать гуртомъ, дѣлать направленіе, извращать искусство, давать ему тонъ подъ вліяніемъ невѣжественныхъ критиковъ!... Дворяне разорены; это фактъ, но у меня есть очень богатый родственникъ, у него очень дорогія картины и, однако же, онъ убѣгаетъ русскихъ живописцевъ... все извращено, сбито съ толку, приняло несвойственный искусству характеръ... не правда ли?

Поощренный внимательностью Содомцева, Пленушкинъ снова и немедленно согласился.

-- Листики, листики,-- залепеталъ онъ, широко и сладостно осклабляясь,-- я говорю Петру Иванычу: пишите листики, пишите фоны, пятна, ну, пожалуй, фигурки, съ сочкомъ этакъ, съ колоритцемъ, вотъ на манеръ Фортуни или Маккарта. Содержаніе придетъ... и культура придетъ, и содержаніе придетъ... Я говорю Петру Иванычу: вы мѣхи-то сдѣлайте, Петръ Иванычъ! За виномъ дѣло не станетъ, а пока листики, листики птитъ фёль, птитъ фёль,-- неизвѣстно для чего добавилъ онъ по-французски.

Содомцевъ поднялъ брови и вымолвилъ съ внезапною сухостью:

-- Vous avez raison.-- Онъ почему-то вообразилъ, что Пленушкинъ надъ нимъ подсмѣивается.

Юлія все время говорила кратко и, видимо, только изъ приличія; казалось, ни театръ, ни живопись, ни музыка ее ни мало не интересовали. Иногда, однако, въ ея глазахъ, странно заслоненныхъ наружною тусклостью, проскользало едва уловимое выраженіе не то надоѣдливой скуки, не то какой-то ироніи, проскользало и скрывалось безслѣдно, и она, какъ ни въ чемъ не бывало, произносила ходячія безучастныя фразы, отъ которыхъ такъ и отдавало учебникомъ. Но дѣло нѣсколько измѣнилось, когда Содомцевъ ловкимъ и немного безцеремоннымъ оборотомъ, въ дѣйствительную суть котораго такъ и не проникъ бѣдняга Пленушкинъ, свелъ рѣчь на политику и литературу. Онъ и въ той, и въ другой области изъявилъ умѣренно-свободолюбивые взгляды, обнаружилъ приверженность къ либерализму "въ европейскомъ смыслѣ слова", осудилъ Петербургъ за его пренебреженіе "къ мѣстнымъ нуждамъ и потребностямъ", тонко и вскользь посмѣялся надъ "кабинетными реформаторами", съ прискорбіемъ отозвался о дѣйствіяхъ, "мало сходныхъ съ духомъ современности", но тутъ же строго осудилъ "неумѣстные порывы и сумасбродныя мечтанія", обозвавъ ихъ "дикимъ и глупымъ мальчишествомъ". Тогда m-lle Зиллоти попросила его высказаться пояснѣе, попросила опредѣлить признаки и свойства "неумѣстности" и, выслушавъ отвѣтъ, съ язвительностью стала доказывать, что Содомцевъ противорѣчитъ себѣ, что одна часть "неумѣстностей" принадлежитъ "компетенціи уголовнаго права" и о ней нечего распространяться, что другія "неумѣстности" давно получили "право гражданства" въ Европѣ, на которую онъ ссылается. И она безпрестанно прерывала эти небрежныя доказательства будто бы добродушными восклицаніями:

-- О, да вы, дѣйствительно, въ европейскомъ смыслѣ либералъ, monsieur Содомцевъ! Да "основы" должны трепетать вашихъ взглядовъ! Да ваши любопытныя понятія очень драгоцѣнны!

Эти ироническіе возгласы повергли въ смущеніе г. Зиллоти; онъ открывалъ уже ротъ, чтобы умиротворить злостное краснорѣчіе дочери, но когда посмотрѣлъ на Содомцева, сразу успокоился и даже одобрительно кивнулъ головой. Содомцевъ возражалъ игриво, улыбался съ пріятностью и съ почтительнымъ восхищеніемъ любовался лицомъ Юліи Богдановны, которое было очень красиво подъ вліяніемъ внезапно возникшаго задора. И, конечно, онъ освѣдомился, когда Юлія Богдановна изволила заниматься исторіей. М-lle Зиллоти, точно между строкъ, отвѣтила на это, что жила въ Парижѣ двѣ зимы, посѣщала національную библіотеку, знакома съ г. Тэномъ, бывала у г-жи Аданъ и, замѣтивъ изумленіе Содомцева, которое онъ не успѣлъ скрыть, внезапно расхохоталась страннымъ визгливымъ смѣхомъ и съ такою же внезапностью снова сдѣлалась серьезна и холодна.

Тогда Юрій Константиновичъ поспѣшилъ намекнуть, что размѣры его свободомыслія, въ сущности, весьма обширны, но, во-первыхъ, position oblige, а онъ предводитель дворянства, а, во-вторыхъ... во-вторыхъ, политика въ вагонахъ вещь неудобная (онъ незамѣтно кивнулъ въ сторону застѣнчиваго молодаго человѣка), и заговорилъ о Парижѣ, о тамошнихъ развлеченіяхъ, о тамошнихъ порядкахъ, о чрезвычайномъ развитіи промышленныхъ предпріятій во Франціи, о свободѣ, о равенствѣ, о братьяхъ Ротшильдахъ, о блистательныхъ дивидендахъ французскихъ желѣзно-дорожныхъ компаній. Тутъ г. Зиллоти вставилъ два-три замѣчанія, сообщилъ о состояніи французскихъ бумагъ на берлинской биржѣ. Содомцевъ же не приминулъ поглумиться надъ жалкимъ положеніемъ нашей "желтенькой бумажки" и выразилъ мимоходомъ глубокую мысль, что либерализмъ есть синонимъ капитализма и что, чуждаясь перваго, немудрено лишиться благодѣянія послѣдняго. Однако же, добавилъ, что воспретилъ бы "газетчикамъ" охуждать предпріятія, имѣющія силу въ акціяхъ, ибо паденіе таковыхъ несовмѣстно съ пользами государства, и добавилъ это съ видомъ явнаго и большаго раздраженія.

-- Святѣйшая истина,-- согласился г. Зиллоти.

Юлія Богдановна промолчала, равнодушно разрѣзая апельсинъ.

Только лишь зашла рѣчь о политикѣ, Пленушкинъ смиренно сократился и, отойдя къ Вохиной, завелъ съ ней длиннѣйшую матерію о россійской беллетристикѣ. Впрочемъ, опять-таки не столько о беллетристикѣ,-- что съ его стороны было добродушнымъ подвохомъ,-- сколько о томъ, что у него есть книжки и карточки извѣстныхъ писателей съ "собственноручною подписью" и что записка "Ивана Сергѣича", начинающаяся словами: "любезный г. Пленушкинъ..." покоится у него въ особомъ ковчежцѣ. И тутъ же прибавилъ, что, все-таки, искуснѣй г. Флобера никто въ Россіи не писалъ и не пишетъ и что tentation de Saint Antoine ("вещь, запрещенная къ переводу") постоянно хранится у него подъ подушкой. Вохина вяло произнесла на это: "вотъ какъ!" и согласилась, что Флоберъ точно хорошій писатель, но ужасно трудный.

-- А, вѣдь, вы, Жако, скверно по-французски-то говорите,-- сказала она,-- какъ же это вы Флобера одолѣваете?

Но на это Пленушкинъ пренебрежительно повелъ носомъ.

Между тѣмъ, лицо застѣнчиваго молодаго человѣка рѣшительно измѣняло свой видъ. По мѣрѣ того какъ до слуха его стали достигать нѣкоторыя имена и нѣкоторыя разсужденія возвышеннаго свойства, замѣшательство покидало его и особенности костюма, повидимому, перестали возбуждать въ немъ безпокойство. Онъ смѣло вытянулъ ноги, усѣлся поудобнѣе и весь превратился въ олицетворенное вниманіе. Иногда, казалось, слово готово было сорваться съ его языка, даже губы начинали шевелиться невнятно, но онъ сдерживалъ себя или, лучше сказать, слово само по себѣ замирало въ беззвучномъ лепетѣ и онъ продолжалъ слушать съ неимовѣрною жадностью. И чувство боязливой непріязни къ своимъ спутникамъ мало-по-малу замѣнялось въ немъ боязливымъ благоговѣніемъ. И, конечно, не до критики ему было. Правда, многое не нравилось ему въ разговорѣ Содомцева, рѣшительно отталкивало подобострастіе г. Зиллоти, показалось неловкимъ поведеніе Пленушкина, когда объяснилось, что онъ купецъ, въ замѣчанія m-lle Зиллоги не разъ подмывало его внести поправку, то-есть не въ самыя замѣчанія, а въ этотъ тонъ ея, не соотвѣтствующій серьезному ихъ смыслу, но громкія имена, произносимыя съ такою привычною простотой, слова и сообраніенія, которыя степная глушь привыкла встрѣчать только въ книгахъ, и, наконецъ, присутствіе людей, которые сами, самолично, собственными своими глазами видѣли Парижъ, видѣли г. Тэна и г-жу Аданъ, видѣли "Ивана Сергѣича", и мало того что видѣли,-- знакомы, имѣютъ записки, имѣютъ книжки съ надписями,-- все это ошеломляло молодаго человѣка, повергало его въ пучину своеобразнаго наслажденія.

"Вотъ тебѣ и юродивецъ!" -- съ тайною завистью восклицалъ онъ про себя, посматривая на Пленушкина, небрежно ковырявшаго въ зубахъ. И онъ не жалѣлъ уже теперь о своемъ вторженіи въ вагонъ перваго класса.

А въ открытыя окна вагона мелькали станицы съ бѣлыми хатами, обозы съ пшеницей, медлительные волы, хохлы въ рубахахъ, заправленныхъ въ шаравары, толпы мужиковъ съ сумками за спиной и съ косами за плечами, длинные зеленые фургоны съ кургузыми нѣмцами на облучкѣ. Вдали величаво крутились вихри, гонимые вѣтромъ. Непрерывная степь широко распростиралась во всѣ стороны.

Смеркалось. Дѣвицы простились и ушли въ отдѣльное купэ. Пленушкинъ помѣстился въ другомъ, которое предложилъ ему любезный оберъ-кондукторъ (этотъ же оберъ-кондукторъ съ особенною подозрительностью посмотрѣлъ билетъ застѣнчиваго молодаго человѣка). Содомцевъ и старикъ Зиллоти остались въ салонѣ. И тогда цѣлая сѣть едва знакомыхъ словъ и условныхъ выраженій раскинулась передъ умственнымъ взоромъ молодаго человѣка. Иногда онъ запутывался въ этой сѣти, начиналъ скучать, утомляться, помышлять о снѣ, но вдругъ точно лучъ свѣта падалъ передъ нимъ, и въ мгновеніе ока разговоръ, освѣщенный этимъ лучемъ, возбуждалъ любопытство молодаго человѣка и чудодѣйственно прогонялъ его дремоту. И ему начинало казаться, что онъ въ первый разъ попалъ за кулисы, гдѣ блоки и картонныя деревья, облака и полотняныя волны странно перемѣшаны между собою и суетливый режиссеръ выдвигаетъ ихъ въ извѣстный порядокъ, дабы очаровать зрителя видомъ обольстительнаго пейзажа.

Дѣло шло о предполагаемой постройкѣ какой-то желѣзной дороги. Упоминались земства, ходатайства, мѣстныя нужды, гарантіи, министерства, инспекторскій комитетъ, акціи, облигаціи, авансы, котировка, проекты въ профилѣ, проекты съ экономической, проекты съ стратегической, проекты съ торговой и даже проекты съ нравственной точки зрѣнія. Мелькали фамиліи высокопоставленныхъ лицъ, имена инженеровъ, банкировъ, маклеровъ, дворянскихъ предводителей, земцевъ и, между ними, французскія клички женщинъ извѣстнаго сорта, названія газетъ и, между ними, всего чаще газеты Ксенофонта Пустопорожняго, слова: патріотизмъ, политическая необходимость, подъятіе дворянскаго класса, подъемъ производительности и т. д., и т. д. Г-нъ Зиллоти вертѣлся, точно его поджаривали на медленномъ огнѣ. Онъ то проницательно вглядывался въ лицо Содомцева, какъ бы изловляя какую-то недающуюся ему суть, то сочувственно причмокивалъ языкомъ и, съ видомъ заговорщика понижая голосъ, живо вставлялъ свои замѣчанія.

-- Но я предоставилъ въ ея распоряженіе десять акцій,-- съ достоинствомъ возразилъ Содомцевъ на одно изъ такихъ замѣчаній.

-- О, это, конечно!... Но вы знаете привычки женщинъ, Юрій Константиновичъ: привычки женщинъ, это -- деньги... И я вамъ откровенно скажу: акціи котировать теперь невозможно... и, притомъ, это не акціи, но бумажки, бумажки...

-- Кредитъ, почтеннѣйшій, кредитъ расширяйте! Самъ знаю, деньги нужны, но, вѣдь, это пропасть какая-то, бочка Данаидъ!

-- О, конечно!-- уклончиво воскликнулъ г-нъ Зиллоти,-- но что вамъ сказалъ Саламатовъ? Въ чьихъ рукахъ находится дѣло?... Директоръ Сладцовъ?... О, я вамъ откровенно скажу, это отличнѣйшій человѣкъ, прекраснѣйшій!... Но отчего же такой неопредѣленный отвѣтъ Саламатова?

-- Стратегія, батенька, вся задача въ стратегіи!... Мутноводскому земству я писалъ. У нихъ великолѣпнѣйшій членъ управы Зюзинъ... Вотъ проектъ -- пальчики оближешь. Сто тринадцать статистическихъ таблицъ! Обзоръ историческій, агрономическій, экономическій, торговый, финансовый... и, наконецъ,-- это удивительно!-- нравственно-назидательный обзоръ. Убѣдительнѣй невозможно. Это чародѣйство какое-то, волшебные замки!... И Зюзину всего только подрядъ на двѣ дистанціи.

-- Но авансы, авансы!-- тоскливо перебилъ г-нъ Зиллоти.

-- Теперь послѣдній проектъ и затѣмъ двинемъ ходатайства.

-- Крутогорское дворянство?

-- Крутогорское дворянство съ сословной точки зрѣнія будетъ ходатайствовать. Большерѣцкое тоже съ сословной... Ксенофонтъ Пустопорожній статью на эту тему... вы понимаете: "нежелательное преобладаніе грубаго класса, абсентеизмъ по неволѣ, міроѣдство, кулачество, отсутствіе просвѣщеннаго руководительства, крайне прискорбныя явленія упадка крестьянскихъ нравовъ"... однимъ словомъ, всѣ онеры! Это уже на мази, затѣмъ купечество...

-- Удешевленіе транспорта, облегченіе экспорта, подавленіе иностранной конкурренціи, -- быстро и однообразно проговорилъ г-нъ Зиллоти, точно отвѣчая хорошо выдолбленный урокъ.

-- И водвореніе фабрикатовъ добавьте. И затѣмъ пріударятъ земства вкупѣ отъ всѣхъ сословій. Вы видите... пріуготовлено, смѣло могу сказать! Но кредитъ, кредитъ, почтеннѣйшій Богданъ Мемнонычъ!

-- О, если бы то было при Макушкинѣ!-- жалостно восклицалъ г-нъ Зиллоти,-- я вамъ откровенно скажу, Юрій Константиновичъ, если бы это было при Макушкинѣ!... Это все превосходно, что вы говорите, прекрасно... Но отчего же такой неопредѣленный отвѣтъ Саламатова? И почему такіе превосходные проекты и такой неопредѣленный отвѣтъ?... Я вамъ очень откровенно скажу...

-- Но поймите же... стратегія!

И разговоръ затихалъ, превращаясь почти въ шепотъ, а собесѣдники все болѣе и болѣе утрачивали свою благовоспитанную сдержанность.

-- Это невозможно,-- точно уязвленный вскрикивалъ Содомцевъ,-- я никогда... ("Тсс..." -- остерегалъ его г-нъ Зиллоти). Невозможный куртажъ! невѣроятный куртажъ!-- шипѣлъ Содомцевъ.-- Дѣло ладится, всѣ согласны, препятствія въ пустякахъ, и вдругъ... что вы, батенька!

-- Но Юнкеръ не рѣшится, я знаю, что не рѣшится, и, притомъ, Саламатовъ... и я откровенно вамъ скажу, есть другіе соискатели, князь Глинской... И какъ же вы хотите, ежели такой рискъ?

-- Но князю не дадутъ концессіи... никогда не дадутъ!-- громко произнесъ Содомцевъ.

Г-нъ Зиллоти снова забормоталъ съ изумительнымъ проворствомъ, ласково касаясь руки Содомцева. И Содомцевъ успокоивался, въ свою очередь понижалъ голосъ, вызывалъ на лицо обычную благосклонную улыбку.

"Вотъ зубы-то другъ другу заговариваютъ!" -- подумалъ молодой человѣкъ.

Наконецъ, собесѣдники совершенно утомились, прекратили дѣловой шепотъ, закурили сигары и возвысили голоса.

-- Кто это m-lle Вохина?-- полюбопытствовалъ Содомцевъ.

-- Вохина? Курсистка. У ея матери, кажется, есть имѣніе въ вашей губерніи, скромное имѣніе.

-- Не помню,-- процѣдилъ Содомцевъ, будто вспоминая.

-- О, это все капризы Юліи,-- улыбаясь, сказалъ г-нъ Зиллоти.-- Знаете, я вамъ откровенно скажу: одна дочь и нельзя же... Она теперь пригласила ее въ Желѣзноводскъ съ собой.

Содомцевъ въ отмѣнныхъ выраженіяхъ изъявилъ похвалу Юліи Богдановнѣ.

-- Вѣроятно, m-lle Вохина дѣвица безъ состоянія, -- замѣтилъ онъ,-- и, притомъ, вы въ Есентуки, онѣ -- въ Желѣзноводскъ; это очень удобно.-- И освѣдомился о Пленушкинѣ.

Богданъ Мемнонычъ насильственно разсмѣялся.

-- Капризы, капризы... Господинъ Пленушкинъ -- московскій и сынъ купца, но вотъ познакомились, говорятъ объ искусствѣ, о журналистикѣ... Нельзя же, знаете.

Содомцевъ значительно насупилъ лобъ.

-- И онъ богатъ, этотъ господинъ?-- спросилъ онъ.

-- О, да! Отецъ его извѣстный въ Москвѣ. Недавно я дисконтировалъ его вексель, и государственный банкъ съ величайшею готовностью,-- и продолжалъ, будто желая въ чемъ разувѣрить Содомцева:-- Я вамъ откровенно долженъ сказать: молодой человѣкъ нѣсколько легокъ... нѣсколько балуетъ Юлію... знаете, посылки эти, порученія... нѣсколько... un domestique... Я смотрю на это равнодушно. Но отчего же не позволить? Одна дочь и, притомъ, я вамъ скажу, у ней удивительное образованіе.

Юрій Константиновичъ снова и въ отмѣннѣйшихъ выраженіяхъ одобрилъ Юлію Богдановну.

Настала ночь. Въ окна вѣялъ свѣжій вѣтеръ, раздувая широкимъ парусомъ синія занавѣски. Тускло освѣщенный вагонъ мягко колыхался и вздрагивалъ. Содомцевъ, и Зиллоти спали. Изъ отдѣльнаго купэ долго еще доносился живой говоръ дѣвицъ и даже раза два сухой и короткій смѣхъ Юліи послышался оттуда, сопровождаемый громкимъ восклицаніемъ: "Oh, c'est un vrai lourdaud!" Но, наконецъ, и тамъ все смолкло. Молодой человѣкъ облокотился на окно и внимательно смотрѣлъ въ темную даль. Разбиралъ ли онъ что въ этой дали -- трудно сказать, но подъ стать къ ней, подъ стать къ ея сумраку и простору въ немъ бродили тихія и тоскливыя мысли. Новыя встрѣчи, новыя впечатлѣнія, предстоящій Кавказъ, недавнюю игру излишней нервности и преувеличеннаго самолюбія,-- все мало-по-малу забылъ онъ съ глазу на глазъ съ этою теплою ночью, съ этими высокими небесами, въ которыхъ ярко трепетали звѣзды, съ этою безмятежною тишиной, въ которую такъ странно и такъ кстати вторгался мѣрный, убаюкивающій гулъ поѣзда. Онъ думалъ о томъ, что былъ одинокъ, что вокругъ него точно пустота какая зіяла, за которой совершалась настоящая, недоступная ему жизнь, играя чуждыми красками. Онъ думалъ, отчего бы не переступить ему этой пустоты, отчего бы не вмѣшаться въ толпу, не стать въ ряду съ другими, не понести общихъ заботъ, общихъ печалей, общихъ смятеній жизни? Отчего бы? "Аль у сокола крылья связаны?" И онъ начиналъ припоминать свое прошлое, пережитые дни и дѣла, глубокое затишье, гдѣ плавно и глухо протекла его юность, вспоминалъ людей, оберегавшихъ эту юность, вносившихъ въ нее свои взгляды и понятія, и не могъ объяснить себѣ, точно ли связаны его крылья, да и есть ли они у него.

И странное чувство жалости къ самому себѣ шевельнулось въ немъ. Изъ своей глуши онъ, точно въ отвлеченіи, точно посторонними глазами, увидѣлъ себя въ этомъ вагонѣ, гдѣ такъ загадочно колеблется его тѣнь, на пути въ дальній край, бокъ-о-бокъ съ людьми чуждаго склада. И словно какой свѣтъ озарилъ передъ нимъ его печальную, уединенную безпріютность. Онъ точно очнулся... и ему захотѣлось плакать. Но онъ не заплакалъ, а, крѣпко стиснувъ голову, воскликнулъ: "Совершенно, совершенно одинъ!" и тотчасъ же прислушался въ испугѣ; въ вагонѣ спали; г-нъ Зиллоти трогательно и затѣйливо выводилъ пискливыя рулады; дыханіе Содомцева вырывалось съ внушительнымъ хрипомъ.

Тогда молодой человѣкъ легонько вздохнулъ и, въ свою очередь, примостился на узенькомъ диванчикѣ.

А степь тянулась себѣ да тянулась, слегка возвышаясь. Стремительно выдвигались изъ темноты и опять пропадали въ ней будки, мосты, телеграфные столбы, красные и зеленые огоньки сигналовъ, убогія ногайскія деревни, пугливо притаившіяся въ лощинахъ, крѣпкіе козачьи хутора. Уныло гудѣлъ паровозъ, оглашая молчаливое степное пространство, глухо и сердито фыркалъ поршень, торопливо гремѣли крутящіяся колеса, точно догоняя другъ друга, дребезжали звонки, выкрикивали заспанные кондуктора названія станцій, свиристѣли пронзительные свистки. Небо сѣрѣло, свѣтлѣло, уходило въ глубь, тьма раздвигалась, звѣзды погасали одна за другой, точно утопая въ безднѣ. Въ воздухѣ пронеслось влажное дыханіе предразсвѣтныхъ вѣяній, лощины задымились.

Надо, однако, покороче познакомиться намъ съ застѣнчивымъ молодымъ человѣкомъ.

III.

Въ половинѣ сороковыхъ годовъ купецъ третьей гильдіи Григорій Шигаевъ совершилъ три поступка: послалъ Ѳ. В. Булгарину ругательное письмо за подписью Деллетантъ, выписалъ Отечественныя Записки, начиная съ 40 года, и вступилъ въ бракъ съ мелкопомѣстною дѣвицей дворянскаго званія. Всѣ три поступка казались ему одинаково важными, и точно: всѣ три были увѣнчаны серьезными для него послѣдствіями. Первый -- навсегда оставилъ въ немъ горделивое сознаніе доблестно совершеннаго подвига (онъ долго послѣ того трепеталъ при встрѣчѣ съ безрукимъ городничимъ); второй -- сдѣлалъ его горячимъ приверженцемъ г-на Краевскаго, котораго онъ, вплоть до разъясненія, почиталъ авторомъ не подписанныхъ критическихъ обозрѣній; третій -- принесъ ему пустошь Шукавку, двадцать лѣтъ вопіющей домашней каторги и пятерыхъ дѣтей, изъ которыхъ остался въ живыхъ одинъ лишь сынъ Максимъ, рожденный послѣднимъ

Странный и несообразный по тому времени человѣкъ былъ Григорій Шигаевъ. Въ то время, когда захолустный бытъ переживалъ чуть ли еще не звѣриное состояніе; когда, вмѣсто клубовъ и трактировъ, горожане собирались по праздникамъ на сборную площадь и играли въ чехарду въ сообществѣ убѣленныхъ сѣдинами старцевъ; когда деньги имѣли видъ монеты и сберегались въ кубышкахъ и шерстяныхъ чулкахъ; когда губернаторамъ слагались акафисты, причислявшіе ихъ къ лику недосягаемыхъ, а городничіе не вѣдали предѣловъ своимъ дерзновеніямъ, когда крѣпостное право твердо почиталось установленіемъ божественнымъ, а взятка -- неотъемлемымъ свойствомъ всякой власти; когда книга, оттиснутая "гражданскою" печатью, проникала только въ дворянскіе дома и внушала другимъ сословіямъ презрѣніе, смѣшанное съ боязнью; когда прямо за рубежомъ Воронежской губерніи зачинался для обывателей сплошной мракъ, въ которомъ только смутно и неувѣренно мерцали просвѣты: Питеръ, Москва, Макарье, Капказъ, Одеста, Кіевъ, орда, козаки и затѣмъ тянулась невѣроятная путаница какихъ-то иностранныхъ народовъ, хитрыхъ и пройдошливыхъ, но жидкихъ, слабосильныхъ, живущихъ на нашемъ хлѣбѣ и чуть ли не подъ рукою нашего царя. Въ это-то время молодой купчикъ, въ промежуткахъ дальнихъ поѣздокъ на ярмарки и въ степи, собиралъ книжки и журналы, пописывалъ стишки, почитывалъ Полеваго, Надоумко, Бѣлинскаго, осмѣливался "мыслить инако".

Чуткіе обыватели не упустили праздно такой странности. Шигаева они прозвали "французомъ", хотя длиннополаго сюртука изъ рыжеватой нанки онъ по своему званію и не скидалъ, и затѣмъ каждый пасквиль, ходившій по городу, каждое суесловіе насчетъ полиціи или тѣхъ людей, которые для обывателя пуще огня, приписывали ему. И съ теченіемъ времени этотъ обывательскій поклепъ до того насытилъ воздухъ, что Шигаеву стало не въ переносъ. Отставной драгунъ, уѣздный исправникъ точно котъ за мышенкомъ слѣдилъ за нимъ; птицеловъ и борзятникъ, уѣздный судья питалъ къ нему какую-то до-бѣла распаленную злобу; храбрый городничій, получившій свой удѣлъ въ воздаяніе руки, потерянной на Гроховомъ полѣ, только о томъ и мечталъ въ часы досуга, какъ бы ему искоренить "Гришку-виршеплета". И точно, если не искоренилъ, то обременилъ жизнь Шигаева жестокими испытаніями. Шигаевскій домъ не зналъ отдыха отъ воинскаго постоя. Ветхій старикъ, отецъ Григорія, то и дѣло призывался въ полицію для усвоенія теплыхъ словъ. И, наконецъ, послѣ одного, дѣйствительно мерзѣйшаго пасквиля на судейскихъ дочерей,-- и даже не въ стихахъ, а въ прозѣ,-- оголтѣлый ветеранъ съ великимъ шумомъ вломился въ домъ Шигаева, учинилъ въ немъ строгій обыскъ (съ расковыряніемъ половъ, какъ послѣ жаловались хозяева), требовалъ къ себѣ на глаза "купеческаго сына Григорія Пахомова, яко сочинителя зловредныхъ пасквилей", и, не дождавшись, пригрозилъ изловить, а какъ только изловитъ, нещадно исполосовать розгами. Конечно, угроза произнесена была въ запальчивости. Конечно, пороть купца городничій права не имѣлъ, но былъ, однако же, случай, въ городѣ Шацкѣ,-- и злополучный піита, не уповая на свои привилегіи, будто бы охраняющія гильдейскую поясницу отъ истязаній, сначала затаился въ глубокіе родительскіе погреба, а оттуда, переодѣвшись въ драный мужицкій азямъ, убѣжалъ въ имѣніе покровителя своего, лейтенанта въ отставкѣ Потебни. Лейтенантъ Потебня далъ ему защиту и покровъ.

Но насколько обыватели были правы въ своихъ поклепахъ и въ своемъ опредѣленіи шигаевскихъ поступковъ? Нужно сознаться, что во многомъ были они правы. Григорій Шигаевъ, если и носилъ длиннополый сюртукъ и плисовый картузъ, похожій на тыкву, если и ходилъ по субботамъ въ баню, если и соблюдалъ обычай ѣсть пироги по праздникамъ, если и посѣщалъ раннюю и позднюю обѣдню,-- то, все-таки, въ его поведеніи, въ его пріемахъ, въ его фразистыхъ, туманно-изысканныхъ рѣчахъ очень ясно сквозила странная чужбина, безпокоившая обывателей. Это сказалось еще яснѣе въ пору его полной возмужалости. Не столько изъ почтенія, сколько изъ тайнаго желанія насолить, выбрали его, напр., словеснымъ судьей; онъ надѣлалъ переполоха, осудивъ на взысканіе купца первой гильдіи; поставили его ратманомъ -- онъ сталъ настаивать на изъятіи какихъ-то городскихъ суммъ изъ торговыхъ оборотовъ городскаго головы. И, уже будучи женатымъ, на смѣхъ и удивленіе всего города, привезъ изъ лебедянской ярмарки "непотребную дѣвку" съ цѣлью обратить ее на путь истинный. Кромѣ того, по средамъ и пятницамъ и даже въ Петровки многіе видали ночью дымъ, воровски выползающій изъ трубы шигаевской кухни, и многіе утверждали, что отъ того дыма несло ск о ромью. Ясно, что Шигаевъ былъ особливый отъ прочихъ, зловредный, на купца непохожій, -- человѣкъ, вносившій разладъ и смуту, потрясавшій устои правильнаго житья, затемнявшій безоблачное небо обывательскаго созерцанія и даже способный внушать тревогу.

-- Какъ бы намъ не стряслось чего отъ фертика-то отъ эфтаго!-- почесывая поясницу, говорили нѣкоторые обыватели.

А люди дряхлые, пожившіе, тѣ, что еще своими глазами видѣли великое безсудное время на Руси, своими руками осязали язвы и увѣчья тайной канцеляріи на отцахъ и дѣдахъ своихъ, помнили ужасъ, неразрывно соединенный съ словомъ "пашквиль", съ горячностью примыкали къ этому говору, въ свою очередь заражая атмосферу, въ которой суждено было "дышать" Шигаеву.

-- Да упаси меня Матерь Божія!-- съ невѣроятнымъ видомъ испуга, оглядываясь по сторонамъ, шамкали они своими беззубыми ртами,-- и костей-то вашихъ, которые только кости бываютъ, и костей-то не соберете! Въ задъ Сибири загонютъ, по суставамъ розымутъ и праваго, и виноватаго! А-ахъ, а-ахъ... Да можно ли этакое дѣло?... Да ежели теперича учнутъ разбирать, и-и-и...

Кромѣ серьезныхъ обвиненій, Шигаевъ служилъ и предметомъ смѣха. Его разговоры обыватели понимали туго и подлинно только чутьемъ проникали въ ихъ враждебность установленному порядку, но его порывистыя движенія, такъ не идущія къ степенному купеческому обиходу, его пылкая готовность во всякой безразсудной новизнѣ, его диковинныя причуды возбуждали въ нихъ хохотъ. Такъ, когда онъ еще былъ молодъ и не женатъ, улица потѣшалась надъ нимъ слѣдующимъ образомъ:

-- Что я вамъ, судари вы мои, разскажу... умора!-- захлебываясь отъ восторга, повѣствовала въ воскресный день какая-нибудь чуйка, изобильно умащенная коровьимъ масломъ.-- Вечоръ пошелъ я грѣшнымъ дѣломъ въ баню, а "французъ" мнѣ и встрѣтился въ огородахъ. Что, думаю, за оказія! Съ какой такой стати ему на огороды ходить? Дай, думаю, притулюсь. Сѣлъ за плетень, сижу. Вотъ, братцы вы мои, сижу я, выходитъ дѣвка. Гляжу, какая это дѣвка? Чтой-то, молъ, ровно бы изъ рожи знакома она мнѣ, анъ это Ѳомы бондаря дочь... такъ, рябая изъ себя, сутулая.

-- Ѳенька?

-- В о -во! Взвидѣлъ "французъ" эту самую Ѳеньку, да фертомъ къ ней, да на колѣнки, да руку ея чмокъ!

-- Ну, что ты, что врешь?

-- Лопни глаза! Да погоди, до чего дѣло дойдетъ. Какъ заведетъ, этта, глазищи, какъ залопочетъ... и такъ-то и этакъ-то, и вродѣ приговорокъ какихъ, вонъ что подъ картинками приговорки бываютъ. "Пламенъ,-- кричитъ,-- психей! амуръ безумный!"... Причиталъ, причиталъ, такъ я, братцы мои, чуть не околѣлъ со смѣху. Какъ выскочу, какъ заору: улю-лю-лю!... Французъ какъ подберетъ полы, да стрекача. Ѳенька въ коноплю.

-- Го-го-го!-- загрохотали другія чуйки, схватываясь за животы, и тутъ же безъ дальнихъ словъ рѣшили подъучить "Еремку-дурачка" вымазать Ѳомѣ-бондарю ворота дегтемъ.

Спустя много лѣтъ, та же чуйка, но уже пузатая и осанистая, разсказывала слѣдующее:

-- Встрѣтился я, этта, съ Григоріемъ; остановилъ онъ меня. "Здорово, -- говоритъ,-- Петровичъ!" -- Здравствуй, молъ.-- "Ты бы,-- говоритъ,-- Петровъ, поопасался маненько!" -- Чего,-- говорю, я буду опасаться? Я на всякій часъ опасаюсь передъ Господомъ Богомъ и передъ начальствомъ.-- "Твое,-- говоритъ,-- съ Хавскими однодворцами дѣло неправильное".-- Какъ такъ?-- "Снялъ,-- говоритъ, -- ты у нихъ степь?" -- Снялъ.-- "Водкой поилъ при съемкѣ?" -- Попоилъ стариковъ.-- "Дешево снялъ?" -- Благодарю Создателя,-- говорю. Какъ забрызгаетъ онъ слюнями, какъ вскинется: "Не человѣкъ ты,-- кричитъ,-- обсурантъ!"

-- Какъ, какъ?

-- Обсурантъ!

-- Го-го-го!

-- Ты,-- говоритъ,-- всячески мужичку лишній рубль долженъ предоставить.

-- Ого-го-го-го!...

-- Онъ тебѣ,-- говоритъ,-- меньшой братъ; онъ все царство своимъ плечомъ сдерживаетъ.

-- Ахъ, пусто тебѣ... а-ахъ! Да что ему засвербѣло, путанному чорту?

-- Поди ты! Думалъ я, признаться, ругнуть его, да подсолнухъ отъ бахчей остался; ему же, ироду, придется продавать. Такъ и стерпѣлъ!

-- Нѣтъ, я вамъ что разскажу, -- перебивала съ засосомъ другая чуйка помоложе,-- повадился онъ по ночамъ на погостъ ходить...

И до поздняго вечера благодушествовала захолустная улица, перемывая косточки Григорію Пахомычу.

Потѣшались надъ нимъ и помѣщики, съ которыми по торговымъ своимъ дѣламъ онъ водилъ знакомство. Нѣкоторые изъ нихъ, хотя и съ трудомъ, но различали сущность его разсужденій: мысли и намеки тогдашней журналистики выражались въ этихъ разсужденіяхъ хотя и смутно, но съ большою настоятельностью, и, однако, ужасно смѣшилъ ихъ этотъ купчикъ, съ задоромъ заявляющій, что онъ "западникъ".

-- Можете себѣ вообразить: три пуда пера у меня купилъ и вдругъ: я, говоритъ, "западникъ". А? хорошъ западникъ? Любой городничій можетъ выпороть!

-- Нѣтъ-съ, воля ваша, но онъ презабавный! Вы знаете, гувернеръ у меня? Пьяница, изъ семинаристовъ, но что голова, могу похвастаться. Вотъ съ помощью сей головы сочинилъ я слѣдующій буффонадъ. Надо вамъ доложить, этотъ филозофъ у меня овчины скупаетъ ("Хи, хи, хи... Ха, ха, ха"). Ну, замѣчаньи въ маломъ такую прыть, я и говорю: вотъ, молъ, голубь, ты мой, человѣкъ ты тямкой, и я по твоимъ мудренымъ словесамъ тебѣ не подъ пару: отведи ты свою душу, побесѣдуй съ господиномъ учителемъ, а я, дурачекъ, васъ, умныхъ людей, слушать радъ ("Ха, ха, ха... хо, хо, хо. Охъ! оставь, Павелъ Иванычъ!"). Вѣдь, что же, я вамъ доложу, разбойники: душу у меня вымотали! За лѣкаремъ хотѣлъ посылать! Одинъ ковырнетъ словцо, другой еще лучше. "Абсолютъ выявляется въ феноменѣ,-- оретъ мѣщанишка,-- а феноменъ суть, слѣдственно абсолютъ тоже суть я! А коли ежели абсолютъ суть я"...

-- Врешь!-- хрипитъ мой бурсачище,-- онъ, знаете, здорово врѣзалъ: ты не суть абсолютъ, но суть "нуменъ". И пошло! Мало этого, одинъ говоритъ: романтисмъ, а другой ему Ломоносова тычетъ, Державина. Одинъ стихами начнетъ отчеканивать, другой ему на встрѣчу тоже стихи. Такъ и принужденъ былъ прекоротъ сдѣлать: баста, говорю, ребята, расходитесь по мѣстамъ, у меня отупѣніе мыслей произошло!

-- Ха, ха, ха! Хо, хо, хо! Хи, хи, хи!-- на всѣ лады раскатывались господа помѣщики, распуская животы, не въ мѣру нагруженные параднымъ обѣдомъ, и посасывая длиннѣйшіе чубуки.

Какимъ же чудомъ въ дикой и совершенно оголтѣлой жизни тогдашняго уѣзднаго купечества могъ возникнуть Григорій Шигаевъ? Ключъ къ этому чуду превосходно подбирали сами обыватели. "У нихъ ужь родъ такой непутевый,-- говаривали они,-- у нихъ и дѣдъ-то за цыфирь чорту душу продалъ, лишь бы ему въ цыфирь вникнуть!" Дѣло въ томъ, что торговые люди Шигаевы изстари хранили связи съ Воронежемъ, гдѣ еще Петръ Первый "ради великихъ государственныхъ нуждъ" раздвинулъ кромѣшную тьму первобытныхъ представленій, созывая служилыхъ. людей и указуя прежнимъ служилымъ людямъ и купечеству перспективы невиданныхъ дотолѣ дѣлъ и познаній. Петръ Первый умеръ; заботы послѣдующихъ правителей устремились на другія дѣла; Воронежъ хотя и почитался еще важнымъ мѣстомъ, хотя и строилъ плоскодонные баркасы по ордерамъ Миниха, но въ "просвѣтительномъ" отношеніи былъ забытъ и даже захудалъ. Тѣмъ не менѣе, свѣтъ, когда-то въ немъ объявившійся, какимъ-то чудомъ долго еще не угасалъ подъ напоромъ вновь восторжествовавшей дикости и съ грѣхомъ пополамъ сложившійся бытъ своеобразно носилъ въ себѣ зачатки реформаторскихъ построеній. Григорій Шигаевъ недаромъ имѣлъ въ числѣ своихъ книгъ книгу Юста Липсія Увѣщанія и приклады политическіе и На Аргеніи, Іоанна Барклая дискурсъ; эти рѣдкости, переведенныя въ царствованіе Петра Перваго, изстари хранились въ родѣ Шигаевыхъ. Отецъ Григорія, Пахомъ Шигаевъ, былъ нрава слабаго, а подъ старость и крѣпко испивалъ, но, все-таки, и онъ въ свое время читывалъ Живописца, восторгался одами Державина и таилъ въ укромныхъ уголкахъ своихъ лабазовъ списокъ княжнинскаго Вадима и опальную книгу Пнина, добытую за великія по тогдашнему времени деньги.

Въ то время въ глубину Россіи съ неимовѣрною медленностью достигало печатное слово. Въ столицахъ, напримѣръ, уже упрочилась слава Карамзина, возникала и укрѣплялась извѣстность Жуковскаго, возбуждалъ восторги Батюшковъ въ ограниченномъ кружкѣ тонкихъ любителей, подымалъ свою голову необузданный "романтизмъ", появились Русланъ и Людмила, а Пахомъ Шигаевъ такъ и застылъ на своей старинѣ. Тогда безпорядочныя волны бѣжавшаго сверху просвѣщенія начали покорять впечатлительную душу Григорія. Чего-чего не поглотилъ онъ, руководимый только случайностью и неимовѣрною жаждой чтенія! И захватывавшіе ужасы г-жи Рэдклифъ, и Душенька Богдановича, и Обольщенная Генріэта, и Бѣдная Лиза, и Исторія бѣдной Марьи, и слезливые романы Дюкре Дюмениля, и Путешествіе Пиѳагора, и неистовыя повѣсти Греча, Полеваго, Фанъ-Дима, Каменскаго, Булгарина, и словарь Плюшара, и балагуръ Благонамѣренный, и напыщенный Марлинскій, и безнравственный Кумъ, отъ котораго открещивался самъ Вольтеръ, и плѣнительная чертовщина Жуковскаго, и тяжеловатый Нарѣжный, и даже исторія Ролленя въ переводѣ блаженной памяти Тредьяковскаго,-- все вторгалось въ его пылкую голову, каждое на свой ладъ волнуя и перемѣщая вкусы. Потомъ вынырнулъ обворожительный баронъ Брамбеусъ и пріучилъ его заглядывать въ отдѣлъ "критики" попались и двѣ-три статейки рьянаго Телеграфа. Григорій отростилъ себѣ волосы, завивалъ ихъ по ночамъ на раскаленномъ гвоздѣ, началъ являть во взглядѣ "поэтическій экстазъ" и, покоряясь бѣсу вдохновенія, пріуготовилъ фунтовъ двадцать растопыренныхъ стиховъ Къ ней, Къ лунѣ, Къ призраку, къ А. Б. В. и А. Б. Г. И уже долго спустя, онъ недоброжелательно познакомился съ странною простотой Баратынскаго и Пушкина, прочиталъ съ снисходительнымъ смѣхомъ Вечера на хуторѣ близъ Диканьки и съ рѣшительнымъ пренебреженіемъ -- пѣсни своего земляка Кольцова.

Еще бы! Онъ тогда на-яву бредилъ звономъ и трескомъ новой знаменитости -- Бенедиктова; онъ тогда почиталъ патріотическія драмы Кукольника неизмѣримо выше Бориса Годунова; онъ тогда носился съ Мазепой Булгарина, ругалъ на чемъ свѣтъ стоитъ жарты Гоголя, хотя и мнилъ подражать Сорочинской ярмаркѣ, составляя пасквиль на судейскихъ дочерей (увы, это былъ, дѣйствительно, его пасквиль). Трудно вообразить себѣ, что за сумятица стояла тогда въ головѣ Григорія! И кудри, и сверхъестественный экстазъ, и блѣдная луна, и безплотная дѣва, и демоническій хохотъ, и кинжалъ, обагренный въ крови, и презрѣніе къ толпѣ, и нечеловѣческія страсти, и пламенныя упованія, красота, добро, любовь, правда,-- все совмѣщалось и перепутывалось между собою въ странномъ и затѣйливомъ сочетаніи.

Но благодѣтельный переворотъ не замедлилъ. На первый разъ попалась ему подъ руку статейка, совершенно уничтожавшая возвышеннаго барда Бенедиктова. Какъ взбѣсился Григорій отъ этой неожиданной дерзости! Какъ вскипѣлъ онъ! Съ какою стремительностью вышвырнулъ за окно несчастную книжку! Но прошло лѣто, наступила зима и на самое Рождество поѣхалъ онъ съ прикащикомъ на ярмарку въ Лебедянь. Обыкновенно бывало такъ, что прикащикъ безотлучно стоялъ у товара, велъ торговыя дѣла, хозяинъ же днемъ рыскалъ, изыскивая книжки, вывозимыя иногда на продажу вмѣстѣ съ прочимъ хламомъ изъ деревенскихъ усадьбъ, а ночью предавался чтенію. На этотъ разъ за 10 ф. балыка и 4 бутылки кашинской мадеры вымѣнялъ онъ нѣсколько дюжинъ разрозненныхъ московскихъ журналовъ и тутъ же на ярмаркѣ поглотилъ добрую половину. Перечиталъ "изящную словесность", перебралъ съ пятое на десятое сухаго Никодима Надоумко, съ наслажденіемъ повторилъ знакомыя статейки Полеваго и съ изумленіемъ, съ неожиданнымъ восторгомъ, со всею страстью пылкаго своего характера перечиталъ нѣсколько разъ подрядъ Литературныя мечтанія. Баронъ Брамбеусъ торжественно былъ свергнутъ!

Дома все было повторено; основательно, хотя и съ большимъ трудомъ, перебралъ онъ снова весь Телескопъ и единственную книжку туманнаго Наблюдателя, повторилъ тѣ изъ своихъ книгъ, которыя одобрялись въ этихъ журналахъ, но нить обрывалась въ его рукахъ и онъ не зналъ, гдѣ искать ея продолженія. Порылся онъ въ библіотекѣ своего покровителя Потебни, но тамъ были только французскія книжки, а изъ русскихъ все неподходящія, все такія, которыми пользовался уже Шигаевъ, да ненавистная уже ему теперь рыхлая, наглая, глумливая Библіотека для Чтенія. Выписывать? Во-первыхъ, онъ не зналъ, что выписывать, а, во-вторыхъ, и при жизни отца, и долго спустя послѣ его смерти (старикъ умеръ въ 1842 г.), онъ не рѣшался на такой смѣлый шагъ. Дѣло въ томъ, что получать съ почты, "у всѣхъ на глазахъ" не что-либо дѣльное, а какія-то книжки -- считалось обстоятельствомъ неслыханнымъ въ тогдашнемъ купеческомъ быту уѣзднаго городка и, помимо всего прочаго, могло рѣшительно подорвать коммерческій кредитъ.

Но вотъ въ старомъ нумерѣ Пчелки, опять-таки случайно забредшемъ въ руки Шигаева,-- газетъ онъ не получалъ и не любилъ ихъ,-- посреди брани и шутовскихъ глумленій по адресу Отечественныхъ Записокъ попался ему отрывокъ изъ критической статьи, унизанный вопросительными и восклицательными знаками; и въ мигъ сообразилъ Григорій Пахомычъ, что "тутъ будто бы сходитъ на московское", а сообразивъ, презрѣлъ свое малодушіе и, какъ уже сказано, сразу выписалъ журналъ съ 40 года ( Пчелка именно была отъ этого года) и написалъ Ѳ. В. Булгарину ругательное письмо за подписью Деллетантъ.

Необходимо теперь присовокупить, что въ помѣщичьей средѣ были люди и расположенные къ Шигаеву, серьезно вступавшіе съ нимъ въ споры и даже заводившіе философическую переписку, гдѣ вопросы о душѣ, о бытіи и небытіи, о субстанціи и абсолютѣ перемѣшивались съ переговорами о салѣ и о конскихъ шкурахъ. Въ огромной области, состоящей изъ трехъ уѣздовъ, таковыхъ насчитывалось: сначала одинъ лейтенантъ въ отставкѣ Потебня, а къ концу сороковыхъ годовъ -- и неслужащій дворянинъ Ипполитъ Говорухинъ.

Ѳеофанъ Потебня былъ старый человѣкъ. Онъ служилъ еще подъ начальствомъ адмирала Сенявина и хорошо помнилъ времена Екатерины; помнилъ "пугачевщину", во время которой его отецъ былъ торжественно удавленъ на колодезномъ журавцѣ, а мать, переодѣтая крестьянкой, притаилась во ржи и спаслась. Закатъ Сѣверной Семирамиды засталъ его хотя и въ молодыхъ еще лѣтахъ, но уже съ абшидомъ и раздраженнаго служебными неудачами. И за то онъ питалъ непонятную склонность къ Павлу Первому. Онъ и Вольтера не могъ терпѣть за его переписку съ Екатериной. И, вмѣстѣ съ тѣмъ, превозносилъ Ламетри и барона Гольбаха. Россійскую литературу презиралъ онъ основательно, говорилъ, что предпочитаетъ подлинникъ "малограмотному перекладу", называлъ "индѣйскимъ пѣтухомъ" Державина, позднѣйшихъ писателей не зналъ даже и по именамъ, но для забавы приказывалъ крѣпостному своему чтецу покупать у разнощиковъ романы и выписывать журналъ, считая это обязанностью россійскаго дворянина. Шигаева онъ любилъ, но, внушая ему съ юныхъ лѣтъ правила "аѳеизма", руки, однако же, не подавалъ, не говорилъ "вы" и за столъ съ собой не саживалъ. Былъ благодушный и попечительный помѣщикъ, не присутствовалъ на тѣлесныхъ истязаніяхъ, никогда не дрался, но, несмотря на свою дряхлость, имѣлъ цѣлую галлерею картинъ невѣроятно распутнаго содержанія и обширный гаремъ изъ крѣпостныхъ. И немудрено: крошечные томики иллюстрированнаго маркиза де-Сада, переплетенные въ желтую кожу, хранились у него рядомъ съ Гольбахомъ и съ Contrat Social Жанъ-Жака Руссо.

Молодой Говорухинъ былъ помѣщикомъ совершенно иной закваски. Отъ всякихъ попеченій надъ своими крестьянами онъ уклонялся съ очень послѣдовательною стыдливостью. Замѣнивъ въ своей воронежской деревнѣ "яремъ старинной барщины оброкомъ легкимъ", онъ этимъ и ограничился. Въ усадьбѣ владычествовалъ у него "земскій" убогій старикъ, искалѣченный еще дѣдомъ Говорухина "за упущеніе краснаго звѣря". Но и этой безобидной развалинѣ онъ строго-на-строго наказывалъ мужиковъ не тѣснить и бразды отнюдь не натягивать. Среди крестьянъ ходилъ, однако же, слухъ, что ихъ баринъ мягокъ не спроста: въ крѣпость ихъ взяли всѣми неправдами; прадѣдъ Говорухина былъ воеводой и селилъ на своихъ земляхъ вольныхъ людей, которымъ по суду выходило идти за разныя провинности въ Сибирь. Впрочемъ, они были имъ довольны и ходоковъ разыскивать волю съ самаго его управленія къ батюшкѣ-царю не посылали,-- все, чего могъ достигнуть яростный почитатель Фурье и Пьера Леру. Съ Шигаевымъ онъ держалъ себя на равной ногѣ и добросовѣстно старался насадить въ немъ правила либерализма. Въ теоріи эти правила были весьма туманны, можетъ быть, и потому, что самъ Говорухинъ нѣсколько путался, перелагая ихъ на удобопонятный языкъ; но за то онъ просвѣщалъ Шигаева насчетъ дѣйствительнаго смысла различныхъ событій, о которыхъ въ тогдашнемъ захолустьи имѣли самое превратное понятіе. Отъ него перваго Шигаевъ узналъ имя Бѣлинскаго, отъ него узналъ о приватныхъ занятіяхъ Ѳадѣя Булгарина, о картофельныхъ бунтахъ и военныхъ поселеніяхъ, о смерти Пушкина, "затравленнаго" золотою молодежью съ попущенія "голубаго графа", о ссылкѣ Надеждина въ Усть-Сысольскъ, о мнимомъ сумасшествіи Чаадаева, о подвигахъ А. И. Красовскаго, о петрашевцахъ, о братствѣ "Кирилла и Меѳеодія", о вечеринкѣ, за которую поплатился Герценъ съ товарищами, и т. д., и т. д. Отъ него-же впослѣдствіи получалъ онъ замызганные листочки Колокола и книжки Полярной Звѣзды.

Всѣ эти разговоры и сообщенія крѣпко западали въ душу "купца третьей гильдіи". И вотъ сквозь затѣйливую паутину старыхъ и новыхъ философическихъ построеній въ немъ явственно и непреодолимо стали пробиваться свободолюбивыя вожделѣнія. Онъ мечталъ объ освобожденіи крестьянъ, о широкомъ просвѣщеніи, о томъ, чтобы была надѣта узда на городничихъ, чтобы отошли въ область преданій розги и плети. Но эти мечты свои онъ выкладывалъ съ великою осторожностью. И обыкновенно добродушный Потебня кратко опровергалъ ихъ, называя "химерой" (онъ, впрочемъ, скоро умеръ внезапною и загадочною смертью), а Говорухинъ одобрялъ и подтверждалъ; и вдвоемъ съ нимъ они сладостно смаковали грядущія прелести гражданственности и подавляющаго изобилія всякихъ благъ, имѣющихъ быть на Руси. Тьма, окрестъ стоящая, не повергала ихъ въ уныніе и, несмотря на свои зловѣщія эволюціи, все-таки, казалась имъ тьмою преходящей.

IV.

Когда наступили шестидесятые годы, когда помѣщикъ Говорухинъ, вызванный въ Петербургъ въ качествѣ представителя "меньшинства", возвратился вспять мировымъ посредникомъ, когда въ самую вопіющую глушь стали достигать слухи о новыхъ правительственныхъ предпріятіяхъ, странно сходившихся съ тѣми самыми разсужденіями Григорія Шигаева, надъ которыми въ былое время "помирали со смѣху" простодушные обыватели, любопытное превращеніе совершилось въ ихъ мнѣніяхъ. Внезапно "французъ" прослылъ умникомъ и, главное, человѣкомъ себѣ на умѣ. Все еще недоумѣвая въ глубинѣ души, его стали почитать и едва не гордиться имъ. Это было курьезное примиреніе притаившагося холопства съ явленіемъ дикимъ и непріятнымъ, но которому явно мирволила сама власть.

Посмѣлѣлъ и Шигаевъ. Скинулъ длиннополый сюртукъ; завелъ круглую шляпу; началъ употреблять скоромное въ среду и пятницу (хотя къ обѣднѣ продолжалъ ходить попрежнему, а также ѣлъ въ установленные дни пироги и посѣщалъ баню); игралъ съ гг. помѣщиками въ преферансъ; не стѣсняясь, трубилъ о порокахъ властителей, восходя даже до министровъ; завелъ нѣсколько знакомствъ съ людьми новыми и либеральными; напропалую проводилъ свои дни въ разговорахъ съ ними, почерпая матеріалъ изъ книжекъ и журналовъ. Въ этомъ послѣднемъ отношеніи онъ долго испытывалъ чувство обжоры, внезапно окруженнаго неслыханными яствами, и долго не зналъ, какой журналъ ему выписать. Заглянетъ ли въ Современникъ или Русскій Вѣстникъ, развернетъ ли Отечественныя Записки или Русское Слово, всюду пишутъ такъ, что и не оторвешься, и удивительное свободомысліе насквозь просачиваетъ всѣ страницы. Но, однако, по долгомъ совѣщаніи съ заѣзжимъ изъ Петербурга студентомъ, онъ остановился на журналѣ Благосвѣтлова и съ тѣхъ поръ трогательно слѣдовалъ за тѣмъ, кто, по его мнѣнію, изрекалъ послѣднее слово.

Между тѣмъ, наступало время, когда Григорію Пахомычу предлежало съ удивительною быстротой возстановить свою старую репутацію. Городъ удостоился реформы. Открылось самоуправленіе. Обыватели, ни мало не замедливъ, избрали въ головы Шигаева. И вотъ тутъ-то, говоря ихъ словами, и произошла "осѣчка". Хозяйство новый голова разумѣлъ плохо; сухія подробности обыденныхъ городскихъ дѣлъ были ему чужды; въ статьяхъ и приложеніяхъ Положен ія онъ путался; ладить съ исправникомъ не умѣлъ и склоненъ былъ по старой памяти почитать его взяточникомъ (явный анахронизмъ!); но за то ни одного засѣданія думы не пропускалъ безъ того, чтобы не излиться въ высокопарныхъ выраженіяхъ; говорилъ "о преуспѣяніи гражданскихъ порядковъ и о насажденіи такихъ учрежденій, чтобы способствовали оному преуспѣянію"; говорилъ о необходимости "общественнаго банка для расширенія процессовъ обмѣна и для способствованія народному благосостоянію"; говорилъ объ открытіи женской гимназіи, "чтобы въ нашемъ быту женщина была подвержена эмансипаціи и была своимъ дѣтямъ настоящая мать"; говорилъ, чтобы завести воскресную школу, библіотеку, ремесленное училище, "ибо невѣжество притупляетъ естественную природу дарованій и способствуетъ суевѣріямъ и рабскимъ чувствіямъ",-- однимъ словомъ, говорилъ "неподобныя рѣчи", какъ съ прежнею язвительностью отзывались о немъ вновь начинавшіе коснѣть обыватели. Изъ всѣхъ его предложеній выгорѣло лишь одно: городской банкъ (и какъ же потомъ онъ проклиналъ себя за него!) да школу для дѣвочекъ открыли, благодаря вмѣшательству какихъ-то постороннихъ филантроповъ. Всѣ остальныя его проповѣди праздно потревожили пространство и только насмѣшили обывателей.

-- Нонѣ мы надъ французомъ животики надорвали!-- возвращаясь изъ думы, разсказывалъ тотъ же самый Петровичъ, теперь уже гласный отъ гражданъ перваго разряда.-- Удумалъ накупить книжекъ и чтобы былъ приставленъ къ ефтимъ книжкамъ человѣкъ... и, какъ кто пожелаетъ, давалъ бы читать эфти книжки. А за все за это триста цѣлковыхъ... Умора!

И аккуратные сюртуки въ глянцевитыхъ сапогахъ, драповые пиджаки въ штиблетахъ, ловкія моднаго покроя визитки также радостно гоготали надъ французомъ, какъ и длинныя чуйки тому назадъ лѣтъ тридцать.

Немного спустя, къ новому Положенію быстро пріобыкли люди ловкіе, подлиннаго обывательскаго склада. Имъ, поприглядѣвшись, ничего не стоило "смять" и спутать Шигаева, уличить его въ незнаніи самыхъ простыхъ вещей и, въ концѣ-концовъ, приписать ему растрату какихъ-то суммъ, невѣдомо у кого хранившихся и неизвѣстно кому принадлежащихъ. Огорченный Шигаевъ, разумѣется, подалъ въ отставку, уступивъ, такимъ образомъ, мѣсто дружной шайкѣ ловкачей, связанныхъ узами родства и впослѣдствіи великолѣпно обработавшихъ городской банкъ и опустошившихъ обывательскіе карманы.

Вмѣстѣ съ отставкой, въ торговыхъ дѣлахъ Шигаева проявилась большая неурядица. Во-первыхъ, умеръ его старый прикащикъ, воротила всѣхъ дѣлъ и честнѣйшая душа, до самозабвенія преданный хозяйскимъ интересамъ; во-вторыхъ, самъ Григорій Пахомычъ, разлакомленный преферансомъ и либеральными разговорами, ослабъ къ дѣлу и поопустился. Затѣмъ ни онъ, ни его прикащики не съумѣли приспособиться къ новому складу экономическаго быта, не съумѣли уловить новыхъ запросовъ, новыхъ "отношеній обмѣна и непредвидѣнныхъ колебаній рынка", выражаясь языкомъ Григорія Пахомыча, усердно вникавшаго въ мудреные термины политико-экономическихъ статеекъ, наводнявшихъ тогдашніе журналы. Обильно хлынувшій банковый кредитъ расплодилъ шаткія и рискованныя предпріятія; солидное шигаевское дѣло и отъ нихъ пострадало, будучи не въ силахъ бороться съ шальною конкурренціей. Пришлось прекратить торговлю, распродать лабазы и другія постройки, за исключеніемъ дома, поступившаго въ часть дѣвицы Маланьи, сестры Григорія Пахомыча, и переѣхать съ сыномъ въ давно уже отстроенную Шукавку.

Къ тому времени мать Максима умерла,-- со злости, какъ увѣрялъ Григорій Пахомычъ, -- и хуторскій ихъ бытъ сложился на холостую ногу. Домомъ заправляла смуглая солдатка Митродора, которая никакъ не могла побѣлѣть и нагулять жиру на сладкихъ харчахъ хозяйской "сударки"; "посѣвною частью" руководилъ прикащикъ изъ мѣщанъ, удивительный плутъ и удивительно учтивый человѣкъ Илья Евсѣичъ. Отецъ же съ сыномъ шли каждый по своей стезѣ. Отецъ съ чувствомъ необыкновеннаго сладострастія распаковывалъ новыя книжки и медлительно разрѣзалъ ихъ, прочитывая то, что казалось особенно "забористымъ", часто ѣздилъ въ городъ, гдѣ состоялъ членомъ клуба, игралъ въ карты, безъ умолку говорилъ. Трудно рѣшить, почему, въ противность прежнимъ мечтаніямъ Григорія Пахомыча, Максимъ не попалъ въ гимназію и остался вкушать сладости безпорядочнаго домашняго воспитанія. На первый разъ произошло это оттого, что покойная его мать только о томъ и мечтала, "какъ бы произвести Максимушку въ благородные" (весь свой вѣкъ она злобилась и роптала на судьбу, связавшую ее "съ купчишкой"), а отецъ въ пику ей не хотѣлъ того; затѣмъ случился недосугъ; затѣмъ старый пріятель Говорухинъ вызвался взять Максима къ себѣ и совокупно съ дѣтьми своими дать ему образованіе, свободное отъ ненавистнаго классицизма. И дѣйствительно, въ теченіе съ небольшимъ двухъ лѣтъ мальчикъ одолѣлъ русскую грамоту, усвоилъ начатки географіи и ариѳметики, научился слагать простыя французскія фразы, хотя произношеніемъ Господь его и обидѣлъ, понялъ, отчего изъ горячей воды дѣлается паръ и почему масло въ водѣ не тонетъ. Но подоспѣвшіе порядки, -- кислые плоды благоуханнаго цвѣтенія,-- выкурили Говорухина изъ его гнѣзда и онъ со всею семьей перебрался въ столицу, гдѣ, на соблазнѣ и искушеніе всѣхъ свободномыслящихъ дворянъ, уже испекался желѣзнодорожный пирогъ и оклады министерства юстиціи и департамента неокладныхъ сборовъ возвышались до размѣровъ соблазнительныхъ. Максимъ возвратился въ Шукавку. Отцу это было наруку. Во время, свободное отъ занятій,-- отъ пульки въ преферансъ или отъ стуколки, тогда уже водворенной,-- ему было любо, разрѣзая вновь пріобрѣтенную книжку или только что полученный журналъ, расточать по ихъ поводу слова, насыщенныя гражданскою скорбью,-- расточать, имѣя въ виду не голыя стѣны и не Митродору, невмѣняемую по этой части, а живое существо, плоть отъ плоти своей. Кромѣ того, онъ считалъ это довершеніемъ воспитанія.

И мальчикъ вырасталъ въ странной, бездѣятельной, фразистой обстановкѣ. Едва не съ восьми лѣтъ онъ получилъ неограниченный доступъ къ книгамъ, и воображеніе его было заткано цѣлою сѣтью яркихъ образовъ и фантастическихъ представленій. Онъ поочереди мечталъ видѣть себя то великимъ полководцемъ, покоряющимъ міръ, начитавшись исторіи Наполеона съ картинками Гораса Верне; то великодушнымъ разбойникомъ на манеръ Кирджали или Дубровскаго; то таинственнымъ и своенравнымъ богачемъ подобно графу Монте-Кристо; то удалымъ запорожцемъ вродѣ Тараса Бульбы. Дикая глушь заброшеннаго гумна часто видала, какъ онъ, съ пламеннымъ лицомъ и съ деревянною саблей въ рукахъ, бросался въ высокую крапиву и нещадно рубилъ ее. Это неустрашимый д'Артаньянъ обрабатывалъ "фрондеровъ" или красавецъ Амалатъ-Бекъ сражался съ русскими. Крутой степной курганъ изображалъ иногда городъ Дубно въ его безконечной эпопеѣ, и какъ же загаралось маленькое сердце воображаемаго "Остапа", когда, истребивши цѣлые полки лопуховъ и колючаго татарника,-- регименты польскихъ уланъ и жолнеровъ,-- красный и вспотѣвшій, влеталъ онъ на возвышенность и кричалъ: "Ратуйте, панове-братья!" -- и синяя даль разверзалась передъ нимъ, покорно безмолвствуя. Иногда же курганъ становился островомъ св. Елены. Максимъ воображалъ передъ собой длиннаго, какъ глисту, и зеленаго Гудсонъ-Лова и, скрестивши на груди руки, съ горькимъ достоинствомъ восклицалъ: "Сэръ! исторія заклеймитъ ваши жестокости" -- и въ виду жаворонковъ, неподвижно трепетавшихъ въ сіяющемъ небѣ, въ виду захватывающаго духъ стеннаго простора и стройныхъ церковныхъ колоколенъ, разбросанныхъ въ отдаленьи, -- гордо приподнявъ голову, шелъ писать съ г. Монтолономъ свои мемуары. Это былъ послѣдовательный рядъ фантазій, сумасбродныхъ и восхитительныхъ.

Дальше наступила пора неопредѣленныхъ ощущеній. Появились робкіе и тоскливые порывы, зажглось едва замѣтнымъ пламенемъ желаніе, сладко и томительно волнуя молодую душу. И степь, и заря, и тихій лѣтній вечеръ съ вьющимися ласточками и съ внушительнымъ жужжаніемъ жука, и золотистые просвѣты въ темной рощѣ, и звонкая соловьиная пѣсня въ особыхъ краскахъ и въ особомъ сочетаніи предстали предъ нимъ; во всемъ засквозила тайная и задумчивая прелесть и какая-то оживотворяющая теплота разлилась повсюду.

Но и на эту пору безпредметной любви не замедлила налечь властительная литературная окраска. Лермонтовская Бэла вытѣсняла пушкинскую Татьяну изъ воспаленнаго Максимова сердца, тургеневская Зинаида колебала владычество Бэлы. И только мало-по-малу въ головѣ юноши начиналъ слагаться свой образъ женщины, плѣнительный и дразнящій; образъ этотъ уже не походилъ на какую-нибудь литературную героиню: очертанія его были измѣнчивы и разсѣевались словно тонкій утренній туманъ подъ внезапными лучами пышно восходящаго лѣтняго солнца, но, тѣмъ не менѣе, въ немъ трепетала несомнѣнная жизнь и настраивала ожиданія Максима на высокій ладъ. И, разумѣется, ничего похожаго на него Максимъ не находилъ вокругъ: бабы и дѣвки вовсе не соотвѣтствовали его мечтаніямъ; женщины другаго быта были ему недоступны по причинѣ чрезмѣрной его дикости и необыкновенной боязни передъ ними, да и мало ихъ было въ уѣздной глуши.

Такъ онъ застылъ въ этой наружной дикости, до конца тая въ нѣдрахъ своего существа пылкое и стыдливое влеченіе къ "настоящей" женщинѣ.

Уединенная жизнь въ глухой Шукавкѣ да "на графской степи", гдѣ у нихъ была земля на арендѣ, вѣчныя книги, отсутствіе общества и всякаго товарищества образовали изъ Максима неловкаго и угловатаго человѣка. Двѣ-три дѣловыхъ поѣздки въ Москву не могли измѣнить этого.

-- Ты у меня, батюшка, кикимора какая-то!-- съ сокрушеніемъ говаривала ему тетка Маланья Пахомовна, къ которой онъ заѣзжалъ иногда по дорогѣ изъ хутора въ Шукавку.

Между тѣмъ, за романами пошли книги иного склада. И вотъ, когда пылкая проповѣдь Писарева и другихъ публицистовъ вторглась въ сознаніе Максима, когда явились переложенные на упрощенный ладъ и Бокль, и Огюстъ Контъ, и Дарвинъ, и Лассаль,-- все больше заднимъ числомъ и въ безпорядочномъ сочетаніи,-- Максимъ не то, чтобы ошалѣлъ, но какъ-то расплылся и жестоко затосковалъ. Онъ то пытался писать стихи съ непремѣнною гражданскою скорбью, то принимался сочинять разсужденіе О соціальной республикѣ, гдѣ каждому республиканцу причиталось бы согласно его трудамъ, то сладостно помышлялъ о самоубійствѣ, отпѣвалъ "погибшую" свою молодость, плакался на отца, рвался въ даль, въ столицы, въ Петербургъ, гдѣ, казалось ему, не было конца ослѣпительнымъ перспективамъ и плодотворному сіянію, исходящему отъ просвѣщенныхъ мужей.

Какъ нарочно, эта мучительная пора въ жизни молодаго Шигаева совпала съ лихою зимой. Онъ жилъ одинъ на хуторѣ, гдѣ въ то время кормились гурты. На дворѣ безпрестанно рыдали вьюги, заметая сугробами пустынное степное жилье. По ночамъ отчаянно выли и рвались на лязгающихъ цѣпяхъ собаки, отвѣчая голодному завыванью волковъ, бродящихъ вкругъ околицы. Ясные дни ужасали своимъ холоднымъ блескомъ и тѣмъ по истинѣ мертвымъ безмолвіемъ, въ которое погружалась тогда снѣжная степь.

Но лѣтомъ, -- лѣтомъ Шукавка такъ была тиха, такъ кротко и любовно склонялось надъ ней теплое синее небо, такъ умиротворялись всякія тревоги пространнымъ видомъ ея полей и ласковымъ лепетомъ липъ и березъ тѣнистой рощи, такъ вкрадчиво пѣли соловьи и, вмѣстѣ съ тѣмъ, такъ хороша и статна была Грушка; племянница Митродоры, что Максимъ снова возникалъ духомъ и снова мирился съ своимъ положеніемъ; и снова жизнь проходила передъ нимъ въ своеобразномъ, неправдоподобномъ освѣщеніи.

Тѣмъ временемъ Григорій Пахомычъ сталъ прихварывать, началъ желтѣть, хирѣть, жаловаться на "колотье подъ ложечкой". Долго обходился онъ съ помощью Митродоры, которая, засучивъ по локоть руки, облѣпляла его горчишниками, оттирала шерстяными чулками, но потомъ явились доктора, рецепты, микстуры, порошки, пожиманія рукъ съ затиснутою въ кулакѣ кредиткой. Старикъ упалъ духомъ; читалъ по секрету отъ сына проповѣди Филарета и творенія св. отцовъ; пересталъ интересоваться книгами; остылъ къ либеральнымъ бесѣдамъ; иногда же ругался съ видомъ неизъяснимаго изступленія; щипалъ и толкалъ Митродору; проклиналъ весь свѣтъ вкупѣ со всякими благими начинаніями; утверждалъ, что Россія только и жаждетъ новаго Аракчеева, который вымелъ бы всю эту... Онъ не доканчивалъ, встрѣчая упорный взглядъ сына, но за то начиналъ жалобно хныкать и причитать, что человѣчество со всѣми упованіями своими достойно подлой, зловонной ямы, что ничего оно не придумало и ничему со временъ Каина и Авеля не научилось. И Максимъ уже понималъ, что старикъ подразумѣваетъ здѣсь и Митродору, пересушившую ему котлетку, и книгопродавца Вольфа, не сдѣлавшаго 20 процентовъ скидки, и убытокъ отъ гуртовъ, и Илью Евсѣича, продешевившаго на овсѣ, и дрянное тявканье россійскаго прогресса, смѣнившее побѣдоносный гулъ памятныхъ старику шестидесятыхъ годовъ, и, больше всего, докторовъ, безсильныхъ совладать съ его болѣзнью.

И точно, болѣзнь двигалась неслышными, предательски медленными, но роковыми шагами. Явились острыя боли, пронизывающія насквозь, какъ стрѣла; явился нестерпимый зудъ во всемъ тѣлѣ; усилилась и упорно держалась рѣзко выраженная желтуха. И, наконецъ, одинъ изъ докторовъ увелъ Максима въ дальнюю аллею сада и рѣшительно заявилъ ему, что надежды нѣтъ.

Не забыть Максиму этого заявленія! Словно какая бездна разверзлась передъ нимъ, враждебно зіяя и переполняя всю его душу нестерпимымъ чувствомъ ужаса; все похолодѣло въ немъ и мучительно сжалось. И тогда только онъ понялъ во всей силѣ, какъ любилъ отца и какія крѣпи связывали все его существованіе съ этимъ "болтуномъ", съ этимъ "нытикомъ", какъ иногда называлъ онъ его въ порывѣ раздраженія.

А въ тонъ и гармонію съ внутреннимъ холодомъ, обнимавшимъ Максима, грустно и томительно умирала природа. Липы и березы опали; голыя поля простирались печально; въ бѣлесоватомъ небѣ съ жалобнымъ крикомъ тянулись запоздавшіе журавли; тоскливый вѣтеръ визжалъ въ деревьяхъ, непріятно сквозящихъ; высокій старый дубъ сиротливо стоялъ надъ сморщеннымъ прудомъ, медлительно роняя въ него свои послѣдніе, рыжіе, подернутые болѣзненнымъ багрянцемъ листья.

Наступило тягостное время. Снова, какъ и въ ту памятную для молодаго Шигаева зиму, заголосили безпрестанныя вьюги и крутые сугробы отрѣзали усадьбу отъ всего міра. Въ низенькихъ комнатахъ, бывало, заваленныхъ книгами, теперь поселилось уныніе. Вмѣсто свободныхъ рѣчей и однообразнаго шелеста печатной бумаги подъ руками отца или сына, слышался мѣрный стукъ маятника, печально отбивающаго тактъ, скрипѣли ставни подъ напоромъ буйной погоды, да завывалъ въ трубѣ вѣтеръ. Изсохъ, сморщился, истерзался Григорій Пахомычъ. По цѣлымъ часамъ лежалъ онъ недвижимо на широкой двуспальной кровати краснаго дерева и точно прислушивался къ чему-то, точно слѣдилъ за постепеннымъ ходомъ внутренняго разложенія, за ослабленіемъ мысли. Иногда же начиналъ шептать, бормотать невнятныя слова. Максимъ быстро подходилъ къ кровати, наклонялся, прислушивался, пересмягшія губы больнаго слабо шевелились, по лицу, точно выкрашенному охрой, пробѣгала легкая судорога.

-- Вы звали, папенька?-- тихо спрашивалъ Максимъ.

-- Нѣтъ, дѣточка, это я такъ, -- отзывался больной, медленно размыкая слезящіеся глаза,-- вспомнилъ я кое-что. Старину свою вспомянулъ. А? Максимушка? Жизнь-то какъ пробѣжала? Неужто, подлинно, садъ она заглохшій, какъ у Шекспира сказано? Садъ! Репьевъ-то, репьевъ-то сколько въ нашемъ русскомъ саду. Расчистить бы, искоренить бы!-- И послѣ краткаго молчанія вдругъ странно оживлялся и говорилъ скоро и тревожно:-- Тлѣнность, суета! "Умъ нашъ не шагаетъ міра за границу!" Ничего не доказано, ничего неизвѣстно! Брось, Максимушка, брось, прилѣпляйся къ людямъ. Ахъ, сколь трудно отъ людей отбиваться!-- И, немного спустя, разражался громкими стонами.

Наступали взрывы отчаянія, страха и слезъ, богохульнаго ропота и злобнаго ожесточенія, боязливой покорности и тоски. Голова мутилась у Максима. Что дѣлать? За что взяться? Куда броситься за помощью? Сердце его истекало кровью отъ несказанной жалости. Нужны были усилія, чтобы самому сдержать отчаянные крики. И онъ выбѣгалъ на крыльцо, подставлялъ въ упоръ морозному вѣтру воспаленное лицо свое и съ застывшими слезами, съ голосомъ, охрипшимъ отъ заглушенныхъ рыданій, возвращался.

-- Максимушка!-- подзывалъ его робкій и дрожащій голосъ отца,-- аль намъ за знахаркой послать въ Долгушу? аль ужь не надо докторовъ-то? Можетъ, и полегчаетъ, можетъ, мнѣ и отлегнетъ отъ знахарки-то, а? Вотъ и Митродора говоритъ... Такъ ты говоришь, дюже помогаетъ, Митродорушка?

-- Да чегожь, коли сомовскаго дьякона съ смертной постели подняла! Что-жь не помогаетъ!-- отвѣтствовала Митродора, сурово сдвигая свои косматыя брови.

-- Вона! такъ какъ, Максимушка? Помнишь, милушка, Гамлетъ-то, принцъ датскій: "есть много на свѣтѣ, пріятель Горацій"... а?

И на Максима обращались глаза, безпомощные, испытующіе, будто вымаливающіе пощады,-- глаза человѣка, мучительно сознающаго приближеніе смерти.

Въ ночь подъ Крещенье Григорій Пахомычъ умеръ на рукахъ знахарки изъ Долгуши и Максимъ сначала переѣхалъ въ городъ къ теткѣ, потомъ на хуторъ. Все существо его было потрясено и несказанная тоска ходила за нимъ слѣдомъ. Докторъ, угадавшій болѣзнь отца, посылалъ его на Кавказъ, совѣтовалъ пожить въ Кисловодскѣ, предписывалъ развлеченія.

-- Въ нашемъ волчьемъ углу и безъ причины заболѣешь,-- говорилъ онъ, злобно сжимая зубы и вспоминая при этомъ безконечную войну свою съ предсѣдателемъ земской управы,-- тамъ хоть людей настоящихъ увидите, не папуасовъ!

Максимъ сначала отмахивался съ какимъ-то испугомъ, ссылался на запутанныя дѣла, на хозяйство, но кончилъ тѣмъ, что самъ прилѣпился къ этой мысли, заказалъ жидку Шехтеру новую пару платья, купилъ чемоданъ, упросилъ тетушку навѣщать Шукавку и хуторъ и, съ грѣхомъ пополамъ, дождавшись начала покоса, уѣхалъ въ Кисловодскъ.

-- Ступай, опамятуйся на людяхъ!-- благословила его тетушка и съ обычною своею суровостью добавила, украдкой смахивая непослушную слезинку:-- Больно ужь вы передъ часомъ-то смертнымъ жидки, погляжу я на васъ.

V.

-- Горы!

Шигаевъ вздрогнулъ и открылъ глаза.

-- Горы, Юлія, вставайте!-- громко и восторженно говорила Марѳа Петровна, поспѣшно выходя изъ вагона и на ходу накидывая на себя плащикъ.

Шигаевъ бросился вслѣдъ за нею. Крѣпкая, утренняя свѣжесть пахнула ему въ лицо. Въ воздухѣ разливался жидкій и разсѣянный полусвѣтъ. Кругомъ развертывалась степь; влажныя тѣни лежали повсюду; въ лощинахъ тускло серебрилась роса. Вправо волновались холмы, убѣгая въ безконечную глубь пасмурнаго западнаго неба. На востокѣ медленно и робко загоралась заря. И вотъ, прямо противъ зари, но мѣрѣ того какъ бѣжалъ поѣздъ, рѣзко и величаво вырастали отдѣльно стоящія горы. Странно и хорошо было смотрѣть на эти громады, замыкавшія широкую степную плоскость. "Словно скирды!" -- подумалъ Шигаевъ, увидѣвъ въ первый разъ ихъ острыя вершины.

-- Это знаете что?-- обратилась къ нему Вохина, указывая въ пространство,-- это Верблюдъ-гора. Это Быкъ... А вонъ смотрите, точно иголка торчитъ: Кинжалъ-гора!... Это Змѣиная; на ней, говорятъ, змѣи водятся, да никто ихъ не видалъ... А вонъ Бештау.. Бешту, какъ зовутъ татары... видите, видите, точно монашенская скуфейка вылѣзаетъ!

-- Какъ хорошо!-- воскликнулъ Шигаевъ.

-- Не правда ли?-- съ живостью отозвалась Вохина и между ними завязался разговоръ.

-- Вы въ первый разъ ѣдете сюда?... Я въ третій; но прежде не приходилось съ этимъ поѣздомъ,-- добродушно говорила она, невольно возвышая голосъ, заглушаемый стукомъ колесъ.-- Очень хорошо. Какъ вырвешься изъ городской сутолоки, какъ поглядишь на эти горы, такъ тебя и встряхнетъ всю.

-- Позвольте васъ спросить: вы изъ Петербурга-съ?

-- Оттуда.

-- Я вотъ изъ Воронежской губерніи... изъ степей-съ... и, дѣйствительно, превосходно!

-- Вы тоже на Минеральныя?... Юлія, да идите же!... Жако, Жако, соня!

-- Да, я предполагаю въ Кисловодскъ... доктора Кисловодскъ предпочитаютъ... Ваши спутники спятъ очень крѣпко-съ.

-- Въ Кисловодскъ? Хорошее мѣсто. Но, вѣдь, туда грудныхъ больше?-- съ нѣкоторымъ удивленіемъ сказала она, посмотрѣвъ на плотную фигуру Шигаева.

-- Совершенно вѣрно-съ. Но ежели нервы, тоже, кажется, въ Кисловодскѣ...

-- Разыщите тамъ Тереховскаго, есть такой отставной капитанъ: у него должны быть дешевыя квартиры... Да идите же, Жако!... Мы тоже, вѣроятно, скоро переѣдемъ туда... Можетъ, встрѣтимся,-- и вдругъ, торжественно указывая въ даль, промолвила:-- Вонъ Эльборусъ!

Шигаевъ взглянулъ и въ изумленіи раскрылъ глаза.

-- Да развѣ?...-- пролепеталъ онъ.

Въ необыкновенной дали, владычествуя надъ огромнымъ пространствомъ, сіяли снѣговыя вершины. Величественно воздвигаясь на холмистомъ подножіи, онѣ необыкновенно высоко загромождали небо своими пирамидальными очертаніями. Но голубыя тѣни такъ нѣжно сквозили въ нихъ, такимъ тонкимъ румянцемъ алѣла сторона, обращенная къ востоку, что Шигаевъ долго отказывался вѣрить Марѳѣ Петровнѣ, долго думалъ, что это облака, причудливо озаренныя восходящимъ солнцемъ.

-- Удивительно!-- прошепталъ онъ, наконецъ.

Вышла заспанная Юлія. Преодолѣвая зѣвоту и поминутно вздрагивая отъ свѣжести, она съ недовольнымъ видомъ спросила:

-- Гдѣ же Эльборусъ? Вотъ это неподвижное облако?-- И нѣсколько минутъ смотрѣла молча.-- Довольно эфектно... А здѣсь какія горы?... А! это и есть Бештау... Гдѣ же Богданъ Мемнонычъ съ этимъ господиномъ?

-- Должно быть, спятъ еще. Но смотрите же, смотрите, что за прелесть!

Появишійся Пленушкинъ немедленно согласился съ нею.

-- Да-а,-- произнесъ онъ съ оттяжкой и смѣхотворно заморгалъ своими дремлющими глазками,-- да, это я вамъ доложу,-- и вдругъ, вставъ въ позу, закричалъ съ притворною чувствительностью:

И надъ вершинами Кавказа

Изгнанникъ рая пролеталъ;

Подъ нимъ Эльбрусъ, какъ грань алмаза...

-- И врете, -- безцеремонно остановила его Зиллоти,-- вы Лермонтова-то только, должно быть, и знаете, что по либретто.

-- Позвольте-съ!... Но почему вы думаете, что я не знаю? Марѳа Петровна, вѣдь, Эльбрусъ... Эльбрусъ, какъ грань алмаза?

-- Отстаньте, Жако.

-- Подъ нимъ Эльбрусъ, какъ грань алмаза,-- продолжалъ Пленушкинъ, торжественно размахивая руками,-- красой нездѣшнею сіялъ...

Все было тихо... лѣсъ и горы

Молчали въ сумракѣ ночномъ...

-- Это вы изъ Подъ вечеръ осени ненастной, -- замѣтилъ Шигаевъ, скромно улыбаясь.

-- Не можетъ быть!

Дѣвицы расхохотались. Марѳа Петровна даже голову запрокинула въ порывѣ охватившей ее смѣшливости; Пленушкинъ вторилъ имъ, широко оскаливая свои бурые зубы; Шигаевъ тоже засмѣялся. И всѣмъ показалось въ эту минуту, что они уже не такъ чужды другъ другу, какъ были чужды вчера, что между ними есть какая-то связь, располагающая къ общенію. Это ясное утро, горы въ отдаленьи, эта степь, широкимъ холстомъ пробѣгающая мимо, и, пуще всего, этотъ взрывъ добродушнаго смѣха точно въ полуснѣ напомнили имъ какое-то хорошее, довѣрчивое время,-- время давно минувшее и, казалось, основательно погребенное подъ грудою различныхъ наслоеній: гордости, привычекъ, предразсудковъ, условныхъ понятій о человѣческихъ отношеніяхъ и мелочной житейской чепухи. И всѣмъ имъ почудилось,-- однимъ на нѣсколько мгновеній, другимъ прочнѣе и глубже,-- будто какая-то тягостная ноша свалилась съ нихъ въ виду этой природы, озаренной молодымъ и свѣжимъ блескомъ, и что вчерашній день, вчерашніе интересы, скорби и заботы слились вонъ съ тѣмъ сумракомъ, угрюмо отступающимъ къ сѣверу, и впереди готово наступить что-то бодрое, трезвое, возвышающее душу, не похожее на вчера.

-----

На слѣдующій день, было еще рано, когда утомленный Шигаевъ пріѣхалъ въ Кисловодскъ и, покинувъ на станціи свои вещи, отправился разыскивать отставнаго капитана Тереховскаго. Домъ, гдѣ находилась квартира капитана, показали ему скоро, квартиру тоже не трудно было найти; опрятный флигелекъ, выкрашенный голубою краской, явственно выдѣлялся въ глубинѣ дворика, гдѣ возвышалось нѣсколько абрикосовыхъ деревьевъ и густыми купами расли черешни; несравненно труднѣе было проникнуть къ квартирѣ. Цѣлая стая шаршавыхъ собаченокъ съ ожесточеннымъ лаемъ окружила Шигаева; растрепанная баба, съ подоткнутымъ подоломъ, въ какомъ-то изступленіи гонялась за курицей, бросая въ нее огромнѣйшимъ полѣномъ; здоровенный малый, въ красной распоясанной рубахѣ, раздуваемой вѣтромъ, въ свою очередь, носился по двору, усердно загребая пыль сапогами, оступаясь на крутыхъ поворотахъ, съ азартомъ ломая черешникъ; чумазыя дѣти прыгали и кривлялись, отчаяннымъ визгомъ способствуя травлѣ. Звонкій лай собакъ, тревожное кудахтанье взъерошенной и ополоумѣвшей курицы, крики бабы съ подоткнутымъ подоломъ и распоясаннаго малаго, непомѣрный визгъ дѣтей, глухіе удары полѣна, попадавшаго въ стѣны, трескъ черешника такъ и оглушили Шигаева. И, покрывая весь этотъ содомъ, пронзительно раздавался изъ окна невѣроятно тонкій женскій голосъ:

-- Митька! Колька! не я вамъ говорю? Идите уроки учить! Алешка, не смѣй гоняться за курицей!... Мавра, Мавра! да ты угорѣла, въ стѣну-то бузуешь!... Окно расшибешь!... Я тебѣ говорю, оглашенная, окно расшибешь!... Колька, чертенокъ, глаза выстегнешь хворостиной!

Никто не обращалъ на этотъ голосъ ни малѣйшаго вниманія: "Тррахъ, трррахъ!" -- громыхало полѣно.-- "Держи, держи ее, дьявола,-- въ неописуемомъ азартѣ вопили большіе и малые, -- лови!... бей!... Хватай, Колька, за крыло... норови подъ ноги... подшибай!.. накрывай въ кустахъ!"

-- Сосипатръ Василичъ, Сосипатръ Василичъ!-- закричалъ тотъ же невѣроятно тонкій голосъ, -- господинъ какой-то пришелъ!... Выйдите къ нему... квартиры есть, одна комната есть... Колька! Митька! не вамъ говорятъ? Идите уроки учить!...Мавра! Мавра!...

Къ Шигаеву вышелъ изъ-за черешень человѣкъ неопредѣленныхъ лѣтъ, въ резиновыхъ калошахъ на босу ногу и въ пальто въ накидку, съ трагически насупленнымъ лицомъ и румянымъ ртомъ, на которомъ вовсе не кстати лежала ядовитѣйшая улыбка.

-- Идите,-- закричалъ онъ изъ-за шума,-- вы не бойтесь, что они для контенансу брешутъ... Пошли прочь!

-- Вы господинъ Тереховскій?-- спросилъ Шигаевъ, высоко приподымая шляпу.

-- Нѣтъ, я не Тереховскій, я Талдыкинъ, Сосипатръ Талдыкинъ,-- повторилъ онъ съ особеннымъ удареніемъ.-- Что изумляетесь? (Шигаевъ и не думалъ изумляться). Но это все равно.

-- Нельзя ли мнѣ помѣщеньице? Мнѣ сказали...

-- Молчать, цыцъ, маршъ по мѣстамъ!-- загремѣлъ чей-то голосъ за спиной Шигаева.

Онъ съ испугомъ оглянулся и тотчасъ же догадался, что этотъ горластый, ужасно вращающій сердитыми глазами человѣчекъ въ военномъ кителѣ на самомъ-то дѣлѣ и есть капитанъ Тереховскій. Все сразу стихло; собаки, виновато понуривъ головы, улеглись, виляя хвостами; дѣти со смѣхомъ разсыпались; распоясанный малый удалился въ конюшню. Впрочемъ, курица была уже изловлена и подоткнутая баба съ торжествомъ влекла её въ кухню.

-- Вотъ комната нужна,-- небрежно проронилъ Талдыкинъ, обращаясь къ капитану.

-- Нельзя ли мнѣ помѣщеньице? Мнѣ сказывали, что у васъ найдется-съ,-- робко подтвердилъ Шигаевъ и, опять взмахнувъ своею широкополою шляпой, поднялъ глаза на сердитаго капитана и съ удивленіемъ увидалъ, что чернявое капитанское лицо, изнизанное рябинами, являетъ видъ добродушнѣйшей застѣнчивости.

-- Очень радъ-съ,-- вымолвилъ капитанъ, крѣпко пожимая руку Максима,-- но я, право, не знаю... какъ вотъ Сосипатръ Василичъ... Сосипартъ Василичъ, вы какъ думаете? Будетъ ли вамъ удобно?... Видите ли, есть одна комнатка, по правдѣ сказать не важная комнатка., но она вотъ рядомъ съ ними, и я, право, не знаю...

Шигаевъ, недоумѣвая, обратился къ Талдыкину. Тотъ смотрѣлъ такъ, словно на великій подвигъ готовился, торжественно и мрачно, однако, промолвилъ съ видомъ худо скрытаго великодушія:

-- Странное дѣло! Я, кажется, не баричъ какой-нибудь, чтобъ стѣснять человѣка.

-- Такъ сдѣлайте одолженіе, -- ласково пригласилъ капитанъ,-- посмотрите, пожалуйста... можетъ, и понравится комнатка,-- и вдругъ, увидѣвъ празднаго Кольку, засунувъ палецъ въ ноздрю, смотрѣвшаго на Шигаева, рявкнулъ съ прежнимъ выраженіемъ свирѣпости:-- Ты опять урока не учишь, мерзавецъ? Маршъ!-- Но мальчишка проворно вильнулъ на это задомъ и, хихикая, скрылся въ черешняхъ.-- Дикій народецъ... шапсуги!-- улыбаясь, произнесъ капитанъ, обращаясь къ Шигаеву.

Комната выходила дверью прямо на балконъ и понравилась Шигаеву. Но не успѣли еще они выйти изъ нея, какъ за тонкою перегородкой раздались чистыя и звонкія рулады:

Б-бэдный конь въ полѣ па-алъ

Я б-бэгомъ добѣжа-лъ...

О-то-при-и-ите!.. о-о-о... оа-оа... о!... ни... оэ!...

и женскій голосъ громко и скоро затараторилъ:

-- Фелисата Ивановна! Ахъ, голубушка, Фелисата Ивановна... да идите же скорѣй, Фелисата Ивановна!... Приколите мнѣ, пожалуйста... Не криво сидитъ, какъ думаете?... Вы еще не видали на мнѣ этого лифчика? И кофточки не видали? Не правда ли, какая миленькая?... Ахъ, Боже мой, я и забыла мои браслеты, душечка Фелисата Ивановна, достаньте, пожалуйста, браслеты, вонъ изъ той шкатулки... и духи... и перстенекъ тамъ съ опаломъ... не правда ли, какая прелесть этотъ опалъ?.. И пудру... merci!... "Б-бэдный конь въ полѣ на-алъ, я б-бэгомъ добѣжа-алъ... о-то-при-и-и-те! "

Талдыкинъ язвительно усмѣхался.

-- Пѣвица у насъ стоитъ, прекраснѣйшая особа,-- какъ бы извиняясь, сказалъ капитанъ.-- Вы не изволили слышать ее въ Петербургѣ? Извѣстная пѣвица Рюмина.

-- Какъ же не извѣстная,-- насмѣшливо отозвался Талдыкинъ,-- съ мартовскими котами на одной крышѣ упражняется!

-- Нѣтъ, что же, Сосипатръ Василичъ, кромѣ шутокъ, она довольно извѣстная! Конечно, не знаменитость.

-- Весьма.

-- Но у ней хорошій контральто.

-- Благой матъ у нея, а не контральто.

-- Ну, ужь вы... вы всегда,-- добродушно возразилъ капитанъ,-- вы все осудите, Сосипатръ Василичъ; вѣдь, ишь что выдумали: благой матъ!-- и онъ съ удовольствіемъ засмѣялся.

-- Какая же цѣна будетъ за комнату?-- спросилъ Шигаевъ, тоже улыбаясь остротѣ Талдыкина.

-- Право, и не знаю, что съ васъ... комнатка, по правдѣ сказать, не важная... и какъ ужь съ ней...

-- Тридцать рублей! тридцать рублей!-- задорно завопилъ знакомый Шигаеву неимовѣрно тонкій женскій голосъ, и ужасно возбужденная особа, въ грязномъ ситцевомъ капотѣ, съ растрепанною книжкой въ рукахъ и чайнымъ полотенцемъ черезъ плечо, моментально появилась среди нихъ.-- Меньше никакъ невозможно,-- повторила она, враждебно наступая на Шигаева.-- Вонъ у Махлая дороже отдадите. У Смирнова такая комната за сорокъ ходитъ. У Махлая и самовара не добьешься, и покоя никакого нѣтъ; еще вчера чахоточнаго похоронили, чахоточный померъ!... И пейзажа нѣтъ такого, какъ у насъ, и прислуга армяшки!

-- Ну, Фелисаточка, Махлай ближе къ галлереѣ, -- убѣдительно замѣтилъ капитанъ.

-- А на что имъ галлерея... пыль-то глотать? Она и отъ насъ, галлерея, не за версту!... Вы вѣчно съ глупостями, Онисимъ Нилычъ!... Ни копѣйки меньше невозможно; хотите берите, хотите -- нѣтъ. У насъ квартиранты всегда найдутся... мы не изъ какихъ-нибудь нуждающихся!

Шигаевъ поспѣшилъ согласиться. Особа круто остановилась и, не зная, что сказать, жадно впилась въ него глазами.

-- Деньги за мѣсяцъ впередъ!-- рѣшительно добавила она.

-- Нѣтъ, зачѣмъ же-съ, позвольте! Отстань, Фелисата Ивановна!-- въ смятеніи выговорилъ капитанъ, покраснѣвъ, какъ піонъ. Но Шигаевъ подалъ деньги и Фелисата Ивановна проворно сунула ихъ въ карманъ.

-- Когда же переѣдете?-- спросила она, быстро мѣняя враждебный тонъ на сладкій и вкрадчивый и расплываясь въ любезной улыбкѣ,-- сейчасъ? Пожалуйте хоть сейчасъ. Ваши вещи на станціи? Што же, это можно будетъ послать; мы всегда рады услужить постояльцамъ, не какъ другіе хозяева. Антипъ!... Вы дайте ему на чай, онъ и донесетъ вамъ. Антипъ! Сосипатръ Василичъ, пошлите, пожалуйста, Антипа.

-- Ахъ, Фелисаточка!-- съ неудовольствіемъ перебилъ капитанъ и, вѣжливо остановивъ Талдыкина, самолично отправился за Антипомъ.

Талдыкинъ проводилъ Шигаева до воротъ. Впрочемъ, собаки теперь уже не лаяли на Максима, а какъ ни въ чемъ не бывало помахивали пушистыми хвостами. "Мы, вѣдь, это такъ себѣ, только для шутки брехали-то на тебя!" -- какъ будто говорили онѣ своими смѣющимися глазами. Откуда-то вынурнулъ Колька, съ наглымъ видомъ прокатился колесомъ у самыхъ ногъ Шигаева и, высунувъ ему языкъ, со смѣхомъ скрылся. Шигаевъ притворился, что не замѣтилъ этой выходки, но мысленно обозвалъ ее "враждебною демонстраціей".

-- Какова баба-то?-- сказалъ Талдыкинъ, посмотрѣвъ искоса на Шигаева.

-- Если не ошибаюсь, съ госпожей Коробочкой нѣкоторое имѣетъ сходство?

-- Съ какой Коробочкой? А, это вы изъ Гоголя. Ну, батенька, не знаю... а что гадина она вопіющая, это вѣрно.

-- А какое ваше мнѣніе относительно капитана?-- полюбопытствовалъ Шигаевъ.

-- Тряпка,-- презрительно процѣдилъ Талдыкинъ,-- совершеннѣйшая ветошка! Вы думаете, онъ и на самомъ дѣлѣ сердился, когда кричалъ-то? Ничуть, это онъ напускаетъ на себя. Гдѣ ему! Онъ и въ отставку-то вышелъ, когда въ Сванетію посылали черкесовъ усмирять: какъ я, говоритъ, ни за что, ни про что, живыхъ людей окаянной смерти буду предавать?

Въ это время приблизился и капитанъ.

-- Извините, пожалуйста,-- съ видомъ смущенія сказалъ онъ Шигаеву,-- вотъ малый пойдетъ за вами, -- онъ понизилъ голосъ,-- и вы, сдѣлайте одолженіе, не давайте ему на чай: я дамъ ему... я дамъ... мнѣ, право, совѣстно, простите, пожалуйста!-- и онъ опять крѣпко сжалъ руку Шигаева.

Очутившись за воротами, Максимъ снова услыхалъ визгливый голосъ Фелисаты Ивановны:

-- Мавра, Мавра! не тебѣ говорятъ? Цыплятъ накорми! Колька, поганецъ, въ пескѣ не смѣй возиться!... Митька, оглашенный!... Да уйми ты ихъ Господа ради, Онисимъ Нилычъ!

Засимъ слѣдовалъ грозный окрикъ капитана:

-- Колька, Митька! маршъ! молчать!

-- О-то-при-и-и-те... отопри-и-и-те-е-е!-- вопіяла пѣвица.

"Н-да, кажется, влетѣлъ я",-- подумалъ Шигаевъ, но вспомнилъ пріятное лицо капитана, вспомнилъ мрачнаго Талдыкина, такъ горько и насмѣшливо смотрящаго на вещи ("должно быть, очень уменъ!"), и понемногу утѣшился. Шедшій сзади его Антипъ подпоясывался на ходу и безпричинно осклаблялся; онъ соображалъ: сколько новый постоялецъ выдастъ ему на водку.

Устроившись въ своей комнатѣ и заручившись расположеніемъ Антипа, Шигаевъ, по его указаніямъ, спустился въ паркъ и длинными, запутанными аллеями вышелъ прямо къ галлереѣ. Стоялъ часъ поздняго обѣда и публики почти не было. Это было на руку Шигаеву. Онъ, съ необычайною для себя смѣлостью, обошелъ галлерею, освѣдомился у сторожа, когда играетъ музыка, купилъ у дѣвицы, сидящей около шкафтича, нумеръ газеты, съѣлъ пирожокъ съ абрикосами, посмотрѣлъ какъ бурлитъ и волнуется нарзанъ въ кругломъ бассейнѣ, огороженномъ высокою рѣшеткой, вспомнилъ при этомъ съ какимъ-то особеннымъ чувствомъ Героя нашего времени и, записавшись въ конторѣ, тутъ же взялъ ванну. Послѣ ванны прислужникъ заявилъ ему, что "обнаковенно господа вѣшаются съ пріѣзда", и, размягченный полтинникомъ, самъ проводилъ его къ вѣсамъ, гдѣ толстенькій и подвижной человѣчекъ нашелъ въ немъ 4 п. 29 ф., за что и получилъ соотвѣтственную мзду. Потомъ Максиму указали погребокъ, гдѣ готовятъ шашлыкъ, продаютъ осетинскій сыръ и кахетинское вино; онъ и вину, и сыру, и шашлыку отдалъ подобающую честь и въ благодушномъ настроеніи возвратился домой, мечтая о самоварѣ и о скорѣйшемъ знакомствѣ съ людьми. Особливо Сосипатръ Талдыкинъ привлекалъ его.

И всѣмъ его желаніямъ суждено было исполняться въ тотъ день. Капитанъ встрѣтилъ его радостнымъ восклицаніемъ и пригласилъ подъ черешни пить чай. Тамъ Шигаевъ встрѣтилъ цѣлое общество. На столѣ возвышались бутылки съ кахетинскимъ, лежали коробки съ конфектами, желтѣлъ нарѣзанный ломтиками сыръ. Фелисата Ивановна, въ пышномъ платьѣ съ какими-то балаболками, въ рыжемъ шиньонѣ, рѣзко отличающемся отъ ея собственныхъ жиденькихъ и темныхъ волосъ, торжественно дѣйствовала чайникомъ и держала себя рѣшительною барыней. Визгливости не было и слѣда въ ея голосѣ, манеры были медленны и самодовольны. Всѣ три мальчугана, въ русскихъ рубашечкахъ съ манжетками, стояли за ея стуломъ и жадно уписывали конфекты и бутерброды. Близъ самаго стола заливалась неудержимымъ смѣхомъ дѣвочка по росту, но по чертамъ миловиднаго личика довольно уже пожившая женщина, поминутно обмахиваясь вѣеромъ и при каждомъ движеніи звякая браслетами и цѣпочками, сверкая несмѣтнымъ количествомъ перстней и колецъ.

-- Мадмазель Рюмина, -- вымолвилъ капитанъ и выжидательно посмотрѣлъ на Шигаева.

Зардѣвшійся Максимъ поспѣшилъ отрекомендоваться и съ боязливою осторожностью пожалъ протянутые ему крошечные пальчики.

Затѣмъ сидѣла еще какая-то барыня, прямая и неподвижная, точно ее вставили въ футляръ, съ лицомъ апатичнымъ и невыразительнымъ, но, между тѣмъ, очень важная и съ великолѣпнымъ бантомъ на груди. Капитанъ не счелъ нужнымъ называть ее и только ткнулъ рукой по ея направленію. Шигаевъ мысленно воскликнулъ: "Вотъ тупорылая!" -- и тоже ограничился однимъ поклономъ. Сгорбившійся Талдыкинъ сидѣлъ все въ томъ же пальто въ накидку, въ тѣхъ же резиновыхъ на босу ногу калошахъ и угрюмо смаковалъ кахетинское. Шигаева усадили рядомъ съ нимъ. Онъ отъ вина отказался, но попросилъ чаю и, въ застѣнчивости наклонившись надъ стаканомъ, сталъ прислушиваться и внутренно одолѣвать свое смущеніе. Обращаясь къ барынѣ въ футлярѣ, Фелисата Ивановна тихо вела съ ней разговоръ, полный недомолвокъ и подразумѣваній.

-- Нѣтъ, вообразите, каковъ этотъ графъ де-Морансе! Я никакъ не ожидала отъ него подобной низости, -- восклицала она, быстрымъ движеніемъ вытирая потъ съ лоснящагося лица.

-- Но, я думаю, тутъ главное вліяніе имѣла Коралія Розелье,-- отвѣтствовала дама въ футлярѣ.

-- Ахъ, не говорите этого, Таисія Захаровна. Если ужь кого обвинять, такъ маркизу Доралисъ де-Флавакуръ!

-- А Мигеленъ, а самъ г. Мигеленъ? Вы забыли, Фелисата Ивановна, г. Мигелена!

-- Да, и самъ... Но что за герой этотъ Роже Ливорикъ! Ахъ, какой восхитительный герой!

-- И Жюльета... помните любовное объясненіе?

-- Да, да, и Жюльета!

-- А вы читали Петлю на шею, Фелисата Ивановна?

-- Ахъ, нѣтъ!... Интересно? У васъ есть? Пожалуйста, душечка, пришлите. Я теперь Кредиторовъ эшафота дочитываю; польстилась на заглавіе, но мнѣ не особенно нравится. А есть у васъ Убійство въ маскарадѣ? Ужасно хвалила Лопоухова... вы, душечка, и эту пришлите, ежели у васъ есть...

И потомъ переходили къ другой матеріи, жаловались на дороговизну и на лавочниковъ.

-- Вы только подумайте, душечка Таисія Захаровна, -- внятно шептала Фелисата Ивановна, -- вотъ эти конфетки-то, кругленькія-то, шесть гривенъ за фунтъ! Три фунта купила, имъ и всѣ два цѣлковыхъ... Сыръ этотъ восемь гривенъ... можете себѣ вообразить! Алешкѣ часики купила, самые простые часики... Алеша, поди, покажи свои часики... Семьдесятъ копѣекъ!

Таисія Захаровна съ сожалѣніемъ почмокивала губами, покачивала головой, испускала сочувственные "ахи", но глаза ея завистливо мерцали, взирая на Фелисату Ивановну, и, какъ видно, великолѣпно разбирали бахвальство, сквозящее въ притворномъ сокрушеніи Фелисаты Ивановны.

-- Ну, голубчикъ, ну, Онисимъ Нилычъ, ну, что же этотъ Бекарюковъ? Ну, разскажите!-- жеманничая и дѣлая глазки, приставала къ капитану Рюмина.

-- Что-жь, Бекарюковъ? Бекарюковъ человѣкъ положительный,-- со смѣхомъ сказалъ капитанъ.-- Какъ, говоритъ, споетъ намъ "дива" партію свою изъ Фауста, такъ и будетъ пикникъ съ бенгальскимъ освѣщеніемъ... Въ противномъ же случаѣ, ни-ни.

-- Ха, ха, ха!... ахъ, несносный!... дива!... изъ Фауста!... ха, ха, ха!... Но если я не могу... если у меня горло болитъ?... Долженъ же онъ понять это, наконецъ!-- Рюмина кокетливо топнула ножкой, но потомъ вдругъ откинулась и, закрываясь вѣеромъ, снова захохотала,-- изъ Фауста!... Бекарюковъ!... ха, ха, ха!...

Шигаевъ ничего не понималъ и чувствовалъ себя неловко.

-- Въ настоящій сезонъ Кисловодскъ, кажется, не особенно оживленъ-съ, не особенно походитъ на курортъ?-- спросилъ онъ Талдыкина, легонько кашлянувъ въ руку.

-- Чего это?

-- На курортъ, говорю...

-- Мало тутъ всякой сволочи набито!

-- Ахъ, ахъ, мосье Талдыкинъ, какія у васъ выраженія!-- съ гримаской воскликнула Рюмина и сейчасъ же смягчила эту гримаску обворожительною улыбкой.-- Значитъ, и всѣ мы... и всѣхъ насъ... ха, ха, ха!

-- Сосипатръ Василичъ у насъ настоящій римскій Ювеналъ,-- съострилъ капитанъ.

-- Ну, какъ же иначе вашего Бекарюкова обозвать?-- возразилъ Талдыкинъ.

-- Ахъ, нѣтъ, онъ добрый! ахъ, какъ мо-о-ожно!-- растягивая слова, восклицала Рюмина и, замѣтивъ пушинку на рукавѣ своего щегольскаго платьица, начала осторожно снимать ее и ужасно напомнила Шигаеву чистоплотную кошечку Милку, любимицу его тетушки.

-- Вы студентъ?-- отрывисто спросилъ Талдыкинъ.

Максимъ догадался, что вопросъ относится къ нему, отвѣтилъ отрицательно и невольно сдѣлалъ виноватое лицо.

-- Я думалъ, студентъ: шляпа-то у васъ...-- и, понизивъ голосъ, пробормоталъ:-- очень здѣсь мало интеллигентныхъ людей съ хорошимъ развитіемъ,-- но, вѣроятно, все-таки, заподозрѣвъ въ Шигаевѣ "интеллигентнаго человѣка", тотчасъ же послѣ чая уединился въ его комнату и просидѣлъ съ нимъ битыхъ три часа.

Въ концѣ-концовъ, онъ внѣдрилъ въ Шигаевѣ и боязливую почтительность къ себѣ, и нестерпимѣйшій позывъ къ зѣвотѣ. Съ самымъ однообразнымъ видомъ, однообразно ухмыляясь и пощипывая бородку, однообразно сдвигая и раздвигая сердито нависшія брови, онъ бормоталъ обо всемъ, о чемъ пришлось, хладнокровно обливая все сущее недоброжелательнымъ ядомъ. Къ тому же, онъ говорилъ невнятно и проглатывалъ окончанія словъ. Напрасно Шигаевъ напрягалъ вниманіе, уловляя въ этомъ несомнѣнно язвительномъ потокѣ словъ какія-нибудь цѣльныя и ясныя очертанія мыслей, мнѣній, взглядовъ своего собесѣдника. Эти взгляды мелькали точно лисій хвостъ во время травли и не давались Максиму хоть ты что хочешь. Вниманіе притуплялось, свои собственныя мысли мутились въ немъ, а толку никакого не выходило. Узналъ онъ, впрочемъ, что Бекарюковъ -- дрянь, что Бекарюковъ духовное завѣщаніе поддѣлалъ, что Бекарюковъ какія-то "народныя" деньги транжиритъ на шампанскомъ ("да хоть бы шампанское-то было настояще, а то ленинское!"); узналъ онъ, что пиръ у Тереховскихъ состоялся по случаю полученія съ него, Шигаева, денегъ, что "эта Фелисатка" только и дѣла дѣлаетъ, что конфетки "трескаетъ", да глупыя книжки читаетъ, что тряпка-капитанъ безстыдно потакаетъ ей, да и самъ не прочь нализаться. Узналъ онъ еще, что есть въ Кисловодскѣ какой-то г. Казариновъ, "большой бѣлоручка и баричъ, но малый со смысломъ", и что у этого г. Казаринова есть братъ студентъ-первокурсникъ, котораго Сосипатръ Василичъ не знаетъ, но увѣренъ, что "шелуха какая-нибудь, ибо кто же изъ порядочныхъ пойдетъ по юридическому?" Но этотъ остовъ талдыкинскихъ рѣчей безпрерывно переплетался такими выраженіями: "Культура! цивилизація! европейцы, чортъ васъ подери!... Награбили казну, понахватали концессій, а сами теперь и лакействуютъ передъ Европой... шельма какая нашлась Европа!" Кто лакействуетъ? Бекарюковъ? Фелисатка? тряпка-капитанъ? братья Казариновы: и юристъ, и тотъ, что со смысломъ?

Но дальнѣйшее показывало, что "лакействуютъ" какіе-то они.

-- Конституція! Палата депутатовъ!-- бормоталъ Сосипатръ,-- а сами только и норовятъ, что въ мужицкую мошну лапу запустить. Вонъ въ Современныхъ Извѣстіяхъ изъ Юхнова пишутъ: сняли мужики у барина покосъ, а сѣно-то гнилое вышло, а баринъ судомъ съ нихъ... стой!

Максимъ догадывался: ежели судить по нѣкоторымъ статейкамъ, которыя ему встрѣчались, отъ "лисьяго хвоста" какъ будто отдавало "самобытностью". Но не тутъ-то было: спустя пять минутъ, "лисій хвостъ" мелькалъ совсѣмъ въ другомъ направленіи.

-- Народность! Самобытность!-- ворчалъ Талдыкинъ (слова были приплетены къ свѣдѣнію о томъ, что Бекарюковъ кичится своимъ "мужицкимъ" происхожденіемъ).-- Взять бы этихъ народниковъ, да въ Америку ихъ!... Я бы на нихъ посмотрѣлъ... я бы на этихъ похвальбишекъ полюбовался! Вонъ въ Новомъ Времени пишутъ изъ Корчевы: мужики взяли, да всѣмъ міромъ страховыя деньги и пропили... Самобытность!

И когда, наконецъ, ушелъ Талдыкинъ, полусонный Максимъ вздохнулъ полною грудью, но тутъ же поспѣшилъ подумать:

"Или я очень изморился, и поэтому не могъ разобраться, или, впрямь, только въ книгахъ есть эти опредѣленныя убѣжденія, а на самомъ-то дѣлѣ иначе какъ-нибудь люди думаютъ... Какъ же?-- и съ увѣренностью присовокупилъ, укладываясь въ постель:-- А видно, что уменъ: такъ и рѣжетъ фактами. И объ Америкѣ, и свысока обо всемъ... Нешто скрывается, виляетъ? Надо добраться ужо... У, вострый языкъ!"

VI.

Кисловодскъ просыпался. Изъ трубъ курился дымъ. Тамъ и сямъ, въ прохладную тѣнь улицъ, выходили изъ калитокъ женщины, въ пальтишкахъ и кацавейкахъ, съ кринками и лукошками въ рукахъ, и проворною, дѣловою походкой направлялись къ базару и къ квартирамъ "курсовыхъ". Татары, въ огромныхъ рыжихъ шапкахъ и косматыхъ буркахъ, трусили на своихъ маленькихъ лошаденкахъ, съ любопытствомъ озираясь по сторонамъ. Неуклюжія арбы съ дровами и сѣномъ медленно вползали въ слободу, распространяя пронзительный и протяжный скрипъ. На дворахъ кухмистерскихъ и гостиницъ слышалась странная смѣсь татарскихъ, грузинскихъ, армянскихъ, русскихъ, нѣмецкихъ словъ. Кое-гдѣ мычали коровы, запахъ парнаго молока стоялъ въ воздухѣ. По улицамъ и дорожкамъ, прилегающимъ къ галлереѣ, стекались "курсовые". Всѣ, кто съ дѣйствительною серьезностью относился къ своимъ недугамъ, кто по особому несчастію упустилъ сунуть неизбѣжный полтинникъ прислужнику при ваннахъ и поневолѣ попалъ въ раннюю очередь, кто, наконецъ, ожидалъ особой цѣлительности отъ самаго горнаго климата и хотѣлъ наглотаться этой цѣлительности до пресыщенія,-- всѣ, съ видомъ озабоченности на заспанныхъ лицахъ, въ небрежно накинутыхъ костюмахъ стремились къ источнику, чтобы начать день нѣсколькими глотками нарзана. Длинная галлерея постепенно оживлялась. Булочникъ Михѣичъ, сладко позѣвывая, выкладывалъ пирожки на прилавокъ, переставлялъ бутылочки съ сиропомъ; лупоглазые армяне выставили свои витрины съ серебряными вещами, будто бы кавказскаго, а, въ сущности, нахичеванскаго издѣлія; за крошечнымъ столикомъ, близъ аркады, пріютился съ своими инструментами часовщикъ-еврей; худосочная дѣвица, вздрагивая съ просонья, открыла шкафъ съ книгами, разложила газеты и фотографическіе виды; костлявыя "нарзанщицы" заняли свои мѣста около источника и лѣниво перетирали стаканы. Музыканты, въ красивыхъ костюмахъ терскаго войска, медленно сходились на площадку и, переговариваясь, здороваясь другъ съ другомъ, становились въ кругъ, пробовали инструменты. Прохрипѣлъ меланхолическій фаготъ свою однообразную ноту. Сурово рявкнула труба. Нѣжно и неувѣренно пролепетала робкая флейта. Новый день приготовлялся ткать свою безконечную суету.

Проснулся и Шигаевъ. Поспѣшно вскочивъ съ постели, онъ н а скоро одѣлся, втиснулъ съ нѣкоторымъ усиліемъ свои неуклюжія ноги въ лаковыя ботинки, торопливо умылся и вышелъ на балконъ. Ясное утро точно улыбнулось ему радостною и торжествующею улыбкой. Голубой воздухъ былъ прозраченъ и насыщенъ свѣжестью и блескомъ. Кругомъ зеленѣли горы, тѣсно обступая долину. Молодые солнечные лучи кротко и весело озаряли ихъ, уподобляя густую траву яркому бархату. У подножія горъ, повитыя тѣнью, едва сквозя въ деревьяхъ, спали дачи. Только одинъ розовый домикъ съ полукруглою аркадой смѣло выбѣгалъ изъ ихъ ряда на встрѣчу солнцу и кокетливо улыбался, красуясь на возвышенности. Внизу толпился паркъ, наводняя долину густыми волнами темной и неподвижной листвы. Влѣво тѣсно сплетались улицы, пестрѣли крыши, сбѣгая къ парку, ослѣпительно сіялъ флюгеръ какой-то бесѣдки, похожей на башню. Дальше Бургустанскія высоты однообразно замыкали долину, возвышаясь въ небѣ точно стѣна. Тонкія золотистыя тучки дымились на нихъ, тихо растворяясь въ пространствѣ.

Звуки просыпающагося дня не доходили до балкона, на которомъ сидѣлъ Шигаевъ. Все вокругъ погружено было въ безмолвіе. И уже долго спустя, со стороны галлереи взвился печальный голосъ кларнета и, дружно подхваченный оркестромъ, преобразилъ и горы, и небо, и блескъ, разлитый въ воздухѣ, странно и привлекательно оживотворивши ихъ.

Все это было не такъ, какъ нѣкогда представлялось Шигаеву, -- все было проще и неожиданнѣе; все противорѣчило тому фантастическому Кавказу, который слагался въ воображеніи Максима подъ вліяніемъ книжекъ и поэтически звучащихъ наименованій. Тотъ Кавказъ, еще съ Пятигорска, еще со станціи "Минеральныя воды", предательски началъ тускнѣть и, вонъ какъ тѣ тучки на Бургустанѣ, безслѣдно растворяться въ пространствѣ; и Максимъ не безъ грусти помышлялъ объ этомъ и даже не безъ нѣкоторой внутренней боли. Но то, что было на самомъ дѣлѣ, скоро утишило эту боль, оттѣснило ее куда-то далеко въ глубину души и само по себѣ нравилось Максиму. Славное впечатлѣніе новизны, испытанное имъ на крылечкѣ вагона, еще не утратило своей власти надъ нимъ. Чувство бодрости, чувство широкихъ ожиданій и какой-то ясности внутри себя все еще владѣло его существомъ, рѣзко отличаясь отъ той душевной смуты, которая терзала его на родинѣ и покрывала въ его глазахъ весь бѣлый свѣтъ траурною пеленой.

-- Вотъ я вамъ самоварчикъ приспособилъ,-- сказалъ Антипъ надъ его ухомъ.

И ужасно милымъ показался ему этотъ Антипъ со своею осклабляющеюся рожей и волосами, лоснящимися отъ коровьяго масла.

-- Спасибо. А хозяева? Али спятъ еще?

-- А то какъ же! У насъ на этотъ счетъ сущее безобразіе.

-- Чѣмъ же безобразіе?

-- Да какъ же! Вотъ вы ранній теперь,-- прямо, Господи благослови, вамъ самоваръ. Маленько погодя, баринъ проснется,-- ему самоваръ. Послѣ барина "сама" зѣнки протретъ,-- ей самоваръ. Опосля того Талдыкинъ подымется,-- ему новый самоваръ. Это опричь арфистки! Арфистка проснется,-- ей еще самоваръ...

-- Какая арфистка?

-- А Рюмина!

Максимъ разсмѣялся.

-- Арфистки въ трактирахъ,-- пояснилъ онъ Антипу,-- а Рюмина пѣвица, въ театрѣ.

-- Значитъ, представляетъ? Я въ кеятрѣ-то былъ:, въ Ростовѣ у купца жилъ въ кучерахъ, онъ меня разъ и пошли... зд о рово ломаются!-- Онъ подумалъ немного и прыснулъ:-- Неужто же и Рюмина изъ такихъ?

-- Изъ какихъ?

-- Вышла, этта, женщина въ кокошничкѣ, да к-э-э-къ дрыгнетъ ногами, к-э-экъ затопочетъ... а мушшина ее въ шею, да въ шею.

-- Чудакъ! Это ты въ балаганѣ, надо полагать, былъ. Рюмина въ настоящемъ театрѣ, въ большомъ.

-- Да въ большомъ-то что же, представленіе, али какъ-нибудь по иному дѣйствуютъ?

-- Поетъ она, пѣсни играетъ.

-- Ну, вотъ и выходитъ арфистка,-- съ торжествомъ вымолвилъ Антипъ, потомъ обмахнулъ тряпкой бушующій самоваръ и нерѣшительно спросилъ:-- А вы изъ Расеи будете?

-- Да.

-- Я тоже изъ Расеи, амченскій.-- Онъ весело тряхнулъ волосами и дружелюбнымъ тономъ присовокупилъ:-- И сторонка здѣсь окаянная!

-- Чѣмъ окаянная?

-- А перво-на-перво хоть, татарву взять!... Положимъ, что они замиренные... положимъ, сказать про нихъ нечего: смирный народъ... но ужь какъ ты тамъ его ни верти, все онъ татаринъ... Гарбы-то ихнія видѣли? Вѣдь, эдакій ежели скрыпъ да доведись въ нашихъ мѣстахъ... Но у нихъ, чертей, это въ обнаковеніе: честный, говоритъ, человѣкъ ѣдетъ! Такъ, оголтѣлый народъ... Али теперь бабъ ихнихъ взять... не видали?... умора!.. Морду себѣ обвернетъ вродѣ какъ кисеей какой, щелки провертитъ, да и глядитъ въ щелки. А дѣвокъ увозомъ берутъ, воруютъ... сграбастаетъ н а конь и айда! Ищи его потомъ... Да еще что!

-- У всякаго свой обычай,-- вымолвилъ Шигаевъ.-- Все-таки, я не пойму, чѣмъ сторона-то плохая.

-- Сказано: "чужа дальня, незнакома сторона", такъ она и есть,-- упрямо произнесъ Антипъ.-- Козаки теперь эти... одно слово, идолы!... А привольи -- овраги, да буераки, да каменье... Ни тебѣ покосу настоящаго, ни тебѣ пашни... Верченая сторона!

-- Зачѣмъ же живешь здѣсь, ежели плохо?

-- Ужь, конешно, изъ-за заработковъ живемъ.

-- А много приходятъ сюда на заработки?

-- Какой много! Тутъ, вѣдь,.все сволочь эта: грузинецъ да армяшка... Настоящаго расейскаго народа вовсе, почитай, нѣтъ въ прислугахъ: ходу ему нѣтъ сюда. Я и то, ежели разсказать, такъ довольно удивительно какъ попалъ... А заработки ничего себѣ, заработки хороши. И особливо теперь слободскимъ! Слободскіе, прямо надо сказать, грабежомъ промышляютъ объ эту пору; фаэтонъ ли теперь взять, али хватеру, али купить чего-нибудь,-- за все, про все онъ съ тебя шкурку сниметъ. А какъ пойдетъ дѣло къ осени -- и пойдутъ, и пойдутъ!... Свадьбы, гульба, пѣсни, пьянство... унеси ты мое горе!... По пяти сотъ цѣлковыхъ на свадьбѣ на одной прогуливаютъ!... А все курсовые награждаютъ, все господа... И какъ это имъ денегъ не жалко?... Удивленіе!

-- Что же дѣлать-то? Вѣдь, надо лечиться, если болѣнъ кто.

-- Это ужь вѣрно, что надо,-- глубокомысленно подтвердилъ Антипъ, но, увлеченный бѣсомъ отрицанія, добавилъ:-- только, вѣдь, больше блажь одна...-- и вдругъ спросилъ вкрадчиво:-- вы, что же, на весь сезонтъ къ намъ, али какъ?

-- Да мѣсяца два хочу пожить.

-- Та-акъ. Я это, признаться, на тотъ конецъ... потому мы хорошему постояльцу завсегда рады; хорошій постоялецъ, онъ тебя не обидитъ,-- и Антипъ таинственно понизилъ голосъ:-- не вродѣ какъ гольтепа какая-нибудь, напримѣръ; живетъ, живетъ, а хошь бы ломаный грошъ отъ него видали... Да ужь чего!-- Онъ съ пренебреженіемъ махнулъ рукой и покосился на затворенную дверь талдыкинской комнаты.-- Ужь чего тамъ ждать, коли и жизнь-то его за ради Христа... сапожишекъ, и тѣхъ нѣтъ... за хватеру какой мѣсяцъ не платитъ... Это у насъ баринъ-то такой безсребренникъ; доведись до "самой", она бы его давно, друга милаго, по шеѣ турнула...-- и вдругъ сдѣлалъ скромное лицо, увидѣвъ приближающагося капитана, и, еще махнувъ тряпкой по самовару на этотъ разъ чисто изъ приличія, поспѣшно удалился.

-- Эге! да вы ранняя птица,-- сказалъ капитанъ, привѣтствуя Шигаева.

-- Все вотъ съ Калебомъ вашимъ разговариваю,-- весело отвѣтилъ Шигаевъ.-- Чайку не угодно ли-съ?

-- Стаканчикъ развѣ, если позволите... Да вы ужь повремените: я сахару принесу.

-- Помилуйте, Онисимъ Нилычъ... пожалуйте-съ!

-- Да нѣтъ, что же это... я ужь съ своимъ... сдѣлайте одолженіе!

-- Боже мой, вы и съ меня положите за сахаръ, что вчера я у васъ потребилъ.

Капитанъ разсмѣялся, побѣжденный аргументомъ Максима, и подсѣлъ къ столику.

-- Чудесный отсюда видикъ!-- сказалъ онъ, съ удовольствіемъ оглядывая окрестность.

-- Очень хорошъ. Такъ, знаете, и припоминаются различные эпизоды изъ Героя нашего времени.

-- Н-да-съ... Но вы сочиненія Марлинскаго не изволили читать? Признаться, удивительно живописный сочинитель. Мы, бывало, въ Дербентѣ стаивали; дѣла мало, развлеченія не въ моемъ характерѣ... нѣтъ-нѣтъ, бывало, да и откроешь книжечку. И читаешь это; видишь, природа тамъ всякая, Дагестанъ, скалы... да потомъ какъ вспомнишь, что точно... и ты, напримѣръ, въ Дагестанѣ, и дѣйствительно горы эти, виды разные, ущелья... Очень даже бывало хорошо. У Лермонтова уже не то-съ... тутъ ужь какъ будто послабѣе пойдетъ, пожиже-съ... жару этого нѣтъ, пылу-съ... Но, конечно, въ своемъ родѣ превосходный сочинитель!

Шигаевъ изумился про себя живучести нѣкоторыхъ литературныхъ вкусовъ и невольно усмѣхнулся. Капитанъ замѣтилъ эту усмѣшку.

-- Молодость, конечно,-- вымолвилъ онъ, будто оправдываясь.-- Вотъ теперь какъ приходится на практической почвѣ дѣйствовать, такъ не только литературу тамъ какую-нибудь, но и газету недосугъ прочитать. Вотъ жена у меня любитъ, почитываетъ, охотница до книжекъ.

-- А вы давно на Кавказѣ?

-- Да ужь есть-таки... при князѣ Александрѣ Иванычѣ прапорщикомъ былъ... Эхъ, давненько-съ!... Позвольте еще стаканчикъ.

-- Значитъ, помните великую эпопею покоренія Кавказа?-- съ торжественностью въ голосѣ произнесъ Шигаевъ.

-- Это вы о чемъ изволите? Насчетъ Шамиля? Какже, какже, самъ своими глазами видѣлъ, какъ князь съ своихъ плечъ шубу ему подарилъ... Лихое было время! грѣха немало!.. Народъ, можно сказать, крова своего лишился... Но, конечно, необходимость въ своемъ родѣ... А народъ хорошій, честный народъ, пожаловаться на него грѣхъ. Разумѣется, душегубы... особливо чеченцы эти... отчаянный народецъ, но, съ другой стороны, всячески можно судить: приди-ка къ намъ нѣмецъ какой-нибудь, и мы душегубами сдѣлаемся...-- и съ живостью воскликнулъ:-- Охъ, не люблю этихъ нѣмцевъ!... Трудно живется, трудно... но коли нѣмецъ глазъ не мозолитъ, все какъ-то легче.

-- Да чѣмъ онъ вамъ досадилъ?

-- Мнѣ-то?-- Капитанъ замялся, поискалъ соотвѣтствующихъ словъ и, наконецъ, разсмѣявшись, воскликнулъ:-- Чортъ его знаетъ чѣмъ! Аккуратность эту я его не люблю... чистоплотность эту... претитъ онъ мнѣ, да и шабашъ! Ну что ты хочешь!... А взять ежели въ отдѣльности, и нѣмцы хорошій народъ. Вотъ у насъ въ батареѣ субалтерникъ былъ... антикъ въ своемъ родѣ, достаточно сказать, солдатики изъ боя на своихъ плечахъ вынесли...-- и капитанъ даже развелъ руками отъ недоумѣнія.

-- Но жизнь тутъ, кажется, легкая. Не такъ, какъ въ Россіи... Вотъ въ Кисловодскѣ, напримѣръ, у васъ квартиры, доходы...

-- Это что!-- съ пренебреженіемъ воскликнулъ капитанъ,-- не въ этомъ смыслѣ-съ. Вы знаете Кавказъ? Не знаете? Ну, такъ это золотое дно въ своемъ родѣ, скажу я вамъ. Вотъ теперь въ Кисловодскѣ заводятъ гостиницы, рестораны, разныя шамбръ-гарни... Къ чему это? Чтобъ имѣть предлогъ грабить? Нажить какой-нибудь рубль? Согласитесь, что это мизерно. Но моя мысль совершенно другая... Позвольте еще стаканчикъ.... Моя мысль устремиться въ горы, разработать нѣдра-съ....

Онъ стыдливо потупился, устрашенный смѣлостью своихъ выраженій. Шигаевъ поспѣшилъ замѣтить, что, вѣроятно, эти "нѣдра" изобилуютъ богатствами. Этого было довольно, чтобы капитанъ воспрянулъ.

-- Избыточествуютъ!-- въ восторгѣ воскликнулъ онъ.-- Нарзанъ... да я самолично видѣлъ источники въ горахъ... горячій нарзанъ-съ! Видѣлъ ключи, подходить къ которымъ невозможно отъ различныхъ испареній... и татары лечатся въ нихъ, исцѣляются... Видѣлъ залежи сѣры, селитры... Да что селитра! Золото видѣлъ... серебро-съ!... А вы говорите: квартиры!

-- Но на это потребны капиталы...

-- Вотъ то-то и оно-то...-- Капитанъ вздохнулъ и сразу утратилъ свою восторженность.-- Дѣйствительно, былъ у меня капиталецъ, не то, чтобъ очень значительный, но рублей съ тысячу. Сошелся я съ однимъ товарищемъ... очень свѣдущій человѣкъ. Устроили мы разысканія съ нимъ тутъ вотъ верстъ за восемдесятъ, за Эльборусомъ... поработали, походили... видимъ, тьма тьмущая минераловъ. Сѣра, желѣзо, уголь каменный, вы не повѣрите, наружу лѣзутъ, ей-Богу съ!... Копнешь мотыкой -- сѣра, копнешь въ другомъ мѣстѣ -- уголь, припадешь къ ключу напиться -- пить невозможно отъ желѣзнаго вкуса... Удивительно! И вотъ такимъ образомъ ухлопали мы денежки и воротились ни съ чѣмъ.

-- Но какъ же ни съ чѣмъ, ежели такія счастливыя изысканія?

-- Подите же! Вонъ Михѣй Михѣичъ Бекарюковъ что говоритъ: Петербургъ-де нашихъ нуждъ не знаетъ ("слово въ слово съ Содомцевымъ",-- подумалъ Шигаевъ, удивленный этимъ сопоставленіемъ),-- пишутъ тамъ люди въ кабинетахъ, а что пишутъ -- неизвѣстно. Такъ оно и выходитъ. Былъ у меня пріятель тамъ; когда-то въ одной батареѣ лямку терли; я ему и пишу: нельзя ли? Край, можно сказать, пренебреженъ, нужно-де вникнуть, найти способъ, обратить вниманіе; пишу: такъ и такъ, молъ, сдѣланы разысканія, проекты, все вычислено, вымѣрено, необходимо-де воспособленіе, похлопочи.

-- А вашъ пріятель, вѣроятно, важный человѣкъ?

-- То-есть какъ?... Ахъ, вы насчетъ чина! Да вообще въ Петербургѣ тамъ состоитъ, при министерствѣ. Былъ въ академіи, потомъ служилъ, перешелъ въ штатскую, лицо!... Ну, и дѣйствительно отвѣтилъ... Поѣхалъ я, повезъ проекты, да лучше бы и не ѣздилъ!-- и капитанъ съ горечью махнулъ рукой.

-- Почему же-съ?

-- Я и по министерствамъ, я и по капиталистамъ всякимъ,-- на однихъ швейцаровъ двѣ четвертныхъ выскочило; я и по редакціямъ; признаться, нѣсколько статеекъ даже сочинилъ. Рѣшительно никакого вниманія!... Глянетъ эдакъ какая-нибудь бестія въ докладную, записку -- эге! говоритъ, глянетъ въ проектъ -- ого!... только и словъ отъ бестіи... Вы не повѣрите, возмутительно даже въ своемъ родѣ: ахъ, думаю, чортъ васъ побери, сколько трудовъ, сколько убытковъ и вдругъ -- ассаже!... Онъ-де не инженеръ!... Да на какого тутъ дьявола инженеры, когда я самъ, я, Тереховскій, государя моего императора капитанъ, самолично, своими собственными глазами видѣлъ сѣру и видѣлъ уголь, и видѣлъ желѣзо?-- Разгоряченный капитанъ отеръ платкомъ вспотѣвшее лицо и, внезапно сконфузясь, докончилъ:-- Простите, пожалуйста.

-- Помилуйте-съ!... И всѣ ваши проекты потонули въ Летѣ?

-- О, нѣтъ, зачѣмъ же! Вотъ еще годикъ. Подшибусь деньжонками какъ-нибудь и тогда опять. У меня ужь теперь намѣчена цѣль. Я вотъ ныньче съ весны снялъ этотъ домишко,-- прежде мы жили въ Ставрополѣ, у тестя,-- подержусь тутъ, поосмотрюсь и опять въ горы. Да и, кромѣ того, навертывается дѣльце. Дѣловъ много! Но, признаться, не по себѣ мнѣ здѣсь, душно.

-- Но гдѣ же вашъ товарищъ, съ которымъ вы совершали экспедицію?

Капитанъ смутился.

-- Онъ тоже оказался не совсѣмъ чтобы тово... оказался порядочный въ своемъ родѣ мошенникъ, ежели сказать по правдѣ... Но это пустяки, я теперь и одинъ... я ужь примѣнился къ этому дѣлу. Да у меня, признаться, есть тутъ на примѣтѣ человѣчекъ, отставной фейерверкеръ. Это все вздоръ-съ.

-- А въ Кисловодскѣ совершенно не стоитъ жить?

-- Мизерно-съ. Гостиницы, рестораны, эксплуатація курсовыхъ, къ чему это?... Нужно изыскивать способы, находить.

-- Можно къ вамъ?-- спросилъ Талдыкинъ, высовывая изъ дверей свою нечесаную голову.-- Нѣсколько минутъ они пили чай въ молчаніи и немилосердно дымили папиросами.

-- И ничего у васъ не выйдетъ,-- промолвилъ, наконецъ, Талдыкинъ,-- какой вы практикъ! Развѣ вы практикъ? Въ Америку бы васъ... въ Техасъ!

-- Что-жь въ Америку?-- возразилъ капитанъ.-- Если бы вникали въ наши нужды...

-- Ну, если бы и вникали, ну, что же?

-- То, во всякомъ случаѣ... Какъ это вы говорите, Сосипатръ Василичъ,-- вдругъ загорячился капитанъ,-- не практикъ! Вы моей жизни не знаете.

-- Какая такая ваша жизнь!

-- А такая... Васъ пороли когда-нибудь?... А насъ пороли... Бывало, подошвы-то отвалятся, а ты изъ сахарной бумаги ихъ изобрѣтаешь... А въ лагеряхъ? Утромъ чуть свѣтъ -- барабанъ, стрѣльба, ученье!... А походы опять? Завернешься въ шинель да въ грязь.

-- Что-жь ваши походы, кому они нужны?

-- Мало ли что! Дѣться-то некуда, у меня родитель-то 8 р. 33 к. получалъ, а насъ было семеро, да по случаю реформъ за штатомъ оставили... Нѣтъ, ежели разсудить...-- и всѣ опять замолчали.

-- А вы знакомы, Онисимъ Нилычъ, съ госпожею Вохиной?-- спросилъ Шигаевъ.

-- Съ Марѳой Петровной?-- съ живостью отвѣтилъ капитанъ.-- Какже! Я вотъ говорилъ вамъ, пріятель-то у меня въ Петербургѣ; это дядя ей. Еще прошлую осень помолвка у ней была съ морякомъ однимъ; телеграмму ей поздравительную посылалъ. Вы изволите ее знать?... Превосходная дѣвица!

-- Это курсистка Вохина?-- освѣдомился Талдыкинъ.

-- Кажется, она была на курсахъ.

-- Толстая такая, рыластая, бѣлобрысая.

-- Совсѣмъ напротивъ, брюнетка.

-- Ну, не знаю. А то и бѣлобрысая -- Вохина. Я, вѣдь, всѣхъ этихъ курсистокъ въ лицо знаю. Какъ въ Петербургѣ жилъ, мало ли приходилось языки-то съ ними околачивать; за день-то, бывало, набрешешься, словно кислой ягоды наѣшься.

Шигаевъ разсказалъ, въ какомъ обществѣ онъ встрѣтилъ Вохину.

-- Зиллоти!-- воскликнулъ Талдыкинъ.

И равнодушіе, казалось, готово было покинуть его, ядовитая усмѣшка исчезла, въ глазахъ мелькнуло едва замѣтное смущеніе. Однако, онъ тотчасъ же принялъ свой обычный видъ и къ восклицанію ничего не добавилъ.

-- Вѣдь, Бекарюковъ-то соглашается насчетъ нарзана!-- заявилъ капитанъ, обращаясь къ Талдыкину.

-- Куда же ему награбленныя деньги-то дѣвать?-- буркнулъ тотъ.

Недовольный этимъ замѣчаніемъ, капитанъ обратился къ Шигаеву:

-- Вы незнакомы съ Бекарюковымъ, Михѣй Михѣичемъ? Очень остроумный господинъ.

-- Какъ колода,-- сказалъ Талдыкинъ.

-- Онъ изъ купцовъ, кажется?

-- Изъ купцовъ, только очень состоятельный. У нихъ бумажная фабрика, не изволили слышать? Мы вотъ въ предпріятіе съ нимъ входимъ.

-- Секретъ?

-- О, нѣтъ, какой, же! Мы, знаете, хотимъ нарзанъ въ Парижъ переправлять. Знаете, бочки такія герметическія и туда нарзанъ. Тутъ вотъ французикъ одинъ теперь живетъ, второй сезонъ, и говоритъ, очень одобряютъ французскіе доктора наши кисловодскія воды. Такъ вотъ-съ. И еще есть предпріятіе: насчетъ баранины... эдакіе, знаете, консервы изъ здѣшнихъ барановъ.

-- Чортъ знаетъ что!-- безцеремонно вымолвилъ Талдыкинъ.

На этотъ разъ Онисимъ Нилычъ даже вспыхнулъ.

-- Да вы знаете карачаевскую овцу?-- воскликнулъ онъ.-- А не знаете, нечего и говорить,-- и, внезапно смягчившись, добавилъ съ видомъ шутливости:-- Ужь вы вѣчно, Сосипатръ Василичъ... вѣчно осмѣете все. Такой нравъ у нихъ, -- сказалъ онъ Шигаеву,-- нѣтъ, чтобы не обличить человѣка! Ну, до свиданія пока, господа, побѣгу къ Михѣй Михѣичу.

Антипъ прибралъ самоваръ и Шигаевъ съ Талдыкинымъ остались съ глазу на глазъ. И, странное дѣло, къ Шигаеву снова возвратилось то ощущеніе утомительной тягости, которое испыталъ онъ вчера: такой ужь видъ былъ у Сосипатра Василича помрачительный. Но, поймавъ себя на этомъ ощущеніи, Максимъ мысленно вознегодовалъ и, движимый намѣреніемъ "добраться, наконецъ, до нутра" своего сосѣда, завелъ разговоръ, по его мнѣнію, подходящій къ случаю. Онъ упомянулъ о томъ впечатлѣніи, которое сдѣлалъ на него Кавказъ, о несоотвѣтствіи этого впечатлѣнія съ тѣми представленіями о Кавказѣ, которыя онъ вынесъ изъ книгъ. Талдыкинъ былъ глухъ и непроницаемъ, какъ камень. Но внутри его несомнѣнно бродило что-то; въ каменномъ выраженіи лица порою мелькала какая-то затаенная осмысленность. Пальцы ковыряли бородку хотя и однообразно, но многозначительно, и улыбка,-- о, эта уничтожающая улыбка!-- не сходила съ его толстыхъ губъ. О чемъ думаетъ Сосипатръ Василичъ -- неизвѣстно. Это совсѣмъ обезкураживало Шигаева. И подобно тому, какъ путникъ, потерявшій дорогу, идетъ куда глаза глядятъ, напрямк и, такъ и Шигаевъ валилъ напрямк и, очертя голову и даже съ нѣкоторымъ отчаяніемъ въ сердцѣ.

-- Вы помните въ Кавказскомъ плѣнникѣ,-- говорилъ онъ надтреснутымъ голосомъ,-- помните мѣсто, когда "плѣнникъ", будучи въ цѣпяхъ, "вперялъ неподвижный взоръ на отдаленныя громады сѣдыхъ, румяныхъ, синихъ горъ..."?-- и съ искусственнымъ увлеченіемъ продолжалъ:

Великолѣпныя картины!

Престолы вѣчные снѣговъ...

Очамъ казались ихъ вершины

Недвижной цѣпью облаковъ!

И въ ихъ кругу колоссъ двуглавый...

-- Фу ты, какая галиматья!-- прервалъ его Талдыкинъ.-- Откуда это вы, батюшка, изъ какого такого "плѣнника"? Вперялъ очи, взоры, вѣчные престолы... чортъ знаетъ, что за чушь!

-- Да это Пушкинъ-съ,-- весь заалѣвшись, вымолвилъ Шигаевъ.

-- Ну, что-жь такое, что Пушкинъ? Кто же теперь изъ порядочныхъ людей читаетъ Пушкина? Да и вообще-то стихи -- ерунда. Ну, скажите на милость, гдѣ тутъ какая-нибудь реальность: взоры -- горы, вершины -- картины, снѣговъ -- облаковъ? Ну, кто говоритъ такъ? Гдѣ вы слышали такой говоръ? Это, батюшка вы мой, все фетишизмъ, или детерменизмъ, если хотите.

"А! онъ писаревецъ!-- подумалъ Шигаевъ и почувствовалъ нѣкоторое самодовольство.-- Поймалъ-таки".

-- Но элементы стиха не выдуманы поэтомъ, -- возразилъ онъ, -- они разсыпаны-съ въ живой рѣчи. Поэтъ только совокупляетъ ихъ въ одну особенно звучную и красивую картину-съ.

-- То-есть какъ элементы? какую картину?

-- Да вотъ эти же-съ "горы -- взоры, громады -- прохлады", какъ вы изволите выражаться... вѣдь, мы же употребляемъ эти слова; но мы употребляемъ ихъ въ своемъ порядкѣ, а поэтъ подбираетъ въ своемъ-съ. Онъ не выдумываетъ, но подбираетъ, движимый талантомъ, гармоніей, музыкальностью слуха. У другихъ въ зачаткѣ такая способность, у него -- вполнѣ, одни только сотворенными сочетаніями могутъ наслаждаться, иные могутъ творить.

-- Вздоръ,-- рѣшительно сказалъ Талдыкинъ,-- метафизика.

-- Но позвольте-съ,-- уже на самомъ дѣлѣ увлекаясь, говорилъ Максимъ, -- звуковъ музыкальныхъ тоже въ чистотѣ не существуетъ! Существуютъ элементы-съ, существуетъ шумъ вѣтра, плескъ моря, человѣческій голосъ. Въ природѣ нѣтъ этихъ нотныхъ знаковъ: ля, си, до, ре и прочее. Музыка есть какъ бы сосредоточеніе звуковыхъ силъ, разсѣянныхъ въ пространствѣ.

-- И музыка вздоръ.

-- Какъ вздоръ? Но вы не будете отрицать ея полезности?

-- Вонъ, говорятъ... какъ его, чорта этого?... Неронъ былъ музыкантомъ, вотъ вамъ и полезность.

-- Но, наконецъ, что же такое вообще искусство: живопись, архитектура, словесность?

Талдыкинъ громко и сладко зѣвнулъ. Шигаевъ остановился опѣшенный.

-- Вся штука въ народной психикѣ, если вы хотите знать,-- внушительно вымолвилъ Сосипатръ Василичъ послѣ непродолжительнаго молчанія.

-- То-есть съ какой же стороны-съ?

-- Со всякой. И нечего тутъ толковать.

-- Но Писаревъ, отрицая эстетику, тѣмъ не менѣе...

-- Что вашъ Писаревъ! Писаревъ барченокъ, шваль. Вся суть въ народной психикѣ, говорю я.

"Вотъ тебѣ на!" -- воскликнулъ про себя Шигаевъ и, предполагая, что на этотъ разъ несомнѣнно угадалъ Талдыкина (онъ забылъ о вчерашней эволюціи "лисьяго хвоста"), торопливо заговорилъ:

-- Нѣтъ спора, что литература проникла во многія стороныдеревенскаго быта. Народъ... это вы совершенно правы! Беллетристы-народники освѣтили такую область...

-- Еще бы не освѣтить! Цѣлую прорву освѣтили,-- саркастичесли перебилъ Талдыкинъ.

-- Успенскій, Златовратскій...

-- И прочая, и прочая. Цѣлую прорву освѣтили!

-- Но, въ такомъ случаѣ, мнѣ ваши выводы неудобопонятны-съ.

-- Жаль. Дѣло очень просто. Вы живали бокъ-о-бокъ съ мужикомъ? Вы въ, лаптяхъ хаживали? Если живали, такъ и безъ этихъ баснописцевъ должны чувствовать суть... нутромъ-съ!

-- Но какимъ же манеромъ вы говорите: баснописцевъ?

-- Манеромъ весьма обыкновеннымъ. Вы думали когда-нибудь, отчего между ними такая рознь? Вы сами посудите: я буду описывать эту стѣну и вы будете описывать эту стѣну. Ясно, что и у васъ, и меня она одинаково будетъ голубая. Мы ее видимъ, мы въ своемъ зрительномъ аппаратѣ ее отражаемъ. Но у нихъ не такъ. У нихъ вотъ какъ это дѣло развивается. Вотъ какой-нибудь крѣпостникъ описалъ мужика, а либералъ прочиталъ и говоритъ: нѣтъ, врешь, вотъ я напишу, такъ это настоящій будетъ мужикъ. А за либераломъ другой: нѣтъ, ты, говоритъ, врешь, вотъ я дай-ка напишу. А за другимъ третій. И пошли... Сперва вышелъ шеколатный мужикъ,-- это въ отместку прежнему, слезоточивому рабу и пейзану. Потомъ ироническій мужикъ пошелъ: возгрю утретъ, и то все съ ироніей! Потомъ "марсельезный" мужикъ, протестантъ, провидецъ, всякихъ Лассалей въ оригиналѣ изучалъ. Потомъ зоологическій мужичокъ. И странно, какъ вы этого не понимаете.

-- Но народъ невозможно сравнить со стѣной, Сосипатръ Василичъ.

-- Кто вамъ говоритъ? Я говорю, жить съ нимъ нужно, въ лаптяхъ ходить. Вы какъ понимаете о народѣ? Вы, можетъ быть, наблюдали-то его съ высоты вашей мошны... а я его произошелъ-съ. Я, можетъ, былъ имъ битъ-съ... да неоднократно-съ! Такъ ужь имъ меня не учить, этимъ господамъ.

-- Но зачѣмъ же... битъ? Развѣ это необходимо?-- въ смущеніи пробормоталъ Шигаевъ и внезапное соображеніе пришло ему въ голову: "не пропагандистъ ли?" -- Вы, должно быть, имѣли несчастіе испытать невзгоды, описанныя въ романѣ Новь?-- быстро спросилъ онъ.

-- Въ какомъ романѣ?

-- А у Тургенева.

-- Чортъ знаетъ что! Я, батенька, самъ по себѣ-съ. Я народъ, можетъ, до послѣдней ниточки знаю, и неужели вы будете сравнивать меня съ какими-нибудь барчатами? Я не знаю тамъ, кого описывалъ вашъ Тургеневъ, но ужь ерундисты были мое почтеніе. И, дѣйствительно, мало ихъ били.

"Эге, братъ, да ты, кажется, сродни господину Ксенофонту Пустопорожнему!" -- недоброжелательно подумалъ Шигаевъ и въ соотвѣтствіе съ такою мыслью постарался выговорить со всевозможною язвительностью:

-- Газета Ксенофонта Пустопорожняго тоже одобряла подобныя расправы-съ; вы, какъ замѣтно, почитаете эту газету...

Но Талдыкинъ, нимало не медля, обременилъ цѣлымъ ворохомъ непристойныхъ словъ и газету, и самого Пустопорожняго. Тогда Максимъ рѣшительно сталъ въ тупикъ.

-- Но въ какомъ же смыслѣ -- психика? Значитъ, самобытность?-- робко и неувѣренно освѣдомился онъ.

-- Эка васъ словечки одолѣли: либерализмъ, консерватизмъ, радикализмъ, самобытность!-- насмѣшливо проворчалъ Сосипатръ Василичъ.-- Я самъ по себѣ-съ. Вся штука въ томъ, чтобы знать народъ; я его знаю. Вся программа интеллигента съ настоящимъ развитіемъ -- знать, что народъ дѣлаетъ... Я вотъ вамъ покажу ужо матеріалы, собранные мной для будущаго сочиненія... Во!-- и онъ широко растопырилъ руки.-- А то "самобытность"! Ныньче, батюшка, надо дѣло дѣлать, а клички-то эти...

Но тутъ бесѣда была прервана визгливымъ возгласомъ выглянувшей въ окно Фелисаты Ивановны:

-- Я тебѣ говорю, поганецъ, не смѣй плескаться!... Здравствуйте, г. Шигаевъ!... Мавра! Мавра! Сосипатръ Василичъ! подите, скажите ей, дурѣ, чтобъ Алешкѣ умыться подала. Антипъ! Антипъ!

-- Ну, начинается, -- пробормоталъ Талдыкинъ и, сердито понурившись, побрелъ въ кухню.

И какъ бы въ подтвержденіе его словъ голосъ Рюминой раскатился въ невѣроятныхъ фіоритурахъ:

"іо... іо... іо... оа... оа... бэ-эдный конь въ полѣ па-алъ

Я бэ-эгомъ добэ-эжалъ...

О-го-при-и-и-и... оа... оа... іэ... э.... э..."

"Эка у ней въ горлѣ-то!" -- изумился Шигаевъ и въ задумчивости пошелъ брать ванну.-- "Теменъ, очень теменъ,-- разсуждалъ онъ самъ съ собою, старательно обходя тѣ аллеи, въ которыхъ было особенно людно.-- Съ одной стороны, будто и мелькаетъ что-то, а съ другой -- не поймешь ничего. Нѣтъ, видно, тово... въ книгахъ-то, видно, не все описано... жизнь людей образованныхъ куда любопытнѣе!" -- и посредствомъ какого-то таинственнаго сочетанія мыслей вспомнилъ онъ о своихъ знакомыхъ въ вагонѣ перваго класса.-- "Вотъ бы, еслибъ пріѣхали! Ужасно любопытно!"

Прислужникъ при ваннахъ получилъ въ этотъ день щедрую подачку отъ Шигаева и, стеревъ съ доски имя какого-то генерала, просрочившаго свою ванну ("Гривенника, сквалыга, пожалѣлъ!"), рѣшительно надписалъ на ней: Сигаѣфъ. Это была самая удобная ванна во всѣ сутки.

VII.

Когда въ шесть часовъ на площадкѣ опять заиграла музыка, Шигаева сильно потянуло туда. Онъ было сошелъ уже въ паркъ и даже приблизился къ самой площадкѣ, подойдя со стороны, предоставленной въ распоряженіе проводниковъ, горничныхъ, кухарокъ и прочаго простонародья, но видъ необычайнаго многолюдства, видъ въ пухъ и прахъ разодѣтыхъ барынь, самоувѣреннаго офицерства, изысканно франтоватыхъ штатскихъ испугалъ его, и, вмѣсто площадки, онъ очутился въ окрестностяхъ Кисловодска, гдѣ и проходилъ до поздняго вечера, не особенно, однако, отдаляясь отъ жилья ("Что тамъ ни говори, все-таки, Кавказъ!"). Вечеромъ въ домѣ Тереховскихъ было пустынно. Капитанъ и Рюмина находились на музыкѣ; Фелисата Ивановна, въ сопровожденіи всего потомства, отправилась къ Таисіи Захаровнѣ пить чай.

-- Гдѣ же Сосипатръ Василичъ?-- спросилъ Шигаевъ у Антипа.

-- Гдѣ-жь ему быть безъ сапогъ-то? Дрыхаетъ, поди. Были сапожишки, тоже на музыку шлялся, какъ и прочіе. Только оказія тутъ вышла съ этими сапогами...-- Антипъ прыснулъ, изъ вѣжливости заслоняясь ладонью.-- Онъ повадился ихъ за дверь выставлять, для чистки. Мнѣ что! Я, пожалуй, давай чистить. Только Мавра возьми да и намажь ихъ саломъ. Ну, намазала и поставила у дверей... а глаза-то онъ продираетъ поздно... собаки возьми, да и стащи ихъ! Вѣдь, какъ, окаянныя, располосовали, въ дрызгъ!

-- Ну, что же онъ?

-- Что-жь! Баринъ посыкнулся было купить... купить да купить, да такъ и осталось. Съ тѣхъ поръ буде нашему Талдыкѣ на музыку ходить... прищемило.

Оказалось, что Сосипатръ Василичъ дѣйствительно спалъ, а проснувшись, съ готовностью пришелъ къ Шигаеву, пилъ у него чай и выкурилъ несмѣтное число шигаевскихъ папиросъ. Но бесѣдъ "принципіальныхъ", -- какъ нѣсколько книжно выражался Максимъ,-- такихъ бесѣдъ между ними уже не было; былъ непрерывный потокъ невразумительныхъ словъ, такъ же какъ и вчера охаявшихъ все; и либераловъ, и народниковъ, и соціалистовъ, и буржуа, и литературу, и культуру, а пуще всего и больше всего шельму Европу. Въ потокѣ мелькали "факты", то-есть названія газетъ и корреспонденціи изъ Ельца, изъ Вятки, изъ Коротояка, изъ Бердичева и т. д., и т. д. Иногда высокомѣрная ссылка на Америку выскакивала съ хладнокровнымъ апломбомъ и лѣниво, медленно, неповоротливо сочилась тяжеловѣсная язвительность. Шигаевъ молчалъ и слушалъ, молчалъ и скучалъ, неистово выпуская мутныя облака табачнаго дыма, и докурился до того, что ему показалось, будто самый голосъ Сосипатра Василича исходилъ изъ этихъ облаковъ, самыя рѣчи Сосипатра Василича расплывались синими волнами, и, говоря словами пѣсни, "ничего въ волнахъ не было видно...", и, попрежнему, Максимъ былъ объятъ недоумѣніемъ. Тѣмъ не менѣе, обычная почтительность не сбѣгала съ его лица, и, вѣроятно, этой почтительности онъ былъ обязанъ тѣмъ, что Талдыкинъ, прощаясь, крѣпче обыкновеннаго пожалъ ему руку и, насколько могъ, выразилъ явное свое расположеніе. Это тронуло Шигаева и даже какъ будто приблизило его къ Сосипатру Василичу.

На слѣдующій день онъ уже довольно смѣло вошелъ къ Талдыкину съ цѣлью пригласить его на музыку; насчетъ сапогъ у него смутно бродили кое-какія соображенія. Взошелъ и остолбенѣлъ. Комната, въ которой обиталъ Сосипатръ Василичъ, удивительно походила на стойло. Темная отъ вѣтвей черешника, узкая, въ одно окно, она, казалось, насквозь была пропитана грязью и какою-то вонючею копотью. Несказанный безпорядокъ царствовалъ въ ней. Всякая дрянь валялась гдѣ попало: объѣдки вареной колбасы лежали на кипѣ запыленныхъ газетъ, сальный огарокъ былъ воткнутъ въ ломоть хлѣба, разорванная калоша съ нитками и обрывками коленкора покоилась на столѣ рядомъ съ изломанною головною щеткой, въ которой застрялъ пукъ волосъ. Вмѣсто постели, брошено было на какой-то ящикъ пальто съ торчащею изъ подкладки ватой; старенькій пледъ, повидимому, замѣнялъ одѣяло. Воздухъ былъ спертый и тяжкій. Самъ Талдыкинъ, въ блузѣ и босой, сидѣлъ около стола и съ глубокомысленнымъ видомъ вырѣзывалъ столбцы изъ газетъ, нанизывая эти столбцы на длинную шпильку. При входѣ Шигаева онъ откинулъ волосы, нависшіе на лобъ, неопредѣленно помычалъ и ткнулъ ножницами на ящикъ, приглашая садиться.

-- Вотъ въ Новостяхъ пишутъ, баба мужа мышьякомъ отравила,-- вымолвилъ онъ, нѣсколько погодя, -- а вы толкуете -- музыка! Нѣтъ, я бы васъ съ этою музыкой...

Но Шигаевъ, сконфуженный видомъ неожиданно представшей предъ нимъ нищеты (онъ и не подозрѣвалъ, чтобы такая нищета могла окружать "образованнаго" человѣка), угнетенный вонючимъ и удушливымъ воздухомъ, не зналъ, куда ему смотрѣть, и понемногу пятился къ дверямъ, и, однако, нужно было что-нибудь сказать; онъ мучительно сознавалъ это: грубо, невѣжливо, дико было ничего не сказать. И, неожиданно для себя самого, у него вырвались слова, приправленныя глупѣйшею улыбочкой:

-- Сосипатръ Василичъ! пойдемте ноньче на музыку... народъ дивить!

Съ Талдыкинымъ вдругъ что-то свершилось: губы его затряслись, онъ еще ниже потупился надъ газетой, которую рѣзалъ, и нетвердымъ голосомъ забормоталъ:

-- Я отъ васъ совершенно не ожидалъ такой насмѣшки... не ожидалъ, не ожидалъ. Я думалъ, вы можете понимать... не то, что Бекарюковъ какой-нибудь, не какая-нибудь Тереховская.-- Голосъ его прерывался все болѣе и болѣе.-- Что это въ самомъ дѣлѣ? Ежели вы имѣете деньги, это еще ничего не доказываетъ. Это еще не даетъ вамъ никакихъ правъ насмѣхаться...

-- Да что вы-съ... да Богъ съ вами, Сосипатръ Василичъ!-- возразилъ Шигаевъ, чувствуя, что проваливается сквозь землю.

-- Вы развѣ не видите, что мнѣ выйти не въ чѣмъ?-- не унимался Талдыкинъ.-- У васъ вонъ башмаки-то лаковые, вы, небось, тридцать цѣлковыхъ безъ торгу отдали, вы обѣдаете-то каждый день. А у меня вотъ!-- онъ бросилъ на середину комнаты свои калоши,-- вотъ!-- бросилъ дырявый пледъ, -- вотъ!-- смахнулъ остатки колбасы.

И по мѣрѣ того, какъ эта нищета становилась ребромъ передъ глазами Шигаева, голосъ Сосипатра Василича крѣпъ и проникался высокомѣріемъ. Глубоко уязвленный приглашеніемъ, въ которомъ видѣлъ насмѣшку надъ своимъ убожествомъ, онъ теперь словно похвалялся этимъ убожествомъ и съ чувствомъ неизъяснимаго достоинства обнаруживалъ секреты своего существованія.

-- Я, милостивый государь, крадучи абрикосы гнилые подбираю, да жру вмѣсто обѣдовъ-то вашихъ,-- побѣдоносно восклицалъ онъ, -- у меня рубашки ни одной нѣтъ, ежели вамъ разсказать... я, вмѣсто чая, тайкомъ отъ этихъ хамовъ смородинный листъ завариваю... я самъ хожу блузу мыть по ночамъ... я вотъ вторую недѣлю сапогъ не имѣю на себѣ!

-- Да ей-Богу же, Сосипатръ Василичъ... да сдѣлайте такое одолженіе, -- лепеталъ Максимъ, и вдругъ со смѣлостью отчаянія вынулъ изъ кармана бумажникъ и произнесъ:-- возьмите у меня взаймы, ради Бога!-- произнесъ и на мгновеніе даже глаза зажмурилъ.

О, какого взрыва упрековъ, обличеній негодованія ожидалъ онъ!

-- Да что-жь взаймы? Я, вѣдь, не скоро отдамъ, -- послышался ему внезапно опавшій и нѣсколько удивленный голосъ Талдыкина.

-- Сдѣлайте одолженіе!-- радостно возопилъ Шигаевъ.

-- Я, пожалуй, возьму, только я не скоро отдамъ,-- угрюмо повторилъ Талдыкинъ, но кончилъ тѣмъ, что взялъ и совершенно умиротворился.

-- Ну, пойдемте теперь къ Зипалову; у него, кажется, есть сапоги,-- сказалъ онъ, откладывая газету и потягиваясь.-- Я это для сочиненія для одного вырѣзаю...помните, говорилъ-то вамъ?

-- Для сочиненія? Для какого же?

-- Я вообще о народѣ... я еще собственно не придумалъ для какого. Но это все равно.

Они отправились въ лавку Зипалова и, кромѣ всякихъ принадлежностей для Сосипатра Василича, купили себѣ по длиннымъ сапогамъ, въ которыхъ Шигаевъ, по словамъ Талдыкина, уже вовсе походилъ на студента. Лаковые ботинки были съ пренебреженіемъ водворены въ глубь чемодана.

Нельзя сказать, чтобы въ лицѣ Талдыкина или въ его манерѣ держать себя произошла значительная перемѣна отъ благосклоннаго вмѣшательства судьбы въ дѣла его гардероба, но, все-таки, тотъ ядъ, который въ каждомъ движеніи, въ каждомъ поступкѣ, въ каждомъ словѣ своемъ старался онъ сосредочивать, теперь какъ будто разбавился и притупился, и нужно было особое напряженіе со стороны Талдыкина, чтобы ядъ этотъ съ прежнимъ великолѣпіемъ заигралъ въ его существѣ. Такое напряженіе наступило, когда вечеромъ они, наконецъ, подошли къ площадкѣ, гдѣ уже колыхалось цѣлое море головъ, плавали шляпы, папахи, пестрѣли цвѣты, развѣвались перья, мелькали малиновые околыши драгунскихъ фуражекъ; когда на встрѣчу имъ стройно загремѣла музыка, властительно покрывая своими звуками жужжаніе и говоръ толпы. Талдыкинъ, точно конь на смотру, встрепенулся. Въ новыхъ сапогахъ, въ шляпѣ, сдвинутой на затылокъ, въ блузѣ, грязный воротникъ которой составлялъ странную противуположность его удивительно бѣлой и жирной шеѣ, съ грудью, вывернутой колесомъ, онъ, небрежно размахивая толстою кизвлевою палкой и презрительно усмѣхаясь, оглядывалъ разряженную публику и совершенно подавлялъ своимъ поведеніемъ бѣднягу Шигаева. Невѣроятная застѣнчивость, попрежнему, овладѣла Максимомъ. Въ ногахъ онъ чувствовалъ непомѣрную тяжесть, взгляды господъ, мимо которыхъ приходилось ему проходить, точно заостренныя колья упирались на него. Шепотъ, улыбки, жесты,-- все принималъ онъ на свой счетъ и земля подъ нимъ мучительно горѣла. И, конечно, сапоги, натянутые выше колѣнъ, шляпа съ преувеличенными полями,-- всѣ эти отличія скромной, но рѣшительной самоувѣренности очень мало подходили къ его растерянному виду.

Между тѣмъ, толпа, совершая равномѣрные рейсы, увлекала ихъ своимъ теченіемъ. Подъ звуки визгливо-торжественнаго "персидскаго марша", точно огромныя птицы, чинно и величественно плыли барыни въ невѣроятно оттопыренныхъ турнюрахъ и островерхихъ шляпкахъ; звенѣли шпорами нижегородскіе драгуны, молодецки подрыгивая гладко обтянутыми ляшками; важно протекали "московскіе кабардинцы", въ бѣлыхъ и сѣрыхъ черкескахъ, съ серебряными патронами на груди и ужасными кинжалами за серебрянымъ съ чернью поясомъ; пролетали, помахивая тросточками, щеголи въ странныхъ шляпахъ, въ желтыхъ перчаткахъ, расшитыхъ чернымъ шелкомъ, въ пикейныхъ жилетахъ и съ моноклемъ въ глазу. Всюду трещала болтовня, утопая въ шутовскихъ пассажахъ "марша". Женщины украдкой разсматривали туалеты, мужчины разглядывали женщинъ, скрытая оцѣнка того и другаго невольно скользила въ лицахъ, улыбкахъ, гримасахъ. Сплетни, новости, пересуды неуловимыми путями распространялись по всѣмъ концамъ площадки, омрачая репутаціи, создавая сказки и добродушно-злостныя фантазіи, вызывая притворные вздохи и междометія. Едва не въ каждой группѣ бранили докторовъ и порядки администраціи; иные вспоминали по этому поводу Европу, въ которой никогда не бывали, проклинали "невозможный курсъ", въ которомъ ничего не понимали; другіе, несомнѣнно бывавшіе въ Европѣ, излагали вѣскія причины, принудившія ихъ ѣхать въ Есентуки, вмѣсто обычнаго Висбадена, въ Желѣзноводскъ, вмѣсто Крейцнаха, въ Кисловодскъ, вмѣсто Мерана или Монтрё. И въ каждой группѣ съ высокомѣріемъ относились къ общему складу публики, который казался имъ двусмысленнымъ и врядъ ли приличнымъ.

Достигнувъ конца площадки, молодые люди успѣли занять только что освободившуюся скамейку подъ липой. Тутъ Шигаевъ вздохнулъ свободно и съ любопытствомъ началъ смотрѣть на гуляющихъ. Вереница лицъ и костюмовъ безконечно тянулась передъ ними. Его тѣшила эта пестрота, эти лица напоказъ, эта торжественная чинность шествія, невиданные имъ дотолѣ наряды и манеры. Иногда смѣшливость дикаря просыпалась въ немъ съ неудержимою силой, но смѣшливость, вызванная не превосходствомъ собственныхъ взглядовъ, а какимъ-то наивнымъ восхищеніемъ. Впрочемъ, подъ вліяніемъ словъ, которыя давно уже выбрасывалъ остервенившійся Сосипатръ Василичъ и которыя Максимъ различилъ только недавно, въ немъ, въ свою очередь, начало подыматься критическое чувство.

-- Шуллеръ изъ Москвы, -- отмѣчалъ Талдыкинъ проходящихъ.-- Шуллеръ изъ Тифлиса. Содержанка. Богатая невѣста съ обязательствомъ принять жениху мухаметанскій законъ. Купчиха московская. Фабрикантъ. Кокотка. Альфонсъ изъ инженеровъ. Мужъ пѣвицы. Князь, еще князь, тутъ ихъ какъ изъ рѣшета!-- и снабдилъ эти заголовки обычнымъ потокомъ обличеній.

-- Да откуда вы знаете всѣ эти біографіи?-- спросилъ Шигаевъ.

-- Тутъ все извѣстно. Эти воды, батюшка, все равно, что хрустальный колпакъ. Я вотъ не ходилъ-то долго. Вотъ этого не знаю, этой не знаю. Эге, сколько новыхъ! Смотрите, брюханы-то повалили... это все изъ Есентуковъ. Глядите на него, какой боровъ отъѣлся на вольныхъ кормахъ! Піанистъ; говорятъ, самъ Рубинштейнъ одобрялъ; теперь только и мечтаетъ о богатой невѣстѣ, да объ урокахъ въ купеческихъ домахъ. Въ Америку бы тебя, шельму! Небось бы, встряхнуло! А вотъ изъ Пятигорска голубчики! Глядите какіе, точно ихъ плѣсень покрыла... увяли!... разъ, два, три; будутъ теперь притворяться, будутъ прихрамывать, съ костылями ходить, будто и вправду отъ ревматизма лечились. Тутъ удивительныя есть исторіи по этой части: снаружи блескъ, сіяніе, культурность, чортъ возьми, а тамъ... Иной о семьѣ говоритъ, слезу роняетъ, а внутри... Подкладка, подкладка вашей цивилизаціи! Это Обуховъ, бывшій профессоръ, говорятъ, очень умный человѣкъ, только съ ума спятилъ. А вотъ восковая барышня, навѣрняка изъ Желѣзноводска. Еще... эту знаю: генеральская дщерь, воплощенная добродѣтель въ англійскомъ переплетѣ. У ней папенька пустыни аравійскія орошалъ, сто тыщь денегъ казенныхъ слопалъ, теперь новой командировки требуетъ.

-- "Комитету поощренія земледѣльческихъ трудовъ сдѣлать опытъ орошенія нашихъ пашень и луговъ предложилъ я",-- замѣтилъ Шигаевъ словами Некрасова.

-- Полюбуйтесь: скотина Бекарюковъ! А Рюмина, Рюмина-то... ахъ, ты, козявка!

Шигаевъ взглянулъ и едва не разсмѣялся. Крошечная пѣвица, вся сплошь увитая шелкомъ, кружевами, бархатомъ, съ ногъ до головы унизанная фестончиками, гипюрами, лентами, бантиками, въ широкополой шляпѣ, похожей на крышу, важно шла, запрокинувъ головку, повиливая турнюромъ, грозившимъ задавить ее, помахивая вѣеромъ изъ страусовыхъ перьевъ, побрякивая браслетами и цѣпочками. И, чуть не вдвое превышая ее ростомъ, осторожно шагалъ подлѣ нея здоровенный мужчина въ сѣрой черкескѣ, красный, какъ мѣдь, и чревастый, точно замоскворѣцкій самоваръ.

-- Наконецъ-то и вы, г. Талдыкинъ, появились!-- неожиданно произнесъ пріятный, кроткій до вкрадчивости голосъ, и бѣлая, выхоленная рука, только что освобожденная отъ лайковой перчатки, протянулась къ Сосипатру Василичу.-- Можно присѣсть около васъ?

Шигаевъ отодвинулся, искоса посмотрѣвъ на говорившаго; это былъ блѣднолицый, щегольски одѣтый человѣкъ, въ лаковыхъ сапожкахъ à l'écuyez, въ мягкой низенькой шляпѣ, съ изящными манерами и ласковымъ меланхолическимъ взглядомъ.

-- Шигаевъ,-- буркнулъ Сосипатръ Василичъ, отвѣтивъ на привѣтствіе блѣднолицаго.

-- Евгеній Казариновъ, къ вашимъ услугамъ, -- вымолвилъ тотъ, крѣпко пожимая руку Шигаева, и съ изысканною вѣжливостью подбирая слова, продолжалъ: -- Вы давно изволили прибыть въ Кисловодскъ? Понравился ли вамъ Кавказъ?

-- Очень хорошъ. Такъ, знаете ли, и припоминаются различные эпизоды изъ Героя нашего времени.

-- А, Лермонтовъ!-- онъ красиво и печально улыбнулся,-- княжна Мери... эта Вѣра... эти... эти картины природы. Тутъ что-то такое есть,-- онъ неопредѣленно пошевелилъ пальцами,-- эдакое возвышенное есть, эдакое... Но вамъ не показывали Мери? О, это очень любопытно: тутъ есть старушка, съ которой, говорятъ, онъ писалъ княжну Мери, удивительно милое, сморщенное существо... Не изволили найти затрудненія въ выборѣ квартиры? О, тутъ далеко не Петербургъ въ этомъ отношеніи... А! вы вмѣстѣ съ г. Талдыкинымъ... г. Тереховскій, кажется, очень порядочный человѣкъ. Но вы не боитесь сосѣдства г. Талдыкина?-- Казариновъ сказалъ это съ такимъ явнымъ выраженіемъ милой и даже льстивой шутки, что и на мигъ не могло быть сомнѣній.-- О, вы его бойтесь! Это чрезвычайно упорный пессимистъ, чрезвычайно... мы едва не на смерть бились съ нимъ, когда я впервые имѣлъ честь познакомиться.

-- Вы изволите придерживаться обратныхъ воззрѣній-съ?-- освѣдомился Шигаевъ.

На устахъ Казаринова снова появилась красивая и печальная улыбка.

-- Я придерживаюсь воззрѣній, ведущихъ къ свѣту, къ жизни,-- сказалъ онъ,-- хотя, можетъ быть, и имѣлъ бы право придерживаться иныхъ, ведущихъ къ нирванѣ. Я...-- онъ оглянулся и понизилъ голосъ, -- я придерживаюсь воззрѣній ос-вобо-ди-тель-ныхъ, если позволите. И на этомъ основаніи, несмотря на все мое огорченіе, не могу согласиться съ солидными, но чрезвычайно мрачными воззрѣніями г. Талдыкина.

-- Разсказывайте, разсказывайте!-- проговорилъ Сосипатръ Василичъ, самодовольно усмѣхаясь.

-- Но въ вашемъ терминѣ есть неопредѣленность нѣкоторая-съ,-- вымолвилъ Шигаевъ.

-- О, вы совершенно правы!... Но надѣюсь быть знакомыми. Покорнѣйше прошу. Я весьма радъ имѣть дѣло съ нашею честнѣйшею, великодушнѣйшею молодежью. А вы изволите знать, г-жа Вальяжная дней черезъ десять пріѣзжаетъ сюда.

-- Какая такая Вальяжная?-- спросилъ Талдыкинъ.

-- Это, вѣроятно, романистка,-- поспѣшилъ высказать свою догадку Шигаевъ, и ему было очень пріятно, когда Казариновъ подтвердилъ эту догадку.

-- Вотъ прозвище!-- ухмыляясь, воскликнулъ Сосипатръ Василичъ.-- Вальяжная! Точно кобыла рысистая... да гдѣ же она пишетъ?

-- Отдѣльно издаетъ. Я помню ея романъ Шестикрыліе,-- сказалъ Шигаевъ и опять Казариновъ утвердительно кивнулъ головой.

-- Какъ, какъ?-- спросилъ Талдыкинъ.-- Фу ты, чортъ ее побери! Это что же за штука такая?

-- Тутъ, если не ошибаюсь, была нѣкоторая аллегорія, -- пояснилъ Казариновъ,-- ей хотѣлось изобразить то состояніе моральнаго совершенствованія, когда обыкновенный человѣкъ, правда, кончившій курсъ на естественномъ факультетѣ, можетъ уподобиться такъ называемымъ "серафимамъ". Иносказательно, это нѣчто вродѣ Томаса Мура или Кабе: небеса, сведенныя на землю. Отсюда -- Шестикрыліе.

Талдыкинъ даже искривился весь отъ восторга: для его обличеній открывался матеріалъ благодарный. Но Казариновъ вдругъ явилъ въ лицѣ своемъ непонятную разсѣянность и, едва прикоснувшись къ полямъ своей шляпы, быстро оставилъ молодыхъ людей и присоединился къ одинокой дамѣ подъ голубою вуалью.

-- Съ кѣмъ это ты сидѣлъ?-- спросила его дама подъ голубою вуалью.

-- Много будете знать, скоро состаритесь,-- съ видомъ игривости отвѣтилъ Казариновъ, но тотчасъ же съ небреженіемъ добавилъ.-- Надежды отечества! студіозусы!

-- Вотъ удивляюсь твоимъ вкусамъ!-- прощебетала барыня подъ голубою вуалью.-- О чемъ ты находишь толковать съ ними? Это, должно быть, скучнѣйшіе люди, судя по ихъ наружности, и посмотри, какая у того блуза, или пальто у этого...

Казариновъ объяснилъ, что молодежь -- сила, а со всякою силой надо считаться и до извѣстной степени угождать ей.

Но развитіемъ этой мысли онъ, въ виду нетерпѣливаго движенія своей спутницы, пренебрегъ и весьма живо приступилъ къ развитію иной мысли, хотя и развеселившей даму подъ голубою вуалью, но уже не имѣющей ничего общаго съ молодежью.

Между тѣмъ, только что отошелъ отъ молодыхъ людей Казариновъ и тоіько что Шигаевъ успѣлъ воскликнуть: "какой учтивый господинъ!" -- придавъ, на всякій случай, тонъ леткой насмѣшливости этому восклицанію, какъ прямо противъ нихъ очутился Бекарюковъ подъ руку съ капитаномъ.

-- Эй, горемыка! Аль и ты на вѣтерокъ вылѣзъ?-- закричалъ онъ Талдыкину и, грузно опустившись на скамейку, ткнулъ его въ бокъ пальцемъ.-- Ну, братъ Нилычъ, нагулялъ онъ у тебя жиру!

Шигаевъ съ неудовольствіемъ ожидалъ какихъ-нибудь скандальныхъ пререканій и даже подумывалъ встать и уйти. Но, увы, Сосипатръ Василичъ, схоронивъ куда-то свою ядовитую улыбку, отвѣчалъ на грубыя шутки Бекарюкова самымъ предупредительнымъ смѣхомъ. Лицо капитана тоже было умильно до приторности.

-- Пуантъ въ своемъ родѣ!-- сказалъ онъ Шигаеву, кивая на публику, и добродушно расхохотался.

-- А, это новый квартирантъ!-- гудѣлъ Бекарюковъ.-- Честь имѣю представиться... знаете, небось, кто я? Вотъ московскія болѣсти вытрясаю здѣсь, не вѣрите? Ей-Богу, по всѣмъ суставамъ немощенъ. Ѣздилъ въ Ниццу, ѣздилъ въ Соренту, теперь вотъ въ патріоты оборотился: отечественныя воды лакаю... ха, ха, ха! Вы изъ какой губерніи?... Тамъ у меня имѣньишко есть, три тысячи десятинъ... не знаете? Говорятъ, полмилліона стоитъ. Вы за границей не изволили быть, въ Парижѣ? Хорошъ городъ Парижъ, какъ заѣдешь -- угоришь, ха, ха, ха!... А ты, талдыка, не унывай, талдычь помаленьку. Вотъ будемъ съ Нилычемъ нарзанъ переправлять, тебя агентомъ вышлемъ... Доктора Шарку знаешь? Ха, ха, ха!... Эхъ, ты, талдыка-горемыка!-- Бекарюковъ ударилъ его по плечу и тяжело приподнялся.-- Ну, Нилычъ, пойдемъ еще крюшончикъ погубимъ: смерть моя -- пить хочу! Мое почтеніе-съ,-- и онъ церемонно раскланялся съ Шигаевымъ.

-- Ну, не скотина?-- съ азартомъ произнесъ быстро измѣнившійся Талдыкинъ, когда Бекарюковъ и капитанъ скрылись въ толпѣ.-- И чортъ меня догадалъ брудершафтъ съ нимъ пить! Туда же остроумца изъ себя корчитъ!... Нѣтъ, насчетъ завѣщанія разспросить бы тебя, да попристальнѣе!... Я бы на тебя посмотрѣлъ, на остроту-то на твою!

-- Но неужели...

-- Поддѣлалъ, это фактъ! Да это что!-- и въ пылу раздраженія Сосипатръ Василичъ сообщилъ еще нѣсколько уголовныхъ поступковъ, будто бы совершенныхъ Бекарюковымъ.

Шигаевъ усомнился и хотя промолчалъ, но уваженіе его къ Сосипатру Василичу нѣсколько поколебалось.

-- А Тереховскій, вотъ ветошка!-- не унимался тотъ.-- Нарзанъ отправлять!... Консервы изъ баранины! Консервы! Нѣтъ, ему не консервы, а побахвалиться нужно. Онъ изъ-за Рюминой и Тереховскаго прельщаетъ!... Я-ста, Бекарюковъ, съ пѣвицей гуляю; я-ста, Бекарюковъ, ужинаю съ ней, а, конечно, она безъ Тереховскаго не пойдетъ въ ресторанъ ужинать... Нарзанъ!... Взять бы, да всю эту накипь метлой бы! Эксплуататоры, пьявки! Нѣтъ, чтобы понять, на чей счетъ отлопались!... Смотрите, писанка-то идетъ: князь Голоуховъ; отъ отца, говорятъ, утекъ, да здѣсь и задаетъ форсу на армянскіе векселя... Что? Ну, разумѣется, того Голоухова; ихъ отродье-то одно. Глядите, какія онъ штуки раздѣлываетъ: шута съ собой водитъ, армяшку... чуть что -- при всемъ народѣ палкой его бьетъ... Князь! Я бы его съ этимъ его княжествомъ...

"Въ Америку бы!" -- мысленно докончилъ Шигаевъ, но, къ его удивленію, Талдыкинъ поднялся и, лѣниво переваливаясь, подошелъ къ Рюминой, проходившей мимо.

-- Мосье бука! будьте любезны, пройдитесь со мною,-- прощебетала она, кокетливо улыбаясь Сосипатру Василичу.

Шигаевъ остался одинъ и имѣлъ удовольствіе два раза видѣть, какъ протекали мимо него Рюмина и Талдыкинъ. Онъ -- съ горделивою улыбкой, которая явно пробивалась сквозь притворную угрюмость, лежавшую на его челѣ, она -- съ игривымъ лепетомъ на устахъ и съ непрерывнымъ смѣхомъ, тщетно задушаемымъ перьями вѣера. Трубы, бубны и волторны дружно отбивали тактъ шумнаго вальса, оглашая далекія горы веселымъ отзвукомъ.

VIII.

И потянулись дни Шигаева. "На его горе или на счастье", какъ онъ сознавался въ глубинѣ души, Талдыкинъ съ самаго гулянья вошелъ въ особую милость къ Рюминой и, когда не рѣзалъ свои газеты, либо сопровождалъ ее на музыку, либо ходилъ въ лавки за покупками для нея. Такимъ образомъ, только по утрамъ удавалось ему иногда излить свой ядъ передъ Шигаевымъ и часика два-три съ убійственною однообразностью побормотать о разныхъ ужасныхъ вещахъ. Капитанъ, какъ только вставалъ, тотчасъ же на весь день исчезалъ изъ дома, носясь съ своими диковинными предпріятіями, разочаровываясь въ однихъ, налаживая другія. Вмѣсто отправки нарзана, возникали у него иныя затѣи: разрабатывался проектъ конножелѣзной дороги по всѣмъ "минеральнымъ водамъ" и нужно было пріискать капиталиста помимо Бекарюкова, который въ послѣднее время ужь очень сильно пилъ и дебоширилъ, а между дѣломъ онъ садился на своего "Мальчика" и, въ сопровожденіи фейерверкера, очень глупаго и очень молчаливаго мужчины, да кунака Базидзи изъ Кабарды, устремлялся въ горы, за Эльборусъ, откуда, спустя нѣсколько дней, пріѣзжалъ веселый и страшно загорѣлый и привозилъ полныя юаквы какой-то дряни, тщательно закрытыя буркой отъ постороннихъ взоровъ. Фелисата Ивановна, вѣчно растрепанная, съ чахлою косичкой, торчащей за ухомъ, и въ грязномъ ситцевомъ капотѣ, попрежнему, начинала утро долгимъ и назойливымъ визгомъ. Но за то все остальное время упорно сидѣла за книжкой, отрываясь отъ нея лишь затѣмъ, чтобы покричать на дѣтей, поѣсть, напиться чаю, сходить къ Рюминой полюбоваться новымъ платьемъ или встрѣтить запоздалаго Онисима Нилыча такими громогласными упреками, что они были слышны по ту сторону Кисловодска. Съ Шигаевымъ она аккуратно обмѣнивалась привѣтствіями; иногда же, не ограничиваясь этимъ, подходила къ нему и, съ особенною сладостью поводя подслѣповатыми глазами, вступала съ нимъ въ разговоръ о пылкихъ маркизахъ и блистательныхъ виконтахъ,-- о Буагобэ, Ксавье де-Монтепенъ, Габоріо и другихъ господахъ того же сорта, переводные романы которыхъ пожирались ею по истинѣ въ дьявольскомъ изобиліи. Шнгаевъ сначала былъ тронутъ этою, по его мнѣнію, благородною жадностью къ книгѣ. Несмотря на мелочность Фелисаты Ивановны, несмотря на ея внѣшнюю распущенность и грошевые интересы, волновавшіе ея душу, въ одномъ только пристрастіи къ чтенію Шигаеву уже чудилась возможность выспренняго развитія. Споспѣшествуемый такимъ соображеніемъ, онъ попытался было уронить бульварныхъ романистовъ въ ея мнѣніи, посовѣтовалъ ей прочитать "для начала" Пушкина и Гоголя и очень изумился, когда въ отвѣтъ на это предложеніе она явно обидѣлась.

-- Охъ, что это вы, Максимъ Григорьичъ! Ужели я гимназистка какая Гоголя-то читать? У насъ еще въ четвертомъ классѣ всѣхъ ихъ перечитали.

Оказалось, что всѣ они, по мнѣнію Фелисаты Ивановны, входятъ въ кругъ обязательнаго гимназическаго чтенія: сначала въ "хрестоматіяхъ", въ отрывкахъ, а потомъ и въ "собраніи сочиненій", и всѣ они прошли сквозь ея душу, точно лакированный сапогъ по блестящему паркету: безъ всякаго слѣда.

-- Какое же сравненіе, -- говорила она, -- Понсонъ-дю-Террайль какой-нибудь или наши сочинители? Я, конечно, не спорю: наши, можетъ быть, и выше которые, но очень мнѣ нужно скучать-то! Я споконъ вѣка не любила этихъ русскихъ сочинителей. Бывало, мамаша покойница пристанетъ съ ножомъ къ горлу: "Читай, мерзавка, Капитанскую дочку! Тебѣ разборъ заданъ!" а я возьму Виконта де-Бражелона, да и заложу въ книгу, какъ будто вправду Капитанскую дочку читаю,-- и присовокупила съ видомъ неподдѣльной нѣжности:-- книжечка, этотъ Бражелонъ, какъ сейчасъ помню, малюсенькая, строчки коротенькія, на каждой страницѣ разговоры.

-- Но Тургеневъ! Мнѣ представляется, женщина не можетъ не любить Тургенева,-- съ азартомъ восклицалъ Шигаевъ, едва скрывая свое отвращеніе къ литературнымъ взглядамъ бѣдной Фелисаты Ивановны.

-- Что-жь, Тургеневъ?-- спокойно отвѣтствовала Фелисата Ивановна.-- Я не говорю, конечно... конечно, Тургеневъ очень умный сочинитель, но у него, вѣдь, только и есть, что описанія да разсужденія разныя. Кому же это можетъ быть интересно? Всѣхъ я ихъ читала. Дали вотъ какъ-то мнѣ романъ... какъ его, Толстаго, что ли?-- все про войну... такъ я и дѣваться не знала куда отъ скуки. Нѣтъ, ужь вы не говорите; мало у насъ занимательныхъ сочинителей. Вотъ За скипетры и короны есть романъ... читали?... тоже, вѣдь, про войну описано, но посмотрите, какая разница! Нѣтъ, лучше и не говорите.

Но, какъ уже сказано, Фелисата Ивановна рѣдко отрывалась отъ своихъ книжекъ. Если бы не ея пронзительные крики, Шигаевъ съ успѣхомъ могъ бы забыть, что она существуетъ. Другое дѣло -- дѣти, не на шутку донимавшія Максима. Это была какая-то орава дикарей, назойливыхъ, какъ осеннія мухи, и удивительно распущенныхъ. Сначала они ограничивались тѣмъ, что прятались въ кусты и высовывали оттуда языки, дѣлали гримасы Шигаеву. Особенно отличался по этой части Колька. Его мордочка до того была подвижна, что можно было принять ее за резиновую, ни одного момента не проходило у него безъ какого-нибудь выверта. Онъ былъ и смѣлѣе всѣхъ: убѣдившись, что Шигаевъ не жалуется и не прибѣгаетъ къ собственноручной расправѣ, онъ даже изъ-за спины грознаго отца или держась за капотъ матери, дразнилъ его своими кривляніями. Самый младшій, Алешка, безхитростно запускалъ въ Максима гнилыми абрикосами и щепками, каждый разъ подымая неистовый ревъ и улепетывая въ черешни, чуть только Шигаевъ дѣлалъ видъ, что хочетъ догнать его. Митька былъ мраченъ, ходилъ потупясь, шаловливости не обнаруживалъ, но за то Шигаевъ засталъ его однажды въ своей комнатѣ съ рукой, засунутой по локоть въ дорожную сумку. Это было образцовое и совершенно натуральное воспитаніе. Визги Фелисаты Ивановны и грозные крики самого капитана только вносили разнообразіе въ скучную жизнь мальчишекъ, но ни капельки не направляли ее. Сколько было хохоту въ густыхъ вѣтвяхъ черешника, когда Колька, изображая отца, топалъ ногами и сердито кричалъ: "Маршъ! уроки учить! цыцъ!" или Митька съ самымъ серьезнымъ видомъ завывалъ: "Мавра, Мавра! не тебѣ говорятъ, оглашенная?" Алешка, и тотъ тщился передразнить родителей, хотя произносилъ "Мав'я", вмѣсто "Мавра", и "уёки", вмѣсто "уроки". Но истый праздникъ наступалъ въ черешняхъ, когда родители почему-либо оказывались въ смѣшномъ положеніи. Разъ возмущенная Мавра заорала на Фелисату Ивановну и та, ужасно перетруся, спряталась въ спальнѣ; въ другой разъ растянулся во весь свой ростъ Онисимъ Нилычъ, погнавшись за Колькой. Черешни чуть не цѣлую недѣлю хохотали отъ этихъ событій.

Впрочемъ, иногда, хотя и безъ всякой особенной причины, терпѣніе капитана "лопалось", какъ онъ говаривалъ, и его стремительный гнѣвъ разражался точно ураганъ. Тогда радостно смѣющійся Антипъ нарѣзывалъ въ саду цѣлую охапку розогъ и капитанскій дворъ уподоблялся Виѳлеему во времена царя Ирода. Дѣти кричали, словно ихъ собирались рѣзать, и изо всѣхъ силъ цѣплялись за капотъ Фелисаты Ивановны; Фелисата Ивановна, на чемъ свѣтъ стоитъ, ругала Онисима Нилыча; самъ Онисимъ Нилычъ оралъ до хрипоты въ горлѣ, напрасно стараясь спустить штанишки Алешкѣ и оторвать Кольку отъ материнскаго подола. Происходила настоящая игра "въ коршуны". А кончалось она тѣмъ, что "гроза" уходила толковать о какихъ-нибудь предпріятіяхъ, солнце блистало, слезы мгновенно высыхали и Колька, ухарски надвинувъ клеенчатую шляпенку, что есть духу мчался, по порученію мамаши, къ Зипалову за конфектами.

Въ торжественные дни дѣтей наряжали и водили въ паркъ. Странно было смотрѣть, когда они, угрюмые, съ недобрыми взглядами, съ неподвижными лицами, уже неспособными отражать тонкія душевныя движенія, въ русскихъ костюмчикахъ и матроскихъ шляпахъ, нелѣпо и неловко сидящихъ на нихъ, медленно и неохотно, шли вдоль аллеи.

-- Ну, двигайтесь, чертенята!-- шипѣла на нихъ Мавра, обыкновенно отряжаемая вмѣсто няньки, и съ завистью посматривала на другихъ дѣтей, весело гоняющихъ "серсо", бойко ведущихъ разговоры, одѣтыхъ, какъ и слѣдуетъ одѣваться благороднымъ дѣтямъ.

Что касается учёбы, въ ней преуспѣвали только Колька съ Митькой. Одолѣваемые скукой и надоѣдливыми побужденіями Фелисаты Ивановны, они, съ грѣхомъ пополамъ, долбили такъ называемые "уроки", руководясь вступительною программой кадетскаго корпуса.

Уединившись мало-по-малу отъ своихъ непосредственныхъ сосѣдей, Шигаевъ не ходилъ больше и на музыку. То шумная и безпорядочная пестрота гуляющей публики, попрежнему, пугала его, то не съ кѣмъ было идти: Талдыкинъ едва не каждый вечеръ сопровождалъ Рюмину; да съ тѣхъ поръ, какъ онъ позволилъ Бекарюкову глумиться надъ собой, Максиму и не хотѣлось идти съ нимъ.

"Эдакъ, чего добраго, и меня Бекарюковъ "тыкать" начнетъ да при всемъ народѣ по животу трепать!" -- думалъ онъ.

И въ концѣ-концовъ выходило какъ-то такъ, что жизнь, которую Шигаевъ называлъ настоящею жизнью, попрежнему, протекала мимо него, и той проклятой пустоты, которая упрямо отдѣляла его отъ этой жизни, онъ не могъ переступить. Выходило какъ-то такъ, что люди, въ среду которыхъ онъ вступалъ, надѣясь черезъ нихъ вступить и въ самую не дающуюся ему жизнь, оказывались вовсе и не звеньями этой жизни, а такъ, какими-то случайными придатками. Что такое, какъ не придатки, Тереховскіе, Талдыкинъ, Рюмина? Пожалуй, его, вонъ, познакомили съ Казариновымъ и, что тамъ ни говори, Казариновъ ему понравился, да и дѣйствительно, должно быть, интересенъ (самъ Талдыкинъ называетъ его "малымъ со смысломъ"). Но попробуй подойти къ нему, поклонись, пожалуй, и руки не подастъ. И опять вспоминалъ Шигаевъ своихъ знакомыхъ по первому классу и сожалѣлъ, что они не ѣдутъ.

Первое время онъ, однако, незамѣтно переносилъ свое одиночество. Усердно взбирался на высоты, ограждающія долину, подолгу просиживалъ на Крестовой горѣ, наблюдая оттуда правильные квадраты слободскихъ улицъ, вытянутыхъ въ ниточку, пестрыя крыши домовъ, купы зеленой листвы, точно налитой въ ущелье и, понятно, осмотрѣлъ всѣ достопримѣчательности въ окрестностяхъ. Лукавый проводникъ Владиміръ показалъ ему мѣсто, гдѣ будто бы стрѣлялся Печоринъ съ Грушницкимъ,-- отвѣсный, каменный бугоръ, стоящій одиноко въ долинѣ рѣки Ольховки,-- и Кольцо-гору, откуда, какъ въ рамѣ, виднѣлись холмы, похожіе на стада, ярко бѣлѣлись палатки лагеря, и "Замокъ Коварства", и малый и большой водопады. Звалъ и на Римъ-гору, гдѣ, по его словамъ, жили "нѣкоторые людоѣды". Но Шигаеву наскучила навязчивая наглость избалованнаго козака и онъ рѣшительно отказался отъ дальнѣйшихъ осмотровъ.

Но за то онъ съ механическою аккуратностью опять началъ брать ванны изъ нарзана, любуясь тонкими иглами и шипѣніемъ чудодѣйственной воды; истреблялъ кебабы и шашлыки, запивая ихъ кахетинскимъ виномъ; пробовалъ безъ всякой необходимости кумысъ и сыворотку и полюбилъ бродить въ отдаленныхъ аллеяхъ парка. По цѣлымъ часамъ онъ просиживалъ на берегу Ольховки, лѣниво вслушиваясь въ ея однообразную воркотню, не сводя глазъ съ развѣсистыхъ деревьевъ, наклонившихся надъ водой въ какомъ-то сосредоточенномъ безмолвіи. Ему нравилось оживотворять эти поникшія деревья, это не перестающее журчаніе рѣчонки, онъ воображалъ, что тѣнистыя вѣтви, подобно ему, внимательно прислушиваются къ мѣрному лепету воды и что въ этомъ лепетѣ ведется безконечный разсказъ о дѣлахъ волшебныхъ и странныхъ.

И тянулись его дни. Нѣсколько времени спустя, какой-то червь сталъ шевелиться въ немъ: появлялось внутреннее недовольство, находило раздраженіе безпричинными порывами. Онъ уже не подымался на Крестовую, смотрѣлъ съ холоднымъ равнодушіемъ на Бургустанъ, измѣрялъ аллеи парка съ видомъ обязательнаго подвижничества. Привычка успѣла притупить всякую красоту и свѣжее чувство новизны понемногу исчезало въ немъ.

Правда, погода измѣнилась и холодные, кропотливые дожди повисли надъ Кисловодскомъ. Дорожки расхлябли и превратились въ какой-то липкій кисель; мутная Ольховка прыгала и злилась; деревья сумрачно плакали. Музыка теперь уже играла въ самой галлереѣ и тамъ же, задыхаясь въ пыльномъ воздухѣ, насыщенномъ приторными духами и тяжкою углекислотой источника, тѣснилась публика. Калоши шмыгали, мокрые зонтики оставляли за собой лужи; "московскіе кабардинцы" накинули шикарныя бурки и распустили бѣлые башлыки на кавказскій манеръ; оглушительные звуки трубъ грозили потрясти стѣны.

IX.

Странное знакомство пришлось сдѣлать Шигаеву въ этотъ непогожій промежутокъ,-- знакомство, внезапно начатое и внезапно же оборванное. Разъ, возвращаясь изъ парка, онъ замѣтилъ на берегу пруда маленькаго, сгорбленнаго человѣчка, въ старомодномъ макинтошѣ и въ глубоко нахлобученномъ плюшевомъ картузѣ съ огромнымъ козырькомъ. Сложивъ руки на колѣнахъ, человѣчекъ сидѣлъ на "великокняжеской" скамейкѣ и неподвижно смотрѣлъ, какъ на поверхности пруда шлепались дождевыя капли, вскакивали и пропадали пузыри. Подъ густою листвой дуба было сухо и старомодный макинтошъ могъ чувствовать себя превосходно. Шигаеву не особенно хотѣлось возвращаться домой: тамъ его ожидала самая настоящая скука и, послѣ легкаго раздумья онъ, тоже повернулъ къ дубу, отряхнулъ воду съ зонтика, закурилъ папиросу. Макинтошъ посмотрѣлъ на него въ упоръ: колючій взглядъ зеленоватыхъ, непокойно свѣтящихся глазъ такъ и вонзился въ Шигаева, и сразу ему стало неловко и жутко. Онъ узналъ того Обухова, на котораго ему указывалъ Сосипатръ Василичъ.

"Вотъ на сумасшедшаго налетѣлъ!" -- подумалъ онъ, съ напускнымъ равнодушіемъ усаживаясь на скамейкѣ, но, въ сущности, съ трудомъ утаивая свое смятеніе.

Обуховъ беззвучно и холодно засмѣялся.

-- Удивительно несносная погода-съ,-- въ отвѣтъ на этотъ смѣхъ почелъ долгомъ замѣтить Шигаевъ.

-- Чѣмъ же?

-- Слякоть-съ...

-- А! вы не любите слякоти... Слякоть, молодой человѣкъ, въ насъ самихъ и мы отлично съ ней ладимъ.-- И, замѣтивъ недоумѣвающій взглядъ Шигаева, продолжалъ:-- Вы, подходя, выразили смущеніе,-- вы узнали, что я Обуховъ (что я не въ здравомъ умѣ, вамъ давно извѣстно), и вы не ушли, а притворились, что вамъ все равно. Я хотѣлъ побыть одинъ, я не желалъ, чтобъ вы садились здѣсь, ваше приближеніе мнѣ было непріятно... и я притворился, что мнѣ все равно. Вотъ гдѣ слякоть, молодой человѣкъ!

-- Извините, пожалуйста,-- сказалъ Шигаевъ, подымаясь,-- я никакъ не полагалъ-съ... я могу уйти.

-- Сидите,-- брюзгливо произнесъ Обуховъ,-- я вовсе не о томъ... теперь мнѣ, дѣйствительно, все равно. Вы кто же? Вы изъ такъ называемой интеллигентной молодежи?-- и, видя, что Шигаевъ затрудняется отвѣтомъ, присовокупилъ грубо:-- Но студентъ вы или кто?

Шигаевъ сказалъ, что не студентъ, и назвалъ себя.

-- И ни въ какомъ заведеніи не учились?-- съ недовѣріемъ спросилъ Обуховъ.

-- Нѣтъ-съ.

-- Ну, а читаете газеты, видаете людей, бываете въ большихъ городахъ?... Однимъ словомъ, кто вы, наконецъ,-- чудакъ даже топнулъ ногой отъ нетерпѣнія,-- какое ваше dossier? Понимаете вы, что значитъ dossier?

-- Немножко-съ... досье -- нѣчто вродѣ формулярнаго списка...

-- Откуда же вы узнали это? Зачѣмъ вы пріѣхали въ Кисловодскъ? Наслѣдство получили? Въ Пятигорскѣ сѣрныя ванны брали?

Шигаевъ принужденъ былъ объяснить: упомянулъ о докторѣ, о развлеченіяхъ, о необходимости общества. Обуховъ желчно усмѣхался, перебирая своими костлявыми, сухими пальцами, и, дослушавъ, заговорилъ съ необыкновенною живостью:

-- Вотъ что я вамъ скажу... вы еще очень молодой человѣкъ; бросьте вы всякихъ докторовъ и бѣгите въ свою деревню. Знаете ли вы вкругъ какого омута ходите? Это зараза, -- прошипѣлъ онъ,-- чума, бойня... Безъ оглядки бѣгите сихъ мѣстъ, пока еще не тронуло васъ, молодой человѣкъ! Пока еще разложеніе не коснулось васъ!

-- Но, я полагаю, всякіе курорты...

-- Что курорты! Я не о курортахъ вамъ говорю, я говорю: міръ разлагается заживо!

-- Богъ милостивъ!-- съ снисходительною улыбкой вымолвилъ Шигаевъ.

-- А! Богъ милостивъ!-- раздражительно подхватилъ Обуховъ.-- Милостивъ, да не для насъ съ вами! Крѣпки и упруги ткани, да не у насъ съ вами, молодой человѣкъ! Міръ не весь разлагается, это правда, но разлагается кровный намъ міръ, общество, руководящее сословіе, непроизводительные классы! И, въ сущности, что намъ за дѣло, что найдется кто-то съ желѣзными мускулами и съ душою ясной, какъ ключевая вода (съ живою душой!), который придетъ да и вытолкнетъ насъ хорошимъ пинкомъ "за дверь исторіи"? Разлагаюсь я, значитъ разлагается весь міръ.

-- Вы чрезвычайно мрачны...

-- А вы знаете исторію? Вы не знаете исторіи! Слушайте! Римъ издыхалъ... Все содрогалось отъ внутренней гнилости. Дряхлѣло распутное искусство; дряхлѣла никому ненужная наука, путаясь въ тенетахъ грамматическихъ ухищреній и превращаясь въ жалкую компиляцію; дряхлѣли кумиры... великій Панъ умиралъ, милліоны людей метались въ мукахъ безсилія и пустоты и въ мукахъ совершенно звѣриной погони за добычей. Жизнь издыхающаго Рима -- свалка, гдѣ переплелись люди, точно голодные псы на падали... Рвутъ другъ у друга, чавкаютъ, скрипятъ челюстями, яростно набрасываются другъ на друга... лѣзутъ вверхъ по изуродованнымъ трупамъ, по лужамъ крови, сокрушаютъ кости пят о ю сапога... вверхъ! А тамъ, вверху, несказанная оргія... Вы видѣли картину Семирадскаго? Картина-то не важная, ее черезъ-чуръ расхвалили, но это все равно... и угрюмый смѣхъ, и скотское урчаніе пресыщеннаго брюха, и тупое равнодушіе: "пей, ѣшь и наслаждайся,-- какъ говоритъ Сарданапалъ у Байрона,-- все остальное плевка не стоитъ"... Наслаждайся!... Вѣдь, это призывъ къ рѣзнѣ... вѣдь, это кость, брошенная собакамъ!

-- Но какое вы изволите находить соотношеніе?...-- промолвилъ было Шигаевъ, заинтересованный своимъ страннымъ собесѣдникомъ.

-- Римъ испускалъ дыханіе, а спасти его силъ не было,-- не слушая, продолжалъ Обуховъ,-- кто говоритъ, что рецептовъ не было! Были; были стоики съ своимъ суровымъ идеаломъ мудреца, властвующаго надъ страстями, съ идеаломъ міроваго общенія подъ эгидою справедливыхъ законовъ природы и божества, являющаго себя въ природѣ; былъ Тацитъ съ своею Германіей; это, вѣдь, все равно, что Утопія Томаса Моруса... Античная литература имѣла даже своихъ Руссо, свое народничество, своихъ прославителей природы, простоты, умѣренности... Кто не знаетъ Германа и Доротею древняго міра -- Данфиса и Хлою!... И все это было въ рукахъ древняго міра, жаждало искреннихъ душъ, честныхъ стремленій, жаждало крѣпкихъ мѣховъ, чтобы влиться... И не было силъ спасти Рима... Какой рецептъ спасетъ отъ яда, успѣвшаго насытить жилы? Попробуйте вылечить наслѣдственнаго пьяницу; попытайтесь избавить эпилептика отъ припадковъ, полученныхъ по наслѣдію...

-- Съ Римомъ міръ не погибъ, однако же-съ! И это доказываетъ, по моему мнѣнію...

-- Но что спасло міръ?-- съ раздраженіемъ прервалъ Обуховъ,-- рецепты, проповѣди, литературные идеалы, пророки, философы? Мускулы, которые были еще въ запасѣ по ту сторону Альпъ, мускулы, молодой человѣкъ! Упругія ткани, здоровая душа, свѣжее воображеніе... мѣхи новые,-- вотъ что спасло міръ,-- мѣхи, выдѣланные на скорую руку, черезъ-чуръ грубые, съ душкомъ, съ излишествомъ соковъ, могущихъ принести вредъ вину, но плотные, какъ кожа на подошвѣ какого-нибудь вестгота изъ полчищъ Алариха... Говорятъ, не погибни Римъ подъ ударами варваровъ, мы бы ужь въ Эльдорадо примчались съ нашимъ дифференціально-интегральнымъ прогрессомъ. Говорятъ, не помѣшай варвары, св. Августинъ не св. Августиномъ былъ бы, а Бэкономъ; Эразмъ Роттердамскій не Эразмомъ, а прямо Дарвиномъ какимъ-нибудь, Альбертъ великій -- Ньютономъ и такъ далѣе... Какая огромная нелѣпость!

-- Но какое же вы изволите находить соотношеніе съ нашимъ временемъ, когда, напримѣръ, цивилизація не въ примѣръ прочнѣе прежней-съ?

-- Вотъ слово! Какое извращенное, двусмысленное слово! Цивилизація! Да, вѣдь, эта цивилизація -- звѣрь, пожирающій человѣчество... Знаете, какъ боа-констрикторъ лопаетъ свою добычу?... Такъ и цивилизація наша. Сразу ей не проглотить человѣчество, не по зубамъ, подавится!... И вотъ она по капелькѣ, по человѣчку, по одному только классу, по одному поколѣньищу, по одному "верхнему слою" привлекаетъ къ себѣ своимъ змѣинымъ блескомъ. И мнетъ этотъ "верхній слой", Перетираетъ его въ тискахъ "соревнованія", извращаетъ его волю, умъ, воображеніе, чувство... все пропитываетъ принципами грызни и безконечныхъ желаній... высасываетъ изъ него силу, разрутаетъ мускульныя ткани, разслабляетъ нервную систему, разъѣдаетъ цѣльность этическихъ представленій, осложняетъ до мелочей роль врожденныхъ эмоцій... измочалитъ, осрамитъ, насытитъ своимъ смрадомъ и слопаетъ!... Ныньче слопала Римъ, завтра Византію, ныньче Италію, опьянѣвшую въ своемъ ренесансѣ, завтра Францію, проституированную Людовикомъ XIV.

-- Но успѣхи ума человѣческаго, пріобрѣтенія науки, искусства...

-- Знаю-съ. Превосходно знаю-съ. Но не будь въ этомъ змѣиномъ блескѣ такого очарованія, никто и не пошелъ бы за нимъ... Свобода! Да развѣ ваша "свобода" сыграла бы съ такимъ успѣхомъ свою пакостную роль, ежели-бъ столпы цивилизаціи не изукрасили ее павлиньими перьями? Кто придалъ блескъ этому темному позыву, смутно и неопредѣленно бродившему въ инстинктахъ общества? Кто аргументировалъ этотъ позывъ? Это воздвигъ на немъ законы экономическихъ, нравственныхъ, политическихъ явленій? Это вознесъ его на степень всепожирающаго молоха?... Они, свѣточи цивилизаціи, Адамы Смиты, Вольтеры, Мирабо... они сказали человѣку: иди, ты воленъ всего достугнуть, ибо у тебя есть заложенный самою природой позывъ къ достиженію. Развѣ борьбу за существованіе открылъ Дарвинъ? Онъ только формулировалъ ее, онъ только принарядилъ ухищреніями логики да серіей біологическихъ фактовъ темный позывъ общества, давно практикующаго такую борьбу... И вотъ въ этой атмосферѣ свободной борьбы или борящейся свободы, какъ угорѣлый, мечется міръ. Поколѣніе за поколѣніемъ погибаетъ въ ярости обманутыхъ ожиданій; генерація передаетъ генераціи извращенный душевный строй, измочаленное тѣло... тяжкое, ошеломляющее наслѣдство! Говорятъ, все поправимо. Говорятъ, стоитъ только измѣнить типъ цивилизаціи (только!), вытѣснить принципъ борьбы, конкурренцію, капиталистическій строй; стоитъ лишь возстановить органическую связь факторовъ производства, націонализировать ренту, поставить условія обмѣна въ зависимость отъ государственнаго регулятора... Да позвольте-съ! Кѣмъ измѣнить? Кѣмъ вытѣснить? Кѣмъ возстановить?... Дайте мнѣ такихъ людей!... Ахъ, если бы правъ былъ Кондильякъ! Вы знаете, чему онъ училъ? Онъ училъ, что новорожденный есть tabula rasa, что каждый разъ онъ приноситъ въ міръ дѣвственную психику, свѣжую и чистую непосредственность только что испеченнаго душевнаго строя. "Все выходитъ прекраснымъ изъ рукъ природы!" -- восклицалъ Жанъ-Жакъ Руссо. Вы понимаете, какое утѣшеніе въ этомъ взглядѣ? Человѣчество можно перевоспитать, его идеалы можно перемѣстить по любымъ рецептамъ! Въ несчастью, это вранье. Всякая вновь явленная душа исчерчена, перемарана, изуродована, точно корректура послѣ лихаго цензора... Вѣрьте, что это такъ, молодой человѣкъ. Жесты наслѣдственны, наслѣдственны влеченія, привычки, вкусы, болѣзни... "Каждый изъ насъ,-- сказалъ одинъ ученый французъ,-- есть продуктъ работы, начала которой отходятъ въ глубь вѣковъ!" Да, мы возвращаемся къ тому, что души переселяются, молодой человѣкъ. Вообразите, сколько сидитъ этихъ душъ въ насъ, напримѣръ, съ вами; тутъ и папенька, поборникъ эмансипаціи, съ одной стороны, и березовыхъ розогъ -- съ другой, тутъ и дѣдушка, слегка спятившій послѣ 14 декабря, и прадѣдъ, самоличцо повѣшенный Пугачевымъ, по извѣту изнасилованной крѣпостной дѣвки. Какой разноголосый концертъ! Какъ томительно существовать съ такимъ наслѣдствомъ! Мы готовы вздыхать и о россійской общинѣ, и о фаланстерахъ, и о сосредоточеніи всѣхъ факторовъ производства въ рукахъ рабочаго, а кончимъ тѣмъ, что и къ m-lle Армансъ завернемъ, и у Донона нажремся, какъ свиньи, и къ "обществу взаимнаго обиранія" пристроимся, и поспевулируемъ на "восточный заемъ". А тамъ, внизу, въ преисподней общества, тамъ наши пороки, возведенные въ квадратъ, распаленные нищетою, голодомъ, злобою, завистью,-- тамъ пауперизмъ и такъ называемый міръ преступниковъ. Параллель совершается... Развѣ не видите вы, что одряхлѣвшая Европа напоминаетъ издыхающій Римъ, -- напоминаетъ отчаянными воплями скептической философіи, рыданіями тоскующей поэзіи, нервическимъ искусствомъ, этой маніей самоубійствъ,-- скукой, пресыщеніемъ?

-- И значитъ, и наше общество погибнетъ, какъ погибъ Римъ?-- недовѣрчиво вымолвилъ Шигаевъ.

Обуховъ разсѣянно кивнулъ головой.

-- Но тамъ явились варвары и спасли міръ... кто же спасетъ теперь-съ? Вѣдь, если не ошибаюсь, цивилизація, худо ли, хорошо ли, втянула въ свой кругъ все человѣчество.

-- Далеко не все,-- неохотно и съ видимою усталостью возразилъ Обуховъ.-- Я не говорю о срединѣ Азіи, гдѣ споконъ вѣка помѣщалась какая-то лабораторія завоевателей. Не говорю о Китаѣ... Варвары теперь не за Рубикономъ, а бокъ-о-бокъ съ нами. У нихъ свои идеалы, свои взгляды, свои герои, а, главное, у нихъ цѣльные нервы и крѣпкіе мускулы. Душевный строй ихъ ясенъ. Мысль не знаетъ хилостныхъ рефлексій, воля не заслонена отъ сознанія цѣлою системой посредствующихъ перегородокъ... Это, какъ видите, не годится для цивилизаціи, но для побѣды, для битвы, для торжества лучше не надо условій...

-- Но ужели вы приговариваете цивилизацію къ конечному истребленію...

-- Кто ее приговариваетъ? Несомнѣнно, "вонючій рабъ" изрѣжетъ на куски сикстинскую Мадонну, какъ изрѣзалъ когда-то картины Аппелеса и разбилъ статуи Фидія, несомнѣнно, наводнитъ вселенную наивными вѣрованіями и юношески-сумасбродными мечтами... Но, по всей вѣроятности, лѣтъ черезъ тысячу найдутся какіе-нибудь гробокопатели, какіе-нибудь кропотливые "гуманисты" вродѣ Поджіо или Пикколомини и съумѣютъ отравить міръ старымъ навозомъ... Воскресятъ Байрона, реставрируютъ Мюссе, Гейне, Луизу Аккерманъ... весь этотъ хламъ и змѣиный блескъ...

Тутъ Обуховъ неожиданно поднялся, небрежно дотронулся до козырька своей плюшевой фуражки и, поспѣшно шлепая огромными калошами, скрылся за тонкою сѣткой проливнаго дождя. Шигаевъ даже глаза протеръ: такъ быстро совершилось это исчезновеніе. Потомъ, въ задумчивости, онъ направился домой. Низкія тучи лохмотьями висѣли надъ горами; подъ ногой "чокала" грязь; мелкій дождикъ дробно постукивалъ по деревьямъ. И хорошо ему стало, когда въ своей уютной комнатѣ онъ засталъ кипящій самоваръ, только что принесенный Антипомъ, когда зашелъ капитанъ на огонекъ зажженной лампы и они вдвоемъ, прихлебывая горячій чай, покуривая папиросы, прислушиваясь въ шороху дождевыхъ капель на крышѣ, не спѣша, повели разговоръ о томъ, что мясо подешевѣло, что Есентукская станица сдала сѣнокосы карачаевскимъ татарамъ, что барометръ начинаетъ подыматься, что Мавра поскользнулась сегодня и разлила крынку съ молокомъ. Все вокругъ такъ обыденно было, просто и спокойно, и несообразнымъ сновидѣніемъ показался Максиму его новый знакомецъ, ни съ того, ни съ сего наговорившій такихъ странныхъ вещей своимъ скрипучимъ голосомъ.

А на другой день этотъ знакомецъ даже и оскорбилъ Максима: онъ не только не отдалъ ему поклона при встрѣчѣ,-- что съ нѣкоторою натяжкой можно было оправдать его разсѣянностью,-- но явно показалъ свое нежеланіе продолжать знакомство, ибо съ неудовольствіемъ нахмурился и отвернулся самымъ грубѣйшимъ образомъ. Но за то въ читальнѣ, куда зашелъ Шигаевъ, его встрѣтилъ Евгеній Казариновъ и весьма польстилъ ему своимъ ласковымъ, изящно-вѣжливымъ обращеніемъ.

-- А! г. Шигаевъ,-- воскликнулъ онъ, приподнимаясь. ("ишь! и фамилію запомнилъ",-- съ удовольствіемъ подумалъ Максимъ.) -- Я ужь думалъ, вы не въ Кисловодскѣ: васъ не видать на музыкѣ. Или вы не чувствуете склонности въ подобнымъ развлеченіямъ? Да, да, я понимаю васъ... черта достойнѣйшая въ нашей благородной молодежи... Что подѣлываетъ г. Талдыкинъ? Я давно не имѣлъ удовольствія бесѣдовать съ нимъ. Я очень уважаю г. Талдыкина, но съ нѣкоторыми его взглядами рѣшительно, рѣшительно не могу согласиться! И вы изволите находить въ немъ крайности? Вотъ видите!... Онъ слишкомъ желченъ, entre noue soit dit -- онъ слишкомъ байрониченъ... хе-хе хе!... Вы находите это слишкомъ рѣзко?... Ну, quand les paroles sont dites l'eaubenite est faite!... Parlez vous franèais?-- онъ повелъ бровью на господина, полузакрытаго Московскими Вѣдомостями. Шигаевъ отвѣтилъ, что немного понимаетъ, но не говоритъ по-французски. Тогда Казариновъ поспѣшно согласился, что "для учащейся молодежи" французскій языкъ дѣйствительно не представляетъ важности, и, опять возвращаясь въ Талдыкину, присовокупилъ:

-- О, я увѣренъ, убѣжденъ даже, что наша молодежь скорѣе за меня, чѣмъ за него. Не правда ли? Я очень люблю, очень склоненъ почитать нашу благородную молодежь...-- тутъ онъ опасливо осмотрѣлся и, замѣтивъ, что господинъ, полузакрытый Московскими Вѣдомостями, сладко и сочно всхрапываетъ, а кромѣ него въ читальнѣ никого не было, съ видомъ сдержаннаго негодованія пощелкалъ пальцемъ по газетѣ, которую читалъ, и заговорилъ, понизивъ голосъ:-- Что пишутъ! что пишутъ!... Какая шаткость въ мысляхъ, какое уныніе!... Помилуйте-съ!... Я имѣлъ бы право нирванну проповѣдывать, нирванну, но, однако, не проповѣдую... У меня братъ пострадалъ очень серьезно, родной мой братъ... да и я въ нѣкоторомъ родѣ...И, однако же, я говорю: дѣлайте, господа, идите... работайте!... Земля ждетъ васъ! . Какъ вы изволили сказать?... Вотъ именно, именно: "сѣйте доброе, разумное, вѣчное" и получите "русское спасибо". Я наблюдалъ-съ... я видѣлъ толщу невѣжества, броню... ее нужно пробиватьсъ!

-- Но на какомъ поприщѣ, какими путями-съ?-- робко освѣдомился Шигаевъ.

-- На всякомъ-съ. Я отлично знаю русскую жизнь... Я согласенъ съ вами: есть препятствія, кои возможно обойти, избѣгнуть, устранить. Предположимъ такой тезисъ: бремя государственнаго строительства по традиціи несется командующими классами; вы классъ не командующій, но подчиненный... соподчиненный, хочу я сказать. Отлично-съ, но у васъ въ рукахъ есть дипломъ; вы сразу становитесь на 12-ю ступень командующей лѣстницы, если такъ можно изъясниться. Но пока вамъ предлежитъ достигнуть послѣдующихъ -- 11, 10, 9, 8, пока вы на своихъ плечахъ не ощутите сего бремени, у васъ есть иной, побочный путь -- культура-съ! Я вотъ сейчасъ прочиталъ: товарищъ мой по лицею получилъ Станислава первой степени... блистательно, не правда ли? Но я не унываю, однако же, ибо я знаю путь. Онъ привлеченъ осаждать неустройства государственности, я осаждаю иныя неустройства. Фіалъ цивилизаціи въ нашихъ рукахъ, такъ сказать, и мы должны держать его твердо.

Шигаевъ хотѣлъ повторить выходку Обухова противъ этой самой цивилизаціи, но побоялся, не глупо ли будетъ, и ограничился тѣмъ, что сказалъ:

-- Трудно дѣйствовать на практической почвѣ.

Казариновъ улыбнулся съ видомъ покровительства.

-- Чрезвычайно легко,-- вымолвилъ онъ.-- Младенецъ неопрятенъ -- заставьте ему утереть носъ, крестьянинъ тиранитъ жену -- внушите, что сіе постыдно.

-- Но какъ же внушить-съ? какимъ манеромъ?

-- Примѣромъ-съ... собственнымъ своимъ поведеніемъ... Сейчасъ мы съ вами на почвѣ теоріи; но осмѣлюсь замѣтить, что у меня есть шансы: я человѣкъ старшаго поколѣнія; мы, вѣдь, помнимъ времена страстей, времена нашего знаменитаго экономиста, котораго я самъ имѣлъ честь видѣть на одномъ литературномъ утрѣ (онъ произнесъ эти слова какъ бы въ скобкахъ и шепотомъ, но съ большою гордостью), и какъ человѣкъ старшаго поколѣнія, я жилъ и видѣлъ. Надо дать тонъ деревнѣ, не правда ли? Невѣжество ловится на блестки -- начните съ блестокъ. Если вы сидите среди нихъ -- окружайте себя комфортомъ, разсадите цвѣтникъ, заведите музыкальный инструментъ... и, повѣрьте, начиная съ этого, возбудите рвеніе крестьянина. Онъ чумазый -- вы чисты и вымыты, онъ ворочается въ грязи -- вашъ опрятный порядокъ безмолвный укоръ ему; это, наконецъ, возбудитъ нѣчто. И, притомъ, ваше образованіе, ваша культурность дадутъ вамъ и болѣе реальное вліяніе: вы можете подѣйствовать черезъ низшіе органы администраціи... Вы говорите: онъ нищъ! Да, да, къ сожалѣнію, это правда; и стой мы на почвѣ политическихъ воззрѣній, я, разумѣется, не прочь нѣсколько пройтись насчетъ способностей нашихъ государственныхъ мужей. Напримѣръ, этотъ мой товарищъ, новый кавалеръ св. Станислава, вы не повѣрите, онъ кубическаго корня не могъ никогда извлечь, воображалъ Мировинговъ за особое племя, искалъ городъ Авиньонъ на рѣкѣ Днѣ -- и вотъ (тутъ знакомая уже Шигаеву красивая и печальная улыбка промелькнула по лицу Казаринова)... но, съ другой стороны, вполнѣ соглашаясь съ вами, не могу не представить нѣкоторыхъ возраженій или соображеній, если можно такъ выразиться. Вы не изволили посѣтить Финляндію? Бѣдность вопіющая, но чистоплотная бѣдность, культурная, привлекательная.

-- Но политическое устройство Финляндіи...

-- О, я васъ совершенно понимаю, я въ душѣ согласенъ съ вами... я былъ въ Гейдельбергѣ, въ Берлинѣ и имѣлъ честь слушать Гнейста, Гольцендорфа, наконецъ, Зибеля... смѣю сказать, читалъ кое-что. Но вы, вѣроятно, помните слова Бокля: "сначала измѣните понятія людей, потомъ законы". Всякой формѣ -- соотвѣтственное содержаніе. Осмѣлюсь предъявить вашему вниманію слѣдующій афоризмъ: содержаніе -- прогорклый квасъ; форма -- заплѣсневѣлая кадушка (какъ видите, я выражаюсь подеревенски), но васъ, молодежь, я сравню съ закваской. Исправляйте напитокъ, и повѣрьте, когда онъ перебродитъ и станетъ походить на пильзенское пиво, исторія разольетъ его въ хрустальные крюшоны. Я много претерпѣлъ, какъ теперь принято выражаться, но вы видите, я не утратилъ смѣлости. Я сказалъ себѣ: буду смотрѣть твердо въ лицо грядущему... и какъ видите... О, я знаю, что эта великодушная молодежь имѣетъ свои права... я первый,-- о, Боже мой!-- я первый сочувствую ей. Но, съ другой стороны, я говорю: молодежь, твое назначеніе, между прочимъ, и культура. Не такъ ли? Очевидно, такъ. Община? Прекрасно-съ... Статистика? Превосходно-съ... Переселенческій вопросъ, адвокатура, литература? Восхитительно. Но, съ другой стороны, платки-то, платки-то носовые, не правда ли? Я самъ -- чего же вамъ лучше?-- я самъ въ своей деревнѣ переписалъ всѣхъ этихъ тамъ коровъ, овецъ, лошадей, "ѣдоковъ", "работниковъ", "обмершія души", мало этого-съ: собакъ переписалъ, щенятъ, кошекъ; анализировалъ всѣ тайники деревенскаго быта... я писалъ корреспонденціи, гдѣ прямо говорилъ о стремленіи крестьянина къ переселеніямъ... я разбиралъ этотъ вопросъ съ психологической, съ нравственной, съ исторической стороны; я доказывалъ, что вся наша исторія есть какъ бы гульбищѣ. Вспомните Митрошку Буслаева! А ужь разъ племенное отличіе вылѣзаетъ наружу -- ему дай ходъ!... Не изволили читать за подписью Hardi? Это вашъ покорнѣйшій слуга. Но когда, за всѣмъ тѣмъ, мнѣ начальникъ губерніи говоритъ: "Евгеній Львовичъ, оставьте въ покоѣ политику",-- я вспоминаю, что у меня есть въ запасѣ и другой путь, и, уступая силѣ, повинуюсь. Надо лавировать, лавировать!

"Какая же это политика,-- хотѣлъ сказать Шигаевъ,-- и какой такой Митрошка?" -- но не сказалъ, подавленный видомъ скромнаго, явственно сіяющаго торжества, съ которымъ Евгеній Львовичъ заключилъ рѣчь свою.

-- Женя, ты здѣсь? Пойдемъ, пожалуйста,-- едва слышно проговорилъ вошедшій въ это время испитой юноша съ большими темными глазами, грустно и устало остановившимися на Шигаевѣ.

-- Ахъ, это ты, Валера!-- спохватился Казариновъ, внезапно впадая въ суетливость.-- Сейчасъ, сейчасъ... вотъ, милый, г. Шигаевъ, рекомендую... видишь, я вездѣ разыскиваю молодежь себѣ по душѣ. Братъ мой, прошу любить и жаловать,-- сказалъ онъ, обращаясь къ Шигаеву,-- тоже юристъ... сплоховали вотъ мы съ нимъ... Ну, что дѣлать? Что же твой кумысъ, выпилъ?... Идемъ, идемъ. До свиданія, г. Шигаевъ, очень пріятно... очень радъ...

Шигаевъ остался одинъ и взялся было за газету. Вдругъ сильный храпъ и порывистый шорохъ скомканной бумаги заставили его оглянуться: изъ-за листа Московскихъ Вѣдомостей съ невѣроятнымъ испугомъ смотрѣло на него толстое, заспанное лицо.

-- Фу ты, чортъ возьми,-- проворчалъ сиплый и грубый голосъ,-- вѣдь, представится же этакая чушь! Ахъ, ты, шашлыкъ проклятый, чтобъ тебя...-- и, быстро оправляясь, съ притворною и суровою дѣловитостью отнесся къ Шигаеву:-- Скажите, пожалуйста, вы не знаете, что обозначаетъ слово сикофантъ? Никакъ не доберусь, что за чертовщина такая!

Шигаевъ прыснулъ и почти бѣгомъ бросился изъ читальни.

X.

-- Скорѣй идите! Ваша знакомая пріѣхала!-- высунувшись въ окно, весело закричалъ капитанъ, увидавъ Шигаева.

Тотъ, недоумѣвая, вошелъ къ капитану и столкнулся лицомъ къ лицу съ Марѳой Петровной Вохиной.

-- Здравствуйте, здравствуйте,-- съ какою-то особенною привѣтливостью произнесла она, крѣпко, по-мужски, потрясая его руку.-- Здравствуйте, Шигаевъ. Ну что вы, какъ? Скучаете?... Отлично, вотъ мы растрясемъ вашу скуку. Эка вы здѣсь какіе! Не хорошо, не хорошо!

Максимъ очень обрадовался. Какимъ-то ласковымъ тепломъ повѣяло на него отъ безцеремонныхъ, преувеличенно громкихъ рѣчей этой, поорежнему, простоволосой и самоувѣренной, попрежнему, небрежно одѣтой дѣвушки. Точно близкій человѣкъ ему встрѣтился послѣ утомительнаго ряда людей чуждыхъ и холодныхъ, и онъ самъ подивился этому своему чувству. Все семейство капитана было въ сборѣ и въ отличномъ расположеніи духа. Фелисата Ивановна относилась къ гостьѣ съ удивительною предупредительностью: помянутно заглядывала ей въ глаза, подобострасно улыбалась. О капитанѣ нечего и говорить: онъ сіялъ точно отполированная мѣдная терка. Но всего неожиданнѣе вели себя дѣти: смирнехонько себѣ сидѣли они, набивая рты конфектами, которыя привезла имъ Вохина, и хранили на своихъ рожицахъ торжественное выраженіе.

-- Отлично, отлично, -- безъ нужды повторяла Вохина, неспокойно теребя скатерть руками, и вдругъ сказала повелительно: -- Алексѣй! тебѣ довольно кушать, перестань (мальчуганъ кротко повиновался ей). Коля! идите играть въ ту комнату, не шумите... Прикажите подать другой самоваръ, Фелисата Ивановна... Вы... (она обратилась къ Шигаеву) кстати: вы, вѣдь, не сказали тогда вашего имени... вы, Максимъ Григорьичъ, конечно, будете съ нами чай пить?... Ну, и отлично. Я, впрочемъ, по имени-то васъ звать не буду, не люблю... Ахъ, капитанъ, капитанъ, милый вы мой капитанъ... такъ опять сѣра, говорите? Ну, что-жь, сѣра и сѣра. Вотъ погодите, есть у меня горный инженерикъ знакомый, надо вамъ инженерика приспособить; фейерверкеръ вашъ глупъ... Митя! или же играть... Зачѣмъ вы соду въ чай подсыпаете, Фелисата Ивановна? Не подсыпайте, скверно... Такъ пошлите за Базидзи, капитанъ... Вы съ нами, Шигаевъ? Ахъ, вы, вѣдь, и не знаете... на Бермамутъ ѣздили? Нѣтъ?... Отлично... Пошлите, милый вы мой капитанъ, за Базидзи.

-- Но, я полагаю, погода не слишкомъ удовлетворительна-съ,-- замѣтилъ Шигаевъ, котораго ужасно веселилъ этотъ командирскій тонъ Марѳы Петровны.

-- Ничего! Вѣдь, ничего, милѣйшій капитанъ?

-- Само собой! Пока соберетесь, пока что... погода должна установиться.

-- Ну, вотъ... И такъ, кто ѣдетъ? Вы, капитанъ.

-- Охъ, ѣхать ли ему... не лучше ли ему остаться, Марѳа Петровна?-- нерѣшительно заявила Филисата Ивановна.

-- Вы, капитанъ,-- настойчиво повторила Вохина и бросила въ сторону Фелисаты Ивановны: -- нечего, нечего, не за юбку вашу ему держаться!... Вы верхомъ, конечно? Затѣмъ я. Я тоже верхомъ.

-- Но, вѣдь, сорокъ верстъ!-- воскликнулъ Шигаевъ.

-- Пустяки!... Гирей тутъ? Возьмите мнѣ сѣраго иноходца у Гирея. Цѣлъ онъ у него? Не украли? У нихъ, вѣдь, самое простое дѣло коня украсть... Голоуховъ тоже верхомъ.

-- И князь ѣдетъ?-- съ нѣкоторымъ подобострастіемъ освѣдомился капитанъ.

-- Отчего же ему не ѣхать? Вы тоже, Шигаевъ, верхомъ? Отлично, значивъ, четверо, Базидзи пятый. Ну, кто тамъ еще? Бекарюковъ, говорите? Пусть ѣдетъ и Бекарюковъ. Онъ кто такой? Ну, это все равно: завтра на музыкѣ познакомимся. Онъ верхомъ не годится? Въ коляску его... Еще Рюмина?... Пускай и Рюмина ѣдетъ. Какая такая? Пѣвица?... Зиллоти ее знаетъ, кажется, голосокъ-то у ней не изъ важныхъ.

-- Вотъ развѣ Сосипатръ Василичъ еще...-- заикнулся было капитанъ.

-- Кто такой Сосипатръ Василичъ?

-- Талдыкинъ тутъ...

-- И ужь, Онисимъ Нилычъ!-- съ неудовольствіемъ вскинулась Фелисата Ивановна,-- за квартиру другой мѣсяцъ не платитъ... бѣлья своего не имѣетъ.

-- Ну, ладно, ладно,-- прервалъ ее сконфуженный капитанъ, значительно мигнувъ въ сторону Вохиной.

Фелисата Ивановна смолкла.

-- Такъ кто еще? Въ коляскѣ Зиллоти, Бекарюковъ, Рюмина и... и... ну, тамъ посмотримъ кого-нибудь. Ахъ, да, Жако!... я и забыла... четвертый поѣдетъ въ коляскѣ Жако Пленушкинъ. Ну, смотрите же, капитанъ, хлопочите: за Базидзи разъ (она загнула палецъ), къ Гирею два, коляска три... Фелисата Ивановна, прикажите полы вымыть: у васъ невозможная грязь.

Вошла кухарка съ самоваромъ.

-- Какъ ее зовутъ?-- спросила Вохина,-- Мавра?... Ты что же это, голубушка, не умываешься? Посмотрись-ка въ зеркало... Капитанъ, подайте ей зеркало... что, смѣшно? Нѣтъ, ужь ты умойся... Не подавайте, капитанъ, я пошутила.-- Она обратилась къ Шигаеву:-- Ахъ, молодой человѣкъ, молодой человѣкъ... Вы не обижаетесь, что я васъ такъ зову?... То-то! вѣдь, мы старые знакомые... Помните Эльборусъ... "все было тихо: лѣсъ и горы"?-- и она звонко расхохоталась, а за ней и Шигаевъ.

Капитанъ и Фелисата Ивановна, не зная въ чемъ дѣло, тоже смѣялись.

-- Какъ вы время проводили подъ сѣнью Бештау?-- спросилъ Шигаевъ.

-- Подъ сѣнью Бештау! Эка вы какъ выражаетесь книжно... Скука! тощища! Вѣдь, тамъ худосочные все... а вы смотрите, какая я!-- и она вытянула свои большія, мускулистыя руки.

Дѣйствительно, отъ нея такъ и вѣяло здоровьемъ. Шигаевъ даже нашелъ, что юбки и длинные волосы, завернутые въ косы, рѣшительно не подходили въ ея мужественному виду.

-- Мы убѣжали оттуда, ха-ха-ха... пап а Зиллоти и этотъ вылощенный Содомцевъ, кажется, ужасно удивились, когда увидали насъ въ Есентукахъ... Вы спрашиваете: надолго ли мы?... Ну, не знаю, голубчикъ, это какъ Зиллоти. Я съ ней. Она, вѣдь, больная, а не я. Мы остановились въ "Паркѣ"... Ну, а вы, голубчикъ, скучаете?

-- Сначала было хорошо,-- улыбаясь, отвѣтилъ Шигарвъ,-- все приводило въ восторгъ, и виды, и названія урочищъ... такъ, знаете ли, и припоминались различные эпизоды изъ Героя нашего времени.

-- Вотъ какъ? Такъ вы мечтатель? Ну, милый человѣкъ, это тутъ не подходитъ. Вы видѣли крѣпость-то здѣшнюю?... Сарай какой-то; а во времена Лермонтова она набѣги видала. Или я путаю? раньше Лермонтова?... Капитанъ, раньше Лермонтова бывали набѣги на Кисловодскъ? Ну, и пускай. А вотъ теперь кабардинецъ Базидзи на Бермамутъ насъ поведетъ -- восходъ солнца показывать. Былъ имамъ Шамиль, а теперь Шамиль "его превосходительство". Это, голубчикъ, разница! Имамъ Шамиль священную войну проповѣдывалъ, а генералъ Шамиль въ винтъ играетъ. А вы не видали Базидзи?

-- Мелькомъ-съ. Онъ съ Онисимомъ Нилычемъ въ какую-то экспедицію тутъ ѣздилъ.

-- А, это за сѣрой! Не правда ли, какой типичный? Молодецъ, настоящій горецъ...-- и вдругъ сладко потянулась, восклицая:-- Ахъ, хорошо здѣсь у васъ!

-- Да вы перебирайтесь къ намъ,-- встрепенулся капитанъ,-- мы комнатку для васъ...

-- И въ самомъ дѣлѣ, Марѳа Петровна,-- съ живостью подхватила Фелисата Ивановна.-- Талдыкина попросить, вотъ вамъ и комнатка.

-- Нѣтъ, ужь, милые, нѣтъ. Да какой это Талдыкинъ? Что вы зубы-то на него точите, Фелисата Ивановна?

Фелисата Ивановна такъ и закипѣла.

-- Да что это, Марѳа Петровна!-- съ негодованіемъ взвизгнула она, нимало не стѣсняясь присутствіемъ Шигаева.-- Хоть бы вы поговорили Онисиму Нилычу. Набираетъ проходимцевъ какихъ-то... за квартиру не платить... день деньской газеты полосуетъ...

-- Какія газеты? На что?

-- Отстань!-- крикнулъ капитанъ.

-- Это онъ факты вырѣзаетъ-съ, -- вступился Шигаевъ, -- ему для сочиненія нужно.

-- Ну, и пускай вырѣзаетъ,-- рѣшила Марѳа Петровна.-- Гдѣ онъ у васъ, на музыкѣ съ Рюминой? Ну, увижу. Дѣти, прощайте! Не кричать! Николай, ты опять гримасничаешь? Сидите, Фелисата Ивановна, сидите. Ну, капитанъ, маршъ... Или вотъ что: идите-ка вы къ Гирею, а вы, Шигаевъ, проводите меня.

-- Съ великимъ удовольствіемъ-съ.

-- Зачѣмъ это "слово-ерикъ"-то употребляете? Бросьте! Такъ смотрите, капитанъ, непремѣнно сѣраго иноходца. И семь рублей -- больше не давайте, а за коляску двадцать пять. Филисата Ивановна, надѣньте на Алешу рубашку чистую, на что это похоже? Идемте, Шигаевъ.

И въ квартирѣ капитана точно сразу затворили окно, въ которое ворвался свѣжій, живительный вѣтеръ. Колька и Митька тотчасъ же состроили гримасы и стали щипать другъ друга; Фелисата Ивановна пронзительно на нихъ закричала, Алешка легъ на столъ и хладнокровно началъ макать палецъ въ варенье,-- все вошло въ обычную, нестерпимо безтолковую колею.

-- Ну, что, Шигаевъ, браните меня, небось, за капитана?-- спросила Марѳа Петровна, когда они вошли въ паркъ.

-- Зачѣмъ же-съ! Онъ прекрасный человѣкъ.

-- Да, да...-- со вздохомъ произнесла она, -- эта особа его несчастье. У него характера нѣтъ, нѣтъ выдержки... ему бы только планы свои строить. И зачѣмъ онъ женился? удивительно! Я у нихъ въ Ставрополѣ бывала... ну, какъ пріѣдешь, сейчасъ возьмешь ихъ въ руки. Меня ужь такъ и знаютъ. Марѳа Петровна никому не дастъ повадки. Ахъ, эта особа!... А вы были на той горѣ? Не были? Ну-ка, я посмотрю, какой вы ходокъ... разъ, два... маршъ!-- и, смѣлымъ движеніемъ подобравъ свое платьѣ, она быстро полѣзла въ гору.

Шигаевъ не достигъ еще и половины, задыхаясь и скользя, а вѣтеръ уже на самой высотѣ раздувалъ плащикъ Марѳы Петровны.

-- Э, да вы плохой ходокъ, -- кричала она оттуда, -- ну, еще... ну, еще разъ... Отлично. Идите сюда, отсюда славный видъ. И я говорила вамъ, погода измѣнится, смотрите туда, въ Бермамуту... Видите прочищаетъ! Вонъ ужь облака-то какія круглыя. Садитесь; да вы ближе, что вы такой накрахмаленный?... Я люблю по простотѣ. Ну, вотъ такъ; теперь разсказывайте. Отчего у васъ лицо такое, какъ будто бы вы всѣхъ дичитесь? У васъ всегда такое лицо? Вы очень самолюбивы... Не хорошо, голубчикъ, не хорошо.

Шигаевъ сталъ оправдываться, увѣрять, что она ошибается, что онъ, напротивъ, любитъ общество, и даже рѣшился сказать комплиментъ, выразивъ, что онъ очень радъ ей, что утро въ поѣздѣ онъ никогда не забудетъ и что надѣется на дальнѣйшее знакомство. Вохина разсѣянно кивала головой, говорила: "да... да...", не сводя нахмуренныхъ глазъ съ неба, на которомъ сквозь облака погоралъ закатъ, предвѣщая вѣтреную погоду, и вдругъ съ нетерпѣливою досадой вскрикнула:

-- Да ну, какой вы!... Я этихъ рѣчей-то наслушалась вдосталь. Вы будьте попроще со мной, дружище, будьте пооткровеннѣе... Ну, давайте знакомиться. Кто вы, есть ли у васъ родные?... И у васъ непремѣнно какое-нибудь горе есть! Вѣдь, да? да? Я это еще тогда замѣтила, въ вагонѣ. Я, голубчикъ, добрая, меня нечего дичиться. Спросите-ка у моихъ друзей: Марѳа Петровна ни къ кому свысока не относилась... Только и слышишь: "Марѳа Петровна, что вы мнѣ посовѣтуете? Марѳа Петровна, какъ мнѣ поступить въ такомъ-то дѣлѣ?"

Шигаевъ, самъ не зная какъ, безъ всякаго приготовленія, безъ всякой предварительной неловкости, началъ разсказывать о томъ, кто онъ, зачѣмъ пріѣхалъ въ Кисловодскъ, кого похоронилъ передъ тѣмъ, какъ пріѣхать. Увлекаемый воспоминаніями и горечью недавнихъ впечатлѣній, вдругъ ожившихъ, онъ пускался въ подробности, повторялся, настойчиво останавливался тамъ, гдѣ всего болѣе было тоски и скорби. Было что-то неизъяснимо теплое, неизъяснимо душевное въ тѣхъ взглядахъ, въ тѣхъ отрывочныхъ восклицаніяхъ и громкихъ вздохахъ, которыми сопровождала его разсказъ Марѳа Петровна. Его внутреннихъ язвъ какъ будто коснулись нѣжныя, умиротворяющія руки. И ни разу не возникъ въ немъ вопросъ: да кто она мнѣ? Да какое дѣло ей до моего горя, мнѣ -- до ея сочувствія? На его глазахъ показались слезы; онъ и слезъ этихъ не стыдился, и всѣмъ существомъ своимъ, всею переполненною душой испытывалъ сладостное, дотолѣ неизвѣстное ему чувство,-- чувство безграничнаго довѣрія.

-- Бѣдный вы мой,-- тихо и ласково говорила она, сжимая его руки, обращая на него взглядъ, затуманенный участіемъ и жалостью, -- терпите... Сколько вамъ лѣтъ? Только двадцать пять? О, у васъ вся еще жизнь впереди! Зачѣмъ вѣшать голову?... Потери, голубчикъ, неизбѣжны. Еслибъ вы знали, сколько я похоронила... Ну, полноте, полноте. Вотъ познакомимтесь... Будьте на людяхъ больше (Шигаевъ вспомнилъ напутствіе тетушки и еще лучше ему стало). Я вижу, вы хорошій. Вы мнѣ сразу понравились... Эхъ, милый вы мой человѣкъ, мало хорошихъ людей!-- и когда онъ кончилъ говорить, весело воскликнула:-- Ну, вотъ мы и друзья! Хотите, будемъ друзьями? Отлично. Пріѣзжайте зимой въ Петербургъ. Можно вамъ будетъ пріѣхать? Вотъ и прекрасно. Да мы васъ и здѣсь встряхнемъ... пойдемтека! Вотъ съ Зиллоти познакомитесь, умница-дѣвушка. Вы смотрите не пожалѣйте, что говорили со мной откровенно. Я простая. Я этихъ тамъ церемоній всякихъ терпѣть не могу. Нравится мнѣ человѣкъ -- я такъ и держу себя съ нимъ, не нравится -- пускай проходитъ мимо. Вотъ видите, я такъ и знала, что мы близко познакомимся... Ахъ, вы, степнячекъ, степнячекъ!

И они рука въ руку сошли съ горы, рука объ руку пошли паркомъ, гдѣ уже сосредоточивались густыя тѣни и въ большой аллеѣ ламповщикъ зажигалъ фонари. Хорошо и легко было Шигаеву. Съ какимъ-то умиленіемъ смотрѣлъ онъ и на лицо Марѳы Петровны, которое подъ тусклымъ свѣтомъ фонарей стало казаться еще добродушнѣе, и на сквозную листву деревьевъ, висѣвшую надъ ними таинственнымъ сводомъ, и на фигуры рѣдкихъ прохожихъ, тѣни которыхъ, причудливо колеблясь, ложились на влажный песокъ аллеи. Онъ, съ непривычною дли себя живостью, разсказывалъ о наймѣ квартиры, о Рюминой, о Талдыкинѣ, о торжественномъ своемъ появленіи на музыкѣ, о знакомствѣ съ Обуховымъ (о грубомъ поступкѣ котораго, однакожь, умолчалъ). Вставлялъ юмористическія замѣчанія, которымъ самъ изумлялся; безпричинно хохоталъ, произносилъ тяжеловѣсныя сужденія, мысленно восторгаясь ими. Однимъ словомъ, чувствовалъ себя безконечно счастливымъ человѣкомъ. И въ концѣ упомянулъ о Казариновѣ.

-- Какой это Казариновъ? Не тотъ ли...

-- Братъ, братъ его,-- быстро догадываясь, подхватилъ Шигаевъ и тутъ же пустился въ характеристику обоихъ братьевъ.

Онъ преувеличенно одобрилъ "образованность", внѣшность, любезность Евгенія; не утаилъ нѣкоторыхъ подозрѣній по поводу этой внѣшности и любезности,-- подозрѣній, возникшихъ въ немъ во время послѣдняго разговора съ Евгеніемъ; насмѣшливо отмѣтилъ его опасливость, пониженіе голоса, трусливое озираніе. За Валерьяномъ же предположилъ очень много великодушнѣйшихъ свойствъ. Онъ, Шигаевъ, правда, едва знакомъ съ Валерьяномъ, но, вопервыхъ, слышалъ, а, во-вторыхъ, что ни толкуйте, есть какая-то странная связь душъ, и при первомъ взглядѣ на Валерьяна онъ почувствовалъ къ нему необыкновенную шалость, необыкновенную симпатію, почувствовалъ необыкновенную силу души въ этомъ ужасно грустномъ и глубокомъ взглядѣ.

-- Нѣтъ-съ, это не то, что Евгеній Львовичъ! Этотъ будетъ полюбопытнѣе, посерьезнѣе Евгенія Львовича!-- восклицалъ онъ и затѣмъ построилъ нѣсколько догадокъ объ отношеніяхъ между братьями.

Эти догадки въ глубинѣ души почитались имъ "психологіей" и, предъявляя ихъ вниманію Марѳы Петровны, онъ слегка рисовался

-- Да, да,-- задумчиво отвѣчала Вохина, -- надо узнать его, надо познакомиться съ нимъ... ему, должно быть, очень тяжело.

Они и не замѣтили, какъ подошли къ гостиницѣ.

-- Зайдемте къ намъ, голубчикъ,-- предложила Вохина, отымая руку,-- я васъ кстати познакомлю.

Шигаевъ и не думалъ отказываться: приливъ смѣлости еще не проходилъ у него; къ тому же, ему было жаль такъ скоро разстаться съ Марѳой Петровной.

-- Идемте!-- сказалъ онъ и... раскаялся, едва дошелъ до подъѣзда.

На лѣстницу всходилъ онъ, уже принуждая себя; подошелъ къ дверямъ номера, сполна взятый въ тиски обычною своею застѣнчивостью.

-- Вотъ я вамъ гостя привела, Юлія, -- шумно произнесла Марѳа Петровна,-- отгадайте, кого?

-- А-а!-- съ нѣкоторымъ удивленіемъ протянула Зиллоти, медленно подымаясь, и, едва замѣтно усмѣхнувшись, снова сѣла.-- Останьтесь,-- повелительно сказала она молодому красавцу, тоже было поднявшемуся.

Шигаевъ узналъ въ немъ князя Голоухова.

Марѳа Петровна вызнакомила ихъ. Зиллоти тотчасъ же предложила Шигаеву нѣсколько вопросовъ обязательнаго свойства, приказала подать ликеръ, сама налила крошечную рюмочку и небрежно помочила въ ней губы. Какъ и тогда, въ ея ушахъ сверкали брилліанты и гибкій, черезъ-чуръ гибкій станъ былъ затянутъ въ плотную шелковую кирассу.

-- Вамъ письмо тутъ; изъ Ріо-де-Жанейро, кажется,-- сказала она Вохиной, не переставая крошить бисквитъ кончиками пальцевъ, и, словно возстановляя прерванный разговоръ, тонокъ экзаменатора спросила. Голоухова.-- Ну, король Карлъ... ну, послѣ Карла кто?

-- Mais, mademoiselle,-- уклончиво пробормоталъ князь.

-- Ну, кто же послѣ Карла?-- настойчиво повторила она съ странною и яестокою улыбкой.

Голоуховъ побагровѣлъ и съ мольбой посмотрѣлъ на нее своими великолѣпными глазами. Тогда она неторопливо повернулась къ Шигаеву.

-- Вотъ я дѣлаю экзаменъ князю. Вы знаете, кто царствовалъ во Франціи послѣ Карла X?

-- Людовикъ-Филиппъ,-- недоумѣвая, отвѣтилъ Шигаевъ.

-- Вотъ видите, а князь не знаетъ! Ну, князь, кто царствовалъ послѣ короля Карла X?

Князь засопѣлъ и гнѣвно крякнулъ; въ глазахъ его забѣгали зловѣщіе огоньки.

Зиллоти внимательно посмотрѣла на него и вдругъ отрывисто захохотала.

"Эка смѣется какъ чудн о!" -- подумалъ Шигаевъ, которому начинало становиться жутко отъ этой сцены.

-- Гдѣ Пленушкинъ?-- спросила Мароа Петровна, дочитавъ письмо и бережно спрятавъ его въ особую шкатулочку.

-- Я его за лошадьми послала.

-- Это для чего?

-- Кататься. Я, впрочемъ, не поѣду, но онъ мнѣ ужасно надоѣлъ. А послѣ Людовика-Филиппа кто царствовалъ, г. Шигаевъ?-- сказала она и, не дожидаясь отвѣта, быстро взяла шляпу изъ его рукъ, придвинула къ нему свое кресло и заговорила съ такимъ выраженіемъ, будто сейчасъ только узнала его:-- Такъ вотъ гдѣ мы съ вами встрѣтились! Гдѣ вы разыскали его, Вохина? Ахъ, какъ это прекрасно, ха-ха-ха, помните, вы на пледъ-то на мой сѣли? О, какой вы ловкій и услужливый кавалеръ! А вамъ не скучно было съ нами ѣхать? Помните Содомцева? Вотъ витія! Я, вѣдь, видѣла, что вы все слушаете, и такъ внимательно, внимательно раскрываете глаза! Вотъ погодите, и Содомцевъ пріѣдетъ сюда. Вамъ онъ нравится? Я, можетъ быть, замужъ за него выйду, право... онъ вдовый. Мы съ нимъ будемъ "джентри" кормить и на биржѣ играть въ четыре руки: мужъ на повышеніе, жена на пониженіе! Вы не знаете, что значитъ играть на пониженіе? Вотъ погодите, пріѣдетъ мой дражайшій родитель, всему васъ обучитъ. О, онъ выжига! Ахъ, это, право, отлично, что вы нашлись, наконецъ. Вы хорошо знаете окрестности? Ну, завтра поѣдемъ всюду, всюду.

И съ притворнымъ восторгомъ начала говорить о томъ, куда они завтра поѣдутъ съ Шитаевымъ, какъ будутъ "рыскать по горамъ и по доламъ", какъ все осмотрятъ, всѣмъ насладятся.

Максимъ отвѣчалъ односложно, безпрестанно краснѣлъ и улыбался, то и дѣло присовокуплялъ "слово-ерики", проклиная себя за это, и съ внутреннимъ страхомъ замѣчалъ, какъ все болѣе и болѣе начинаетъ путаться его языкъ и погасаетъ первоначальная смѣлость.

Марѳа Петровна сказала, что къ поѣздкѣ на Бермамутъ уже сдѣланы приготовленія.

-- Уже сдѣланы?-- радостно воскликнула Зиллоти и, схвативъ карандашъ и листъ бумаги, тотчасъ же стала совѣщаться и записывать, сколько нужно цыплятъ, пирожковъ, фруктовъ, вина.

Даже Шигаевъ былъ вовлеченъ въ интересы этихъ сборовъ и, мало-по-малу, началъ пріобрѣтать развязность. Его мнѣніе о погребѣ, изъ котораго взять вино, было принято съ обворожительною готовностью. Тогда онъ заявилъ, что необходимо, кромѣ того, достать бурки и ковры и, главное, взять пива для кабардинца.

-- Какъ! и кабардинецъ съ нами будетъ, настоящій кабардинецъ? О, это восторгъ!-- закричала Зиллотц.-- Какъ зовутъ его? Базидзи? Прелесть, прелесть!

-- Но вы, Юлія, и прежде знали, что Базидзи поѣдетъ съ нами, -- вымолвила Марѳа Петровна, съ укоризною посмотрѣвъ на Зиллоти.

-- Мнѣ прежде не казалось это такимъ привлекательнымъ,-- безъ запиночки отвѣтствовала та.

-- Можно ихъ захватить цѣлую дюжину, если угодно, -- выпалилъ князь, все время угрюмо молчавшій въ своемъ углу.

Но Зиллоти только приподняла брови и, съ изумленіемъ посмотрѣвъ на него, снова отвернулась къ Шигаеву. Она заставила Максима выпить нѣсколько рюмокъ ликеру и сама пила съ нимъ, прятала его шляпу, когда онъ изъявлялъ намѣреніе уходить; напоминала съ особеннымъ выраженіемъ о завтрашней поѣздкѣ; предвѣщала ему, что они будутъ большіе друзья, что она любитъ такихъ, какъ онъ ("такихъ, которые знаютъ, кто царствовалъ послѣ Карла X", -- со смѣхомъ прибавляла она). Въ этой болтовнѣ искренности было мало, веселья, пожалуй, еще меньше, все проникала собой какая-то холодная игривость и минутами Шигаеву становилось неловко; чувство уязвленнаго достоинства вспыхивало въ немъ: онъ подозрѣвалъ, что надъ нимъ смѣются. Но такія вспышки быстро угасали по мѣрѣ того, какъ проходилъ вечеръ и отбавлялся ликеръ въ графинчикѣ; и когда, прощаясь, Юлія обвела его съ ногъ до головы блестящимъ взглядомъ, когда она протянула ему свои руки съ видомъ обольстительной довѣрчивости,-- руки душистыя, нѣжныя, какихъ никогда и не сжималъ Шигаевъ, когда она долго не отнимала этихъ рукъ, хладнокровно ожидая сильнаго и крѣпкаго пожатія и, точно поощряя его въ этой смѣлости, пристально смотрѣла ему въ лицо, все его существо испытывало состояніе удивительнаго томленія. Марѳа Петровна добросовѣстно составляла списокъ припасовъ, потомъ, замѣтивъ совершенное отчужденіе Голоухова, подсѣла къ нему, попыталась ввести его въ разговоръ, но онъ отвѣчалъ ей неохотно и кратко. Она, въ свою очередь, была нѣсколько разсѣяна и ея мысли витали далеко, по крайней мѣрѣ, воспользовавшись необщительностью князя, она еще разъ достала и перечитала письмо изъ Ріо-Жанейро.

Не успѣлъ Шигаевъ затворить за собой дверь и сдѣлать трехъ шаговъ по корридору, какъ дверь эта снова распахнулась и Юлія закричала ему вслѣдъ:

-- А послѣ Людовика-Филиппа что было во Франціи? Такъ, такъ, вижу, что знаете. Вы не сердитесь на меня? Ха-ха-ха! До свиданья, до завтра!-- и отстранилась съ видомъ холоднаго достоинства, пропуская выходящаго князя.

На лѣстницѣ съ княземъ встрѣтился запыхавшійся Пленушкинъ.

-- Фу, чортъ возьми, насилу разыскалъ!-- сказалъ онъ, снимая шляпу и отирая вспотѣвшій лобъ.-- Куда же вы, князь? Сейчасъ подадутъ.

Но Голоуховъ крѣпко, по-кучерски, выругался и, ничего не добавляя къ этому, отправился въ свой номеръ въ нижнемъ этажѣ. Шигаевъ видѣлъ, какъ оттуда тотчасъ же вылетѣлъ, сломя голову, какой-то пузатый человѣчекъ въ желтыхъ сафьянныхъ сапогахъ и, съ выраженіемъ чрезвычайнаго испуга, побѣжалъ по корридору.

Но Максимъ не былъ заинтересованъ этою странною сценой; все вниманіе его было устремлено внутрь себя; вся дѣйствительность была озарена для него чувствомъ ликующаго блаженства, которое переполняло его душу. Ночь стояла, настоящая южная ночь: черная и теплая. Благоуханіе цвѣтущихъ липъ сладкими волнами разливалось въ воздухѣ. Максимъ медленными шагами спустился съ террасы и остановился у входа въ большую аллею. Высокими и просторными арками висѣли вѣтви. Деревья походили на колонны; зеленые листья волшебно выступали въ едва мерцающемъ свѣтѣ фонарей. Ярко освѣщенная гостиница представлялась какимъ-то замкомъ, воздвигнутымъ на вершинѣ; вкругъ нея рѣзкими, сквозными тѣнями толпились деревья. Налѣво круглыя лампы ресторана неподвижно смотрѣли въ темное пространство; стройно возвышались тополи, обозначаясь въ матовой полосѣ свѣта. Всюду таинственно переплетались очертанія и точно сквозь дремоту перепархивалъ невнятный шорохъ. Возбужденное воображеніе Шигаева строило сказочныя картины, увлекало его далеко. Вотъ-вотъ, казалось ему, выступитъ изъ-за ближней липы какой-нибудь менестрель въ пестромъ и живописномъ костюмѣ и звуки мольбы, несказанной страсти и нѣги потрясутъ очарованный воздухъ и понесутся туда, въ вышину, къ ней; и она растворитъ окно, побѣжденная дивными звуками, задумчиво склонитъ головку. Это она?... Не Зиллоти, не совсѣмъ Юлія Зиллоти, но какое-то воплощеніе любви, красоты, нѣжности, и она появится именно въ томъ окнѣ, откуда теперь льется голубой свѣтъ, странно озаряющій густыя вѣтви липы.

Но менестрель не выступалъ; круглыя лампы ресторана стали потухать; тополи одѣлись мракомъ. Прошелъ мимо Шигаева засаленный человѣкъ съ лѣстницей на плечѣ и началъ гасить фонари. Вонь керосина мгновенно заглушила сладкій запахъ липъ; аллея погружалась въ темноту. Трезвое дыханіе жизни пахнуло на Шигаева. Онъ устыдился и поспѣшно направился домой.

XI.

И, однако, трезваго дыханія жизни хватило не надолго. Нужно отмѣтить странность. Случается иногда, что ни природа человѣка, ни его воспитаніе не объяснятъ вамъ неожиданно-новаго взгляда на дѣйствительность, внезапно въ немъ возникшаго. Весь свой вѣкъ смотрѣлъ Иванъ Иванычъ въ какую-нибудь закуту, всѣ переливы красокъ, играющихъ въ этой закутѣ, изучилъ до тонкости. Какъ все знакомо ему, какъ все опредѣлилось въ его глазахъ! "Онъ установился", -- говорятъ про него, и вдругъ въ этой же самой закутѣ новыя сочетанія красокъ, новая игра свѣта и тѣней предстаютъ передъ его глазами. И странно тогда ему, будто бы установившемуся человѣку, смотрѣть на перемѣнившуюся жизнь, въ немъ самомъ въ соотвѣтствіе къ этой жизни все обновлено и подкрашено и словно затянуты раны, нанесенныя вчерашнимъ днемъ, и чутко, не попрежнему, напряжены нервы. Это перерожденіе? Иногда, но въ большинствѣ случаевъ это капризы крови.

Послѣ тревожной ночи, послѣ тонкаго сна и тяжелыхъ, душныхъ сновидѣній Шигаевъ не умомъ, такъ чувствомъ сознавалъ эту странную перетасовку жизни. Все не такъ было вокругъ него, какъ было вчера. Горы и небо, деревья, волнуемыя сильнымъ вѣтромъ, не то, чтобъ иныя стали, но будто приблизились къ нему, обнаруживая какое-то внутреннее сходство съ его настроеніемъ, отражая въ себѣ непокойное состояніе его духа. Облака, гонимыя безконечными караванами, тѣни отъ нихъ, стремительно бѣгущія по гористымъ склонамъ, паркъ, шумно и тревожно колеблющій круглыя волны своей листвы, это старое абрикосовое дерево около балкона, съ какимъ-то испугомъ кивающее вѣтвями,-- всѣ эти признаки вѣтрянаго, облачнаго дня словно изображали собой душевную неурядицу Шигаева, мятежную пестроту его отрывочныхъ, быстро бѣгущихъ мыслей. И что прежде казалось важнымъ -- умалилось въ его глазахъ, что было предметомъ огорченія -- казалось ему теперь въ естественномъ порядкѣ вещей. Жизнь его какъ бы надвое раскололась; въ одной половинѣ были отецъ, Шукавка, тетушка, первоначальныя впечатлѣнія Кисловодска, исканіе знакомствъ, и эта первая половина жизни едва тускнѣла сквозь знаменательный вчерашній день. Вчерашній день заслонилъ ее; вчерашній день началъ что-то новое, опредѣлилъ собою другую половину жизни въ его глазахъ.

И онъ вспоминалъ этотъ вчерашній день. И старался думать о Марѳѣ Петровнѣ, припоминая, какъ все это странно произошло тамъ, на горѣ, немножко сожалѣлъ или, лучше сказать, стыдился того, что произошло, и едва не вслухъ восклицалъ, какая симпатичная Марѳа Петровна, какая добрая, ласковая... Онъ возстановлялъ въ своей памяти даже такія мелочи изъ ея разговоровъ, какъ замѣчаніе о "слово-ерикѣ" ("надо будетъ серьезно бросить эту привычку!"). А подъ всѣми этими думами и воспоминаніями неслышно плыли другія и дразнили его своимъ насмѣшливымъ теченіемъ и рисовали ему странную улыбку, загадочный блескъ глазъ смотрѣлъ ему въ лицо. Самъ того не замѣчая, онъ ладно прислушивался ко всякому лошадиному топоту, безпрестанно поглядывалъ на дорожку, ведущую въ паркъ, съ каждою минутой ожидалъ приглашенія садиться на коня и скакать, сломя голову, "по горамъ и по доламъ".

И никого, никого не появлялось. Ушелъ со двора капитанъ; покричала на дѣтей и на Мавру Фелисата Ивановна; поднялся Талдыкинъ и, мимоходомъ обругавъ "стервецкій климатъ", отправился въ кухню умываться. На часахъ было XII. Тогда самое обыкновенное соображеніе пришло въ голову Шигаеву.

"Да я съ ума сошелъ,-- чуть не воскликнулъ онъ громко,-- развѣ она поѣдетъ въ такую рань?"

Увы, онъ ужь говорилъ она и не помышляя о Марѳѣ Петровнѣ: все его воображеніе замѣщалось теперь холоднымъ блескомъ глазъ и загадочною улыбкой Зиллоти. Онъ не любилъ, нѣтъ, онъ не любилъ ее. Вспоминая ея внезапный смѣхъ, онъ даже морщился отъ непріятнаго ощущенія, но непонятное любопытство настойчиво обращало всѣ его мысли въ одну сторону, неопредѣленныя надежды волновали и дразнили его.

Призвавъ Антипа и наказавъ ему ждать посланнаго изъ гостиницы, какой-нибудь записки или порученія ("Да смотри же, Антипъ! да не прозѣвай какъ-нибудь!") и искать его тогда въ галлереѣ, онъ, придерживая шляпу на головѣ, подбирая полы, развѣваемыя свирѣпымъ вѣтромъ, сошелъ въ паркъ и долго ходилъ по большой аллеѣ съ тайною надеждой встрѣтить Зиллоти или Марѳу Петровну, или, по крайней мѣрѣ, Пленушкина.

И никого, никого не встрѣтилъ. Вѣтеръ, пробѣгая по верхушкамъ деревьевъ, производилъ важный, многозначительный шумъ, потоплявшій въ себѣ жидкое лопотанье Ольховки; пятна свѣта скользили по дорожкамъ, играли на лужайкахъ, убѣгали въ чащу, меланхолически улыбаясь оттуда, и потухали, заслоняемыя внезапною тѣнью; вверху, сквозь трепещущіе листья, виднѣлись пухлыя облака, словно озабоченныя быстротой своего бѣга, словно спѣшащія куда-то.

Шигаевъ взялъ ванну, хотѣлъ даже пообѣдать у Махлая и не могъ: сходилъ домой, увѣрился, что никакихъ записокъ и порученій не было, хотѣлъ снова идти въ галлереѣ и по дорогѣ узнать въ гостиницѣ, дома ли Зиллоти, но услыхалъ отъ Фелисаты Ивановны такую вѣсть, которая такъ и пригвоздила его къ мѣсту. Оказалось, что Марѳа Петровна съ какою-то "красивою брюнеткой", и съ ними "князь этотъ", и еще какой-то штатскій проскакали верхомъ куда-то въ горы. Тутъ Фелисата Ивановна присовокупила свои разсужденія о томъ, какая молодецъ эта Марѳа Петровна: будучи сама изъ семьи бѣдной, умѣетъ составить важныя знакомства и вертитъ богачами. Но Шигаевъ не слушалъ ее: горькая, язвительная обида до краевъ переполнила его душу. Посидѣвъ нѣсколько минутъ въ своей комнатѣ, онъ не вытерпѣлъ и, узнавъ, что Талдыкинъ дома, пошелъ къ нему и съ такою горячностью примкнулъ къ обличеніямъ Сосипатра Василича, такъ злостно началъ отдѣлывать бѣдную Россію, что, въ концѣ-концовъ, самому стало противно. Но, все-таки, раздраженіе не унималось въ немъ и досада не утихала.

Вечеромъ они отправились къ галлереѣ (Рюмина еще съ утра уѣхала въ Есентуки въ матери и Талдыкинъ былъ свободенъ отъ своихъ послугъ). Музыка на этотъ разъ опять играла на площадкѣ и народу собралось достаточно. Много было новыхъ лицъ, но за то многихъ и не было. Не было, напримѣръ, господина съ бульдожьими щеками, котораго съ такимъ азартомъ охаялъ Талдыкинъ; не было богатой невѣсты и толстяка піаниста; не было тамбовскаго помѣщика и знаменитаго прожектера, мечтавшаго всю Россію уловить въ мрежи повальнаго надзора.

Видъ Шигаева тоже не походилъ на прежній его видъ. Весь этотъ день тревожныхъ ожиданій и безпокойнаго трепета, казалось, смылъ всю его застѣнчивость, какъ полая вода смываетъ плотину. Оглушительные звуки оркестра, непрерывный говоръ толпы, скрещивающіеся и скользящіе взгляды на этотъ разъ не ошеломили его, но ввели въ какой-то особый задоръ, гнѣвный и заносчивый. Онъ много говорилъ, безъ надобности возвышая голосъ, разсыпалъ направо и налѣво ѣдкія замѣчанія и смотрѣлъ вокругъ съ видомъ неимовѣрнаго пренебреженія. И до того казалась въ немъ странною такая развязность, такъ претиворѣчила она его прежнему поведенію, что даже Сосипатръ Василичъ обратилъ на это свое неповоротливое вниманіе.

-- Однако, вы того... зд о рово, чортъ побери!-- одобрительно пробормоталъ онъ.-- Въ васъ есть эта... эта... какъ ее?-- и внезапно остановился, вспомнивъ, что долженъ Шигаеву и что, слѣдовательно, тотъ въ правѣ почесть его похвалу "лизоблюдствомъ и подлостью".

Въ толпѣ имъ встрѣтился Евгеній Казариновъ подъ руку съ чрезвычайно внушительнымъ военнымъ человѣкомъ въ аксельбантахъ. Шигаевъ смѣло протянулъ ему руку и спросилъ:

-- Какъ здоровье братца вашего?

Но тутъ произошло такое обстоятельство, отъ котораго въ другое время Максимъ сгорѣлъ бы со стыда. Евгеній Львовичъ притворился, что не замѣтилъ протянутой руки, и быстро увлекъ внушительнаго военнаго человѣка въ противуположную сторону. Однако, Шигаевъ слышалъ, какъ тотъ спросилъ по-французски:

-- Кто эти оригиналы? Какое имъ дѣло до Валерьяна Львовича?

И хотя отвѣта невозможно было разобрать, но губы Евгенія Львовича явственно сложились въ нехорошую улыбку. Но Шигаевъ даже въ лицѣ не измѣнился и только почувствовалъ, будто новая заноза впилась въ него, причинивъ мгновенную боль. И, оглянувшись, увидалъ, что полупьяный Бекарюковъ видается съ Талдыкинымъ. Они пошли вмѣстѣ. Бекарюковъ раскатисто хохоталъ, едва не заглушая тупые звуки турецкаго барабана, рокотавшаго вблизи, и донималъ Сосипатра Василича обычными своими шутками. Сосипатръ Василичъ, какъ и въ первый разъ, малодушно утратилъ свою суровость и отвѣчалъ Бекарюкову съ необыкновенною уступчивостью. Тому это надоѣло. Онъ распространился въ самохвальныхъ рѣчахъ, разсказалъ, что въ управители къ себѣ ученаго нѣмца нанялъ, но думаетъ его црогнать и найметъ русскаго, тоже изъ ученыхъ, разсказалъ, что цѣлый годъ держалъ у себя барина "на балакиревомъ положеніи", но потомъ этотъ баринъ пристроился въ газетѣ и пишетъ теперь на него, Бекарюкова, "хронику и фельетонъ", говорилъ, что стоитъ ему только пальцемъ кивнуть, и онъ заведетъ свою газету, и, повеличавшись своимъ капиталомъ и своею силой, присталъ къ Шигаеву, чтобъ онъ продалъ ему свое "имѣньишко".

-- На что вамъ мое имѣньишко?-- сухо спросилъ Максимъ.

-- Ужь это, братъ, дѣло хозяйское! Я, можетъ, какой-нибудь мамзели "Монбижу" хочу устроить, дѣло мое! Я по моему капиталу все могу.

Но онъ выбралъ плохой часъ для своихъ шутокъ. Злоба такъ и вспыхнула въ Шигаевѣ, такъ и охватила его колючимъ ознобомъ. Совершенно внѣ себя, онъ сталъ доказывать Бекарюкову, какъ глупо кичиться деньгами, какъ мерзко глумиться надъ людьми, которыхъ ногтя не стоишь.

-- Что вы такое?-- кричалъ онъ, задыхаясь отъ волненія.-- Вы въ существѣ своемъ ничто иное, какъ Титъ Титычъ, ежели слыхали когда-нибудь про Островскаго. Вы дрянной волдырь на общественномъ организмѣ! Какія такія ваши права на превосходство? Права объемистаго желудка-съ или аппетита ненормальнаго-съ, или наглости, не знающей узды трезваго общественнаго мнѣнія? Вы самодуръ, господинъ Бекарюковъ! Вы только и годитесь, что знакомить публику съ типами "темнаго царства"! Вы плотоядная экономическая акула! Вы анти-соціальный элементъ, содѣйствующій разложенію!

Бекарюковъ сначала изумился и неподвижно уставилъ на Шигаева свои опухшіе глаза, но восхищеніе постепенно изобразилось въ его лицѣ, онъ сталъ весело и широко улыбаться.

-- Такъ, такъ... такъ его!... Молодца!... Жарь его!... Отработывай его, курицына сына!-- приговаривалъ онъ по мѣрѣ того, какъ негодующій Шигаевъ изливалъ свою высокопарную ругань, и когда тотъ остановился, наконецъ, довольный Бекарюковъ ударилъ не менѣе довольнаго Талдыкина по плечу и, значительно подмигнувъ, сказалъ:

-- Не чета тебѣ, талдыка!

Послѣ этого тономъ дружества началъ приставать къ Шигаеву "удостоить его своею компаніей и погубить съ нимъ крюшончикъ". По его словамъ, Шигаевъ былъ "единственный въ семъ мірѣ человѣкъ, который ругалъ его, Бекарюкова, съ толкомъ и по совѣсти". "И я, за эти твои ругательства, завсегда тебя уважать долж о нъ",-- говорилъ онъ расмякшимъ голосомъ. Злоба Шигаева внезапно погасла. Ему вдругъ стало казаться, что онъ слишкомъ далеко зашелъ, и даже стало стыдно своихъ обличеній, конечно, преувеличенныхъ и смѣшныхъ и, вмѣстѣ съ тѣмъ, льстивыя бекарюковскія слова пріятно коснулись его слуха.

-- Ну, видно, нечего съ вами дѣлать, пойдемте,-- неожиданно вымолвилъ онъ, къ удивленію Сосипатра Василича, тоже приглашеннаго и нерѣшительно промычавшаго въ отвѣтъ на это приглашеніе.

Въ ресторанѣ, гдѣ, по зычному окрику Бекарюкова, лакеи заметались вокругъ нихъ, какъ угорѣлые, и въ мгновеніе ока подали замороженное шампанское, Шигаевъ нашелъ даже, что Михѣй Михѣичъ вовсе не глупъ и что подъ слоемъ заскорузлаго самодурства въ немъ сочится бойкая, хотя и плутоватая струйка. Онъ довольно тонко отзывался о многихъ вещахъ и, только пустившись въ "политику", дабы показать, что и въ ней кое-что смѣняетъ, оказался и скучнымъ, и безцвѣтнымъ. Знаменитая фраза "Питеръ нашихъ нуждъ не понимаетъ", повидимому, живьемъ изловленная въ какой-нибудь газетѣ, да крѣпкая ругань по адресу нѣмцевъ, да необузданная таможенная похотливость (онъ, вѣдь, былъ фабрикантъ), да патріотическія словеса, разведенныя невразумительнымъ многоточіемъ,-- въ этомъ и состоялъ политическій его багажъ. Кромѣ того, онъ величалъ себя мужичкомъ, говорилъ, что "батюшка-мужикъ кормилецъ и поилецъ нашъ" и что "чухны прямые измѣнники", ибо все "наше бумажное дѣло" изгадили, и въ серьезъ почиталъ себя опорою отечества.

Талдыкинъ хлопалъ стаканъ за стаканомъ и являлъ въ лицѣ своемъ крайне неопредѣленную игру мускуловъ: Бекарюковъ отвертывался -- онъ саркастически усмѣхался; Бекарюковъ въ увлеченіи возвышалъ голосъ -- онъ принимался проворно выбрасывать слова, насыщенныя негодованіемъ. Но, помимо его воли, глуповато-добродушное выраженіе съ каждымъ стаканомъ все болѣе и болѣе расплывалось по его лицу, составляя странный контрастъ съ языкомъ, который, и въ секретѣ принужденный болтать, болталъ удивительно злыя вещи. Однако, Михѣй Михѣичъ положительно не замѣчалъ Талдыкина, очарованный новымъ знакомствомъ.

У Шигаева тоже слегка шумѣло въ головѣ. Потерявъ способность различать свойства слушателя, а, можетъ быть, и поощряемый этими свойствами, косвенно имѣя въ виду другаго слушателя, противъ котораго у него давно назрѣвала досада, онъ говорилъ, говорилъ, не умолкая; говорилъ, что нѣмцы вздоръ и что врагъ нашъ -- наше невѣжество и отсутствіе опредѣленныхъ убѣжденій "въ образованной публикѣ"; говорилъ, что нашъ "культурный слой" разъѣдается "лицемѣріемъ и лживостью"; говорилъ, что деревня точно базисъ государства, что въ народѣ таятся вѣковѣчные идеалы, которымъ суждено потрясти міръ, чортъ возьми! И что это уже довазано, что бы ни толковали разные поверхностные люди; говорилъ, что, однако, и съ нѣмцемъ надо считаться,-- Лодзь-то онъ слопалъ!-- и что деревня деревней, но и капиталъ слѣдуетъ поощрить, это тоже доказано... Говорилъ затѣмъ о Франціи, которая тоже потрясетъ міръ своими идеалами.

-- Да ну ихъ къ чорту!-- кричалъ Бекарюковъ, подливая ему въ стаканъ.-- Ты другъ мнѣ, аль нѣтъ? Пріѣзжай въ Москву, я тебѣ докажу... Ты ѣдалъ растегаи у Тѣстова? А не ѣдалъ, нечего и толковать съ тобой... Франція, чортъ бы ее побралъ! Я, братъ, въ Парижѣ у Вефура лягушечьей костью подавился.

-- Вся ваша Франція насквозь испакощена!-- вдругъ, точно укушенный, возопилъ Талдыкинъ.

-- А вы тамъ были-съ?-- насмѣшливо спросилъ Шигаевъ.

-- Вотъ въ Новомъ Времени пишутъ...

-- Нѣтъ, вы мнѣ своими словами-съ... пообстоятельнѣй. Значитъ, республика, по вашему мнѣнію, вредъ принесла французскому государству?

-- Мѣщане... буржуа!... На биржѣ кумовство завели!... Взяточники!...

-- Значитъ, по вашимъ понятіямъ, имперія превосходнѣе-съ?

-- Имперія-то? Кто вамъ говоритъ объ имперіи... Разбой на большой дорогѣ!

-- Ну, ежели Клемансо желаете, будетъ вамъ и Клемансо съ теченіемъ времени. Мы всячески же толкуемъ о Франціи вообще, а не о правительственныхъ личностяхъ. Это ясно-съ!

Но Сосипатръ Василичъ не желалъ и Клемансо.

-- Что вы мнѣ суете всякихъ прохвостовъ?-- кричалъ онъ, озлобленно вращая расширенными зрачками.-- И Клемансо вашъ такой же прохвостъ! Я достаточно знаю ихъ мерзости... Народишко тоже!

-- Какія такія мерзости, желательно полюбопытствовать?

-- А такія! Французишка Тропманъ семь душъ загубилъ... Ихній генералишка крѣпость нѣмцамъ продалъ... Коммуну какую-то дурацкую завели... Оперетку выдумали... Да что тамъ еще толковать? Вавилонъ, одно слово! По всему бѣлу-свѣту Жозефинокъ своихъ распустили... камелій, куртизанокъ!

-- Стой, талдыка... не моги! Не въ свою часть залѣзъ!-- остановилъ его Бекарюковъ, который до этого молча и тупо смотрѣлъ на спорившихъ.-- Я въ Парижѣ, можетъ, пять разъ былъ; дѣвокъ ихнихъ ты не хай!-- и вдругъ, махая рукой, заоралъ во всю глотку:-- Эй, яблокъ-анисъ, промыслитель!

Капитанъ, улыбаясь, подошелъ къ нимъ.

-- Другъ!-- кричалъ ему Бекарюковъ,-- съ твоими постояльцами прохлаждаюсь... Садись!... Бокальчикъ!... Апельсинчика!... Максимъ Григорьевъ! другъ! бокальчикъ!.. Я тебя полюбилъ!... Молчи, талдыка, не разрѣшаю!...

Начался разговоръ, отрывочный, безсвязный. Разсолодѣйшій Талдыкинъ хихикалъ; Бекарюковъ кричалъ, привлекая общее вниманіе; капитанъ заливался добродушнымъ хохотомъ. Шигаеву стало грустно; онъ пересталъ пить и дожидался только случая ускользнуть изъ компаніи; въ головѣ у него быстро прояснялось; неестественное оживленіе покидало его; въ задумчивости смотрѣлъ онъ на столъ, залитый виномъ, на раскраснѣвшіяся лица, плавающія въ дыму папиросъ, на матовый шаръ подсвѣчника, густо облѣпленный мошками (столъ помѣщался снаружи ресторана), смотрѣлъ, какъ мимо нихъ поднимались по лѣстницѣ люди, какъ суетливо бѣгали лакеи,-- и мысли его складывались печально. Вдругъ изъ раскрытыхъ оконъ гостиной трогательно полились серебристые звуки женскаго голоса.

-- Это Рюмина!-- воскликнулъ капитанъ.

-- Рюмина въ Есентукахъ, -- невнятно пролепеталъ Талдыкинъ, въ изумленіи вытаращивъ глаза.

Но капитанъ сходилъ и разузналъ все подробно. Дѣйствительно, пѣла Рюмина; рояль занятъ по заявленію князя Голоухова; въ гостиной, кромѣ князя и Рюминой, находились оба брата Казариновы, Зиллоти, Марѳа Петровна и Пленушкинъ. Сердце такъ и упало у Шигаева: ужь не предполагаемую обиду вымѣщать ему хотѣлось, а только быть среди нихъ, быть во чтобы, то ни стало, повидать Марѳу Петровну, познакомиться съ Валерьяномъ Казариновымъ, послушать Рюмину (звуки ея голоса сразу и совершенно его отрезвили), посмотрѣть, какъ будетъ себя вести этотъ лицемѣръ Евгеній Львовичъ, и... и... взглянуть на безстрастную, лживую, грубую притворщицу,-- только взглянуть!

Дѣло устроилось очень легко. Капитанъ далъ знать Марѳѣ Петровнѣ и ихъ тотчасъ же пригласили въ гостиную. Одинъ лишь Талдыкинъ рѣшительно отказался, и напрасно его уговаривали: съ видомъ тріумфатора, выпрямивъ свой станъ, онъ отправился во-свояси.

XII.

Пленушкинъ аккомпанировалъ вдохновенно, взмахивая волосами; другіе слушали, являя видъ сдержаннаго восхищенія, и только юноша Казариновъ жадно слѣдилъ за каждою нотой пѣвицы; съ пылающимъ лицомъ, съ широко раскрытыми глазами, въ которыхъ стояли слезы, онъ полулежалъ въ креслѣ, обложенный подушками, укутанный пледомъ. Зиллоти сидѣла на скамеечкѣ у ногъ его, внимательно всматриваясь ему въ лицо,-- въ это молодое, страдальческое лицо, увидавъ которое, Шигаевъ такъ и вздрогнулъ отъ жалости.

Они втроемъ вошли въ гостиную, когда пѣніе кончилось и наступилъ перерывъ. Марѳа Петровна подошла къ Шигаеву съ привѣтливою улыбкой; отъ него бросилась къ Рюминой, пододвинула ей кресло, подала вино и фрукты, мимоходомъ сказала Валерьяну ласковое словечко, поправила ему волосы, длинною прядью спустившіеся на лобъ; потомъ порывисто и торопливо принялась разбирать съ Пленушкинымъ ноты. Бекарюковъ, какъ вошелъ, такъ и плюхнулся на отдаленное кресло: тупое и сосредоточенное безмолвіе было обычнымъ способомъ его вытрезвленія. Евгеній Львовичъ перебиралъ съ Голоуховымъ нѣсколькихъ общихъ знакомыхъ; упоминались имена "князя Ивана", который далеко пошелъ, "князя Григорія", который надняхъ получилъ полкъ, "графа Василія Дмитріевича", съ которымъ Казариновъ имѣлъ честь познакомиться въ Трувиллѣ, а когда вблизи сѣла Рюмина, крошечными глотками отпивая изъ своего бокала, Евгеній Львовичъ съ изысканною вѣжливостью обратился къ ней и завелъ рѣчь о музыкѣ.

-- Прелесть, прелесть, какъ у васъ прошли эти знаменитые нюансы!... Ахъ, Мейерберъ, Мейерберъ (онъ сладко и продолжительно вздохнулъ)... Вспомните "Роберта"!.. Бертрамъ, Алиса... осмѣлюсь указать вамъ эту сцену: "On а parlé! qui donc а lu dans ma pensée?-- говоритъ онъ съ изумленіемъ и видитъ Алису.-- Mais, Alice, quest ce donc?"... Віолончели вкрадчиво вторятъ ему...

-- "Rien... rien... rien...",-- съ театральнымъ ужасомъ пролепетала Рюмина.

-- Да, да... и потомъ... онъ къ ней; она бросается къ кресту: "éloigne toi, va-t'en, va-t'en!.." и это великолѣпное: "Tu Pas voulu gentille Alice!..." Мы еще сегодня вспоминали объ этомъ чудномъ мѣстѣ съ моимъ однокашникомъ... знаете, флигель-адъютантъ Воробышевъ...

Зиллоти тихо говорила съ Валерьяномъ; съ Шигаевымъ она повидалась какъ ни въ чемъ не бывало и не обратила ни малѣйшаго вниманія на пристальный и суровый взглядъ его, отчего онъ, вновь оскорбленный, съ достоинствомъ отошелъ къ Марѳѣ Петровнѣ, стоявшей у рояля.

-- Ну, дружище...-- сказала ему Марѳа Петровна и опять привѣтливо улыбнулась.

Потомъ разсказала, какъ они вчетверомъ ѣздили по дорогѣ въ Есентуки, какъ встрѣтили Рюмину, которую Зиллоти по Петербургу еще знаетъ, какъ, возвратившись, всѣ онѣ пошли на музыку и черезъ Голоухова познакомились тамъ съ Казариновыми, и вотъ... Она весело развела руками, показывая собравшихся.

-- Вы не слыхали Рюмину? Въ театрѣ она слаба, но тутъ ничего, премило поетъ!... Ну, а вы, голубчикъ, что подѣлывали?... Это и есть Бекарюковъ? Какой онъ красный, однако же...

И, не дожидаясь отвѣта, которымъ Шигаевъ замедлилъ, пошла по комнатѣ, широко размахивая руками, отставила къ сторонкѣ маленькій столикъ, налила вина капитану, смиренно сидѣвшему въ уголку, приказала перемѣнить свѣчи на роялѣ.

Молодой Казариновъ съ умоляющимъ видомъ протянулъ руку къ Рюминой.

-- Пожалуйста, "Тучки"... пожалуйста, -- вымолвилъ онъ едва слышно.

Рюмина ласково кивнула ему и снова подошла къ роялю. Пленушкинъ снова взмахнулъ волосами, съ преувеличенною бойкостью промчался по клавишамъ, взялъ тихій аккордъ... и съ первымъ звукомъ голоса Рюминой какое-то трепетное изумленіе охватило Шигаева: онъ въ жизнь свою не слыхалъ такого пѣнія. Даже странно было видѣть ему, какъ изъ такого маленькаго, ребячьяго тѣла выливались такіе мощные, такіе властительные звуки; имъ было словно тѣсно въ обширной комнатѣ; они уплывали на просторъ, на воздухъ, за окна, гдѣ гуляла любопытствующая публика, и наполняли темное пространство своимъ тоскливымъ трепетаньемъ; ближнія липы, внимая имъ, казалось, одобрительно шумѣли. Будучи въ Москвѣ, Максимъ посѣщалъ оперу, но тамъ было совсѣмъ, совсѣмъ не то; тамъ изъ заднихъ рядовъ огромной залы голоса пѣвцовъ казались ему какими-то механическими, заказными голосами, точно и впрямь ихъ выковалъ сказочный кузнецъ; тамъ онъ удивлялся ихъ силѣ, съ испугомъ слѣдилъ за высокими нотами, съ великимъ облегченіемъ вздыхалъ, когда эти ноты благополучно одолѣвались, но и только; тамъ на каждомъ шагу удивительное неправдоподобіе вводило его въ смѣхъ и причиняло досаду, здѣсь звуки словно вонзались къ нему въ душу и кипѣли въ ней сладкими, счастливыми слезами. А слова? Какъ онъ любилъ эти слова! Сколько разъ повторялъ онъ ихъ, лежа въ густой травѣ, въ степи, лицомъ съ небу! Онъ тихонько отошелъ къ окну и, прислонясь въ стѣнѣ, неподвижно смотрѣлъ въ темное ночное пространство. Въ небесахъ не виднѣлось теперь "лазурной степи", тучи не походили на "жемчужныя", но видно было, какъ стремительно мчались онѣ, черныя, мрачныя, Еавъ разрывались и смыкались въ караваны, застилая своимъ движеніемъ небо, сквозящее между ними своею глубокою бездной и неясными звѣздами. "Мчитесь, какъ я же, изгнанники съ милаго сѣвера",-- мысленно повторилъ онъ, покачавъ головой, и горькія размышленія имъ овладѣли, и воображеніе, двинутое этими словами, унесло его въ даль: горячій лѣтній день, родныя поля ему припомнились; по нимъ ходитъ теперь вѣтеръ, насыщенный запахомъ меда, запахомъ спѣлой ржи и полыни и цвѣтущей гречихи,-- ходитъ и клонитъ до земли золотистые колосья; все тихо, нѣтъ тебѣ человѣчьяго голоса кругомъ; спятъ перепела въ томленіи знойнаго полдня; сторожами стоятъ безмолвные курганы, вспоминая на досугѣ лихую татарщину; маячитъ у перекрестка одинокая ракита; плещется въ просторной синевѣ беззаботный жаворонокъ, трепеща сіяющими на солнцѣ крылышками.

-- Э!-- въ преизбыткѣ чувствъ воскликнулъ Шигаевъ и украдкой провелъ по лицу, мокрому отъ неожиданныхъ слезъ.

Между тѣмъ, Рюмина принуждена была остановиться: молодой Казариновъ истерически разрыдался. Всѣ бросились къ нему, точно сразу понявъ, какую глупость дѣлали, раздражая больные нервы, и наперерывъ предлагали закрыть рояль и прекратить пѣніе.

-- Ахъ, пожалуйста... это пустяки... я не буду... пожалуйста, пойте...-- всхлипывая, шепталъ Валерьянъ, улыбаясь и глотая слезы.

Но Рюмина опустилась передъ нимъ на колѣна, схватила его блѣдныя, словно изъ мрамора выточенныя руки и вкрадчиво защебетала:

-- Ну, полноте... ну, успокойтесь... ну, миленькій... ну, хотите я вамъ въ другой разъ всю свою партію изъ Фауста спою?... Рѣшительно всю спою!... Ну, пожалуйста...

И больной успокоился, невольно подчиняясь ея свѣтлой улыбкѣ и молящему щебетанью. Тогда всѣ разомъ заговорили. Бекарюковъ вдругъ точно проснулся и, неповоротливо выйдя на свѣтъ изъ своего темнаго угла, рекомендовалъ свою особу тѣмъ, кто еще не имѣлъ удовольствія знать ее: потомъ разразился дубоватыми похвалами "дивѣ". Та захохотала, вамъ изступленная, быстро помахивая вѣеромъ и звеня браслетками. Голоуховъ и Пленушкинъ толковали о какихъ-то пятигорскихъ новостяхъ, и, вѣроятно, новости эти только и поддавались языку намековъ: посторонній ничего не понялъ бы въ нихъ; между тѣмъ, они точно авгуры смотрѣли другъ другу въ глаза и Жако покатывался со смѣху, а князь сдержанно усмѣхался, обнаруживая жесткую, самонравную складку около рта.

Евгеній Львовичъ приблизился въ Шигаеву и съ величайшимъ радушіемъ сжалъ его руку. Тотъ непріязненно посмотрѣлъ на него.

-- Я васъ имѣлъ честь видѣть на музыкѣ-съ,-- сухо сказалъ онъ.

-- Въ самомъ дѣлѣ?-- съ видомъ совершенной невинности вскрикнулъ Евгеній Львовичъ и, будто изъясняя свое поведеніе, продолжалъ:-- Я легко могъ не замѣтить сегодня моихъ знакомыхъ, я былъ удивительно заинтересованъ, удивительно! Проѣздомъ въ Тифлисъ былъ здѣсь старый мой однокашникъ,-- вы, вѣроятно, встрѣчали его фамилію,-- флигель-адъютантъ Воробышевъ... Я совершенно былъ увлеченъ! Знаете, старыя эти воспоминанія, проказы... Мы пошли по дорогамъ разнымъ, но сохранили отношенія, и, наконецъ, это главное, онъ привезъ различныя новости. Да, можно, наконецъ, порадоваться!-- Евгеній Львовичъ значительно нахмурилъ брови и, наклонившись къ Шигаеву, торжественно прошепталъ:-- Это, конечно, между нами, но вамъ я могу сообщить... Народъ-съ!... dans la plus vaste acception du mot! въ самомъ обширномъ смыслѣ слова народъ!

Потомъ откинулся и съ улыбкой трогательнаго великодушія посмотрѣлъ на Шигаева. Максимъ, все еще не умиротворенный, невнятно промычалъ, что это хорошо, ежели народъ въ обширномъ смыслѣ слова.

-- Не правда ли,-- съ живостью подхватилъ Евгеній Львовичъ,-- нашей блистательной молодежи весьма широкое поприще, весьма! Эти тамъ принципы малоземелья, хищенья, апатіи, непослѣдовательности и тому подобное отнынѣ открыто признаются!... Вносится огромная поправка въ начертаніе интеллигентныхъ путей!... Знаете, какія наивныя были старыя дороги: Моллешотъ, такъ ужь Моллешотъ, политическая эмомія, такъ политическая экономія, деревня, такъ деревня... Нѣтъ-съ, этотъ порядокъ вещей считаютъ ненормальнымъ!... Да и въ самомъ дѣлѣ, ненормальный порядокъ... не правда ли? По совѣсти говоря, онъ даже необъяснимъ, не рекомендуетъ нашу зрѣлость, нашу возмужалость... Не такъ ли?

Валерьянъ слегка повернулъ голову въ сторону брата и съ кислою миной что-то сказалъ Зиллоти; та медленно и равнодушно посмотрѣла на Евгенія Львовича. Но Шигаеву во что бы то ни стало хотѣлось противорѣчить.

-- Но почему же-съ?-- не безъ задора возразилъ онъ.-- По моимъ понятіямъ я съ вами несогласенъ. И въ Моллешотѣ,-- если вы подъ этимъ разумѣете вопросы естественныхъ наукъ,-- и въ политической экономіи, и, пуще того, въ деревнѣ игралъ роль сходственный факторъ-съ: освободительныя стремленія, о которыхъ вы сами изволили говорить. Жизнь слагалась такимъ манеромъ, что факторъ этотъ поневолѣ воплощался то въ томъ, то въ другомъ-съ. Я полагаю, особенная хвала нашей интеллигенціи, если она шла именно туда, гдѣ какъ разъ въ то время сосредоточивался свѣтъ. Это вы напрасно-съ.

Зиллоти съ удивленіемъ посмотрѣла на Шигаева: она, видимо, не ожидала отъ него такой прыти и легкимъ кивкомъ головы согласилась съ Валерьяномъ, который съ пылкостью замѣтилъ:

-- Совершенная правда!

-- И, притомъ, вы изволили запамятовать,-- продолжалъ Шигаевъ, отъ котораго не ускользнули ни слова Валерьяна, ни взглядъ Зиллоти,-- вы запамятовали, что до пятидесятыхъ годовъ все, что ни дѣлалось въ Европѣ, доходило до насъ совершенно обманными всполохами. Вы не читывали статейки старыхъ газетъ хотя бы о 48 годѣ во Франціи? Очень любопытны-съ. Гдѣ же было взять намъ все сразу и въ совокупности, когда распахнули, наконецъ, ставни? Брали то, что казалось самымъ подходящимъ, что сходствовало съ назрѣвшимъ влеченіемъ. Я такъ понимаю-съ.

-- О, я вполнѣ раздѣляю ваше мнѣніе, -- съ горячностью произнесъ Евгеній Львовичъ,-- я, разумѣется, ничего не смѣю говорить... Я всегда утверждалъ, что порывы нашей молодежи глубоко симпатичны. Но крайность -- всегда крайность. Вы изволите говорить: брали то, что казалось подходящимъ... это совершенно справедливо; No были же руководители!... Грустно констатировать: молодежь имѣла ошибку плохо внимать имъ, шла по указаніямъ наивнымъ и скороспѣлымъ.

-- Какіе-съ,-- иронически воскликнулъ Шигаевъ,-- какіе руководители?

-- Предпочитала слѣдовать за журналами,-- не отвѣчая, продолжалъ Казариновъ.

-- Но за кѣмъ же ей было слѣдовать?

-- Подчинялась мнѣніямъ польскихъ агитаторовъ...

-- Откуда это ты, Женя?-- вмѣшался Валерьянъ.

-- Vox populi vox dei, Валера... Вадо же, наконецъ, обращать вниманіе на то, что пишутъ! И, притомъ, это исторія. Еще сегодня я говорилъ по этому поводу; ты знаешь, Воробышевъ лгать не станетъ, а онъ отлично знакомъ съ литераторомъ, который изслѣдовалъ всю эту польскую интригу. Я, конечно, не утверждаю,-- добавилъ онъ, внезапно становясь уклончивымъ,-- но...

Валерьянъ нетерпѣливо пожалъ плечами и снова обратился къ разговору о Петербургѣ, который въ полголоса велъ съ Зиллоти и съ Марѳой Петровной.

-- Но какіе же были на ту пору руководители? -- не унимался Максимъ.

-- Люди трезвые, люди, приверженные твердой власти... Позвольте-съ!-- вскинулся Евгеній Львовичъ, предупреждая предполагаемое возраженіе.-- Въ основѣ я совершенно согласенъ съ молодежью... Вы говорите: свобода (Шигаевъ не открывалъ рта), я рѣшительно становлюсь на вашу сторону; вы говорите (онъ съ осторожностью шепнулъ что-то Шигаеву), я и къ сему съ наслажденіемъ примыкаю. Говоря о твердой власти, я говорю о принципахъ. Не правда ли? Далѣе: доказано, что власть фаталистически идетъ рука объ руку съ культурой... провиденціально идетъ!

-- Но кѣмъ же доказано-съ?

-- Осмѣлюсь напомнить Гизо, Чичерина (Шигаевъ умолкъ въ смущеніи: и Гизо, и Чичерина онъ зналъ только по именамъ); не мнѣ перечислять вамъ авторитеты. И такъ, я не поклонникъ власти въ ея всегдашнихъ проявленіяхъ, ибо я человѣкъ... И въ принципѣ тяготѣнія наши должны принадлежать власти. Взгляните на это шествіе государственности! Нужно сознаться, что оно великолѣпно.

-- Но вы -- "человѣкъ!" -- слабо заявилъ Макеимъ (онъ хотѣлъ сказать: "отвяжись отъ меня, ради Христа!").

-- Аргументъ чрезвычайно основательный,-- съ готовностью согласился Казариновъ,-- но... человѣкъ смертенъ! Власть меня огорчаетъ, это правда, но на завтра эта же власть поощряетъ меня. И замѣтьте, какая предусмотрительность природы: мое терпѣніе, сложенное съ насиліемъ власти (будто бы насиліемъ, а на самомъ дѣлѣ вовсе и не насиліемъ), даетъ въ итогѣ,-- онъ просіялъ и поднялъ палецъ, -- даетъ въ итогѣ проірессь!... Человѣкъ -- конкректное, власть -- абсолютное, то и другое, совокупляясь, рождаютъ прогрессъ! Не правда ли, какъ ясно?

-- Конечно,-- пробормоталъ Шигаевъ, съ тоскою посматривая на остальную компанію.

-- Мы съ вами люди культурные,-- понижая голосъ и все болѣе разгораясь отъ скрытаго наслажденія, говорилъ Евгеній Львовичъ,-- мы угнетены... мы принуждены видѣть, что какой-нибудь господинъ, указующій городъ Авиньонъ на рѣкѣ Днѣ, удостоенъ завидной награды... и, однако, колесо вертится своимъ порядкомъ! И въ довершеніе всего, согласитесь, что отъ нашего образа мыслей зависитъ грядущее!

-- То-есть какъ это-съ?-- почелъ нужнымъ возразить Шигаевъ.-- Я полагаю, есть законы...

-- Законы есть, но согласитесь, что народъ -- это воплощенная дикость и темнота. Нужно просолить его, нужно его просвѣтить, нужно идти въ дебри этого невѣжества, являя собою власть!

-- Ну, что ты, Женя,-- раздражительно воскликнулъ Валерьянъ, привлеченный возвышеннымъ голосомъ брата,-- съ чѣмъ это ты пойдешь его просвѣщать? Во имя какихъ началъ?

-- Во имя цивилизаціи, Валера, во имя культуры!

-- Ахъ, поди ты съ своею культурой!... Что ты скажешь народу своею культурой? ("Чтобъ онъ въ платки сморкался",-- подумалъ Шигаевъ, но не сказалъ, а только насмѣшливо улыбнулся).

-- Но, милый, нужно же согласиться, что народъ -- это... tabula rasa.

-- О, какъ несправедливо!-- съ негодованіемъ вскрикнулъ Валерьянъ,-- о, Женя, какъ ты несправедливъ! Народъ, создавшій и сохранившій общину (онъ закашлялся), народъ, создавшій такія юридическія воззрѣнія... съ такою мудростью... съ такою великой душою!... И ты, Женя... и ты... такія гадости!... такія... такія...

Онъ опять закашлялся и съ видомъ изнеможенія откинулся на подушки.

Евгеній Львовичъ растерялся; тотчасъ же онъ залепеталъ, что, въ сущности, и не думалъ унижать народъ русскій. Что, конечно, община... обычное право... пословицы... артель...

-- Ты забываешь, Валера, что я самъ, самъ занимался статистикой.

-- Ну, какая твоя статистика!-- съ улыбкой вымолвилъ успокоившійся Валерьянъ.

Но Евгеній Львовичъ и на это не возразилъ, а только слегка поморщился и, обратясь къ Шигаеву, произнесъ съ заискивающею улыбкой:

-- Но мы еще успѣемъ переговорить съ вами объ этомъ, не правда ли?

Шпгаевъ неопредѣленно помычалъ и отошелъ къ сторонкѣ.

"Вотъ загонялъ,-- не безъ досады подумалъ онъ,-- такъ и рѣжетъ, а, гляди, вретъ, какъ сивый меринъ. Поди-ка, пойми его!... Съ одной стороны такъ, съ другой -- этакъ... и, пожалуй, правъ... и, пожалуй, неправъ. Валерьянъ-то Львовичъ скоро его осадилъ. Эхъ, мнѣ бы словами Обухова его насчетъ цивилизаціи-то хватить,-- вспомнилъ онъ съ сожалѣніемъ, но вслѣдъ за этимъ присовокупилъ и такую мысль:-- Да, поди-ка, такъ бы, гляди, и смялъ своими авторитетами. Свести бы ихъ хорошо!... А пустой баринъ: что онъ ни говори -- зудитъ его душа по Станиславу. И вретъ, что не замѣтилъ меня на музыкѣ, непремѣнно вретъ!"

И, еще подумавши, нашелъ, что въ этомъ спорѣ роль его, Максима, была совершенно позорная, и онъ окончательно погрузился въ уныніе.

Однако, другимъ не казалось этого. За ужиномъ ему пришлось сидѣть рядомъ съ Вохиной и она его одобрила:

-- Хотя и не совсѣмъ-то вы правы, дружище: это ужь истинная правда, что у насъ все судорогами. Взять теперь насъ, горемычныхъ: въ акушерки, такъ въ акушерки, въ педагогички, такъ въ педагогички. Какъ объявится какая-нибудь спасительная дыра, такъ всѣ и лѣземъ въ нее, точно овцы.

-- Я и не говорю, что я правъ. Но постановка вопроса-съ,-- возразилъ польщенный Шигаевъ.

-- Опять "слово-ерсъ!" Ну, голубчикъ, со мной-то вы не спорьте. А это правда, претитъ и мнѣ Евгеній Львовичъ; и уменъ, а претитъ. Что онъ тамъ передъ вами распинался? Я кое-что слышала, да невдомекъ мнѣ.

-- Все государственность одобрялъ! На авторитеты ссылался,-- ироничесви вымолвилъ Максимъ.

-- Еще бы ему не ссылаться... чиновникъ! Онъ, вѣдь, хотя и помѣщикъ, но какое-то важное мѣсто по акцизамъ занимаетъ. И знакомство у него есть. А каковъ этотъ его Воробышевъ! Пріятель, говоритъ, но на квартиру не зашелъ; Валерьяна и въ глаза не видѣлъ. Вотъ братишка у него... ахъ, хорошій братишка!... Чахотка, докторъ говоритъ, врядъ ли до осени доживетъ...-- и вдругъ обратила вниманіе на лицо Шигаева, который, посматривая въ сторону Зиллоти, становился все болѣе и болѣе мраченъ.-- Э! да что вы такой? Да вы что не это, милый мой Шигаевъ, носъ повѣсили? Не хорошо, не хорошо.

И опять повторилась сцена, подобная вчерашней. Марѳа Петровна до тѣхъ поръ не отстала отъ Шигаева, до тѣхъ поръ не переставала наводить слѣдствіе о состояніи его души, пока онъ снова не почувствовалъ потребности довѣриться ей и не разсказалъ ей съ легкою дрожью въ голосѣ, какъ его оскорбила "госпожа Зиллоти". Имъ было удобно изъясняться изъ-за шума голосовъ; къ тому же, они сидѣли за отдѣльнымъ столикомъ; ужинъ былъ à la fourchette. Марѳа Петровна такъ и вспыхнула отъ негодованія, выслушавъ жалобы Шигаева; тотчасъ не послѣ ужина она подошла къ Зиллоти и осыпала ее гнѣвными упреками. Дѣло, однако, разъяснилось такъ, что Шигаеву пришлось покраснѣть и отъ стыда, и отъ удовольствія. Зиллоти спокойно напомнила Марѳѣ Петровнѣ, что, проѣзжая по слободѣ, она у ней же спросила, гдѣ домъ Тереховскаго, и затѣмъ спросила у бабы, стоявшей у воротъ, дома ли Шигаевъ; но его дома не было. И, передавъ всѣ эти подробности, пожала плечами и снова возвратилась въ Валерьяну, съ которымъ все время не разставалась. Марѳа Петровна ужасно была рада, что все объяснилась.

-- Ну, что, дружище?-- говорила она, пожимая руку Шигаева.-- Не хорошо, не хорошо; Юлія у меня славный человѣкъ. А на эти ея странности смотрѣть нечего,-- и по обыкновенной своей торопливости не пояснила, какія "странности" подразумѣваетъ.

Когда Казариновы ушли, Зиллоти подошла къ Шигаеву и сказала, усмѣхаясь:

-- Я извиняюсь, г. Шигаевъ, я не знала, что вы такъ горячо отнесетесь къ моему предложенію.

Между тѣмъ, съ уходомъ больнаго въ обществѣ внезапно проявилась особенная живость. Рюмина захохотала звончѣе; Бекарюковъ громко отпускалъ свои остроты замоскворѣцкаго пошиба; капитанъ придвинулся къ столу и смѣло ухватился за бутылку; Пленушкинъ принялъ на себя шутовской видъ, кривлялся, гримасничалъ и, смѣшно подпрыгивая длинными своими ногами, упрашивалъ дамъ "соорудить вальсикъ". Одинъ только красавецъ-князь долго не поддавался общему настроенію: тускло и злобно посматривая на Зиллоти, говорившую съ Шигаевымъ, онъ раскачивалъ ногою и напѣвалъ сквозь зубы:

Souvent femme varie

Bien fol, est qui s'y fie.

Въ составившихся затѣмъ танцахъ Шигаевъ не участвовалъ: онъ не умѣлъ танцовать, но за то ему было удобно наблюдать и сравнивать. Зиллоти выдѣлывала па будто по обязанности: не было вчерашняго блеска въ ея глазахъ, не было вчерашней игривости; Марѳа Петровна носилась точно ступа, потрясая полъ и заставляя дребезжать стаканы на столѣ; Рюмина томно склоняла головку на плечо кавалера, закрывая свободною рукой глаза, не переставая хранить обворожительную улыбку на своихъ губкахъ, сложенныхъ сердечкомъ. Изъ мужчинъ, конечно, отличался красавецъ князь, но онъ явно предпочиталъ вальсировать только съ Зиллоти. И всякій разъ, когда его рука обнимала станъ Зиллоти, непріязненное чувство къ нему шевелилось въ душѣ Шигаева.

"Чортъ знаетъ, что за обычай такой эти танцы!-- съ досадой восклицалъ онъ про себя и добавлялъ уже тише и сокровеннѣе:-- И когда они помирились? Вѣдь, вчера она его совсѣмъ съ грязью смѣшала".

Послѣ танцевъ отправились всею компаніей провожать Рюмину. Пошли паркомъ. Было что-то театральное въ этой веселой толпѣ, освѣщенной фонарями, которые несли по сторонамъ серьезные и сосредоточенные лакеи. Шли, безпорядочно размахивая руками, съ хохотомъ, съ шутливыми восклицаніями. Длинныя тѣни повторяли всѣ ихъ движенія въ нелѣпомъ и чудовищномъ размѣрѣ. Въ деревьяхъ, по бокамъ аллеи, какъ будто притаился кто, встревоженный необычайнымъ шумомъ, какъ будто кто слѣдилъ за ними недобрымъ, внимательнымъ, стойкимъ взглядомъ.

Рюмину много разъ просили спѣть, но она отказывалась, спрашивая со смѣхомъ:

-- А кто, господа, починитъ мнѣ горло, если я его испорчу этою пронизывающею сыростью? Вѣдь, я за него 4,000 беру, господа!-- и куталась по самый подбородокъ въ свое щегольское манто, отороченное горностаемъ.;

-- Да на что вамъ такую прорву денегъ, сударыня вы моя?-- освѣдомлялся Бекарюковъ.

-- Ахъ, вы!-- восклицала Рюмина, ударяя его вѣеромъ,-- да, вѣдь, у меня мамаша на рукахъ, безсовѣстный вы человѣкъ! да братья въ гимназіи, да еще бабушка-старушка.

-- Охота вамъ нянчиться съ ними!

-- Ну, ну, Бекарюковъ, оставьте,-- серьезно и сухо прервала его Рюмина и даже вѣчная улыбка сбѣжала съ ея устъ.

Но тутъ подскочилъ къ ней Пленушкинъ и съ горячностью сталъ доказывать, что она должна, непремѣнно должна вручить ему свою фотографію съ собственноручною надписью.

-- Вы поймите,-- кричалъ онъ,-- у меня сама Дюранъ, сама Дюранъ есть -- и собственноручная надпись!

Капитанъ слегка считался съ Бекарюковымъ.

-- Ну, хорошо,-- говорилъ онъ,-- ну, положимъ, въ бочкахъ нельзя... но, вѣдь, можно изобрѣсть, изобрѣсть можно, Михѣй Михѣичъ! Вѣдь, это въ своемъ родѣ не резонъ, ежели оставлять безъ вниманія. Французъ, во всякомъ случаѣ, врать во станетъ.

-- Да пойми ты, голова, конку не въ примѣръ прибыльнѣе... Не вѣришь? Я тебѣ первый акціонеръ, ежели добьешься,-- возражалъ Бекарюковъ, потихоньку толкая Шигаева, съ которымъ шелъ рядомъ. Но вообще разговоры велись всѣми заразъ и на одну общую тему. Говорили, какъ завтра переполошится Кисловодскъ, когда узнаетъ о странномъ ночномъ шумѣ въ паркѣ; какъ, въ ожиданіи черкескаго набѣга, "курсовые" будутъ улепетывать во-свояси; говорили о погодѣ, которая, видимо, измѣнялась къ лучшему: деревья стояли неподвижно и въ небѣ мерцали звѣзды. Всякій вздоръ смѣшилъ и слово, неспособное вызвать улубку въ другое время, теперь вызывало дружный хохотъ. Смѣялись и тому, какъ на вопросъ Шигаева: гдѣ вы окончили курсъ? Голоуховъ проворно отвѣтилъ: "въ Пятигорскѣ". Смѣялись и тому, какъ Бекарюковъ дикимъ голосомъ затянулъ:

Вифъ Апри катръ,

Вифъ де руа Анри!...

а на вопросъ: откуда это онъ?-- отвѣтилъ, что въ Парижѣ выучили, но кто выучилъ, сказать при барыняхъ невозможно. Смѣялись и надъ Шигаевымъ, который сказалъ на это: "Се терминъ!" Разсуждали о поѣздкѣ на Бермамутъ (Бекарюковъ упорно называлъ его Бергамотомъ) и почти рѣшили завтра же собираться. Всѣ распростились очень довольные другъ другомъ и очень веселые.

XIII.

Проходя къ себѣ, Шигаевъ замѣтилъ огонь въ комнатѣ Талдыкина. Это показалось ему страннымъ и онъ зашелъ туда. Сосипатръ Василичъ лежалъ совсѣмъ одѣтый и глубокомысленно смотрѣлъ въ потолокъ. Лицо его еще хранило нѣкоторые слѣды выпитаго вина, но онъ былъ совершенно трезвъ и скорѣе казался озабоченнымъ, нежели мрачнымъ.

-- А, это вы!-- сказалъ онъ, увидавъ Шигаева, и нехотя приподнялся на локоть.-- Я, если выпью, сейчасъ схвачу безсонницу... чортъ его возьми, этого Бекарюкова! Хороши порядки, ежели одинъ субъектъ можетъ вытрескать на восемь цѣлковыхъ пойла... мужицкій годовой окладъ!-- и, съ завистью взглянувъ за оживленное лицо Максима, прибавилъ:-- а вамъ, небось, весело было! Сколько часовъ-то?

-- Два. Да чего вы-то не пошли? Вѣдь, васъ звали.

-- Я-то?-- Онъ спустилъ ноги съ ящика и повторилъ, многозаачительно посмотрѣвъ на Шигаева:-- Я-то отчего не пошелъ?-- Шигаевъ уже приготовлялся зѣвнуть въ предвкушеніи длиннѣйшей и скучнѣйшей іереміады,-- онъ почти разочаровался въ іереміадахъ Талдыкина,-- но, къ его удивленію, Сосипатръ Василичъ заботливо притворилъ дверь и въ полголоса сказалъ: -- Зиллоти тамъ была? Ну, оттого я и не пошелъ, что была Зиллоти. Вы думаете, я опасаюсь кого? Мнѣ, батюшка, на нихъ наплевать... А насчетъ Юліи этой я вамъ вотъ что скажу: вы ее бойтесь!-- И, необыкновенно волнуясь, подозрительно прислушиваясь ко всякому шороху, онъ отрывочно разсказалъ Шигаеву дѣйствительно странную исторію.

Три года тому назадъ Зиллоти очень часто появлялась на студенческихъ вечеринкахъ въ Петербургѣ. Одѣтая всегда богато, всегда безстрастная, съ этимъ лицомъ своимъ, похожимъ на маску ("Ужь и на маску!" -- съ неудовольствіемъ воскликнулъ Шигаевъ, но Сосинатръ Василичъ только бровью повёлъ), она сильно выдѣлялась среди курсистокъ и студентовъ. Ее многіе знали; могли указать, какъ она давала стипендію такой-то, находила урокъ такому-то... но относились въ ней больше съ какимъ-то любопытствомъ, нежели съ уваженіемъ. Иныхъ смущали ея брилліанты и шелкъ на платьѣ, иныхъ -- карета, въ которой она не только на всевозможныя лекціи, но даже и на вечеринки пріѣзжала. И держала она себя не то что гордо, но какъ-то въ сторонкѣ, особнякомъ. Среди курсистокъ подругъ у нея не было; никогда она не танцовала; не любила пѣсенъ; но около столовъ съ пивомъ, около буфета, гдѣ ведутся самые горячіе споры и всякіе выспренніе вопросы ставятся съ невѣроятнымъ апломбомъ, ее всегда можно было встрѣтить. Равнодушно присматриваясь въ юнымъ ораторамъ, она любила иногда осадить иного неожиданнымъ замѣчаніемъ, ироническимъ возгласомъ, больше же всего будто бы скромными, но, въ сущности, чрезвычайно каверзными вопросами.

-- Я теперь не припомню эти ея подвохи,-- говорилъ Сосипатръ Василичъ,-- но ловко осаживала. Ефимъ Гогоцкій какой говорокъ былъ... юристъ! а и того она въ невѣжествѣ уличила. Онъ особый былъ человѣкъ и даже свою партію имѣлъ... По ихнему выходило такъ: русскій кредитный рупь упадетъ и объявится банкротство; послѣ же банкротства неминучая "тарпейская скала"... Такъ этими самыми словами и говорилъ, что "тарпейская скала". Классики тоже! А того и не зналъ, что и во Франціи, и у насъ банкротство уже было, и никакой "тарпейской скалы" отъ того банкротства не было. Я ужь не припомню; по моему, эти биржевые вопросы чистая дребедень! Но Зиллоти такъ даже доказала ему: до банкротства цѣна рублю грошъ, а послѣ банкротства опять настоящая цѣна. Здорово опростоволосился на ту пору этотъ Ефимъ Гогоцкій!

Вотъ на этихъ-то вечеринкахъ и познакомился Талдыкинъ съ Юліей. Онъ тогда былъ въ нѣкоторомъ авантажѣ. Безпрестанныя ссылки на факты (на газетныя корреспонденціи) придавали ему вѣсъ; безпощадный ядъ, которымъ онъ обливалъ всю подлунную, внушалъ боязливое почтеніе. Считали его дѣльнымъ и почетнымъ витіей и слушали едва не съ благоговѣніемъ, Зиллоти пробовала и на немъ свои ехидные пріемы.

-- Пускалась со мной въ споры,-- съ видомъ самодовольства разсказывалъ Талдыкинъ,-- но, разумѣется, оказалась пошлою дилетанткой! ("Да какой же споръ съ тобой возможенъ?" -- съ досадой подумалъ Шигаевъ).

Кончилось, однако, тѣмъ, что, встрѣтившись раза три на вечеринкахъ, они сошлись ближе, и въ великолѣпномъ кабинетѣ Юліи Зиллоти чуть не каждый день стала появляться демократическая фигура Талдыкина.

-- Вы, вѣдь, были у ней?-- неожиданно спросилъ онъ,-- ликеръ пили? У ней первый обычай человѣка ликеромъ поить.

Послѣ этой внезапной вставки въ его разсказѣ произошло невразумительное и стыдливое бормотанье: кто-то кого-то поцѣловалъ и кому-то кто-то объяснился въ любви. Далѣе слѣдовалъ краткій промежутокъ блаженствъ, въ атмосферѣ которыхъ Талдыкинъ быстро размякъ и утратилъ отличительные признаки своего настроенія.

-- Не желѣзо же я на самомъ дѣлѣ,-- съ негодованіемъ ворчалъ онъ,-- конечно, сталъ обращать на себя вниманіе! Пятномъ-то на ея бархатахъ не большая радость красоваться!... У ней тамъ адвокатъ Ломтиковъ въ застежкахъ брилліантовыхъ; ужли же мнѣ послѣ этого и манишки надѣть нельзя или штиблетъ?... Ну, и надѣлъ. Съ этого и пошли подлости. (Умственному взору Максима представился Сосипатръ Василичъ въ манишкѣ и штиблетахъ и онъ невольно усмѣхнулся).

-- Но какія же подлости?

-- А вотъ слушайте, что будетъ дальше... Ноньче ликеръ, завтра суаре, а послѣ завтра невѣроятные слухи пошли... Придешь въ кухмистерскую -- какъ на чорта смотрятъ; придешь въ кружокъ какой-нибудь -- носъ отворачиваютъ. Что такое? Очень просто. Талдыкинъ сдѣлалъ мерзость съ извѣстной Зиллоти; Талдыкинъ волочился за ней, какъ самый отъявленный селадонишка; Талдыкинъ похвалялся какими-то письмами, какими-то отношеніями... Ловко? Это я-то селадонишка?... Я къ ней -- не принимаютъ. Рожа у швейцара, точно онъ, разбойникъ, съ цѣпи сорвался!

Сосипатру Василичу удалось, однако, встрѣтить Зиллоти у однихъ знакомыхъ. Она въ глаза ему засмѣялась и обозвала "ничтожностью" ("Онъ де рьянъ, что ли, выйдетъ это по-французски"). Но какія же письма распространялись? Талдыкинъ не получалъ ни одного. Между тѣмъ, она безъ всякаго стыда предъявляла всѣмъ, кому только желалось этого, клочки почтовой бумаги, изнизанные ея связнымъ, отчетливымъ почеркомъ,-- клочки, будто бы возвращенные ей доброжелателями, которымъ передалъ ихъ Талдыкинъ. Любопытствующіе видѣли сохранившійся кой-гдѣ адресъ, искоса заглядывая въ самыя письма, успѣвали разобрать дружественныя выраженія и всѣ въ одинъ тактъ качали головой и въ одинъ голосъ осуждали Талдыкина. Напрасно онъ пускался въ оправданія -- его никто не слушалъ. Да и смѣшно было слушать: всѣ женщины были противъ него, а ужь въ этихъ дѣлахъ кому же и знать толкъ, какъ не женщинамъ. И понятно, во всѣхъ кружкахъ, во всѣхъ студенческихъ кухмистерскихъ и столовыхъ значеніе Сосипатра Василича рухнуло съ изумительною быстротой.

-- Она мнѣ всю мою гражданскую репутацію испортила,-- говорилъ онъ съ тяжкимъ сопѣніемъ.

-- Но я никакъ не пойму, зачѣмъ ей было всю эту махинацію подводить,-- возразилъ Шигаевъ, съ явнымъ недовѣріемъ и даже со злостью смотря на Талдыкина,-- гораздо ей было проще выгнать васъ.

Талдыкинъ разсердился.

-- Ну, ужь тамъ какъ знаете,-- пробормоталъ онъ,-- я у ней на душѣ-то не былъ. А что она.... какъ это слово-то теперь употребляется?... что психопатка она, такъ это несомнѣнно. Я не забуду глазищи-то ея, когда она письмами меня уличала. Это какое-то сладострастіе было, а не простое злорадство. Да чего вы хотите: дочь биржевика и куртизанки!... Развѣ капиталъ приносилъ что-нибудь, кромѣ разложенія?... Это вы тамъ какъ хотите, а я потакать имъ не согласенъ. Вонъ въ Русскомъ Курьерѣ пишутъ...

Но Шигаевъ, увидавъ, куда клонитъ Сосипатръ Василичъ рѣчь свою, поспѣшилъ съ нимъ проститься и пошелъ спать.

И, все-таки, какой-то непріятный осадокъ остался въ немъ отъ "неправдоподобнаго" разсказа Талдыкина.

-----

Поѣздка на Бермамутъ была отсрочена. Зиллоти изъ какихъ-то источниковъ узнала, что молодому Казаринову будто бы сдѣлалось хуже, и такъ какъ себя самое считала виноватой въ этомъ, то и заявила, что остается ухаживать за больнымъ и читать ему книги, а поѣдетъ лишь тогда, когда онъ поправится.

Братья Казариновы жили другъ съ другомъ въ ладу. Обыкновенно такія отношенія называютъ родственными. Каждый думалъ про себя и жилъ про себя и ни за что бы не обнажилъ передъ другимъ ни своихъ мыслей, ни своей внутренней жизни; но, вмѣстѣ съ тѣмъ, каждый прилагалъ заботы о другомъ, окружалъ другаго обязательными попеченіями. Евгеній Львовичъ напоминалъ Валерьяну, что пора измѣрять температуру, пора пить кумысъ, принимать ипекакуану; уговаривалъ его больше ѣсть, больше быть на свѣжемъ воздухѣ. Валерьянъ аккуратно освѣдомлялся о здоровья Евгенія Львовича, спрашивалъ его, что пишутъ въ газетахъ, что говорятъ на музыкѣ, кто проявился изъ "интересныхъ" въ Кисловодскѣ,-- разспросы весьма пріятные для словоохотливаго Евгенія Львовича. И, выпустивъ обязательное число совѣтовъ, обязательное число вопросовъ и отвѣтовъ, оба находили, что говорить больше не о чемъ, и расходились по своимъ комнатамъ. Никогда, будучи вдвоемъ, не касались они такъ называемыхъ "принциповъ", никогда не выкладывали другъ передъ другомъ взглядовъ своихъ и убѣжденій, а если, нечаянно и вырывалось какое-нибудь слово подобнаго характера,-- дико и неумѣстно звучало это слово въ братской бесѣдѣ и обыкновенно обоихъ повергало въ смущеніе.

А, между тѣмъ, когда братья появлялись на музыкѣ, трогательно было смотрѣть на нихъ. Чистенькій, изящный, благоухающій Евгеній Львовичъ, медленно подвигаясь рядомъ съ высокимъ, стройнымъ, блѣднымъ, какъ воскъ, Валерьяномъ, съ какою-то торжественною нѣжностью поддерживалъ его за талію и безпрестанно обращалъ къ нему лицо свое, съ котораго въ такихъ случаяхъ и на мигъ не сходила красивая, печальная улыбка. Это возбуждало невольное умиленіе. Одобрительный шепотъ сопровождалъ интересныхъ братьевъ. Тамъ и сямъ передавались новымъ людямъ разсказы о Казариновыхъ, и брови слушателей значительно сдвигались, и мягкая душа Евгенія Львовича сладостно млѣла, окруженная этимъ явнымъ сочувствіемъ глазѣющей публики.

Но, къ неудовольствію Евгенія Львовича, Валерьянъ скоро прекратилъ такіе выходы.

Казариновы занимали двѣ комнаты, очень непохожія одна на другую. Въ одной жилъ, то-есть прыскался духами, вымывался и расчесывался, примѣрялъ кокетливые костюмы, небрежно пробѣгалъ послѣднюю книжку Revue des Deux Mondes Евгеній Львовичъ. Въ другой кротко угасалъ Валерьянъ. Въ одной -- пахло опопонаксомъ, распростиралась пышная медвѣжья шкура, блестѣлъ раскрытый несессеръ, великолѣпно оправленный въ серебро, сверкали затѣйливые флаконы съ золотыми пробками. Въ другой книги и лекціи были безпорядочно нагружены на раскрытомъ ломберномъ столѣ; возлѣ узкой кровати лежалъ скромный войлочный коврикъ; на тумбочкѣ толпились пузырьки съ растрепанными сигнатурками и по всей комнатѣ разливался крѣпкій запахъ скипидара. Только глубокое кресло, обитое потертымъ трипомъ гранатоваго цвѣта, нѣсколько смягчало суровую простоту этой монастырской обстановки, только оно скрашивало неуютность голыхъ стѣнъ, оклеенныхъ темною бумажкой, и пустоту непомѣрно высокихъ потолковъ, гдѣ, несмотря ни на какую погоду, во весь день гнѣздились угрюмыя тѣни.

Кресло помѣщалось около окна и на немъ обыкновенно сиживалъ Валерьянъ, когда оставался въ своей комнатѣ. Сначала это бывало рѣдко,-- сначала все его привлекало: и паркъ, и люди, и очертанія далекихъ горъ,-- сначала онъ и въ комнатѣ своей не остаемся безъ книги въ рукахъ, безъ объемистой кипы лекцій Градовскаго или Сергѣевича,-- онъ серьезно думалъ въ сентябрѣ перейти на слѣдующій курсъ,-- но время шло, и чувство усталости, чувство равнодушія все больше и больше овладѣвало имъ, какая-то лѣнивая слабость распространялась по тѣлу; грудь его томительно ныла и стѣснялась.

И онъ привыкъ къ своему креслу, полюбилъ его и подолгу просиживалъ на немъ безъ книги, безъ движенія, безъ мысли, ему казалось. Прямо пробивъ окна расли тополи, заслоняя холмы и небо своими столпообразными вершинами. Эти тополи точно и весь міръ заслоняли отъ Валерьяна. По цѣлымъ часамъ слѣдилъ онъ за ихъ жизнью. Какъ снизу до верху трепетали ихъ листочки, проворно мелькая подъ напоромъ внезапнаго вѣтра; какъ среди глубокой тишины знойнаго полудня поднимался между ними дружный шорохъ и шепотъ; какъ медленно и однообразно двигались ихъ тѣни, слѣдуя за медленнымъ теченіемъ солнца; какъ глухо и тревожно шумѣли ихъ вершины, когда въ небѣ ходили тучи и наступала угрюмая буря,-- все примѣчалъ онъ и понемногу привязался къ нимъ чувствомъ, похожимъ на чувство дружбы.

Иногда въ аллеѣ появлялись люди. Иногда тамъ составлялось даже настоящее гулянье. Между стволами тополей развѣвались донные шлейфы и вуали, проносились фигуры подпрыгивающихъ амазонокъ, мчались кавалькады и фаэтоны, проѣзжалъ дилижансъ, оглашая окрестность дребезгомъ развинченныхъ колесъ и пронзительнымъ завываніемъ трубы. Но, чтобы видѣть все это, Валерьяну нужно было подняться, облокотиться на широкій подоконникъ. Къ чему? Ему казалось, что міръ -- это островъ, отъ котораго онъ уплываетъ все дальше и дальше въ открытое, невѣдомое море. Блѣднѣютъ краски острова, тускнѣютъ и перепутываются очертанія, невнятно проносятся и замираютъ звуки, вырастаютъ вмѣсто дѣйствительныхъ какіе-то небывалые города, громоздятся обманчивые призраки, стремительно расплываясь въ пространствѣ. И вѣетъ съ того острова вѣтромъ чужбины.

Но бывали вечера, когда вдругъ все оживало въ его воображеніи. Толпились люди, пестрѣли знакомца сцены, развертывалась яркимъ холстомъ вся сумятица жизни, вспоминались недавніе споры, рефераты, рѣчи, сходки, бѣготня; мелькали воспламененныя лица въ синихъ волнахъ табачнаго дыма, мерещилась биткомъ набитая аудиторія на лекціи любимаго профессора; неотступно звучали въ ушахъ слова поэта: впередъ безъ страха и сомнѣнья на подвигъ доблестный! --слова, когда-то не выходившія изъ мыслей, хотя и не всегда въ одинаковомъ сочетаніи. И лихорадочный трепетъ пожиралъ его тогда, глаза раскрывались точно у раненаго орленка, весь онъ возносился въ какую-то высь, гдѣ и легко ему было, и сердце у него замирало отъ непонятнаго страха, и неудержимыя слезы ручьями лились по его воспаленнымъ щекамъ.

Это означало усиленный пріемъ салициловаго натра, усиленную ревизію докторомъ его занятій, настойчивое запрещеніе книгъ и мечтаній. И на утро снова душа Валерьяна повергалась въ глубокое оцѣпенѣніе, снова міръ казался ему и чуждымъ, и далекимъ, и все дорогое сосредоточивалось въ этихъ стройныхъ тополяхъ, ласково лепетавшихъ ему свои простыя сказки.

Но все измѣнилось съ тѣхъ поръ, какъ онъ познакомился съ Зиллоти и она стала каждый день бывать у него, иногда просиживая очень долго. Полузабытый міръ приходилъ къ нему. Полузабый міръ вторгался къ нему въ душу, вооруженный страстными, раздражающими чарами, -- приходилъ и мстилъ за себя. Но сколько счастья, сколько неизъяснимаго счастья было въ этомъ мщеніи! Вмѣсто печальнаго и кроткаго заката, похожаго на медленное увяданіе, день Валерьяна готовился угаснуть въ заревѣ пожара, въ блескѣ раскаленныхъ лучей. А онъ, вѣдь, желалъ именно такой смерти! И въ неясныхъ мечтахъ, и въ сознательномъ стремленіи онъ во всю свою короткую жизнь желалъ такой смерти. Правда, иная женщина, не Зиллоти, не барышня въ модной шляпкѣ и въ платьѣ съ турнюромъ была виною тѣхъ стремленій, та "женщина" была ополчена аттрибутами силы, добра, правды и черты ея прекраснаго лица (о, какого прекраснаго!) были загадочны. Вся она была одѣта свѣтомъ и была божественно недоступна въ своихъ подробностяхъ. И съ какихъ давнихъ поръ мерещилась она Валерьяну! Мать читала ему сказки "Кота-мурлыки"; приходили къ матери деревенскія бабы и горько жаловались на свое бездолье, выпрашивая хлѣба голодающимъ дѣтямъ; въ гимназіи книжка Иловайскаго разсказывала о Периклѣ, о Леонидѣ, погибшемъ въ Ѳермопилахъ, о возстаніи рабовъ... И въ сказкахъ, въ жалобахъ на бездолье, въ сухомъ и равнодушномъ изложеніи учебника неясно сквозили очертанія той женщины, смутно складывался ее образъ, складывался и загорался свѣтомъ въ глазахъ нервнаго, впечатлительнаго мальчика. И когда наступила юность, когда жалобы на бездолье повторились передъ нимъ на тысячу ладовъ и въ поэмахъ, и въ романахъ, и въ публицистикѣ, и въ живыхъ разговорахъ,-- вся его душа беззавѣтно поработилась ей. И во всю свою короткую жизнь онъ желалъ умереть ради нея и представлялъ себѣ такую смерть какъ великое наслажденіе.

-- Ахъ, если бы и мнѣ такъ!-- восклицалъ онъ, перечитывая потрясающій разсказъ о казни жирондистовъ у Ламартина или пожирая другіе разсказы того же свойства, и все существо его горѣло нестерпимою жаждой торжественной, великолѣпной смерти ради нея.

Но вышло какъ-то такъ, что не смерть пришла къ нему, а скучное, томительное, медленное увяданіе; вышло какъ-то такъ, что поникъ и поблѣднѣлъ въ его душѣ жгучій образъ той "женщины", и вмѣстѣ со всѣмъ міромъ отошелъ въ едва различаемую даль... и замѣнился холодными выкладками, твердымъ и яснымъ, вамъ кристаллъ, но разсудочнымъ убѣжденіемъ. И вотъ, умирая, онъ познакомился съ Зиллоти.

Онъ жадно ловилъ ея взглядъ, онъ трепетно схватывалъ ея руки, когда она приходила къ нему, и долго держалъ ихъ въ своихъ рукахъ, сжимая страстно и жарко и... не смѣя приложить къ нимъ губъ. И когда она садилась, наконецъ, оправляя свое пышное платье и чопорнымъ движеніемъ руки открывая книгу, принималась читать, вся его жизнь сосредоточивалась въ слухѣ и въ зрѣніи.

Евгенію Львовичу тоже нравилось вниманіе Юліи Богдановны къ брату. Грѣшный человѣкъ, онъ даже усугубилъ изысканность своего туалета въ виду различныхъ мыслишекъ, коварно забѣжавшихъ къ нему въ голову, но скоро ретировался, замѣтивъ, какъ хмурится и кусаетъ губы Валерьянъ въ его присутствіи и какъ нетерпѣливо поглядываетъ на него Зиллоти. Съ тѣхъ поръ онъ, попрежнему, охотился въ паркѣ за молодыми людьми "интеллигентной наружности" и гулялъ во время музыки съ очень красивою дамой подъ голубою вуалью. И Зиллоти оставалась одна съ Валерьяномъ. Иногда, впрочемъ, заходилъ къ нимъ докторъ, искоса посматривая на барышню, пытливо стараясь проникнуть въ смыслъ день ото дня разгоравшагося румянца на лицѣ больнаго, въ смыслъ этихъ силъ, внезапно выступившихъ наружу, этихъ лучистыхъ, сіяющихъ взглядовъ... и уходилъ, недовольно насупивъ брови. Гораздо веселѣе вторгалась Марѳа Петровна. "Ну, что, дружище? Какъ? Ни-че-го!" -- шумно восклицала она, подходя къ Валерьяну, и въ изнеможеніи бросалась на ближайшій стулъ. Потомъ вскакивала, непремѣнно оправляла что-нибудь, непремѣнно что-нибудь прибирала, мимоходомъ разсказывала о какомъ-нибудь бѣдномъ семействѣ, которому нужно собрать на дорогу 50 рублей, или о больной курсисткѣ, которой нужно выхлопотать даровой билетъ на ванны, или о горемыкѣ-студентѣ, нуждающемся въ хорошемъ докторѣ, или съ неописаннымъ гнѣвомъ сообщала о несправедливостяхъ Г. Z., о дрянныхъ и подленькихъ поступкахъ г. X. и съ такою же стремительностью исчезала, какъ и появлялась. И обыкновенно Валерьянъ славно улыбался послѣ ея ухода, вынуждая и Зиллоти къ снисходительной усмѣшкѣ.

Помимо книгъ, время проходило у нихъ и въ спорахъ. Глазъ на глазъ съ этою погасающею жизнью, съ этою юною, цѣломудренною душой, открытой передъ нею, какъ цвѣтокъ передъ солнцемъ, Зиллоти и сана непривычно размякла, сдѣлалась откровенна и ласкова въ этихъ спорахъ. И, странное дѣло, умирающій юноша благоговѣлъ передъ жизнью, вѣровалъ въ нее, умилялся передъ ея свѣтомъ и лучезарностью, дѣвушка, полная жизни, относилась къ ней съ недовѣрчивою усмѣшечкой. Онъ сердился на эту недовѣрчивость, жалѣлъ Зиллоти, доказывалъ ей... въ пылу этихъ доказательствъ забывалъ тѣ затрещины, которыя самъ получилъ отъ жизни. И съ великою внутреннею радостью наблюдалъ, какъ съ каждымъ такимъ споромъ въ немъ самомъ оживаетъ интересъ къ жизни и чувство беззавѣтной смѣлости и задора, попрежнему, закипаетъ ключемъ.

-- Вы отцвѣли, не успѣвъ разцвѣсть, Зиллоти!... Вы слишкомъ холодны... вы... ахъ, я не знаю, но, право же, вы напоминаете мнѣ пресыщеннаго гастронома: и то ему не по вкусу, и другое не по вкусу, скучно-то ему и смотрѣть-то ни на что не хочется,-- говорилъ онъ, раздосадованный ея возраженіями, доходя до грубости въ своемъ желаніи убѣдить, невольно принимая тонъ мужчины, чувствующаго свое превосходство въ нѣкоторыхъ вещахъ.

-- А развѣ я говорила вамъ, что мнѣ скучно?-- кротко возражала Зиллоти.

-- Это такъ видно. Вотъ вы, напримѣръ, ничего не хотите дѣлать... Ну, что вы дѣлаете?

-- Буду ходить зимою въ публичную библіотеку.

-- Зачѣмъ?

-- Изучать исторію устной народной словесности.

-- Но вы работали въ Парижѣ... отчего вы бросили ту работу?

-- Убѣдилась, что изъ этой работы ничего не выйдетъ.

-- Вы отцвѣли, не успѣвши разцвѣсть, -- повторялъ онъ, а, между тѣмъ, любовался ею, гладилъ ея руки, которыя она протягивала покорно, жадно вдыхалъ ядовитый ароматъ ея темныхъ волосъ, скрученныхъ въ толстую косу, и чувствовалъ, какъ сладко и страстно содрогалось его сердце и неудержимо, на разные лады укладывалось одно и то же безотвязное слово: милая, милая, милая.

-- Завтра ѣдемъ на Бермамутъ, -- сказала она ему однажды, прочитавъ, по обыкновенію, двѣ главы изъ книги и слегка поспоривъ.

-- Зачѣмъ же?-- тоскливо воскликнулъ Валерьянъ и сейчасъ же поспѣшилъ понравиться:-- Вѣдь, погода не установилась, кажется... право, не установилась... Или знаете что? (онъ необыкновенно заволновался). Я тоже поѣду! Позвольте мнѣ поѣхать съ вами?... Я одѣнусь тепло, тепло... у меня шуба есть. Ахъ, какъ мнѣ хочется ѣхать съ вами!

-- Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ,-- рѣшительно произнесла Зиллоти,-- вы ведите себя хорошо: я пріѣду и опять буду приходить къ вамъ. Я обѣщаюсь... ну, еще недѣлю обѣщаюсь прожить въ Кисловодскѣ.

-- Какъ, недѣлю?!-- съ испугомъ выговорилъ Валерьянъ,-- а я? Что буду дѣлать я?" -- едва не вырвалось у него, и его губы задрожали, какъ у ребенка, готоваго заплакать.

-- Но, Боже мой, надо же мнѣ ѣхать въ Желѣзноводскъ!

-- Зачѣмъ?-- прошепталъ онъ.

-- Вѣдь, меня же въ Желѣзноводскъ послали...

Онъ безпомощно всхлипнулъ.

Юлія Богдановна быстро подошла къ нему, спросила, что съ нимъ, не послать ли за докторомъ, не налить ли валерьяновыхъ капель. А когда въ отвѣтъ на это онъ разрыдался, судорожно вздрагивая и закрывая руками лицо, когда среди рыданій у него вырвались негодующія слова: "Ка-а-апель!... Вы... смѣ-е-тесь... вы... какъ съ маль-чи-ишкой... а я... я..." -- она молча положила ему на плечи руки, осторожно прикоснулась губами къ его пылающей головѣ... И, словно недоумѣвая, словно всматриваясь въ самое себя, словно наблюдая работу интересной и странной машины, помѣщенной внутри себя, недвижимо выслушивала его горячій лепетъ, его безсвязныя восклицанія,-- обыкновенныя, ничего не обозначающія слова, въ которыхъ таился, однако, пылъ безумныхъ и страстныхъ признаній... И длинная, неопредѣленная усмѣшка заставляла вздрагивать ея губы.

XIV.

Шигаевъ нѣсколько разъ встрѣчался съ Юліей Богдановной, но она съ такимъ дѣловымъ видомъ проходила мимо него, такую серьезную озабоченность являла въ своемъ лицо, что у него едва хватало духа на краткое привѣтствіе, и обыкновенно легкій кивокъ головою былъ ему отвѣтомъ. Онъ, однако же, зналъ черезъ Вохину, что Юлія Богдановна ходитъ къ Казариновымъ и проводитъ тамъ чуть не цѣлые дни. Онъ даже испыталъ нѣчто похожее на ревность, когда узналъ объ этомъ, но схоронилъ глубоко въ душѣ свои подозрительныя соображенія и притворялся, что ему все равно, а, между тѣмъ, только дожидался удобнаго случая уколоть Зиллоти, давъ ей понять, что знаетъ ея исторію съ Талдыкинымъ, что смыслъ ея визитовъ въ братьямъ Казариновымъ для него совершенно ясенъ.

Марѳа Петровна часто съ нимъ видалась, и, по прежнему, чувство близости къ ней,-- чувство благодарной, теплой дружбы не умирало въ Шигаевѣ. Что бы ни произошло горькаго въ его жизни, онъ, навѣрное, не утаилъ бы отъ нея, потому что не могло произойти въ жизни такого горя, которое осталось бы безъ отклика въ ея любвеобильной душѣ, которое не размягчилось бы и не ослабло въ этомъ непрерывно кипящемъ источникѣ сочувственныхъ словъ, взглядовъ и вздоховъ. Но, съ другой стороны... съ другой стороны, случилось какъ-то такъ, что имъ нечего было сказать другъ другу. Хорошо, если лицо Шигаева бывало не весело, тогда Марѳа Петровна засыпала его цѣлымъ ворохомъ разспросовъ, допытывалась на всѣ лады, здоровъ ли онъ, не получилъ ли какого нехорошаго письма, не обидѣлъ ли его кто-нибудь, и обыкновенно, если даже тѣнь такихъ событій существовала на самомъ дѣлѣ, Марѳа Петровна удачно изловляла эту тѣнь и тотчасъ же препарировала ее по всѣмъ правиламъ неистощимаго добросердечія. Но когда ликъ Шигаева былъ ясенъ и, по тщательномъ изысканіи, настроеніе его оказывалось безоблачнымъ, разговоръ между ними ударялся въ область междометій и принималъ удручающій складъ. Встрѣчаясь, они обмѣнивались крѣпкими пожатіями и радостно восклицали: "Марѳа Ивановна!" -- "А, Шигаевъ!" Затѣмъ Вохина внимательно разсматривала Шигаева, съ торопливостью вопрошая: "Ну, что?... ну, какъ?" -- и если находила все благополучнымъ, однимъ залпомъ передавала ему и о 50 рубляхъ, собранныхъ бѣдному семейству, и о больной курсисткѣ, и о горемыкѣ-студентѣ, и о несправедливостяхъ Z., и о дрянныхъ и подленькихъ поступкахъ X. Затѣмъ шумно вздыхала, восклицая: "Такъ-то вотъ. Такъ-то, дружище!" -- и хлопала его по рукѣ. Тогда онъ, въ свой чередъ, сообщалъ ей, что успѣвалъ накопить къ тому времени, разсказывалъ, что Рюмина нѣсколько осипла, что Талдыкинъ опять не въ ладахъ съ нею, что когда же это установится погода, что капитанъ хочетъ ѣхать въ Пятигорскъ и везетъ туда свои таинственныя саквы. Затѣмъ наступало безмолвіе. Марѳа Петровна снова вздыхала и снова возглашала: "Такъ-то вотъ, дружище! Такъ-то!" -- и каверзный приступъ зѣвоты угрожалъ разодрать челюсти Шигаева. Затѣмъ Вохина внезапно срывалась и, запахивая неизмѣнный свой плащикъ, устремлялась въ другое мѣсто, торопилась провѣдать Валерьяна Казаринова, водворить минутный порядокъ въ семьѣ Тереховскаго, распечь за что-нибудь Жако Пленушкина, взять съ Бекарюкова десять рублей для бѣднаго семейства, поговорить съ докторомъ о больной курсисткѣ и мимоходомъ погорячиться, погоревать, покачать головой, обмѣняться крѣпкимъ рукопожатіемъ съ однимъ, звонко разцѣловаться съ другою, спросить третьяго, здоровъ ли онъ и отчего такой кислый.

Что касается Талдыкина, Максимъ Григорьевичъ убѣгалъ его, какъ огня. Этотъ, въ противуположность Марѳѣ Петровнѣ, никогда не затруднялся въ подборѣ соотвѣтствующихъ изреченій; не было такого случая въ жизни, по поводу котораго онъ не имѣлъ бы въ запасѣ суровыхъ и язвительныхъ восклицаній, подкрѣпленныхъ цѣлою стаей газетныхъ извѣстій, кстати и некстати надерганныхъ, но за то Шигаевъ убѣдился, наконецъ, что ему еще не доводилось встрѣчать новаго существа съ такою способностью нагонять неисходную, дремучую скуку. Поощряемый деликатностью Шигаева, поощряемый его вѣжливымъ вниманіемъ и наивностью во многихъ вещахъ, расположенный въ его пользу кое-какими черточками, а пуще всего сценой съ Бекарюковымъ и поступкомъ относительно сапогъ и прочаго, Сосипатръ Василичъ мало того что при каждомъ удобномъ случаѣ обременялъ его своимъ бормотаньемъ, но и внесъ въ это бормотанье особый, нестерпимый для жалостливаго человѣка сюжетъ: ковырянье собственной нищеты, собственныхъ злоключеній и неудачливости. По его понятіямъ, онъ этимъ какъ бы дѣлалъ честь Шигаеву; никто другой въ Кисловодскѣ не видалъ отъ него такой откровенности, и, конечно, это надо отмѣтить прежде всего: обнажая свои язвы, онъ никогда не разсчитывалъ вынудить у слушателя покровы для нихъ, напротивъ, своимъ напыщеннымъ видомъ онъ какъ бы впередъ заявлялъ: "а ты смотри, не смѣй воображать, что я нуждаюсь въ твоей помощи!" но, тѣмъ не менѣе, впечатлѣніе получалось въ высшей степени жестокое и Максимъ Григорьевичъ по справедливости обзывалъ это впечатлѣніе "пыткой".

-- Вотъ, подумаешь сколько капиталовъ жрутъ,-- бормоталъ, бывало, Сосипатръ Василичъ, входя въ комнату Шигаева и основательно усаживаясь,-- счесть, какая прорва теперь деньжищъ этихъ. Барыни шляпки, сережки, цѣпочки понапялятъ на себя. Господишки разные въ черкескахъ шляются, кинжалъ одинъ 50 цѣлковыхъ, поясъ, патроны на груди. Или теперь возьмешь лошадь у проводника: три, четыре, пять цѣлковыхъ въ день за лошадь одну! Съ васъ сколько Владиміръ-то взялъ?... Ну, вотъ.. Теперь на Бермамутъ ѣхать -- 25 рублей коляска. Или у Рюминой ботинки, напримѣръ... за одни ботинки двадцать цѣлковыхъ. А Зиллоти! Вы знаете часы-то у ней сколько стоютъ? Шесть сотъ франковъ... а!... ловко?... А я, бывало, куплю себѣ колбасы у Сакина одинъ фунтъ за 18 копѣекъ, да три дня эту колбасу и трескаю. У чухонки уголъ нанималъ, пять цѣлковыхъ въ мѣсяцъ платилъ... Голова отъ угара словно бочка какая дурацкая; на стѣнахъ плѣсень ножомъ отскабливалъ. Или теперь рубашки,-- я ужь два года безъ рубашекъ хожу!... Видите, блуза? Одна и есть. Пойду ночью въ паркъ, да тайкомъ и выполощу блузу въ Ольховкѣ. Она вонъ верезжитъ, Фелисата-то наша, а того не понимаетъ, что мнѣ лопать нечего. Намедни Маврушка выкинула собакамъ хлѣба ломоть, а я его у собакъ-то отбилъ да съѣлъ. Или теперь изъ Кисловодска выбираться... вы думаете я въ первомъ классѣ поѣду, какъ Зиллоти эта?... Вы въ какомъ классѣ-то ѣздите?... Ну, а я, батенька, пѣшкомъ пойду, за ради Христа. А то -- Бермамутъ! иноходцы!

-- Но какъ вы сюда-то попали, Сосипатръ Василичъ?

-- Черезъ подлецовъ,-- отрѣзывалъ Сосипатръ Василичъ,-- черезъ самыхъ настоящихъ подлецовъ я сюда попалъ. Прочиталъ разъ объявленіе въ газетахъ: ѣдутъ на воды, ищутъ учителя. Ну, само собой, являюсь. Туда, сюда, взяли... Отецъ-то, либералишка, вертѣлъ, вертѣлъ хвостомъ... думалъ, я эти его мыслишки-то красныя цѣню... и проѣздъ-то даровой, и харчъ-то безплатный, и на одежу 25 цѣлковыхъ... А она уже здѣсь, самка-то его! Ну, пріѣхали мы съ нимъ. Я посмотрѣлъ, посмотрѣлъ на нее, вижу -- высокой пробы мерзавка; можете судить: каждый день пудру на себя изводила, а?... И дѣтишки эти, юбчонки эти, шляпенки, сапоженки, штанишки... по-французски пищатъ... тьфу ты!... Ну, я взялъ и ушелъ отъ нихъ. Я этимъ ихъ мерзостямъ не потатчикъ.

-- Только черезъ то и ушли?

-- Что же, мало, по вашему? Неужели и долженъ потакать всякимъ эксплуататорамъ? Онъ либералъ, либералъ, а въ какомъ-то банкѣ триста цѣлковыхъ въ мѣсяцъ гладитъ. Или опять эта грамматика. Что такое? почему? "Какой падежъ будетъ "неумытый?" А чортъ его знаетъ, какой это будетъ падежъ, но отлично знаю, что это мнѣ въ пику... Шею мою увидала, шея грязная, важность какая -- шея! И, притомъ, я такъ и говорилъ этому вертуну: словесность я понимаю, говорю; могу другія какія науки, біологію, соціологію, наконецъ, физику, ежели на то пошло, хотя всѣмъ-то имъ грошъ цѣна безъ проникновенія въ народную психику. Но вдругъ какіе-то падежи тамъ, дѣепричастія... Нѣтъ, я имъ не потатчикъ!

Взаймы Талдыкинъ, однако же, больше не бралъ у Шигаева и на всякіе намеки въ этомъ смыслѣ отвѣчалъ упорнымъ бормотаньемъ, что ему-де не нужно, что онъ обойдется и безъ того, что онъ и самъ, и лишь въ рѣдкихъ случаяхъ посягалъ на обѣдъ, который приносили по заказу Максима Григорьевича. Не возобновлялъ разговоровъ и о Зиллоти съ той самой ночи и все больше и больше уединялся въ своей каморкѣ, истребляя несмѣтное количество всякихъ газетъ. И Фелисата Ивановна смотрѣла на него все враждебнѣе и враждебнѣе.

Шагаеву долго улыбалась мысль поближе познакомиться съ Пленушкинымъ и разспросить у него, какъ это тамъ, на Олимпѣ, къ которому, повидимому, такъ близокъ Яковъ Миронычъ, живутъ необыкновенные, извѣстные всей Россіи люди, какъ думаютъ они, какъ говорятъ между собою, какъ смотрятъ на жизнь и на задачи, предлагаемыя жизнью. И хотя смущала его эта легковѣсность Пленушкина, эта готовность Пленушкина на гримасы и выверты всякаго рода, это вопіющее отсутствіе въ немъ солидности, но, все же таки, онъ чуть не съ трепетомъ встрѣтился однажды съ нимъ въ паркѣ и изподтишка завелъ многозначительную бесѣду. И съ первыхъ пріемовъ Пленушкинъ какъ будто даже вознамѣрился вселить въ немъ уваженіе къ себѣ. Онъ важно наморщилъ свой крутой лобъ, отставилъ бороду, выпятилъ съ внушительнымъ видомъ брюшко, которое уже начинало у него округляться, и съ разстановкою началъ произносить словеса, изобличающія его широкое знакомство съ людьми выдающихся познаній и талантовъ. Шигаевъ вслухъ полюбовался поляной, мимо которой они проходили.

-- Н-да, это во вкусѣ Василья Дмитрича, -- прищурившись на поляну, сказалъ Пленушкинъ,-- знаете, эти... эти горячіе, сочные тоны. У меня есть въ этомъ родѣ прелестный этюдикъ съ собственноручною надписью Василья Дмитрича... Но вотъ этотъ! вотъ эта березка, этотъ дубокъ... Обратите вниманіе, какое прелестное пятно! Удивительное пятно!... Ефимъ Ефимычъ чудно передалъ такія березки въ своемъ Перелѣскѣ: какая перспектива! Какой рельефъ!... Или дубокъ! У Александра Александровича дубокъ!... Тоже имѣю ихъ этюдики.,

-- Интересно разсудить: способна ли литература къ подобнымъ живописнымъ эффектамъ? Я предполагаю, въ романахъ N есть весьма значительный живописный элементъ-съ.

-- У Ивана Александровича? Н-да, разумѣется... описанія эти...

-- А вы изволите ихъ знать?-- съ живостью спросилъ Шигаевъ.

-- Ивана Александрыча?-- небрежно проронилъ Жако.-- Да... то-есть я бы могъ познакомиться чрезъ Семена Петровича, но ужасно, знаете, трудно въ Петербургѣ располагать своимъ временемъ. Я, однако, непремѣнно познакомлюсь нынѣшнюю зиму. У меня, вѣдь, очень хорошее знакомство... Вы зайдите какъ-нибудь -- у меня очень много автографовъ. Вы не видали почерка Виктора Гюго? Удивительно интересный почеркъ! Я досталъ его черезъ тетку, Хоботову.

-- А скажите, пожалуйста, вы и З. изволите знать?

-- Какже. Я съ нимъ жилъ въ Кисингенѣ прошлымъ лѣтомъ. Вотъ почеркъ! Положительно въ лупу нужно разбирать... У меня всѣ они есть,-- и тутъ же разсказалъ, что имѣетъ собственноручную записку "Ивана Сергѣича" и хранитъ ее въ особомъ ковчежцѣ, -- обстоятельство, уже извѣстное Шигаеву.-- Заходите, пожалуйста. Есть и карточки... А скажите, сдѣлайте одолженіе, у Рюминой очень хорошая карточка? Она мнѣ обѣщала... Не знаете? Это жаль. У меня для нихъ и альбомчикъ такой особенный: съ одной стороны лицо, съ другой -- надпись.

-- Очень интересно-съ. Но вотъ вы говорили насчетъ почерка, въ лупу-то разсматривать... вѣдь, это странно: въ его сочиненіяхъ чувствуется штрихъ твердый, рѣзкій, размашистый. Помните...

Шигаевъ назвалъ книгу.

-- Н-да, превосходное сочиненіе. Я выпросилъ у него три странички изъ брульонца... хорошій автографчикъ!... Такъ и вклеено у меня въ альбомчикъ особый; Его, а потомъ еще W и Z... тоже все изъ брульоновъ.

-- Это Де Пе?

-- Да, Дмитрій Петровичъ.

-- Чрезвычайно удачны иногда типы у него. Помните, этотъ желѣзно-дорожникъ, бонвиванъ? Ежели бы не стиль ихній, очень хорошее сочиненіе; ужь слишкомъ вычурный стиль, точно онъ у нихъ иноходью ходитъ...

-- У Дмитрія Петровича? Прелестный малый, и острякъ... большой руки острякъ. Можете вообразить, у меня есть его тридать двѣ карточки, и каждая съ надписью: такой-то такому-то, такой-то такому-то... А вы не видали карточки N? Какже! Да заходите какъ-нибудь. Я вамъ покажу еще стихи М. Собственноручные, батюшка! Автографчикъ! И въ листъ! огромный форматъ.-- И вдругъ, увидавъ Голоухова, закричалъ, игриво подпрыгивая и оскаливая зубы:-- А! ваше сіятельство, честь имѣю ндравиться!...Наше вамъ съ перцемъ!... Какъ живете-можете нашими молитвами?

Голоуховъ раскланялся, снисходительно улыбаясь.

-- Когда же мы Эльборусъ смотрѣть, господа?-- спросилъ онъ.

-- Дѣйствительно,-- произнесъ Шигаевъ,-- говорятъ, восхитительное зрѣлище.

-- Да вотъ князь былъ,-- вымолвилъ Жако.-- Вѣдь, вы были, князь? Обозрѣвали красы природы?

-- На Бермамутѣ? Былъ. Я былъ тамъ вдвоемъ съ Азоркой. Я ѣхалъ туда 3 часа... 13 верстъ въ часъ.

-- Неужели 3 часа, князь?-- восхитился Пленушкинъ.-- Но это, князь, удивительно! Ну, и что же Азорка?

-- Вообразите, каналья не могъ ходить цѣлую недѣлю.

-- Это княжескій армяшка, Азорка,-- пояснилъ Пленушкинъ недоумѣвающему Шигаеву.

-- Мой банкиръ,-- вымолвилъ князь.-- Вы знаете, сколько онъ съ меня беретъ? Даетъ 50 и беретъ 150.

-- Но зачѣмъ же-съ?-- спросилъ удивленный Шигаевъ.

Онъ уже слышалъ, что Голоуховъ одинъ изъ самыхъ богатыхъ людей въ Россіи.

-- Кредитъ-съ... Но, кромѣ того, я его бью. Онъ, впрочемъ, и это мнѣ въ счетъ ставитъ.

Пленушкинъ покатился со смѣха.

-- Какъ въ счетъ?... Неужели въ счетъ, князь?-- восклицалъ онъ, уморительно семеня ногами,-- каждую плюху... всякую затрещину?...

-- Это удивительная каналья,-- однообразно продолжалъ Голоуховъ,-- онъ меня положительно конвоируетъ. Вы знаете: онъ ни на шагъ отъ меня не отходитъ... Спитъ у дверей, какъ собака. Если я въ ресторанѣ, онъ въ буфетѣ гдѣ-нибудь трется. Выйду на музыку, онъ изъ-за публики надзираетъ за мной. Побью его -- спрячется гдѣ-нибудь... потомъ приходитъ и какъ ни въ чемъ не бывало торчитъ. Да вотъ, не угодно ли...

Онъ громко свистнулъ и, дѣйствительно, не прошло одной минуты, какъ въ ближайшихъ деревьяхъ послышался трескъ, изъ вѣтвей осторожно высунулся огромный, синебагровый носъ, загнутый клювомъ, и влажные плутовскіе глазки подозрительно уставились на князя.

-- Азорка, ici!

-- А драться не станешь?

-- Ici, мерз...

-- Ты драться станешь; не пойду.

-- Вене иси, Азорка,-- убѣдительно подхватилъ Жако,-- вене!... Что же это ты, братецъ?

Но Азорка даже и не взглянулъ на него, точно завороженный пристальнымъ взглядомъ прекрасныхъ глазъ Голоухова.

-- Да оставить бы его...-- въ смущеніи пролепеталъ Максимъ Григорьевичъ.

Но Голоуховъ, вспыхнувъ, закричалъ, топнулъ ногой и несчастный Азорка тихо, на цыпочкахъ, всею своею особой выступилъ изъ деревьевъ, пытливо всматриваясь въ лицо князя. По грязнымъ желтымъ сапогамъ и грузному животу, обтянутому тяжелымъ серебрянымъ поясомъ, Шигаевъ тотчасъ же узналъ въ немъ человѣка, который такъ стремительно выскочилъ изъ княжескаго номера.

-- Азорка! на Бермамутъ сегодня,-- сказалъ князь.

-- На что Бермамутъ?-- грубо и обидчиво возразилъ Азорка и, съ неуловимою быстротой переходя отъ грубаго и нахальнаго тона къ плаксивому и жалобному, продолжалъ: -- Бермамутъ деньги тратилъ... денегъ не будетъ... Спина болитъ. Не надо Бермамутъ. Надо деньги получать... Азоркѣ платить. Азорка армяшка бѣдная. Вашсіясъ! Пиши старый князь, пусть платитъ мои деньги. Отдай мои деньги, вашсіясъ!

И лицо его, въ соотвѣтствіе съ тономъ рѣчи, изъ жаднаго и прискорбнаго становилось глупымъ и почти идіотскимъ.

-- Ну, ну, къ вечеру чтобъ было... Знаешь?-- нахмурившись, сказалъ князь и значительно потрясъ тростью.

Азорка захныкалъ, не теряя, однако, зоркаго выраженія глазъ, искоса слѣдившихъ за тростью, и что-то вкрадчиво залопоталъ, прижимая ладони въ сердцу и изгибаясь всѣмъ корпусомъ, чтобы приблизить губастый ротъ свой къ уху князя.

-- Ну, ну...-- восклицалъ Голоуховъ, брезгливо отодвигаясь, и вдругъ увидалъ какихъ-то дамъ, идущихъ на встрѣчу.-- Пшш...-- прошипѣлъ онъ и ткнулъ Азорку въ животъ ногою.

Азорка такъ и покатился за деревья, на бѣгу хватаясь за ушибенное мѣсто и сгибаясь въ три погибели.

-- Преуморительный экземпляръ!-- смѣясь, вымолвилъ Пленушкинъ.-- Гдѣ вы его достали, князь?

-- Привязался... Узналъ, что я сижу безъ денегъ, и явился. Я его тогда же поколотилъ.

-- Но онъ, должно быть, большихъ денегъ вамъ стоитъ? Я думаю, огромныхъ денегъ, князь?

-- Это безразлично,-- равнодушно отвѣтилъ князь, -- но вы обратили вниманіе, какая у него рожа?

-- Прелюбопытнѣйшая! Замѣчательное уродство!...

Но тугъ дамы подошли на такое разстояніе, что стало возможно различить ихъ лица. Ихъ было двѣ: одна худенькая и стройная, повидимому, совсѣмъ еще дѣвочка, другая -- пышная, зрѣлая, всхоленная... и Жако съ Голоуховымъ наперерывъ начали обмѣниваться замѣчаніями на ихъ счетъ,-- Жако блаженно осклабляясь, Гоюуховъ являя видъ серьезнаго глубокомыслія. Они разсуждали о женщинахъ, какъ разсуждаютъ о лошадяхъ. Но когда дамы проходили мимо, оба "аматера" мгновенно измѣнились и сдѣлали свои лица строго-почтительными и благонамѣренными.

-- И такъ, какъ же, господа, насчетъ Бермамута?... Погода, кажется, не особенно плоха...-- некстати спросилъ Ширевъ, все время "аматерскаго" разговора пылавшій отъ стыда и отвращенія къ своимъ собесѣдникамъ.

-- Вотъ какъ Юлія Богдановна, -- нерѣшительно вымолвилъ Пленушкинъ, поглядывая на князя,-- я думаю, надо съ ней объ этомъ поговорить, князь?

-- Какъ знаете. Я могу ѣхать одинъ. Я не имѣю нужды совѣщаться съ m-lle Зиллоти.

Пленушкинъ быстро вскипѣлъ.

-- Эта Зиллоти ужасно странно себя держитъ, -- закричалъ онъ,-- дома не сидитъ, на музыку не ходитъ... Совершенно какія-то несообразности.

-- Фантазіи,-- вяло замѣтилъ князь.

-- Мнѣ Марѳа Петровна говорила, что Юлія Богдановна все съ больнымъ-съ...

-- Что-жь съ больнымъ? Я, разумѣется, отношусь къ этому одобрительно... Но, согласитесь, вдругъ прискакать изъ Желѣзноводска, всѣхъ взбудоражить, обезпокоить, оторвать отъ леченья: Бермамутъ, Бермамутъ... и вдругъ... въ сидѣлки! Вы какъ думаете, князь? Я нахожу, что это совершенныя несообразности. Помните, князь, на Бештау тогда? Ну, зачѣмъ ей было лѣзть къ пропасти? Я этого не понимаю. Хорошо вы, князь, случились... князь буквально спасъ ее!... но не случись князя... Не находите ли вы, что это странно?

Шигаевъ поинтересовался узнать подробности этого происшествія.

-- О, здѣсь была удивительная находчивость князя!-- горячо произйесъ Пленушкинъ.-- Вообразите себѣ пропасть и тутъ, на краю пропасти камни... Юлія Богдановна идетъ къ самому краю... Мы предостерегаемъ, просимъ, кричимъ... ни малѣйшаго вниманія, и вдругъ -- разъ! Камень отламывается, нога скользитъ...

-- А вы видѣли, какъ у меня Азорка черезъ палку прыгаетъ?-- неожиданно воскликнулъ Голоуховъ и, не дожидаясь отвѣта, снова свистнулъ.

Шигаевъ поспѣшилъ сказать, что ему нужно брать ванну, и, раскланявшись, быстро удалился. Однако же, онъ видѣлъ изъ-за поворота аллеи, какъ пузатенькій и носастый человѣчекъ въ желтыхъ сапогахъ разбѣжался изо всей мочи, работая локтями, и, прыгнувъ черезъ трость, которую князь внезапно приподнялъ, растянулся плашмя по песку аллеи. Жако такъ и загоготалъ отъ удовольствія.

XV.

Въ галлереѣ, около лавчонки старика Михѣича, Максимъ Григорьевичъ встрѣтилъ Вохину. Разложивъ на широко разставленныхъ колѣнахъ листъ оберточной бумаги, вмѣсто салфетки, она уписывала за обѣ щеки горячіе пирожки и въ промежуткахъ вела громкій разговоръ съ Михѣичемъ.

-- Ну, что, старина? Какъ?... Торгуете?... Хорошо торгуете?... У васъ есть дѣти?... Вы сами, или отъ хозяина?-- вопрошала она, поспѣшно вытирая масляныя губы и выбирая новый пирожокъ.

-- Вы ужь, сударыня, пожалуйте съ яблоками... Ужь пожалуйте... безъ обмана!-- обстоятельно убѣждалъ Михѣичъ, ловимъ движеніемъ пододвигая вчерашніе пирожки, и съ тою же обстоятельностью повѣствовалъ ей о семейныхъ своихъ дѣлахъ, о томъ, что онъ родомъ изъ Курска, что торговлю ведетъ отъ хозяина, что жалованья получаетъ.

-- Шигаевъ!-- прерывая его, закричала Марѳа Петровна,-- идите сюда, Шигаевъ! Здравствуйте, дружище! Ну, что? Какъ? Хотите пирожковъ? Ѣшьте вотъ эти... нѣтъ, нѣтъ, не берите съ того листа, эти ѣшьте!... Ну, что, ванну брали? Вы куда... обѣдать? Ну, полноте, что теперь за обѣдъ... пойдемте къ Казариновымъ.

-- Но, вѣдь, я едва знакомъ...

-- Э!... Пойдейте-ка. Тамъ и Юлія теперь. Она все читаетъ Валерьяну. Пойдемте. Ну, съѣли? Погодите, я заплачу... Но, но, но, Шигаевъ, не умничать! Михѣичъ, вотъ деньги, видите?... Такъ вы отъ хозяина торгуете? А кто же вашъ хозяинъ? А много вы жалованья получаете?... Дайте мнѣ еще два пирожка, съ абрикосами... заверните въ бумагу. Ну, пойдемте, Шигаевъ.... Вы знаете, мы завтра на Бермамутъ... капитанъ ужь бѣгаетъ... ныньче вечеромъ будемъ припасы закупать.

-- Не знаю... я наврядъ ли поѣду,-- вымолвилъ Шигаевъ, движимый недавними впечатлѣніями.

-- Какъ? Что такое? Почему?-- набросилась на него Вохина и, по своему обыкновенію, тотчасъ же приступила къ слѣдственному производству: здоровъ ли онъ, не разссорился ли съ кѣмъ, не получилъ ли огорчительнаго извѣстія?!

Но на этотъ разъ ужасно трудно было ей добиться отвѣта. Максимъ Григорьевичъ и мямлилъ, и упоминалъ какія-то непредвидѣнныя обстоятельства, и даже рѣшился нѣсколько отступить и сказалъ, что, можетъ быть, и поѣдетъ, если будетъ чувствовать себя сносно. Но Марѳа Петровна окончательно разволновалась этими его экивоками; у ней ужь стали прорываться гнѣвныя слова; глаза ея недружелюбно засверкали, въ тонѣ ясно зазвучала укорительная нотка и, съ грознымъ видомъ сунувъ пирожки маленькимъ оборвышамъ, ютившимся на ступеняхъ галлереи, она, задыхаясь, произнесла:

-- Не ожидала я отъ васъ, Шигаевъ, такой гадости... не ожидала!

Перетрусившій Шигаевъ непритворно обрадовался, когда они достигли, наконецъ, квартиры Казариновыхъ: онъ надѣялся, что тамъ умолкнетъ Вохина, но жестоко ошибся.

-- Каковъ Шигаевъ-то гусь лапчатый!-- громогласно заявила она, едва только влетѣла въ комнату Валерьяна,-- не ѣдетъ на Бермамутъ и изволитъ дуться и капризничать.

-- И отлично!-- подхватилъ Валерьянъ.-- Здравствуйте, г. Шигаевъ... садитесь, пожалуйста... И отлично, что не ѣдете.

-- Отчего же это вы?-- спросила Зиллоти.

-- Да я, право... я, можетъ быть, и того... можетъ быть, завтра-съ.

-- Чего тутъ "завтра-съ"!-- прямо передразнила его Марѳа Петровна.-- Вы что это исторіи-то заводите? Я буду такъ-то вилять, она, Рюмина, Голоуховъ... Что же это будетъ, скажите вы на милость? Нѣтъ, да, главное, скрытничаетъ... ехидничаетъ... Ну, отчего вы не ѣдете, ну?

-- Въ самомъ дѣлѣ, отчего вамъ не разсказать ей этого, Максимъ Григорьевичъ?-- съ насмѣшливымъ простодушіемъ произнесла Зиллоти.

-- Я всегда могу разсказать, почему дѣлаю то или другое-съ,-- внезапно вспыхнувъ, отвѣтилъ Шигаевъ,-- а ежели я стѣсняюсь, такъ только чтобъ не изобидѣть остальное общество. Я нахожу не въ примѣръ пріятнѣе съѣздить на Бермамутъ съ проводникомъ, нежели...

-- Ха-ха-ха... нежели съ нами, Максимъ Григорьевичъ? За что такая немилость? Неужели мы ужь такія скучныя и гадкія!-- воскликнула Зиллоти.

-- Не съ вами-съ... И вообще не о дамахъ рѣчь... Но господа, которые находятъ пріятность въ различныхъ потѣхахъ, недостойныхъ культурнаго, человѣка, право, не интересны-съ.

Шигаевъ даже привсталъ, волнуемый собственнымъ раздраженіемъ, и блестящими, задорными глазами посмотрѣлъ на Зиллоти.

-- Я не знаю, какъ тамъ разныя знаменитости смотрятъ на господина Пленушкина, по мнѣ такъ онъ довольно забавенъ-съ... Что касается князя,-- низко и непристойно обращать въ посмѣшище бѣднаго человѣка. Что же такое, что онъ армяшка, и, можетъ быть, жадный армяшка? Это еще не резонъ его образа человѣческаго лишать-съ... Насъ книжки не тому учили... Зачѣмъ же послѣ этого-съ мыслители и публицисты и разные гуманные люди, коли ежели послѣ всѣхъ-то ихнихъ словъ мы вродѣ какъ скотоподобные какіе поступаемъ?... Это не резонъ-съ. Оттого я и не ѣду, что никакой пріятности съ ними не нахожу-съ. А насчетъ васъ, Юлія Богдановна, и вообще дамъ я и въ помышленіи не имѣлъ... это вы напрасно-съ.

Всѣ единогласно осудили Голоухова, узнавъ о его продѣлкахъ съ Азоркой. Марѳа Петровна даже сейчасъ же порывалась идти къ нему и сказать "какое это свинство и какой позоръ такъ поступать съ человѣкомъ", но за Пленушкина, хотя и вскользь, попыталась заступиться.

-- Онъ малый золото... шалопутный, а все доброе сдѣлаетъ,-- сказала она.

-- Не знаю-съ... я вообще не о добротѣ веду рѣчь,-- возразилъ Шигаевъ,-- я веду рѣчь о типѣ, который мечталъ встрѣтить въ культурномъ сдоѣ. Это очень для меня огорчитедьно-съ.

-- Но какой же типъ вы думали обрѣсти въ "культурномъ слоѣ"?-- съ любопытствомъ спросила Зилотти, все еще не покидая своего простодушно-насмѣшливаго вида.

-- Культурный-съ. Соотвѣтствіе внѣшнихъ пріобрѣтеній съ внутренними-съ. И нахожу, что такого не имѣется.

-- Вы совершенно правы, Максимъ Григорьевичъ!-- воскликнулъ Валерьянъ, все время съ живымъ участіемъ слушавшій Шигаева.-- Не имѣется, не имѣется! Въ культурномъ обществѣ только блестки да ложь, сплошная ложь!... Все украдено, все занято... все свѣтитъ заимствованнымъ свѣтомъ!

-- Сколько вамъ лѣтъ, Валерьянъ Львовичъ?-- шутливо спросила Зиллоти.

-- Девятнадцать... но при чемъ здѣсь лѣта, когда...

-- Отлично. А вамъ, Максимъ Григорьевичъ?

-- Я понимаю, къ чему вы ведете-съ, но...

-- Нѣтъ, сколько вамъ лѣтъ?

-- Годъ-то мнѣ двадцать шестой съ Егорія... Но, все же-таки...

-- Довольно, господа!... Оба вы стоите другъ друга.-- Всѣ засмѣялись.-- А теперь...-- она быстро поднялась, поцѣловала въ лобъ Валерьяна, молитвенно на нее поглядѣвшаго, сказала ему:-- До завтра!-- и, обратясь къ Шигаеву, промолвила:-- Подержите-ка вы мнѣ ватерпруфъ, сердитый вы человѣкъ, да пойдемте закупать припасы на Бермамутъ. Вохина, и вы?

-- Нѣтъ, ужь мнѣ недосугъ... Я вотъ тутъ кое-что приберу; вы никогда не позаботитесь!... Забѣгу къ Бекарюкову... къ доктору еще нужно... да потомъ свидѣтельство о бѣдности для Н... И, наконецъ, что же это за мерзости, въ самомъ дѣлѣ, выдѣлываетъ Голоуховъ?

-- Ну, ну... демонъ доброты! Вѣдь, онъ Шигаева-то за сплетника почтетъ, если вы теперь вмѣшаетесь.

-- Пожалуйста, заходите,-- просилъ Валерьянъ, пожимая руки Шигаева своими горячими руками,-- мы вотъ все вдвоемъ... съ Зиллоти, -- онъ ужасно покраснѣлъ,-- читаемъ... Я въ паркѣ ужь почти... не появляюсь... пожалуйста!... Пожалуйста, Зиллоти!... Я къ вамъ самъ, можетъ быть...

-- Ни, ни, ни, -- отвѣтила Зиллоти, погрозивъ пальцемъ и особенно улыбаясь ему, -- до кумысной и обратно. Дальше ни шагу. Я сама... Au revoir!

-- Вы не убѣжите отъ меня "во гнѣвѣ справедливомъ"?-- кинула она Шигаеву, когда вышла на лѣстницу, и, лукаво взглянувъ на него, предложила взять ее подъ руку.

И Шигаевъ, подавая ей руку, сразу ощутилъ то состояніе глуповатаго блаженства, въ которомъ и тогда находился подъ вліяніемъ ея взглядовъ. Но такъ какъ поведеніе того вечера онъ давно уже въ душѣ своей заклеймилъ поведеніемъ, унизительнымъ для себя и безсовѣстно-лживымъ для Зиллоти, то сейчасъ же и выругалъ себя "презрѣннымъ миндальникомъ" и съ холоднѣйшимъ достоинствомъ вперилъ равнодушный взглядъ въ пространство.

-- Такъ вотъ вы какой строгій!-- произнесла Зиллоти, и Шигаевъ съ біеніемъ сердечнымъ почувствовалъ, какъ она при этихъ словахъ тѣсно прижалась къ нему.-- Такъ вотъ вы какой!... Не идите такъ скоро... идите по тополевой аллеѣ... Мнѣ нужно пройтись... ужасно кружится голова отъ этого чахоточнаго запаха. Что это... музыка? Смотрите, какъ пустынна эта аллея... Вы любите ее?... Такъ вотъ вы какой!... Какими же это вы идеалами руководитесь, ожидая гармоническихъ типовъ въ нашемъ обществѣ? По какой же такой мѣркѣ должны были сложиться эти типы? Развѣ есть гдѣ совершенство на землѣ? Или вы "народникъ" подобно Валерьяну Казаринову и думаете, что совершенство ходитъ въ лаптяхъ и хлебаетъ квасъ съ рѣдькой?

-- Имѣлъ такую глупость... мечталъ о гармоническомъ типѣ-съ... Я полагалъ, что ежели въ книжкахъ такъ много хорошаго и даже, можно сказать, прекраснаго-съ... и что ежели цѣлыя сотни лѣтъ эти книжки бьютъ въ одну точку-съ... той пора бы имъ, кажется, облагообразить человѣка. А насчетъ того, что вы изволите говорить, не народникъ ли я, то, вѣдь, это какъ понимать-съ. Нониче и Бекарюкова ежели ковырнуть, такъ и тотъ себя народникомъ окажетъ. О въ этой толчеѣ разобраться весьма затруднительно-съ.

-- Но вы, если не ошибаюсь, такъ мало видѣли "культурныхъ"-то людей... какъ же вамъ судить о нихъ? Мнѣ Марѳа Петровна что-то говорила о васъ; вѣдь, вы вродѣ Робинзона какого-то жили гдѣ-то тамъ, въ степи?

Шигаевъ покраснѣлъ отъ досады и стыда.

-- Я не знаю, съ чѣмъ сходствуетъ моя біографія,-- возразилъ онъ сухо,-- можетъ быть, и съ сочиненіемъ г. Дефоэ... И я людей культурнаго слоя, дѣйствительно, видѣлъ слишкомъ мало-съ, если не считать здѣсь, въ Кисловодскѣ... Но, кромѣ того, я еще слышалъ... слухомъ земля полнится... и, судя по ихъ положенію и образованію, думалъ о нихъ совсѣмъ иначе-съ.

-- Ого! такъ тутъ значитъ не объ одномъ Пленушкинѣ рѣчь.

-- Рѣчь моя будетъ обо всѣхъ-съ... Минуя всякія душевныя качества, я, все-таки, возмущаюсь образомъ дѣйствій этихъ людей.-- Онъ съ язвительною проницательностью посмотрѣлъ на нее и послѣ мгновенной нерѣшительности добавилъ:-- Матеріалы для сужденій мнѣ, напримѣръ, даетъ и сожитель мой, Сосипатръ Василичъ Талдыкинъ...

-- Какой это Талдыкинъ? ворчитъ постоянно? бутафорскіе громы мечетъ?

-- Именно-съ... Онъ хотя и бутафорскіе...

-- А, "это Діогенъ съ Пушкинской улицы",-- равнодушно сказала Зиллоти.-- Такъ онъ здѣсь? Какъ это такъ случилось, что я его не встрѣчала? И Вохина не встрѣчала! Ужь онъ не прячется ли отъ меня.

-- Я нахожу, что ему нѣтъ резоновъ прятаться отъ васъ.

-- Развѣ?... А! такъ онъ вамъ, значитъ, набормоталъ кое-что... Не отговаривайтесь, не отговаривайтесь, вижу!... Но зачѣмъ это вы сердитый видъ такой дѣлаете? Развѣ васъ ужь такъ интересуютъ мои культурные изъяны?-- и она засмѣялась прямо въ лицо Шигаеву и вдругъ, сдѣлавшись серьезной, сказала:-- Знаете что? Идите вы къ Гирею и прикажите привести двѣ лошади... Вы хотите со мной верхомъ ѣхать? Вы умѣете? Въ программу вашей "робинзонады" входило катанье верхомъ? Ахъ, я, вѣдь, и забыла, что мы уже проектировали скакать съ вами повсюду! И вы очень тогда разсердились?... Ну, идите же. А я пойду надѣну амазонку и поручу все закупить... Или нѣтъ, подождите... постойте...-- и она снова прижалась къ его рукѣ,-- давайте еще разъ пройдемтесь по аллеѣ; этотъ чахоточный запахъ не даетъ мнѣ покоя. Такъ развѣ вы не разобрали сразу суть-то Діогенову? Вѣдь, это самолюбивѣйшій дармоѣдъ, напичканный высочайшимъ самохвальствомъ... вѣдь, это отвратительнѣйшій трутень!

-- Вамъ лучше его знать-съ,-- съ ироніей замѣтилъ Шигаевъ.

-- Ну, еще злѣй! Ну, еще ядовитѣй произнесите!... А еслибъ вы видѣли, какъ въ это время губы ваши смѣшны!... Ну, покраснѣйте! Ну, еще!... Охъ, настоящій Робинзонъ! И вы будете меня увѣрять, что вы расли среди людей... что разочарованы въ чемъ-то?... Это вы какія нѣжности Вохиной-то наплели про себя? . Вы смотрите, у ней, вѣдь, женихъ есть, морякъ; не разсчитывайте... вотъ ужо изъ кругосвѣтнаго плаванія возвратится и прямо "пойметъ ее въ супруги". Интересно, останется ли у ней тогда зудъ этотъ добродѣтельный. Онъ у ней прехорошенькій лейтенантикъ... и вообразите, ужасно походитъ на дѣвочку... не странно это? А Содомцевъ до сихъ поръ увѣряетъ меня, что она переодѣтый драгунъ... Въ такомъ случаѣ природа ловко умѣетъ подтасовывать... вы какъ думаете?

-- Марѳа Петровна прелестнѣйшая дѣвица,-- отрѣзалъ Шигаевъ.

Но, увы, въ немъ уже шевельнулось непріязненное чувство противъ Вохиной: "и зачѣмъ она все разсказала?" -- съ досадою думалъ онъ.

-- О, разумѣется, прелестнѣйшая,-- подхватила Зиллоти,-- демонъ доброты! И вы знаете, какая она охотница до признаній?... А! вижу, что знаете -- краснѣете!... Это что! Вы посмотрѣли бы въ Петербургѣ на нее... Комнатка Вохиной, это нѣчто, вродѣ конфессіонала: одна уходитъ, другая приходитъ... съ самаго ранняго утра слезы, рыданія, объятія, истерика, капли, сбрызгиваніе... Настоящій перевязочный пунктъ!

-- Это доказываетъ широкое сердце Марѳы Петровны.

-- О, конечно!... Я уже сказала, что это демонъ доброты.

-- Почему же не "ангелъ", какъ принято выражаться?-- невольно поддаваясь юмористическому тону Юліи Богдановны, спросилъ Шигаевъ.

-- Нѣтъ, нѣтъ, какой она ангелъ... Она изъязвитъ человѣка своимъ участіемъ, она источитъ его точно червь, она все существованіе ему сдѣлаетъ противнымъ... И благо еще, если у ней много паціентовъ! Тогда она мечется отъ одного къ другому и, все-таки, даетъ возможность перевести духъ.

-- Вы чрезвычайно злы, Юлія Богдановна!

-- Это вамъ "Діогенъ" наговорилъ? и что я "психопатка"? и что я "каверзница"?... А скажите, пожалуйста, вы въ очень тѣсной дружбѣ съ этимъ "Діогеномъ"? И вы часто упиваетесь медомъ его рѣчей? И сильно благоговѣете передъ будущимъ сочиненіемъ, для котораго онъ и теперь не вырѣзаетъ ли газетныхъ корреспонденцій?

-- Какже-съ! И теперь полосуетъ,-- воскликнулъ Максимъ Григорьевичъ, разсмѣявшись,-- но развѣ онъ давно готовитъ это сочиненіе?

-- Да, лѣтъ пять... и, попрежнему, всѣхъ ругаетъ? И, попрежнему, любитъ слушателей робкихъ, "послушливыхъ", а въ случаѣ отпора, сжимается точно ежъ? И, попрежнему, распространяетъ въ своемъ жилищѣ нестерпимую вонь?

-- Все, все попрежнему,-- съ живостью отозвался Шигаевъ и тутъ же со всѣми подробностями разсказалъ ей о своемъ знакомствѣ съ Талдыкинымъ, передалъ сцену съ сапогами, сцену съ Бекарюковымъ, попытался представить его жалобы на голодовку, на притѣсненія капитанши и изукрасилъ все это юморомъ, которому самъ изумлялся.

-- Такъ, такъ... всегда былъ такой невозможный. Я помню, въ Петербургѣ онъ такъ-то ходилъ къ одному... ходилъ, бормоталъ, жалобился, сообщалъ похороннымъ голосомъ, что пишутъ въ газетахъ... и до того довелъ человѣка, что боялись какъ бы онъ не свихнулся. "Какъ увижу Сосипатра этого, такъ и затрясусь,-- говоритъ,-- испугъ какой-то на меня находитъ, тоска какая-то... непроходи-и-мѣйшая тоска!" Вотъ онъ какой вашъ Діогенъ. Одинъ добрый пріятель пытался его и на мѣсто опредѣлить, разъ упряталъ контролеромъ на конку... знаете, эти, что билеты осматриваютъ? Ну, и ничего, недѣли двѣ не появлялся. Пріятель его повеселѣлъ, поправился, потолстѣлъ даже, честное слово!... Вдругъ... предстаетъ на его ясныя очи Талдыкинъ и заявляетъ, что онъ уже пятый день ушелъ съ должности и чуть не всѣ эти пять дней питается одною вонючею селедкой. Можете себѣ вообразить!-- "Да отчего же вы ушли, Сосипатръ Василичъ?" -- кажется, "Василичъ" его?-- И, чрезвычайно подражая Талдыкину, забормотала:-- "Я удивляюсь, какъ вы этого не понимаете... потакать грабителямъ!... Служить какой-то шайкѣ разбойничьей! Вотъ въ Петербургскомъ Листкѣ опубликованъ фактъ: кондукторъ съ конки съ голоду подохъ... Съ какихъ это глазъ буду я его контролировать? Человѣкъ алтынъ въ мѣсяцъ получаетъ... семеро дѣтей... жена брюхата... мать... а я буду его контролировать, какой-нибудь пятакъ вырывать у него изъ зубовъ!"

-- Какъ вы его прекрасно представляете!

-- Развѣ? Это у меня семейная способность... Говорятъ, моя мать была хорошая актриса... хотите, я васъ представлю?...-- и, какъ ни въ чемъ не бывало снова перешла къ Талдыкину.-- Въ другой разъ онъ пріютился гдѣ-то народнымъ учителемъ... Тоже ушелъ, прочитавши въ газетахъ какой-то фактъ. Въ третій... да что! вѣдь, онъ въ Америку собирался... въ Америку ѣздилъ!

-- А, я такъ и полагалъ...

-- Почему это вы полагали?

-- У него очень часты ссылки на эту страну и, притомъ, видно нѣкоторое знакомство...

-- Съ книжкой Славинскаго. О, онъ эту книжку всю до послѣдняго листка истрепалъ. Такъ вы не знаете, какъ онъ въ Америку ѣздилъ? Курьезная исторія... Со всѣми распростился, раздарилъ на память свои книжки, отдалъ на сохраненіе свои вырѣзки... чуть ли даже духовное завѣщаніе не составилъ... и пропалъ. Разсказывали, что онъ нанялся кочегаромъ на какой-то англійскій пароходъ... всѣ этому повѣрили... Какъ вдругъ пріѣзжаетъ мой знакомый изъ провинціи и разсказываетъ, что видѣлъ Сисипатра. Какъ Сосипатра? Да Сосипатръ въ Америкѣ! Сосипатръ кочегаромъ на англійскомъ суднѣ! "Преспокойно,-- говоритъ,-- вашъ американецъ учитъ ребятишекъ у деревенскаго цѣловальника и получаетъ за то умѣренную мзду и шкаликъ водки на день". Но, все-таки, многіе, какъ онъ возвратился, стали благоговѣть передъ нимъ, и не говори съ такими почитателями: "Да помилуйте,-- заорутъ,-- да онъ въ Техасѣ свиней пасъ!" -- А онъ вамъ не расказывалъ, что въ Техасѣ былъ?

-- Никогда не говорилъ,-- сквозь смѣхъ отвѣтилъ Шигаевъ.

-- Ахъ, Діогенъ, Діогенъ... и вы знаете -- вовсе нѣтъ въ его природѣ такихъ злобныхъ стремленій, какія онъ тщится выразить.

-- А вы развѣ доводили его до смирноты?-- добродушно укололъ ее Шигаевъ.

-- Ха-ха-ха, и это разсказалъ? Да у васъ, однако, милое свойство -- вызывать откровенность въ людяхъ.

-- Не во всѣхъ. Въ васъ, напримѣръ...

-- Боже мой, я и такъ вся наружу. Видите, какая я... вотъ о Вохиной какъ отзываюсь, а, вѣдь, она другъ мнѣ, самый горячій, горячій другъ.

-- Гм... о Вохиной! Но я желалъ бы слышать ваше мнѣніе о князѣ Голоуховѣ.

-- Что же князь Голоуховъ? Упитанный скотъ съ хорошими манерами! Но, однако, съ какимъ-то загадочнымъ мѣстомъ въ характерѣ... точно внутренній нарывъ у него какой-то. Ему бы въ кавалергардахъ служить, а онъ собакъ гоняетъ... ему бы по иностраннымъ дѣламъ, черезъ два, три года секретаремъ посольства сдѣлали бы, а онъ, какъ видите, съ какимъ-то армяниномъ время проводитъ.

-- Но, кажется, онъ крайне необразованный-съ.

-- Чѣмъ же? Это вы про Карла X вспомнили? Ха-ха-ха... А признайтесь, сильно я васъ тогда разозлила?... Карлъ Х -- это пустяки, главное -- онъ, Голоуховъ.

-- Но и Голоуховъ можетъ быть шалопаемъ.

-- Кто его знаетъ! Можетъ быть, и валетъ червонный, можетъ быть, и сановникомъ современемъ будетъ. Я вамъ сказала: темное мѣсто у него въ характерѣ, не разглядишь.

-- Васъ, вѣроятно, это неизслѣдованное мѣсто и интересуетъ-съ?

-- Да-съ, интересуетъ-съ. А вы какъ думали? Меня все интересуетъ. Вотъ и вы интересуете: языкъ у васъ странный, да заостренъ "словоерикомъ", сами вы какой-то... ха-ха-ха!... Вы знаете, какъ я васъ прозвала тогда на желѣзной дорогѣ? Lourdaud... un lourdaud! Вы понимаете, вы знаете, что это значитъ? Ну, вотъ и по-французски, вдобавокъ, понимаете, и мысли у васъ какія-то... захолустныя! Смотрите...-- Она сдѣлала видъ, что обнюхиваетъ его.-- Отъ васъ и пахнетъ-то книжною плѣсенью! Ахъ, вы, книгоѣдъ! И что вы съ такимъ пристрастіемъ о князѣ меня выспрашиваете? или и еще о комъ-нибудь? Можетъ быть, о Казариновѣ?-- Она, прищурившись, заглянула ему въ глаза.

-- А Евгеній Львовичъ тоже васъ привлекаетъ какою-нибудь загадочною чертой въ своемъ характерѣ?-- съ притворнымъ смѣхомъ спросилъ Шигаевъ.

-- Евгеній Львовичъ?-- протяжно вымолвила Зиллоти, съ удивленіемъ раскрывая глаза, и, помолчавъ, сказала:-- Я, право, почти не замѣчала этого господина.

-- Такого изящнаго!-- недовѣрчиво воскликнулъ Шигаевъ.

-- Я въ этомъ совсѣмъ не компетентна,-- равнодушно отозвалась Юлія Богдановна,-- а онъ развѣ изященъ?-- и, возвращаясь къ прежней игривости, воскликнула:-- А вы, вы, Максимъ Григорьевичъ, вы тоже изящный? Ха-ха-ха... Помните, вы на пледѣ-то на моемъ сидѣли? Удивительно, уди-и-вительно изящный и обязательный... Робинзонъ!

-- Я, вѣдь, Лурдо!-- возразилъ Шигаевъ, въ душѣ вовсе, однако же, недовольный этою кличкой.

-- Lourdaud, lourdaud! Ну, ступайте же, да смотрите, пусть онъ не заставитъ ждать; я живо одѣнусь, да пусть не беретъ дорого: у меня денегъ мало. Мой родитель большой выжига!

XVI.

Если то, что называютъ любовью, возникаетъ безъ отвѣта, безъ поощренія, на свой собственный страхъ и рискъ, какъ говорится, я сравнилъ бы такую любовь съ трепетаньемъ одинокой струны, двинутой небрежнымъ прикосновеніемъ. Скучная и печальная то музыка! Любовь торжествующая, любовь самодовольная и гордая, и немножко глупая, добавлю, какъ всякое чувство, замкнутое только въ себѣ,-- это воинствующій маршъ, это непрерывный громъ басовъ и граціозный рокотъ струнъ, серебристыхъ и тонкихъ, это взрывы самодовлѣющаго восторга и страсти, и нѣги, и ликующаго эгоизма, упоеннаго избыткомъ своей животной мощи.

Когда поздно ночью, возвратившись въ Кисловодскъ, Шигаевъ проводилъ Зиллоти до дверей гостиницы и, отдавъ татарину ея лошадь, бросился назадъ, по шоссе, мимо тополевой аллеи, мимо почтовой станціи, въ горы, онъ ни о чемъ, кромѣ своей собственной радости, не помнилъ и ничего не ощущалъ, кромѣ захватывающей полноты своего существованія. Разгоряченная лошадь рвалась подъ нимъ; кругомъ разстилалась окрестность, потопляемая изъ-за тучъ бѣлесоватымъ луннымъ свѣтомъ; лента тускло мерцающаго Подкумка терялась въ глубокой долинѣ; неясно виднѣлась козачья станица, погруженная въ сонъ; тяжелый гребень Бургустана тянулся безъ конца; вдали ломались холмистыя очертанія Шатеръ-горы и "Трехъугольника"; зіяли балки, насыщенныя темнотой; стояла тонкая серебристая мгла. Все сливалось передъ Шигаевымъ съ тою музыкой неразмышляющаго восторга, которую несъ онъ въ себѣ. Во всемъ, казалось ему, сквозило тайное участіе, отовсюду вѣяло какою-то удушливою страстностью и жаркій вѣтеръ, напоенный запахомъ травъ, разносилъ сладкія и томительныя чары. И въ шорохѣ придорожныхъ кустарниковъ, въ невнятной воркотнѣ быстро убѣгающаго Подкумка, въ шепотѣ травъ, вздымаемыхъ вѣтромъ, въ отрывистыхъ звукахъ, съ кроткимъ и таинственнымъ дрожаніемъ проносящихся издалека, ему чудились радостные вздохи, которыми эта лѣтняя ночь привѣтствовала его и опьяняла.

И только долго спустя онъ успокоился, пришелъ въ себя, могъ различать теченіе своихъ мыслей или, лучше сказать, не мыслей, а мечтаній своихъ, и съ сознательнымъ наслажденіемъ началъ возстановлять прошедшій день,-- весь этотъ внезапно нахлынувшій на него сонъ, всѣ подробности этихъ огромныхъ и неожиданныхъ событій, заслонившихъ своимъ содержаніемъ и всѣ дни, и мѣсяцы, и годы, которые совершались по ту сторону этихъ событій.

Съ чего же началось? Что же произошло, однако? Они поѣхали кататься.

-----

Шигаевъ остановилъ лошадь на возвышенности, въ виду которой протекалъ Подкумокъ, и съ особеннымъ чувствомъ посмотрѣлъ на то мѣсто рѣки, гдѣ вода мелко струилась и озабоченно плескалась въ камняхъ, и съ умиленіемъ прошепталъ:

"Поддержи меня... я боюсь закружиться... помнишь, какъ княжна Мери?"

Это были слова Зиллоти, и теперь онъ выговорилъ ихъ, какъ будто вновь пораженный неправдоподобіемъ звуковъ, необыкновенною новизной этого "ты" и необыкновенною прелестью этой новизны... Но съ чего же началось?

-----

Они поѣхали кататься...

Вонъ по ту сторону Подкумка они пустили вскачь своихъ лошадей и долго неслись, задыхаясь отъ бѣшеной ѣзды и встрѣчнаго вѣтра. Затѣмъ шагомъ поѣхали на Кольцо-гору и безпрерывно разговаривали. О чемъ? Трудно припомнить Шигаеву. Несомнѣнно, что онъ и ей разсказалъ всю свою жизнь, начиная съ азбуки, но тщательно выкинулъ всѣ чувствительныя мѣста, замѣнивъ ихъ краткими и даже пренебрежительными отмѣтками,-- всѣ тѣ мѣста, которыя вызывали такой потокъ вздоховъ, рукопожатій и сочувственныхъ словъ Марѳы Петровны. Зиллоти не поощряла его дружественными восклицаніями. Слова и замѣчанія, которыя вставляла она въ его разсказъ, были злыя, хотя и мѣткія слова, и не разъ становилось отъ нихъ жутко Шигаеву. Она не признавала никакой важности за его прошлымъ; она полагала, что это прошлое -- точно прочитанная книга, которую можно и забыть, и къ героямъ этой книги, къ отцу Шигаева, къ его теткѣ, къ знакомымъ отца, въ жителямъ захолустной Шукавки, небрежно прилагала презрительныя и смѣшныя клички. А, между тѣмъ, въ этихъ высокомѣрныхъ и колкихъ замѣчаніяхъ, въ этой постоянной насмѣшечкѣ сквозила для него какая-то непостижимая, раздражающая прелесть. Въ этомъ безпрестанно вспыхивающемъ злостномъ огонькѣ его мягкое, расплывчатое сердце точно закалялось въ свою очередь, и онъ съ удовольствіемъ, даже съ наслажденіемъ сталъ примѣчать, какъ въ его умѣ слагались черствыя фразы и съ языка слетали рѣзкія опредѣленія въ то время, когда грудь его стѣснялась сладостнымъ волненіемъ и въ глазахъ,-- онъ чувствовалъ это,-- зажигался благоговѣйный восторгъ.

-- Такъ это-то Кольцо-гора?-- вымолвила Зиллоти, когда, вручивъ поводья лошадей мальчугану, дежурившему внизу, они взошли на вершину, и равнодушно наклонилась въ отверстіе.-- Точно рама... А вы пройдете по этому мостику?-- и, живо обернувшись, она указала Шигаеву вверхъ.

-- Отчего же-съ. Тутъ, говорятъ, нервы пытаютъ: если пройдешь, значитъ хороши нервы, не пройдешь -- лечись!-- и онъ полѣзъ, хватаясь за камни.

-- Послушайте, а если упадете?

-- Ничего!-- воскликнулъ Шигаевъ.

-- Ну, а если разобьетесь? Вотъ и скажутъ, что я кровожадная.

-- Съ какой стати?

-- Вотъ вамъ на! Скажутъ, я послала васъ, чтобы любовь вашу испытать.

Онъ остановился на полдорогѣ и, прислонившись, къ каменной глыбѣ, выпрямился.

-- Любовь!... Развѣ ее надо испытывать?

-- Непремѣнно. Помните, рыцарь-то? Въ Палестину ходилъ, съ турками воевалъ, сколько, можетъ, соблазновъ видѣлъ, а, все-таки, вытерпѣлъ и не забылъ.

-- Но я, вѣдь, не рыцарь, а купеческій сынъ.

-- Да и мостикъ этотъ не походъ съ Ричардомъ Львиное Сердце... Влѣзайте, влѣзайте, однако, а то вы рады случаю отвильнуть.

-- Такъ помните,-- съ особеннымъ выраженіемъ закричалъ Шигаевъ,-- вы любовь мою испытываете!... Пусть это турниромъ будетъ... Дамы чѣмъ побѣдителей-то поощряли?

-- Cela peut passer, вы купеческій сынъ... Иванушка! и я васъ поощрю... поцѣлуемъ.

Ему не стоило большихъ трудовъ взобраться на арку, висящую въ воздухѣ, добрую минуту постоять тамъ, посмотрѣть въ пропасть, которая разверзалась по одну сторону арки, и благополучно спуститься, слегка только оцарапавъ ладонь и разодравъ свое пальто. Но если голова не закружилась у него отъ высоты, она закружилась отъ словъ Зиллоти: "Ну, идите, купеческій сынъ! поцѣлую васъ..." -- отъ "словъ", ибо самому поцѣлую на этотъ разъ не суждено было совершиться. Цѣлая ватага длинноносыхъ, золотушныхъ дѣвицъ съ проводникомъ во главѣ показалась на площадкѣ и неимовѣрно звонкіе возгласы посыпались на перебой:

-- Ah, comme c'est joli!... Нина, Нина! regardez... точь въ точь у Лермонтова... Ah, charmant... ah, délicieux!...

-- И какъ разъ у Лермонтова ничего нѣтъ о "Кольцѣ", кромѣ невѣрнаго описанія заката, будто бы виднаго отсюда,-- съ досадою проворчалъ Шигаевъ, помогая Зиллоти сойти съ площадки.

Та громко расхохоталась, барышни переглянулись съ холоднымъ негодованіемъ; проводникъ, въ позѣ мага и волшебника стоявшій у самаго "Кольца", тоже недоброжелательно посмотрѣлъ на Зиллоти.

-----

Потомъ,-- въ тѣни Бургустана ѣхали они,-- ихъ лошади мирно тѣснились другъ къ другу, вблизи искрился стремительный Подкумокъ, съ кремнистаго берега спускался сѣдой козакъ на конѣ, конь храпѣлъ и упирался и, шумно фыркая, вступалъ въ быструю воду, разлетавшуюся вкругъ него сіяющими брызгами. А вдали виднѣлся синій Бештау, будто раненая птица, опираясь на свои крылья; унылая арба со скрипомъ пробиралась къ аулу.

И то, что говорила Зиллоти, когда они ѣхали въ тѣни Бургустана, порою было странно и противно Шигаеву. И снова казался ему непріятенъ смѣхъ ея, жесткій и внезапный. Но поверхъ этихъ впечатлѣній, едва внятно шевелившихся въ немъ, чувство влеченія, и еще болѣе чѣмъ влеченія,-- чувство какого-то раздраженнаго любопытства властительно вырастало, потопляя въ себѣ и сухой звукъ ея смѣха, и смѣлыя словечки, выбрасываемыя ею съ хладнокровнымъ апломбомъ. Такъ огромный оркестръ во время шумнаго "алегро" потопляетъ въ себѣ фантазію упрямаго флейтиста, во что бы то ни стало дудящаго свою собственную ноту. И Шигаевъ вторилъ этому смѣху, отзывался на "словечки" сочувственною улыбкой, и только гдѣ-то внутри, въ какихъ-то секретныхъ душевныхъ глубинахъ съ тайнымъ стыдомъ отмѣчалъ, что не слѣдовало бы ему дѣлать этого.

Она разсказывала о своей семьѣ, о своемъ дѣтствѣ, объ отцѣ и матери. И дѣйствительно, грустная то была семья и было отчего закаменѣть въ ней ребенку. Ни дѣтскихъ игръ, ни дѣтскихъ сказокъ, ни слезъ, ни ласки. Все холодно, приторно, чопорно по утрамъ, и пьяно, встревожено, грубо ночью. Мать вставала въ два часа и выходила только въ обѣду; отецъ къ тому же времени возвращался съ биржи; послѣ обѣда мать разъѣзжала по магазинамъ, каталась по Невскому и по Морской; вечеромъ ѣхала въ Михайловскій театръ, въ оперетку, отецъ шнырялъ въ какихъ-то конторахъ, въ судахъ, въ банкахъ, вездѣ съ заднихъ дверей, мимо кухни, мимо лакейской, повсюду разсовывая полтинники, двугривенные, гривенники на чай и на водку, забѣгалъ къ нотаріусу, къ еврею-ростовщику, къ судебному приставу, къ скопцу-мѣнялѣ, расточая вкрадчивыя улыбки, пожимая руки, обмѣниваясь документами, деньгами, извѣстіями и новостями, и вечеромъ неизмѣнно появлялся въ итальянской оперѣ. Ночью супруги возвращались вмѣстѣ; парадныя комнаты освѣщались à giorno; плечи прелестной мамаши откровенно обнажались; солидно одѣтый папаша суетливо потиралъ руки и разглаживалъ бакенбарды; появлялись какія-то прелестныя дамы, тоже обнаженныя на добрую треть, и затѣмъ, какъ мотыльки на огонь, какъ звѣри на приваду, сбѣгались со всѣхъ сторонъ Петербурга родовитые юнцы; великолѣпный таперъ принимался исторгать звуки изъ концертнаго рояля, а въ сосѣдней комнатѣ загинались углы, и двойки, тройки, девятки, немилосердно разрываемыя, съ азартомъ разбрасывались по полу. Папаша не игралъ, онъ только своимъ "дорогимъ" гортямъ доставлялъ это удовольствіе, но онъ ссужалъ деньгами проигравшихся, совѣтовалъ не горячиться -- однимъ, не унывать -- другимъ. Мамаша блистала плечами и обворожительными улыбками, кружилась въ вальсѣ, входила въ долю съ какимъ-нибудь счастливымъ понтеромъ, бойко выпивала бокалъ шампанскаго, игриво прикасалась ножкой къ ногѣ угрюмаго гусара, спускавшаго пятую тысячу, и раздавала направо и налѣво многозначительные взгляды. Дѣти были совсѣмъ заброшены, хотя и спали въ кружевахъ. Бонны смотрѣли на нихъ точно на оброчную статью. Иногда, впрочемъ, въ дѣтскую влетала сіяющая мать, внося съ собой запахъ духовъ, вскользь прикасалась крашеными губами къ дѣтскимъ головкамъ, дарила имъ дорогія игрушки, спрашивала по-нѣмецки "здоровы ли" и исчезала съ шансонеткой на устахъ. И съ двѣнадцати лѣтъ распихали дѣтей въ модные пансіоны.

Ни дѣтскихъ игръ, ни дѣтскихъ сказокъ, ни слезъ, ни ласки.

-----

И, конечно, не эти печальныя подробности тайно смущали Шигаева,-- по нимъ онъ возстановлялъ исторію, достойную Диккенса,-- но небрежная манера презрительныхъ замѣчаній, брезгливое отношеніе въ жизни и ко всякимъ связямъ, бывающимъ въ жизни, ненужное подчеркиванье смѣлыхъ выраженій, такъ мало свойственныхъ дѣвицамъ,-- вотъ что смущало его въ разсказѣ Зиллоти о своемъ дѣтствѣ. Онъ, впрочемъ, могъ утѣшиться тѣмъ, что и къ его, и къ своему прошлому она относилась одинаково и что, стало быть, не было въ ней преднамѣреннаго пренебреженія, когда на разсказъ его объ отцѣ она отозвалась: "Да онъ просто болванъ, этотъ вашъ отецъ, и удивительный лизоблюдъ, въ высшемъ смыслѣ!" Своего отца она просто на-просто обзывала плутомъ и пьявкой, а покойную мать -- непотребною женщиной высокаго полета.

-- О, я этого папашу держу теперь въ рукахъ!-- говорила она.-- Всѣ эти сомнительные дисконты, всѣ эти подвохи, карты, опутыванія,-- все убрано! Впрочемъ, и привады нѣтъ для этихъ несчастныхъ гвардейскихъ звѣрковъ... Я, вѣдь, не гожусь, какъ вы думаете? У меня, впрочемъ, великолѣпныя плечи. Хотите, я вамъ покажу мои плечи? Не краснѣйте; вѣдь, для этого есть приличный поводъ -- бальное платье! О, онъ выжига! онъ теперь нюхаетъ носомъ въ сферахъ высшихъ!... Вотъ съ Содомцевымъ теперь. Вы знаете, если Содомцеву дадутъ концессію, сколько заработаетъ мой выжига? Триста тысячъ, ни болѣе, ни менѣе. Но я думаю, что онъ ихъ не заработаетъ: теперь ужь некому проигрывать въ винтъ. А другіе способы гораздо сподручнѣе князю, чѣмъ Содомцеву съ моимъ дражайшимъ. Но, все-таки, онъ большая каналья... какъ, вѣдь, приловчился! и баки à la Валуевъ отпустилъ, и манеры пріобрѣлъ... а вы знаете, вся его библіотека изъ суворинскихъ календарей состоитъ. Вотъ ужь онъ ихъ штудируетъ!

Шигаеву невольно пришелъ на память точный отвѣтъ Богдана Мемноныча о географической широтѣ и восходѣ солнца.

-- О, какой наблюдательный Робинзонъ!-- разсмѣявшись, воскликнула Зиллоти и вдругъ обратила вниманіе, что тѣни длиннѣютъ и что солнечные лучи уже не достигаютъ болѣе Подкумка.-- Солнце убѣгаетъ отъ насъ,-- сказала она и неожиданно предложила ѣхать на Шатеръ-гору, чтобы застать тамъ закатъ, но едва только лошади тронулись шибкою рысью, она круто осадила свою и, будто только что вспомнивъ, сказала: -- Да! цѣлуйте же меня за вашъ подвигъ... купеческій сынъ! Здѣсь нѣтъ золотодушныхъ барышень,-- и безтрепетно раскрыла ему свои губы и когда ошеломленный Шигаевъ, повернувъ лошадь, сначала робко и съ какимъ-то страхомъ прикоснулся къ этимъ губамъ, а затѣмъ, забывъ все на свѣтѣ, крѣпко сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ и началъ цѣловать безъ счету, безъ мѣры, она съ тихимъ крикомъ оттолкнула его на мигъ, посмотрѣла ему въ лицо туманнымъ, разслабѣвшимъ взглядомъ и снова съ слабымъ крикомъ оттолкнула... а переправляясь черезъ Подкумокъ, произнесла: " Поддержи меня... я боюсь закружиться... Помнишь, какъ княжна Мери?"

На Шатеръ-гору они попали къ солнечному закату, но великолѣпный видъ, оттуда открывшійся, какъ будто прошелъ мимо ихъ. Есентуки пестрѣли передъ ними точно выставленные на ладонь. У подножія приземистой Машуки сіяли кресты пятигорскаго собора, ярко бѣлѣлись разсыпанные домики, похожіе на игрушки. Сѣрая Она выдвигалась точно огромный могильный курганъ. Дальше островерхія горы стояли окаменѣлою толпой, страннымъ пикомъ вонзалась въ небо Кинжалъ-гора, угрюмо и внушительно темнѣлъ многоглавый Бештау. И синяя степная даль, безъ точки, безъ возвышенности, таинственная и необъятная, разсталась, точно море. Влѣво холмистая равнина, пламенѣя, уходила къ западу, сливаясь съ пламенѣющимъ небомъ; невнятно обозначалась Суворовская станица, подернутая золотистымъ туманомъ. Неописуемая, духъ захватывающая картина! Но Зиллоти только мелькомъ взглянула на нее и, небрежно указывая хлыстомъ, стала спрашивать: "Шигаевъ, это что? это что?" -- какъ будто она принимала имущество по описи. Шигаевъ тоже одну лишь минуту полюбовался видомъ; онъ, впрочемъ, былъ здѣсь уже раньше, и затѣмъ не отводилъ глазъ съ лица Зиллоти, почти наобумъ отвѣчая на ея вопросы топографическаго свойства. И она скоро прекратила эти вопросы; она начала говорить о томъ, какъ они будутъ на "ты", какъ она будетъ его называть Максъ, а онъ ее, и выговаривала точно на пробу: "Максъ... Максъ... милый Максъ", понижая и повышая голосъ, прислушиваясь къ звукамъ этого голоса и усмѣхаясь длинною, медлительною усмѣшкой. Потомъ принималась увѣрять, что оба они удивительно глупы, принималась насмѣхаться надъ "такъ называемой" любовью, надъ романами, надъ всѣми этими "декораціями простыхъ и грубыхъ физіологическихъ стремленій", и, только что отрывая свои губы отъ губъ Шигаева, разсуждала: какая вздорная, въ сущности, вещь эти поцѣлуи и какъ еще дики люди, если даже изъ-за такого пустяка готовы грызть другъ друга за горло. Шигаевъ съ негодованіемъ возражалъ, молилъ ее не говорить такихъ вещей, доказывалъ, что "поцѣлуй есть символъ тайнаго сліянія душъ", припомнилъ даже по этому поводу кое-что изъ статейки Шопенгауэра, когда-то прочитанной въ одномъ сѣромъ журнальцѣ, и несчетно цѣловалъ ее для большей убѣдительности. И она не уклонялась отъ этихъ поцѣлуевъ, она своими прекрасными руками обнимала его и крѣпко прижималась и украдкой всматривалась ему въ глаза, точно привлекаемая ихъ горячимъ блескомъ. И, все-таки, Шигаевъ не могъ понять: страстью ли свѣтится ея розовое отъ солнечнаго заката лицо, или затаенный внутренній смѣхъ мелькаетъ въ немъ неуловимою игрой; торжественно и мучительно подозрѣвалъ о какой-то преградѣ, лежавшей между ними, и съ новою силой расточалъ признанія, клятвы, увѣренія.

-- "Свистки для перепелокъ",-- насмѣшливо возражала Зиллотти,-- вы помните... ты помнишь: "когда кипитъ въ насъ кровь, куда какъ изобильно душа снабжаетъ клятвами языкъ..."? "Но это блескъ, свѣтящій безъ тепла!" -- съ комическою важностью добавила она, возвышая голосъ, и умолкла, разсѣянная и утомленная.

Въ югу широкая бермамутская плоскость замыкала даль; рядомъ съ ней Эшкаконское ущелье зіяло точно растворенный ходъ въ глубину Кавказа, и грозно висѣлъ огромный утесъ, готовый низвергнуться и завалить ущелье. Пирамиды Эльборуса обнажались до самыхъ лѣсовъ, неясно синѣвшихъ; выше лѣсовъ шли и расли вѣчные снѣга, подернутые холодѣющимъ румянцемъ. И, сверкая серебромъ своихъ фигурныхъ очертаній вплоть до едва различаемаго Казбека, громоздились снѣговыя горы. Стѣны и башни и замки изъ гранита, голубыя, синія, золотистыя, безконечнымъ строемъ ограждали ихъ, словно защищая отъ набѣгавшей степи, отъ этихъ волнъ плоскихъ возвышенностей, подымавшихся все круче и круче. Ближе разбѣгались холмы, пригорки, плоскости, змѣились ущелья, балки, перепутанные овраги, какъ будто взволнованные бурей; внизу, словно точки, мелькали стада, пестрѣли скирды, пробиралась арба по узкой, какъ ниточка, дорогѣ.

Но внутренній міръ сіялъ такими плѣнительными красками въ душѣ Шигаева и Зиллоти, такая неизъяснимо-мятежная красота развертывалась передъ ними внутри самихъ себя, такое дразнящее напряженіе жизни ихъ переполняло, что великолѣпный видъ, открывавшійся съ Шатра-горы, проходилъ мимо нихъ..

-----

Небо похолодѣло. Вершины горъ заволоклись облавами. Дали разступились и померкли. Въ ущельяхъ заклубились туманы, извиваясь, какъ змѣи. За облаками мутнымъ пятномъ взошла луна. Умные кони осторожно переступали по крутой дорогѣ и, не чувствуя повода, жались другъ къ другу и шли рядомъ. Шигаевъ одною рукой обнималъ гибкій станъ Зиллоти и слушалъ и говорилъ, охваченный радостнымъ ознобомъ. И все, что говорилъ онъ, все, что говорила она, безсвязныя, наивныя, невнятныя рѣчи, -- все прозвучало безъ отзвука въ этомъ темномъ ущельи, гдѣ пробѣгала дорога съ Шатра-горы; одна только внимательная іюльская ночь подслушала эти звуки и переложила на свой темный загадочный языкъ и, вмѣстѣ съ дыханіемъ. вѣтра, вмѣстѣ съ звонкимъ лепетомъ горнаго, ручья, напоеннаго недавними дождями, разнесла по бѣлу-свѣту. Поди! угадывать кому охота! И отъ всѣхъ этихъ рѣчей, невнятныхъ, наивныхъ, безсвязныхъ, быстро и легко забытыхъ Шигаевымъ (да и кто бы ихъ упомнилъ?), остался какой-то ароматъ, усыпившій все, что еще не смирялось въ немъ передъ властительнымъ голосомъ страсти, усыпившей подозрѣнія, досаду, ревность, смутное чувство неловкости и непріязненную наблюдательность.

-----

И, однако, возвращаясь во второй разъ въ Кисловодскъ, Шигаеву трижды пришлось отмѣтить неумѣстныя ноты въ своемъ душевномъ оркестрѣ. Окно Валерьяна было освѣщено; стройная тѣнь колыхнулась на бѣлой занавѣскѣ, когда Шигаевъ проѣзжалъ мимо. И его сердце, переполненное ощущеніемъ счастья, болѣзненно содрогнулось. Онъ припомнилъ эту комнатку, эти пузырьки съ растрепанными сигнатурками, этотъ лѣкарственный запахъ и юношу, въ которомъ такъ привлекательно пылала догорающая жизнь. Но тутъ же припомнилъ стихи Жуковскаго:

Мертвый въ гробѣ мирно спи,

Жизнью пользуйся живущій,

и... утѣшился.

На столѣ въ своей комнатѣ онъ нашелъ письмо отъ тетушки,-- письмо наивное, безграмотное, шероховатое, опять враждебное ощущенію счастья.

"Любезный племянникъ Максимушка,-- прочиталъ онъ, иронически скрививъ губы,-- хотя же я и глупая по твоему разуму дѣвка, но такой мой совѣтъ, чтобы ѣхать тебѣ съ теплыхъ водъ безотлагательно. Капиталовъ покойникъ тебѣ не оставилъ, а Шукавка всячески стала безхозяйная. Илья Евсѣевъ плутъ, и я ему въ глаза скажу, что онъ плутъ; и ты, ни мало не ожидаючи, пріѣзжай съ Господомъ съ теплыхъ водъ и Илью Евсѣева прогони. Повѣрь, Максимъ Григорьичъ, старой дѣвкѣ, а она тебѣ зла не пожелаетъ... И еще ропщутся шукавскіе мужики, будто изобижаетъ ихъ Илья Евсѣевъ, и хотя же штраховку за нонѣшній годъ я и внесла, но на грѣхъ мастера нѣтъ и Господь завсегда можетъ посѣтить: нонѣшнее время, другъ мой Максимушка, любитъ людей покладливыхъ... А изводить деньги -- зря не изводи: урожай у тебя плохой и на хуторѣ весь посѣвишка мошка съѣла. Рожь въ Шукавкѣ тоже убогонькая, умолотъ -- три мѣры и меньше... Рубашевская тёлка отелилась бычкомъ... Садовщикъ изъ сада сбѣжалъ... кухарка Марина родила двойни... И наипаче всего, другъ ты мой, соблюдай себя насчетъ женскаго пола; слышала я: такія тамъ есть шлюхи -- неподобно и глядѣть-то на ихній страмъ... и ты, малый молодой, держи-себя поопасливѣй... А пріѣдешь, я тебѣ невѣсту высватаю... емназистка... читательница... въ самый разъ тебѣ, соколу загуменному!"

-- Чортъ знаетъ, какая дребедень!-- воскликнулъ Максимъ Григорьевичъ, отбрасывая письмо.

XVII.

Случилось какъ-то такъ, что капитанъ былъ въ особомъ оживленіи по случаю многихъ надеждъ и упованій: какой-то "знатокъ" одобрилъ его таинственные минералы и вызывалъ его къ себѣ въ Пятигорскъ, и такъ какъ всегда въ такое радостное время у него проявлялась потребность къ общенію, то за чайнымъ столомъ сошлись и хозяева, и квартиранты.

Шигаевъ всталъ очень поздно и чувствовалъ какую-то странную смѣсь стыдливости и ревниваго благополучія, когда подходилъ, но приглашенію капитана, къ чайному столу, расположенному между деревьями. Его встрѣтили привѣтливыми восклицаніями, и тутъ же Рюмина подмѣтила особенное выраженіе, лежавшее у него на лицѣ.

-- Что это вы какой?-- произнесла она съ любопытствомъ.-- Точно именинникъ!

-- Будешь именинникомъ... проспать до 12 часовъ!-- съ притворною досадой отвѣтилъ онъ и обратился къ капитану:-- Вы что же это, Онисимъ Нилычъ, измѣняете намъ?-- Умываясь, онъ слышалъ о намѣреніяхъ капитана.

-- Что подѣлаешь? Вчера получилъ письмо; вызываютъ!

-- Вы насъ хоть проводите.

-- Снаряжу, снаряжу! Вотъ, маленько погодя, Базидзи подъѣдетъ. Насчетъ коляски тоже ужь сказано.

-- Капитанъ нашъ фортуну ловить отправляется,-- шутливо произнесла Рюмина.-- Ну, капитанъ, ну, голубчикъ, ну, что вы будете дѣлатб, когда разбогатѣете?

-- Да въ чемъ дѣло-то-съ?-- полюбопытствовалъ Шигаевъ.

Но капитанъ явилъ въ лицѣ своемъ рѣшительную непроницаемость.

-- Предпріятія! Предпріятія!-- уклончиво вымолвилъ онъ.

-- Норовятъ дѣвственную природу въ содержанки оборотить,-- пробуркнулъ Талдыкинъ.

Фелисату Ивановну, давно уже враждебно слѣдившую за каждымъ кускомъ сахара, который бралъ Сосипатръ Василичъ, такъ и передернуло при этихъ словахъ.

-- Вотъ на шпильки васъ взять, Сосипатръ Василичъ!-- злобно сказала она.

-- Фелисата!-- грозно крикнулъ капитанъ, но было уже поздно.

-- Да что это въ самомъ дѣлѣ!-- выпалила Фелисата Ивановна, сразу возвышая голосъ до своихъ любимыхъ визгливыхъ нотъ и въ ужасномъ волненіи вытирая посуду полотенцемъ, висѣвшимъ у ней черезъ плечо.-- Живетъ, живетъ человѣкъ... ѣстъ... пьетъ... да еще шпильки всякій разъ!... Я не погляжу, что онъ словно съ паннихиды!... Я свой хлѣбъ ѣмъ!... Всякая голь сядетъ на шею, да еще будетъ куражиться...

-- Молчать, Фелисата!-- взревѣлъ капитанъ, уподобляясь утесу, стремящемуся сдержать грязныя волны внезапно хлынувшей рѣки.

-- Ты замолчи!... У тебя трое дѣтей!... Ты семью по міру пустишь!... Ты и свои-то, какія были, прожилъ, и папенькины прожилъ... и маменька что дала на новоселье, и тѣ прожилъ!... Благодѣтель какой выискался!... Онъ франтить-то умѣетъ... сапоги-то купилъ съ иголочки... шпильки-то умѣетъ подпускать... а за квартиру третій мѣсяцъ не платитъ... Сколько газетъ исполосовалъ!... Абрикосы по ночамъ подбираетъ... Алешка самъ видѣлъ, какъ абрикосы подбираетъ...

Талдыкинъ приподнялся, сконфуженно запахиваясь пальтецомъ, хотѣлъ что-то произнести; язвительная улыбка даннымъ-давно сбѣжала съ его трепещущихъ губъ. Но капитанъ схватилъ его за руку, умоляющимъ голосомъ попросилъ сѣсть и снова закричалъ на жену. Рюмина, какъ только стали возвышаться голоса, ахнула, закатила глазки и, граціознымъ движеніемъ рукъ зажимая свои крохотныя, розовыя ушки, убѣжала. Смущенный Шигаевъ попытался вмѣшаться; однако, его нерѣшительный голосъ тотчасъ же былъ заглушенъ воплями лихой супружеской перепалки. Дѣти бросили свои "уроки" и окружили родителей любопытною толпой, кидая искоса злые взгляды на Талдыкина и изподтишка дѣлая ему гримасы. Алешка, подъ шумокъ, даже запустилъ въ него щепочкой, которую поднялъ на землѣ. Кончилось тѣмъ, что Фелисата Ивановна разрыдалась, заголосила "воды! воды!" и стремительно бросилась въ своей двуспальной кровати; дѣти были водворены за книжками парою здоровенныхъ подзатыльниковъ и страшно побагровѣвшій капитанъ съ видомъ военачальника, одержавшаго трудную побѣду, опустился на стулъ. Но не пришелъ еще конецъ его испытаніямъ.

-- Я, Онисимъ Нилычъ... ужь я пойду... я вамъ... пока росписку... вексель напишу. Или пледъ еще...-- дрожащимъ голосомъ промолвилъ Талдыкинъ и заплакалъ.

-- Да что вы, Сосипатръ Василичъ?-- бросился къ нему растерянный капитанъ.-- Да можно ли такъ?... Вѣдь, эти бабы, сами знаете... да стоитъ ли обращать на нихъ...

-- Нѣтъ, у... ужь... я пойду-у... Я ужь перебьюсь... какъ-нибудь.

И Сосипатръ Василичъ, жалобно всхлипывая и заливаясь слезами, почти бѣгомъ направился въ свою берлогу.

-- Сосипатръ Василичъ! батюшка! вы человѣкъ умный!-- восклицалъ капитанъ.-- Максимъ Григорьичъ! уговорите ихъ, пожалуйста, что же это такое будетъ?... Зналъ ли я, что эта дура...

Оба бросились за Талдыкинымъ и застали его въ самомъ рѣшительномъ состояніи: стоя на колѣнахъ, онъ собиралъ въ узелокъ свое имущество: кипы изрѣзанной бумаги, разорванныя калоши, протертые носки, два-три стеариновыхъ огарка и растрепанный томикъ Славинскаго.

-- Ну, оставьте, Сосипатръ Василичъ; вы умный человѣкъ,-- вопіялъ капитанъ,-- вѣрьте чести, мы ее ограничимъ. О, Боже мой! да развѣ же отъ бабы можно ждать чего-нибудь путнаго?... Да она и меня... вы не повѣрите... она меня разъ по щекѣ ударила... ей-Богу-съ.

-- Оставьте, Сосипатръ Василичъ!-- поддерживалъ капитана Шигаевъ.

-- Нѣтъ, ужь вы, Максимъ Григорьевичъ... я вамъ долженъ!... Я вамъ вексель, росписку напишу. Я вамъ очень обязанъ... и я вамъ напишу! Я хотя и голь, но въ тягость никому не желаю.

-- Да развѣ я не понимаю?-- рыдающимъ голосомъ кричалъ капитанъ.-- Неужли-жь я подлецъ какой въ вашихъ глазахъ? Я очень хорошо понимаю... Максимъ Григорьевичъ, уговаривайте ихъ, пожалуйста... Сосипатръ Василичъ! Выдумаете, я дикарь какой-нибудь? Могиканинъ какой-нибудь? Я всѣ мои силы... я, можетъ, еще въ военной службѣ, Сосипатръ Василичъ... гласность! цивилизація! Господи ты мой, ужели?... Оставьте, Сосипатръ Василичъ, Христомъ Богомъ васъ прошу.

Талдыкинъ увязалъ свои пожитки и, присѣвъ къ столу, начерталъ двѣ записки.

-- Вотъ вамъ,-- съ видомъ скромнаго великодушія вымолвилъ онъ, подавая одну Шигаеву,-- семь обѣдовъ по шести гривенъ, да пятнадцать рублей; итого 19 руб. 20 коп... по первому требованію.-- Потомъ обратился къ капитану:-- Вотъ вамъ, Онисимъ Нилычъ, два съ половиной мѣсяца -- 25 руб., самовары, Имануйлѣ, Маврѣ, деньгами 3 руб. 17 коп. (съ горечью), абрикосы у васъ воровалъ... за абрикосы 40 коп., итого...

Но капитанъ съ видомъ живѣйшаго негодованія отстранилъ росписку и съ новою пылкостью началъ умолять Талдыкина. Тотъ, однако же, осушилъ свои слезы съ помощью грязнаго клѣтчатаго платка, медлительно натянулъ на рукава пальто и, закинувъ на плечо палку съ узелкомъ на концѣ, направился къ воротамъ. Капитанъ не отставалъ отъ него; дѣти, не осмѣливаясь покинуть книжки, съ нѣмымъ удивленіемъ глазѣли въ окна; даже заплаканный и злобный ликъ Фелисаты Ивановны на мгновенье выглянулъ оттуда. Изъ кухни, вытирая подоломъ руки, высматривала Мавра.

И въ самыхъ воротахъ шествіе было встрѣчено Вохиной.

-- Капитанъ! Шигаевъ!... Что это такое? Что съ вами?-- сказала она, съ недоумѣніемъ посмотрѣвъ на Талдыкина.

Капитанъ горячо началъ объяснять ей, въ чемъ дѣло. Талдыкинъ тоже остановился, изподлобья поглядывая на Вохину. И въ мигъ произошло рѣшеніе.

-- Это еще что!-- закричала Вохина,-- это еще что за стыдъ такой! Вы -- Талдыкинъ? Я Вохина, Марѳа Петровна... пожалуйста, безъ церемоній: я простая, я терпѣть не могу всякіе эти деликатесы разводить. Вы куда это? На глупую бабу обидѣлись? Маршъ, назадъ! Ну, ну, ну, -- и она шутливо взяла его за руку,-- вздоръ! стыдно!... Шигаевъ, мнѣ ваша улыбочка не нравится... Стыдно, капитанъ, по жениной дудкѣ плясать!

И какъ-то такъ случилось, что Талдыкинъ возвратился и снова развязалъ свое имущество. Вохина овладѣла имъ окончательно; она сейчасъ же призвала Мавру, приказала ей вынести и вымыть его комнату, приказала спросить у Фелисаты Ивановны подушку, подсвѣчникъ со свѣчей; а сіяющему капитану заявила, что пришла къ нему пить чай, но теперь видѣть не можетъ эту "злюку", а потому и проситъ собраться гдѣ-нибудь. Рѣшили на балконѣ. Тѣмъ временемъ пришла Рюмина, разсыпался ея смѣхъ, и, спустя какіе-нибудь полчаса, всѣ пятеро сидѣли за чаемъ и какъ ни въ чемъ не бывало говорили о постороннихъ вещахъ. Слѣды миновавшей бури только и можно было примѣтить, что въ особомъ возбужденіи капитана, да въ томъ видѣ напряженнаго достоинства, съ которымъ возсѣдалъ Сосипатръ Василичъ, да въ предупредительной нѣжности, съ которой всѣ обращались къ Сосипатру Василичу, -- всѣ, кромѣ Шигаева. И за то Марѳа Петровна раза два сердито замѣчала ему:

-- Охъ, не нравится мнѣ, Шигаевъ, ваша улыбочка!

Рюмина съ величайшимъ тактомъ, свойственнымъ ей въ такой же мѣрѣ, какъ и постоянное нервическое хохотанье, затѣяла цѣлый длинный разсказъ нейтральнаго свойства: какъ она училась у М., какъ М. вытягивалъ ей голосъ, полагая, что имѣетъ дѣло съ сопрано, какъ, если бы не Л., всѣ голосовыя средства она растеряла бы и какъ затѣмъ въ Миланѣ все обошлось благополучно.

-- А, все-таки, королеву въ не вытяните,-- сумрачно улыбаясь, замѣтилъ Талдыкинъ.

-- Ахъ, какой шутникъ! Но развѣ это моя партія? Это партія настоящаго сопрано. Ахъ, это такая трудная вещь!

-- И безполезная,-- буркнулъ Талдыкинъ.-- Всѣ ваши оперы! остатки фетишизма.

-- Хе-хе-хе!-- одобрительно засмѣялся капитанъ.-- Пожалуй что и такъ, пожалуй что и есть въ этомъ вѣроятіе! Конечно, ежели судить по-философски,-- добавилъ онъ примиряющимъ тономъ.

-- Разумѣется, трудъ непроизводительный, -- съ задоромъ подхватила Марѳа Петровна.-- И пѣвицы, и танцовщицы не способствуютъ накопленію,-- и шепотомъ сказала Шигаеву:-- я съ вами поссорюсь, стыдно!

-- Надо же, голубушка, кормиться чѣмъ-нибудь, -- кротко отвѣтила Рюмина и, вдругъ оживившись, произнесла: -- ахъ, нѣтъ, нѣтъ не говорите этого! Помните?-- и запѣла:

Жилъ былъ въ Тулѣ король...--

Онъ до самой своей смерти...

И всѣ сразу смолили, будто сконфуженные серебромъ этихъ милыхъ и наивныхъ звуковъ. Потомъ перешли къ другому. Кто-то сказалъ, что капитанъ не ѣдетъ на Берманутъ. Марѳа Петровна вспылила, но когда узнала, въ чемъ дѣло, и самолично прочитала записку "знатока", стихла и шутливо сказала:

-- Ну, ну, милый капитанъ, впередъ!

Рюмина снова стала допытываться, что будетъ дѣлать капитанъ съ деньгами, когда наживетъ ихъ, и капитанъ неясно и сбивчиво начерталъ планъ огромнаго дома, гдѣ жили бы "общимъ коштомъ" бѣдные люди. Затѣмъ шли какія-то туманныя перспективы орошеній, осушеній, колонизація восточнаго берега Чернаго моря, подъятіе затопленныхъ англійскихъ пароходовъ близъ Балаклавы. Талдыкинъ и на это сдѣлалъ злостное замѣчаніе, вызвавшее предупредительный смѣхъ въ самомъ капитанѣ и въ слушательницахъ.

-- Но отчего же-съ?-- съ досадою спросилъ Шигаевъ.

Сосипатръ Василичъ въ невнятныхъ, но изобильныхъ словахъ охаялъ "индивидуальную" предпріимчивость и представилъ тому доказательства въ примѣрѣ потребительнаго общества "Бережливость".

-- Но, между прочимъ, въ Америкѣ личный починъ преуспѣваетъ, -- не безъ колкости возразилъ Шигаевъ, минуя неизвѣстную ему исторію какой-то "Бережливости".

-- Я вамъ насчетъ "Бережливости" говорю, я всѣ эти ихнія мерзости наизусть знаю. Да одна ли "Бережливость"!

-- Но, между тѣмъ, и въ Америкѣ индивидуальность на первомъ планѣ, -- настоятельно повторилъ Максимъ Григорьевичъ, снова уклоняясь отъ потребительнаго общества.

-- Въ Америкѣ дѣло особливое. Объ Америкѣ судить, надо ее знать,-- важно отвѣтилъ Талдыкинъ, -- а лучше самому въ ней побывать, да поработать тяжкимъ физическимъ трудомъ, да испытать холодъ и голодъ, вшей покормить въ какомъ-нибудь Техасѣ, напримѣръ!

-- Но кто же изъ насъ былъ въ Техасѣ?-- воскликнулъ Шигаевъ, будучи не въ силахъ сдержать улыбки.

Марѳа Петровна стремительно перебила его:

-- Вовсе не въ томъ, Шигаевъ. У васъ сквернѣйшая привычка придираться. Что вы придираетесь? Дѣло не въ Техасѣ, а въ условіяхъ американскаго быта... Конечно, теперь доказано, что только общественная предпріимчивость способствуетъ накопленію,-- и круто оборвала рѣчь, обращаясь къ капитану:-- ну, что, капитанъ, Базидзи скоро явится? Я думаю, часовъ въ восемь непремѣнно надо выѣхать. А ящикъ упаковали? и самоваръ? Отлично. Вы знаете, кромѣ насъ, еще сколько-то колясокъ ѣдутъ; говорятъ, собираются человѣкъ тридцать... я изъ нихъ почти никого не знаю.

-- Веселѣй,-- сказалъ Шигаевъ.

Но на этотъ разъ даже и такое невинное слово въ устахъ Шигаева не понравилось Вохиной.

-- Конечно, веселѣй,-- съ запальчивостью воскликнула она.-- Иронія тутъ совершенно неумѣстна: ее нужно поберечь про себя. Ну, а вы, Талдыкинъ, поѣдемте съ нами, право! Мы васъ въ коляску посадимъ; вы, Зиллоти, Бекарюковъ, вотъ Рюмина! А Жако можетъ и съ кучеромъ. Вы незнакомы съ Зиллоти? Отчего вы никуда не показываетесь?

-- О, онъ такой нехорошій!-- кокетливо произнесла Рюмина.-- Прежде меня на музыку провожалъ, а теперь... ну, голубчикъ, ну, миленькій, пойдемте сегодня на музыку! Мнѣ новое платье прислали, ужасно мнѣ хочется надѣть его... новое платье!

Но Талдыкинъ упрямо замоталъ головой и невразумительно объяснилъ, что ему нужно готовить "матеріалы".

-- Я у васъ, Максимъ Григорьичъ, газеты видѣлъ; нельзя ли ихъ взять?-- съ дѣловымъ выраженіемъ спросилъ онъ.

-- Сдѣлайте такое одолженіе-съ,-- съ преувеличенною любезностью отвѣтилъ Шигаевъ, и снова гнѣвный взглядъ Марѳы Петровны скользнулъ по немъ.

-- Э! вотъ и Базидзи,-- вымолвилъ капитанъ.

-- Базидзи! Базидзи!-- радостно закричала Вохина, махая платкомъ,-- идите сюда, Базидзи!

Въ ворота въѣзжалъ на гнѣдомъ, приземистомъ меринѣ статный, сухопарый кабардинецъ, съ кинжаломъ за поясомъ и въ долгополой поношеной черкескѣ изъ сѣраго домашняго сукна. Смуглое, обрамленное рыжею, остроконечною бородкой лицо его съ живыми добродушными глазами весело осклаблялось

-- Здарастуй! здарастуй!-- откликнулся онъ Вохиной, блистая бѣлоснѣжными зубами.

XVIII.

Передъ вечеромъ общество изъ тридцати слишкомъ человѣкъ, обременяя своею тяжестью болѣе чѣмъ тридцать лошадей, отправилось на Бермамутъ встрѣчать восходъ солнца. Тутъ было много незнакомыхъ Шигаеву людей; потомъ оказалось, что и другъ другу эти люди были мало извѣстны и сошлись уже здѣсь, на минеральныхъ водахъ, на музыкѣ, въ ресторанѣ, въ читальнѣ и т. п. Вся Россія, казалось, была здѣсь представлена: тутъ былъ и судебный слѣдователь съ женою изъ Вятской губерніи, и козачій офицеръ съ Дону, и купецъ изъ Иркутска, и настоящій статскій генералъ, источенный гемороемъ, съ милою, худосочною дѣвушкой-дочерью изъ Петербурга, и помѣщикъ изъ Самары, и педагогъ изъ Костромы, и жены властительныхъ дворянъ изъ Тамбова, двѣ сестры, обѣ очень привлекательныя, обѣ шикарно одѣтыя, и мировой судья изъ юго-западнаго края, и старичекъ вице-губернаторъ съ Поволжья съ красавицею женой, и юный членъ окружнаго суда, и важный великосвѣтскій человѣкъ, попавшій въ Кисловодскъ мимоѣздомъ, и еще фабриканты, чиновники, купцы, помѣщики. Всѣ съѣхались въ одинъ длинный кортежъ за Глазнымъ источникомъ. Марѳа Петровна въ папахѣ и бѣлой буркѣ гарцовала на высокомъ сѣромъ конѣ. Голоуховъ метался какъ бѣшеный, исчезалъ въ оврагахъ, вновь появлялся и немилосердно горячилъ своего желтенькаго иноходца. И Зиллоти, и Вохина повидались съ нимъ очень холодно. Впереди всѣхъ ѣхалъ Базидзи. Славно было смотрѣть, съ какою безпечною ловкостью сидѣлъ онъ въ сѣдлѣ, точно составляя одно цѣлое съ своимъ конемъ, мѣрно и споро шагавшимъ вдоль степи. Бѣлый, съ длинною кистью башлыкъ, наискось закинутый за спину, маленькая курчавая шапочка, сдвинутая на затылокъ, великолѣпная косматая бурка, спускающаяся ниже стремянъ, придавали ему видъ какой-то особой красоты, сильной и полудикой И всадники всѣхъ ладовъ ужасно проигрывали въ сосѣдствѣ Базидзи. Одни торчали словно палки, стоя въ стременахъ, съ вытянутыми въ струнку ногами, съ напряженно выпрямленною спиной; это была "козачья посадка". Другіе изображали собою "высшую школу ѣзды": прижимали колѣна, оттопыривали носки, смѣшно горбились и, высоко подпрыгивая, шлепались о подушку, какъ самые настоящіе англійскіе жокеи. Третьи едва держались, при малѣйшемъ галопѣ размахивали локтями, болтали ногами, точно развинченные, и, навѣрное, проклинали въ душѣ свою неумѣстную храбрость. На многихъ были кавказскіе костюмы, бурки, кинжалы, башлыки, закинутые точь въ точь какъ у Базидзи; такіе старались держаться ближе въ дамамъ, въ экипажамъ, являя и въ самыхъ лицахъ своихъ какую-то воинственную озабоченность и отъ времени до времени озирая голую степь необыкновенно проницательнымъ "сторожевымъ" взоромъ.

Смерклось очень быстро. Въ небѣ тонкими космами разстилались высокія облака и только что взошедшая луна свѣтила сквозь нихъ тускло и печально. Холмистая степь едва замѣтнымъ подъемомъ шла въ гору. Дорога вилась близь обрыва Березовой балки, походившаго на огромную стѣну, сложенную изъ мрачныхъ сѣрыхъ плитъ. Снизу эта стѣна должна была казаться безконечнымъ рядомъ пяти-этажныхъ домовъ, покинутыхъ и угрюмыхъ. Экипажи тащились медленно. Всадники тоже скоро утомились и, уже не гоняясь за привлекательностью посадки, всячески переминались на жесткомъ сидѣньи. А иные съ наступленіемъ темноты робѣли и, подъѣзжая къ Базидзи, обинякомъ заводили рѣчь о черкесскихъ набѣгахъ.

-- Нэтъ,-- добродушно говорилъ кабардинецъ,-- разбоя нэтъ... Какой разбой!

Въ экипажахъ искрились сигары, блестѣли женскіе глазки и тягучею, лѣнивою нитью мало-по-малу развертывался разговоръ. Въ передней коляскѣ было всего оживленнѣе. Тамъ Бекарюковъ безъ умолку повѣствовалъ о своихъ странствіяхъ по Европѣ, прикрашивая, присочиняя, неимовѣрно коверкая имена, отпуская грубыя остроты и гостинодворскія словечки. Тамъ звонко хохотала Рюмина и, захлебываясь, вторилъ ей визгливый басокъ Пленушкина. Тамъ подзадоривала ихъ Зиллоти, нисколько не слушая и не интересуясь ими. Шигаевъ съ самаго Кисловодска подъѣхалъ было въ коляскѣ, но Зиллоти ласково шепнула ему: "отъѣзжай, неудобно",-- и онъ покорился, посмотрѣвъ на нее восторженными глазами, и смѣшивался съ остальными, невольно увлекаемый этимъ многолюдствомъ, этимъ видомъ "культурнаго слоя", вдругъ, какъ нарочно собраннаго въ такой близи отъ него и въ такомъ интересномъ сочетаніи. Еще з а -свѣтло онъ успѣлъ разспросить своего сосѣда, шустраго и словоохотливаго нотаріуса на рыженькой кобылѣ, и приблизительно узналъ, что въ одной коляскѣ сидятъ вице-губернаторъ съ женою и важный великосвѣтскій человѣкъ.

-- Это, сударь вы мой, аристократическая коляска: отъ всѣхъ въ сторонѣ!-- сказалъ нотаріусъ.

Въ другой коляскѣ помѣщались гемороидальный генералъ съ дочерью, помѣщикъ изъ Самары и мировой судья изъ юго-западнаго края. Дальше ѣхала коляска, биткомъ набитая дамами; дальше педагогъ, слѣдователь, купецъ изъ Иркутска и членъ окружнаго суда съ грѣхомъ пополамъ тѣснились въ узкомъ фаэтонѣ. И когда наступила темнота, Шигаевъ, скрывая подъ ея покровомъ свою конфузливую робость, равнялся со всѣми экипажами и подолгу слѣдовалъ около каждаго, всматриваясь въ выраженіе лицъ, насколько позволялъ неясный свѣтъ луны, жадно вслушиваясь въ разговоры. Наивный человѣкъ! Въ глубинѣ своей души только раздраженный своими "культурными" знакомыми, но отнюдь ими не разочарованный, онъ думалъ въ этихъ разговорахъ найти живой отголосокъ мнѣній, встрѣчаемыхъ имъ въ журналахъ и книгахъ, и ужь во всякомъ случаѣ какую-нибудь внимательность къ событіямъ, теперь же совершавшимся тамъ, гдѣ-то наверху.

Въ одной коляскѣ говорили о томъ, что вотъ-де были здѣсь прежде все черкесы, да чеченцы, да кабардинцы, а теперь... И всѣ поддакивали этому, восклицали:

-- Да, да... уди-и-иви-тельно!... И какъ еще недавно, въ сущности.

-- Помилуйте, совсѣмъ недавно; я отлично помню, какъ Шамиля этого везли.

-- Но, вѣдь, Шамиль, кажется, въ Гунибѣ...

-- Все одно; вся Кабарда была ему подвластна.

-- Неужели и здѣсь вотъ Кабарда?

-- Кабарда.

-- Уди-ви-тельно!

-- Можетъ быть, этотъ черкесъ, что впереди ѣдетъ, и въ набѣгахъ участвовалъ...

-- А что же вы думаете? Народъ отчаянный... разъ, вѣдь, ворвались въ Кисловодскъ...

-- Неужели?

-- А какже! Мало ли было тревоги изъ-за нихъ!...

И чей-то голосъ важно и подробно передалъ разсказъ изъ временъ воронцовскихъ, цѣликомъ взятый изъ Путеводителя по минеральнымъ водамъ; кто-то зѣвнулъ.

-- А Шамиль, Вѣдь, въ Соловецкій монастырь, кажется, былъ сосланъ?!

-- Помилуйте, въ Калугу!

-- Ахъ, да, въ Калугу...

-- И представьте, обучился подъ конецъ въ карты играть.

-- Не можетъ быть!

-- Увѣряю васъ... отлично началъ играть въ преферансъ.!

-- А развѣ винта тогда еще не было?

-- Помилуйте, какой же винтъ?

-- Но позвольте, кажется, и винтъ былъ уже въ то время.!

-- Невозможно; вы хронологически ошибаетесь... ералашъ былъ, стуколка начиналась... да, что я? и стуколки еще не было слышно...

-- Стуколку у насъ инженеръ Кострицынъ первый ввелъ.

-- Да, да, какъ пошли изысканія, такъ и стуколка... ералашъ былъ, преферансъ, вистъ, бостонъ.!ъ

-- Да позвольте, вѣдь, это до эмансипаціи?

-- Позвольте... гласный судъ въ которомъ году?

-- Да ужь повѣрьте...

-- Иванъ Иванычъ, предсѣдатель окружнаго суда, первый у насъ винтъ открылъ.

-- Съ назначеніемъ... и съ онерами.

-- Но польскій мятежъ въ тысячу восемьсотъ... въ тысячу восемьсотъ...

-- Что же, ералашъ... вотъ вамъ и винтъ!...

-- Однако, винтъ игра государственная...

-- Какъ же можно сравнить...

-- А ералашъ?

-- Ну, гдѣ какъ, господа; бываетъ, что и винтъ уродуютъ; вотъ у насъ въ Сольвычегодскѣ, напримѣръ...

Равнодушный въ картамъ, Шигаевъ отъѣзжалъ къ другой коляскѣ -- къ "аристократической".

-- Д. командовалъ N -- мъ полкомъ, я это отлично помню: моя тетушка приходилась двоюродною сестрой его женѣ,-- говорилъ великосвѣтскій человѣкъ,-- и если экспедиція не удалась, Д. тутъ совершенно не при чемъ. Покойный Николай Павлычъ...

-- Но я и не говорю... но лѣвый флангъ былъ подъ командой С., а С. женатъ на княжнѣ Л... Когда я былъ ротмистромъ, это... это было въ 52 году, М--й, тотъ, что женатъ на другой княжнѣ Л., на той, что, помните, была любимицей дяди...

-- Какъ несносна эта ваша стратегія, господа!-- воскликнула красавица вице-губернаторша.-- Все это давно, давно сдано въ архивъ и ужасно неинтересно.

-- Ахъ, матушка, это эпопея Россійскаго государства, эпопея!

-- И Богъ съ нею. Разскажите, пожалуйста, monsieur В., мнѣ кузина Бетти (знаете, Наркутская?) писала, что удивительно блистательно прошелъ сезонъ. И дѣйствительно такъ удался балъ графини W.? Я ее знала, мы вмѣстѣ были въ Смольномъ, и вотъ, вообразите, третью уже зиму не могу побывать въ этомъ миломъ Петербургѣ.

Великосвѣтскій человѣкъ съ живостью отвѣчалъ и замелькали звонкія имена, титулы, намеки, ссылки на родство, сплетни, слухи въ тонко-приличномъ одѣяніи.

Шигаевъ отъѣхалъ къ третьему экипажу.

-- Боже мой, если бы не офицеры, у насъ танцы совершенно, совершенно невозможны.

-- Но ты, Elise, забываешь добавить: кавалеристы. Армейскіе пѣхотинцы ужасно мѣшковатый народъ! И, притомъ, ты забываешь судебный персоналъ. Правовѣды, право, очень приличны.

-- Ахъ, Marie, это само собою, но ихъ такъ мало. Провинція въ этомъ отношеніи очень обижена, никакого сравненія нѣтъ съ прежнимъ! Ну, покорнѣйше тебя прошу указать, съ кѣмъ у насъ можно протанцовать мазурку?

-- Сергѣй Сергѣичъ...

-- Но Сергѣй Сергѣичъ старый кавалеристъ, ma chère... Сергѣй Сергѣичъ человѣкъ николаевскаго режима.

-- А у насъ въ Сольвычегодскѣ, вообразите, mesdames, съ писцами танцуютъ!

-- Какъ съ писцами? Неужели съ тѣми, что носятъ такіе странные галстухи? Вообрази, Marie!

-- Но неужели съ писцами? Ахъ, помнишь, Elise, въ нашемъ лѣтнемъ клубѣ...

Въ слѣдующей коляскѣ кипятился гемороидальный генералъ.

-- Нѣтъ-съ, Владиміра онъ получилъ къ Пасхѣ-съ, а красную ленту дѣйствительно на Новый годъ, это вы правы.

-- Но, ваше -- ство, я навѣрное помню въ Правительственномъ Вѣстникѣ...

-- Повѣрьте мнѣ, старику. Я это очень хорошо помню. Я получилъ Станислава... помнишь, Нелли, я получилъ Станислава 2-й степени?... Веселитскій -- святыя Анны и Москательвиковъ -- Владиміра.

-- Не смѣю спорить.

-- Повѣрьте-съ! Мы, вѣдь, счетецъ этотъ твердо помнимъ хе-хе-хе! Вы, молодые люди, тамъ въ глуши ораторствуете, проекты сочиняете, волнуетесь. Но мы, старики, стоимъ на страже и... и отлично помнимъ!

-- Какое ораторство, ваше -- ство!

-- А, не говорите, не говорите. Земство -- это... это, я вамъ скажу, двусмысленная вещь. Да вотъ вамъ примѣръ. Не изволите знать Прохора Львовича, губернатора въ Т., онъ женатъ на моей belle soeure? Ну, и что же, какъ теперь помню, въ 6 году къ Пасхѣ ему непремѣнно приличествовала звѣзда. Такъ ждали; я даже телеграмму заготовилъ въ этомъ смыслѣ, и вдругъ, звѣзда не ему, а барону Z. Почему? Земство-съ, ораторы, проекты, докладныя записки... а вы говорите!

-- Papa, не холодно тебѣ? Ты не горячись такъ, не волнуйся.

-- Ахъ, Нелли, невозможно же такъ смотрѣть на вещи.. Государство -- это... это не котильонъ!

-- А вы, mademoiselle, въ первый разъ изволите быть на Кавказѣ?

-- Я? О, да. Мы прежде ѣздили въ Дуббельнъ.

-- Дуббельнъ -- превосходное купанье.

-- О, да.

Сзади ѣхали дроги съ теплымъ платьемъ и припасами. Флегматичный слобожанинъ, покуривая и постегивая лошадей, перебрасывался отрывочными словами съ козакомъ, проводникомъ Голоухова.

-- И-и, бить-то, бить-то насъ некому, -- говорилъ слобожанинъ.

-- Что такъ?

-- Куда волокемся! Темь, даль, круча...

-- Бермамутъ!

-- Что-жь, Бермамутъ? Ну, пріѣхалъ, поглядѣлъ: вотъ горы, вотъ оврагъ, вотъ лѣсъ... ну?!

-- Ты, парень, глупъ! Это намъ съ тобой оврагъ, а господинъ иначе понимаетъ.

-- Оврагъ, какъ его ни понимай, все останется оврагомъ.

-- Дуракъ! Природа, пейзажъ!

-- Не дурачь, не дурачѣй тебя... Ты сколько сгладилъ съ своего-то?

-- Восемнадцать.

Слобожанинъ покачалъ головой.

-- Деньги, братецъ ты мой, шалыя, -- точно оправдываясь, вымолвилъ козакъ и лукаво засмѣялся.

-- Ужь истинно, что шалыя. Курсовой, все равно, что ребенокъ,-- философическимъ тономъ продолжалъ козакъ,-- ты выдумай, что пещеру такую нашли: при царѣ Берендеѣ разбойники въ ней обитали -- отбоя не будетъ отъ курсоваго. Вонъ "Замокъ коварства"...

-- На Аликоновкѣ?

-- На Аликоновкѣ. Разъ десять переѣзжай въ бродъ рѣчку и будетъ тебѣ бугоръ, дубнячкомъ поросъ, такъ, дикое мѣсто, а у нихъ -- "Замокъ коварства"! пейзажъ! природа! Два цѣлковыхъ за лошадь, да проводникъ, да на чай.

-- Сущіе неосмысленные!-- флегматично пробормоталъ слобожанинъ, сплевывая сквозь зубы.

Вмѣшивался Шигаевъ и въ толпу всадниковъ. Говорили о томъ, что въ Кисловодскъ скоро пріѣдетъ извѣстная пѣвица и дастъ концертъ, что въ Есентукахъ побили какого-то доктора, что въ газетахъ напечатаны стихи о минеральныхъ водахъ и со смѣхомъ повторяли эти стихи. Кто-то разсказалъ, какъ у нихъ били корреспондента и тоже за стихи ("Притиснули его въ буфетѣ, да по рожѣ, по рожѣ! Съѣздовскій секретарь такъ даже кулакъ себѣ искровянилъ"). И слѣдователь изъ Вятской губерніи, педагогъ изъ Костромы, купецъ изъ Иркутска съ оживленіемъ закричали изъ коляски, что и у нихъ били и тоже за стихи.

-- У насъ соборный протопопъ одного корреспондента за уши оттаскалъ!-- радостно взвизгнулъ кто-то.

Разговоръ внезапно соединилъ почти всѣхъ; на перебой посыпались разсказы о дракахъ, о скандалахъ, о пасквиляхъ; и Волга, Иртышъ, Сѣверная и Западная Двина, Донъ и Цна наперерывъ обнажали свои захолустныя прелести, являя въ этихъ прелестяхъ изумительное единообразіе. Вездѣ били корреспондентовъ, вездѣ дрались изъ-за картъ, изъ-за женщинъ, изъ-за мѣстечка по выборамъ, вездѣ разсыпали скабрезные стихи, анонимныя письма, вездѣ купчихи амурились съ оберъ-офицерами, а дворянки -- съ лицами судебнаго сословія, съ адвокатами, докторами, инженерами, вездѣ барыни ссорились изъ-за визитовъ и любовниковъ и вовлекали въ свои дрязги и администрацію, и земство, и легистратуру, и вездѣ, по всему лицу необъятной Россіи бродила наглая, скучающая, глупая, безпардонная сплетня. Сплетня скука!

-- Не знаю, господа, какъ гдѣ,-- возгласилъ кто-то, видно поощренный общимъ оживленіемъ,-- но что у насъ, напримѣръ въ Усмани оголтѣлая скучища!

-- А у насъ-то, а у насъ-то въ Весьегонскѣ!

-- Нѣтъ, какъ у насъ въ Сызрани...

И пошла всероссійская похвальба.

Впрочемъ, коляска "аристократическая" не примыкала к атому разговору. Тамъ сдержаннымъ полушепотомъ и съ необыкновенно приличнымъ сдержаннымъ полусмѣхомъ разсказывалось о недавней великосвѣтской исторіи и опять мелькали высокопоставленныя имена, титулы, намеки, ссылки на родстве сплетни и слухи въ тонко-приличномъ одѣяніи.

Шигаевъ подъѣхалъ къ Вохиной; недовольный разговорами царившими въ этомъ "культурномъ слоѣ", онъ хотѣлъ отдохнутъ около нея, перемолвиться негодующимъ словомъ, поскорбѣть. Но Марѳа Петровна встрѣтила его гнѣвнымъ восклицаніемъ

-- Не ожидала я отъ васъ, Шигаевъ, такой гадости! Гдѣ бы вступиться за бѣднаго юношу, заставить эту дуру замолчать, а вы смѣетесь, въ травлѣ участвуете, улыбочки разные изображаете. Не хорошо! Не хорошо!!

Опѣшенный Максимъ Григорьевичъ попытался оправдаться послѣдовательно разсказалъ, съ чего началось.

-- Все-таки, не хорошо,-- повторила Вохина,-- вы сами, Шигаевъ, вчера горячились... а до чего дѣло дошло -- и смѣяться. Я тутъ ничего смѣшнаго не вижу.

-- Но вы его не знаете,-- въ порывѣ досады сказалъ Шигаевъ.

-- Ничего не значитъ; сразу видно, что интеллигентный юноша.

-- Но это воплощенное самохвальство, набитая лѣнь!

-- Вздоръ! Вамъ отецъ оставилъ состояніе? Ну, а Талдыкину отецъ ничего не оставилъ. Вы говорите мерзости, Шигаевъ. Я отъ васъ этого не ожидала. Вы не лѣнивы... что же вы дѣлаете? Нервы ваши лечите? Ну, а еще что? Гадкими поступками возмущаетесь? Тоже и онъ. Вы по своему, онъ по своему.

-- Касательно Кисловодска это совершенная правда, но Юлія Богдановна еще въ Петербургѣ хорошо его знала, и, наконецъ, я нахожу, что капитанъ гораздо достойнѣе жалости.

-- Не хорошо, не хорошо,-- упрямо твердила Вохина.

И Максимъ Григорьевичъ, пожавъ плечами, отъѣхалъ отъ нея.

-- Максимъ Григорьевичъ!-- закричала ему Зиллоти,-- гдѣ вы? Поѣзжайте сюда... ступайте около коляски, а то на меня вѣтеръ дуетъ.

Онъ подъѣхалъ, наклонился, и любовный, вкрадчивый шепотъ словно огнемъ обжегъ его:

-- Максъ... Максъ... милый.

Онъ прикоснулся къ борту коляски; теплая, нѣжная ручка дотронулась до его руки и порывисто сжала ее. Въ полутьмѣ лицо Зиллоти выдѣлялось съ изумительною мягкостью: это была робкая, покорная, побѣжденная страстью дѣвушка. И сердце Шигаева затрепетало отъ умиленія въ первый разъ. И онъ не отъѣзжалъ болѣе. Онъ въ странномъ забытьи внималъ вранью Бекарюкова, его остротамъ, въ которыхъ Бермамутъ снова назывался "Бергамотомъ", говору и смѣху всѣхъ этихъ людей, зачѣмъ-то собравшихся въ одну кучу. И точно сквозь сонъ наблюдалъ, какъ длиннымъ холстомъ развертывался поѣздъ, какъ кто-нибудь изъ верховыхъ съ гикомъ пускался вскачь и долговязая тѣнь нелѣпо бѣжала за нимъ, достигая холмовъ, замыкавшихъ горизонтъ; какъ фыркали и топотали лошади, какъ тяжко гудѣла подъ ними земля и мѣстами хрустѣли камни подъ ихъ подковами и шинами колесъ; какъ все выше и выше, точно ступени исполинской лѣстницы, подымалась сѣрая степь, и свѣтъ луны померкалъ все болѣе и болѣе, и длинные концы бѣлаго Башлыка развѣвались за плечами Базидзи.

Чѣмъ далѣе, тѣмъ, однако, настоятельнѣе сказывалось утомленіе путешественниковъ; разговоры становились лѣнивѣе, смѣхъ стихалъ. Чувства и мысли пріурочивались невольно въ переживаемой дѣйствительности, тамъ и сямъ раздавались возгласы нетерпѣнія, даже унылости и гнѣва. Приставали къ извощикамъ, чтобы они гнали лошадей; сердились, когда извощики доказывали, что гнать никакъ невозможно и что и безъ того лошади всѣ въ поту. Кто-то выразилъ сомнѣніе, чтобъ удалось застать восходъ солнца; кто-то сказалъ, что и вообще-то врядъ ли солнце покажется, и трагическимъ жестомъ указалъ въ даль, гдѣ какъ будто туманило; кто-то предложилъ возвратиться, пока еще цѣлы и благополучны. Но всѣ эти толки мало-по-малу улеглись и принужденное молчаніе, вкусная зѣвота воцарились неоспоримо.

Однообразная дорога была скучна: степь да степь, да кремнистая тропа впереди, едва обозначенная бѣлесоватыми колеями, да безконечная цѣпь пологихъ холмовъ въ правой рукѣ, да глубокая балка по другую сторону, да кое-гдѣ одинокій кошъ съ широкимъ загономъ для овецъ. Вѣтеръ крѣпчалъ и тонкія облака медлительно раздвигались; небо обнажалось мало-по-малу, синее, холодное, жесткое. Луна стояла краснымъ серпомъ и непривѣтливо мерцала.

-- Бермамутъ не хорошъ... дурной Бермамутъ!-- сказалъ Базидзи Вохиной и, взмахнувъ нагайкой, прибавилъ шагу.

Около послѣдняго подъема пришлось перевалить крутую возвышенность; почти всѣ вышли изъ экипажей, такъ какъ колеса скользили и раскатывались по камнямъ, точно сани. Это еще больше заморозило общее настроеніе. Напрасно великолѣпный видъ разсѣченной горы, сквозь которую, какъ сквозь ворота, проходила дорога, открылся позади, странно озаряемый красноватымъ свѣтомъ луны, -- никто на него и вниманія не обратилъ, поглощенный неожиданными заботами.

XIX.

И вдругъ, только что взъѣхали на Бермамутъ, холодный и влажный туманъ устремился на встрѣчу, сначала жидкими, разсѣянными волнами, потомъ гуще и гуще. Все сразу потемнѣло. Въ коляскахъ зажгли фонари, но они еще болѣе сгустили мглу. Фигуры сбившихся верховыхъ являли видъ печальный. Проводникъ увѣрялъ, однако, что къ утру все это пройдетъ и что лишь бы добраться до ночлега. Добраться!... Еще не проѣхавъ версты, лошади сбились и длинный поѣздъ закружился по степи; тропа исчезла. Мутная мгла, озаряемая желтоватымъ огнемъ фонарей, странно окутывала предметы. Люди, завернутые въ бурки и въ теплое платье, казались выходцами изъ какого-то страшнаго, сказочнаго міра. Дамы скрылись съ ногъ до головы подъ ворохами пледовъ и шалей. Все отсырѣло, промокло, изнизалось, точно бисеромъ, холодною росой, похожей на иней. Бурный вѣтеръ рвалъ фартуки, забирался во внутрь поднятыхъ колясокъ, сбцвалъ лошадей въ кучу, развѣвалъ ихъ хвосты и гривы.

-- Господа, что же это? Мы ѣдемъ невѣдомо куда!-- возопилъ отчаянный голосъ.-- Вѣдь, тутъ гдѣ-то обрывъ въ семь тысячъ футовъ.

Крики ужаса, изумленія, страха вырвались у всѣхъ.

-- Стой! держи!-- на всѣ лады заорали перепуганные путешественники и всѣ, точно стадо, угрожаемое бурею, сбились въ кругъ сдвинутыхъ экипажей,-- Гдѣ Базидзи? Куда дѣвался черкесъ? Кто пригласилъ съ собой черкеса?-- посыпались вопросы.

Черкеса не было, настало величайшее смятеніе. Притянули на судъ проводника Петро, извощиковъ. Вѣтеръ завывалъ такъ, какъ будто пѣлъ отходную. Огромныя тѣни двигались и суетливо колебались. Сама Марѳа Петровна пресмѣшно выглядывала на своемъ дыбастомъ конѣ и зубъ на зубъ не попадала отъ стужи.

-- Гдѣ Базидзи? Разыщите Базидзи!-- кричала она осипшимъ шосомъ.

И неожиданно вблизи фонарей метнулся бѣлый башлыкъ и спокойная фигура Базидзи появилась около обрадованной Марѳы Петровны.

-- Зачѣмъ съ дороги ѣхалъ? Надо по дорогѣ ѣхать, -- вымолвилъ онъ.

Оказалось, что передній извощикъ потерялъ его изъ вида за волной внезапно хлынувшаго густаго тумана, а съ нимъ потерялъ и едва замѣтную тропу. Всѣ очень повеселѣли, увидавъ кабардинца, и вздохъ облегченія вырвался чуть ли не у всѣхъ представителей великой и малой и бѣлой Россіи. Отъ чувства, похожаго на отчаяніе, сразу перешли къ самой безповоротной надеждѣ. Теперь уже нечего бояться. Теперь все отлично. Самъ Базидзи, самъ черкесъ поведетъ. Разсказывалось даже но этому поводу о чудотворныхъ способностяхъ "дикихъ народовъ", объ ихъ изумительномъ чутьѣ, зрѣніи, слухѣ. Припоминали Купера, ссылались на Майнъ-Рида. Кто-то громко и отчетливо выругалъ "паршивую цивилизацію". Но вывести на дорогу перепутанный караванъ оказалось не такъ-то легко. Базидзи кидался и направо, и налѣво; кружился, какъ ястребъ надъ птицей, его башлыкъ развѣвался точно знамя, прихотливо ныряя изъ желтоватаго сумрака въ сѣдую, непроницаемую темноту. И когда онъ пропадалъ въ этой темнотѣ слишкомъ долго по мнѣнію нервныхъ путешественниковъ, трусливый ропотъ пробѣгалъ между ними и десятки голосовъ взывали, споря съ вѣтромъ:

-- Базидзи!... Базидзи!... Ба-зи-и-идзи-и-и!...

Принуждены были снова остановиться. У Голоухова оказался съ собой маленькій фонарикъ и онъ, зажегши его, храбро присоединился къ кабардинцу.

-- Молодчина!-- произнесла Вохина, подкупленная этимъ поступкомъ.

Шигаевъ не отъѣзжалъ отъ коляски и, пользуясь суматохой, пользуясь мракомъ, висѣвшимъ пухлою пеленой надъ экипажемъ, онъ не выпускалъ руки Зиллоти, скрытой, какъ и вся она, подъ теплымъ англійскимъ пледомъ. Дивное состояніе онъ испытывалъ! Эти трепетно мерцающіе огоньки, эти странно колеблемыя тѣни, эти неясныя очертанія вскосмаченныхъ и сбитыхъ въ безпорядочную кучу лошадей, это расплывающееся пятно свѣта въ фонарикѣ Голоухова, мелькающее тамъ и сямъ, словно блуждающій огонекъ, и, наконецъ, эти рыдающіе звуки вѣтра, вьющіеся клубы тумана, летѣвшаго стремительно и безконечно, напоминали ему смутныя, таинственныя сцены, сказки и ужасные романы, жуткіе, фантастическіе сны, когда-то волновавшіе его мальчишескую душу. И хорошо ему было. И не могъ онъ войти въ положеніе всѣхъ этихъ иззябнувшихъ, испуганныхъ, недоумѣвающихъ людей, застигнутыхъ бурею тамъ, гдѣ воображали они весело и пріятно провести время. И не смущалъ его этотъ обрывъ въ семь тысячъ футовъ, зіявшій гдѣ-то неподалеку, и посинѣвшее личико Рюминой, и вытянутый носъ Пленушкина, и комичныя прибаутки замоскворѣцкаго черкеса Бекарюкова,-- прибаутки, въ которыхъ сквозила, однако, жестокая боязнь простудиться и схватить горячку или воспаленіе легкихъ. Не смущало его даже это странное сжиманіе, которое онъ чувствовалъ въ груди,-- ощущеніе какой-то нетерпѣливой тоски и тѣсноты. И Зиллоти раздѣляла такое настроеніе Шигаева; укутавшись своимъ толстымъ пледомъ, она полулежала точно въ дремотѣ и едва поднимала рѣсницы, чтобы взглянуть на то, что совершалось вокругъ.

Нашли, однако, дорогу и опять повеселѣли. Всякій, кто могъ, смотрѣлъ впередъ, не сводя слипающихся отъ влаги глазъ съ башлыка Базидзи, внутренно возлагая всѣ свои упованія на этотъ башлыкъ. И всѣмъ казались невыразимо милы длинные концы этого башлыка, сердито волнуемые вѣтромъ.

Стой! пріѣхали! Путешественники затрепетали отъ радости... и вновь вверглись въ пучину горькой безпомощности, когда увидали то, что называлось "ночлегомъ". Жалкія развалины каменной стѣны, когда-то и кѣмъ-то сложенной изъ сухихъ камней,-- вотъ и все, что намекало о пріютѣ. Ни дровъ, чтобы развести огонь, ни горячаго чая, ни затишья. Проклятые камни находились какъ видно, на самомъ юру: вѣтеръ визжалъ вокругъ нихъ точно разъяренный звѣрь, необычайный холодъ пронизивалъ насквозь, волокна бурокъ и мѣховыхъ воротниковъ такъ и серебрились отъ сырости. Экипажи предоставили было дамамъ, но несчастныя не долго лежали тамъ: вѣтеръ дулъ и знобилъ со всѣхъ сторонъ и окончательно заледенилъ ихъ. Извощики съ грѣхомъ пополамъ набрали сухаго помета, кое-гдѣ разсѣяннаго по степи, попытались соорудить изъ него костеръ и зажечь;, но изъ этого ничего не вышло, кромѣ необыкновеннаго дыма и смрада, разогнавшаго самыхъ храбрѣйшихъ. Пространство въ кругу камней представляло трагическое зрѣлище. Какой-то острякъ, еще не замороженный до потери своего остроумія, сказалъ:

-- Вотъ битва русскихъ съ кабардинцами!

И точно, сцена до нѣкоторой степени уподоблялась битвѣ. Тотъ катался по землѣ, схватывая себя за грудь и скрежеща зубами,-- сказывался разрѣженый воздухъ 8,500 футовъ; у того болѣли зубы; тотъ чувствовалъ ревматическія боли, только что усыпленныя пятигорскими ваннами; тотъ не зналъ, что предпринять отъ страха простуды -- горячки, воспаленія легкихъ, ревматизма, жестокой кавказской лихорадки. На женщинъ жалко и смѣшно было смотрѣть. Все ихъ великолѣпіе исчезло и онѣ сидѣли, нахохленныя точно птицы подъ дождемъ, мокрыя, посинѣвшія, съ дрожащими челюстями и меланхолическими улыбками. Рюмина походила на комочекъ; она сплелась съ Зиллоти и чуть не плавала отъ холода и страха потерять голосъ. Марѳа Петровна храбрилась, ухаживала, завела множество знакомствъ, но и ей было не по себѣ. Нѣсколько мужчинъ, наиболѣе крѣпкихъ и удобно одѣтыхъ, ворочали камни съ помощью извощиковъ и старались сложить изъ нихъ хотя какую-нибудь преграду бѣшеному вѣтру. Среди этихъ людей изъ всѣхъ выдѣлялся Голоуховъ. Онъ являлъ собою какую-то непостижимую выносливость: въ распахнутомъ лѣтнемъ пальто и разстегнутомъ жакетѣ онъ расхаживалъ точно "на музыкѣ" въ жаркій день. Многіе даже не повѣрили такой выносливости и ощупали князя, и еще болѣе другихъ изумились, убѣдившись, что обыкновенная канаусовая рубашка была надѣта прямо на тѣло.

-- Вотъ животное!-- съ завистью пробормоталъ хилый педагогъ изъ Костромы.

-- Кто это расхаживаетъ тамъ въ одномъ пальто, неужели Голоуховъ?-- спросила Зиллоти Шигаева, который пріютился около нея и, несмотря на свой полушубокъ, дрожалъ, какъ Каинъ.

-- Го-ло-уховъ,-- выговорилъ онъ, щелкая зубами.

-- Молодецъ,-- съ выраженіемъ живѣйшаго одобренія произнесла Зиллоти и еще разъ посмотрѣла на статную фигуру Голоухова.

И не понравились этотъ ея тонъ и внимательный взглядъ постыдно перезябшему Максиму Григорьевичу.

Проводникъ Петро, безпечно подсѣвшій къ смердящему костру съ трубкой въ зубахъ, возбудилъ общее негодованіе путешественниковъ. Хотя онъ, въ сущности, можетъ быть, и не быль виноватъ и, во всякомъ случаѣ, сопровождалъ одного только Голоухова, но всѣхъ взбѣсило то обстоятельство, что онъ ровно ничего не дѣлалъ и держалъ себя съ рѣшительною равноправностью.

-- Что же ты, болванъ, ведешь, когда здѣсь такая погода?-- замѣтилъ ему важный великосвѣтскій человѣкъ, одѣтый, однако же, предусмотрительнѣе другихъ.

И хоръ сочувственныхъ восклицаній присоединился къ этому замѣчанію.

-- Вы деньги, канальи, только умѣете брать!-- хрипѣлъ изъ-подъ связки пледовъ простуженный голосъ помѣщика изъ Самары.

-- Ты видѣлъ тучи въ небѣ, долженъ былъ предупредить! язвило пальто съ петлицами министерства юстиціи.

-- Пороть ихъ, мошенниковъ, бить!-- горячился гемороидальный старичекъ.

Петро грубо отвѣтилъ, что онъ не Богъ и за погоду на отвѣтчикъ: была хорошая, стала трудная. Но тутъ подошелъ козачій офицеръ и, безъ церемоніи толкнувъ его ногою, прогналъ отъ костра; такимъ образомъ, общественное негодованіе сразу было удовлетворено. И вслѣдъ за этимъ настроеніе путешественниковъ измѣнилось и отъ другихъ причинъ. Во-первыхъ, явился все время пропадавшій Базидзи, на этотъ разъ безъ бурки, такъ что видны были новыя резиновыя калоши, надѣтыя на его чувяки, и сказалъ Марѳѣ Петровнѣ, что онъ нашелъ теплое мѣсто. Поспѣшно тронулись за нимъ и въ десяти шагахъ отъ развалинъ, спустившись въ какую-то впадину, очутились въ глубокомъ затишьи; вѣтеръ пробѣгалъ вверху и туманъ стоялъ высоко надъ головой. И не успѣли еще всѣ перебраться сюда и расположиться на пологомъ косогорѣ, какъ изъ-за пелены тумака, словно нѣкій сверхъестественный посланецъ, вышелъ человѣкъ въ звѣриныхъ шкурахъ, съ голою грудью, походившею на обожженый кирпичъ, въ разорванныхъ чувякахъ, въ косматой облѣзлой папахѣ и въ грубой, порыжѣвшей буркѣ, стоявшей коломъ. Это оказался пастухъ-карачаевецъ изъ ближняго коша. Тотчасъ же черезъ Базидэи вступили съ нимъ въ переговоры и, немного спустя, явились дрова, явилась вода въ вонючихъ бурдюкахъ, запылали костры, зачадили самовары и румяный шашлыкъ распространилъ свой соблазнительный ароматъ. Пошли въ ходъ дорожныя фляги, откупоривались бутылки; оживѣвшія барыни принялись хлопотать около самоваровъ и съ милою неловкостью заваривали чай, вытирали рюмки и стаканы. Духъ, угнетенный невзгодою, вновь расправлялъ свои крылья.

-- А знаете, господа, гдѣ мы сидимъ?-- возгласилъ кто-то изъ бывавшихъ на Бермамутѣ.-- Мы въ ложѣ... вѣдь, прямо подъ нашими ногами этотъ знаменитый обрывъ... И отсюда видѣнъ Шорусъ и все!

Послышались изъявленія потрясенныхъ чувствъ; многіе съ любопытствомъ посмотрѣли внизъ, куда круто сползала каменистая почва, теряясь въ молочномъ, туманномъ морѣ. За этимъ моремъ невидимо загоралось утро: на часахъ уже было IV.

И когда разогрѣлись окончательно, рѣшили во что бы то ни стало дождаться солнца. Раздѣлились на группы, возобновили разговоры, вспыхнувшіе съ особенною живостью послѣ такой нервической передряги; поили коньякомъ Базидзи и даже пастуха, мычавшаго отъ восторга, и даже Петро, который оказался удивительнымъ искусникомъ обращаться со штопоромъ.

А бѣлѣющій туманъ принималъ цвѣтъ опала, становился розовымъ; воздухъ нагрѣвался, яростное дыханіе вѣтра начинало смягчаться.

Галоуховъ долго ходилъ по обрыву, картинно останавливался на выступахъ, выставлялъ свою грудь въ упоръ вѣтру и, наконецъ, порисовавшись вдоволь, присоединился въ "аристократической" группѣ, изъ которой важный великосвѣтскій человѣкъ былъ знакомъ ему по Петербургу.

-- Каковъ князь!-- воскликнулъ Пленушкинъ, старательно обгрызая крылышко цыпленка.-- Смотрите, какъ онъ передъ этою генеральскою дочкой разсыпается.

-- Она хорошенькая,-- кратко отозвалась Зиллоти и заговорила о другомъ.

Но Шигаевъ, съ обычною чуткостью влюбленнаго, давно примѣтилъ уже, какъ подѣйствовалъ на Зиллоти видъ этой толпы, весело освѣщенной кострами, возбужденной чаемъ, оживленными рѣчами и виномъ; примѣтилъ онъ и выраженіе внимательности, съ которою она украдкой останавливала взглядъ свой на Голоуховѣ. И, не долго спустя, сердце его разрывалось отъ мучительной, нестерпимой досады. Придравшись къ какому-то пустому вопросу, на который ей не могли отвѣтить ни Пленушккнъ, ни Бекарюковъ, ни Шигаевъ (дѣло шло о принадлежности гусарскаго убора), она съ шутливымъ презрѣніемъ воскликнула:

-- Эхъ, вы, штафирки!-- и сказала Пленушкину, чтобы тотъ позвалъ Голоухова.

Къ замѣтному недоумѣнію дамъ "аристократической" группы, князь быстро раскланялся съ ними и немедленно подошелъ къ Зиллоти.

-- Что такое "ташка", князь?-- небрежно спросила Зиллоти.

Князь объяснилъ, что такое "ташка", и, приглашенный едва замѣтнымъ кивкомъ головы, сѣлъ около Зиллоти. И опять разговоръ Зиллоти принялъ тотъ острый, раздражающій характеръ, который такъ дразнилъ Шигаева, причинялъ ему такое блаженство, а теперь повергалъ его въ такую жуткую и пугливую тревогу. Плѣнительный образъ "побѣжденной" дѣвушки исчезъ безвозвратно, не было и слѣдовъ его въ этихъ трепещущихъ ноздряхъ, въ этихъ румяныхъ губахъ, вздрагивающихъ отъ затаенной нервической игры, и кроткій внутренній свѣтъ, который, казалось, еще недавно открывался передъ Шигаевымъ въ ея взглядѣ, снова замѣнился теперь холоднымъ, непроницаемымъ блескомъ или загадочною тусклостью, напоминающей завѣсу. И, въ довершеніе всего, обозрѣвъ кислую мину Максима Григорьевича, не исчезнувшую отъ легкаго прикосновенія къ его ногѣ кончика ея ботинка, Зиллоти совсѣмъ перестала обращать на него вниманіе.

Ждали солнца очень долго. Иногда розовая пелена медлительно разрывалась и точно сквозь кисею начинало синѣть небо; казалось, еще одинъ порывъ вѣтра, и великолѣпная картина Эльборуса открылась бы, озаренная молодымъ солнечнымъ блескомъ. И путешественники молили объ этомъ порывѣ, и онъ прилеталъ, и приносилъ съ собой новыя вереницы перламутровыхъ тучъ, и небесная синева быстро: скрывалась за ними, Обрывъ то углублялся и зіялъ, давая понять о высотѣ, съ которой смотрѣли въ него, разверзая свои каменныя ребра, свои уступы, свой колючій дымящійся кустарникъ, то снова до краевъ переполнялся туманомъ, бѣлымъ, какъ молко. Вправо иногда видно было смѣлое очертаніе утеса, висѣвшаго надъ пропастью, точно орлиное гнѣздо или старая башня-руина, и когда туманъ опадалъ, мшистыя стѣны утеса медленно курились и погорали слабымъ румянцемъ.

Вино выпили, припасы съѣли, рѣчи вновь изсякли: наговорились до тошноты, до приторности, до отвращенія, возбужденіе улеглось, долговременное пребываніе, на людяхъ сказывалось нестерпимою нравственною усталостью, теплота клонила во сну. И вдругъ подвыпившій педагогъ изъ Костромы всталъ во весь ростъ и восторженно кликнулъ кличъ:

-- Господа! уроженецъ Сиракузъ, знаменитый Архимедъ, восклкинулъ однажды: эврика! Я тоже восклицаю: эврика!-- онъ высоко поднялъ надъ головою нѣсколько карточныхъ колодъ, припасенныхъ изъ дома,-- и... предлагаю составить винтивъ!

Хохотъ и радостныя восклицанія были ему отвѣтомъ.

-- Эти классики, я вамъ скажу, ученѣйшій народъ!-- сказалъ шустрый нотаріусъ, умиленно улыбаясь.

Съ быстротою мгновенія составились "винтикъ" и глубокомысленный пикетъ, закипѣла старомодная стуколка. И на вершинахъ Кавказа, гдѣ пролеталъ когда-то величаво-прекрасный "духъ изгнанья", если вѣрить Лермонтову, осипшіе отъ ночной сырости голоса съ увлеченіемъ возглашали:

-- Стучу!.. Пасъ!... Терцъ отъ дамы... Онеры наши!... Двѣ пики!... Четыре черви!... Пасъ!

Максимъ Григорьевичъ, наконецъ, не выдержалъ: оскорбленное самолюбіе, ревность, досада превзмогли его терпѣніе. Онъ сердито поднялся и побрелъ на вершину. Тамъ было пустынно. Туманъ, гонимый вѣтромъ, бѣжалъ точно рѣка въ половодье, но сквозь его теченіе можно было различить теперь скудную травку, покрытую росой и синѣющими незабудками, очертанія закрытыхъ наглухо экипажей, въ которыхъ сномъ праведниковъ почивали извощики, фигуры лошадей, терпѣливо стоявшихъ задомъ къ вѣтру, печально разбросанные камни. Холодъ и здѣсь значительно смягчился, тьма разсѣялась, но, попрежнему, было непривѣливо и угрюмо.

Шигаевъ подошелъ къ лошадямъ, разыскалъ своего гнѣдого, весьма основательно стреноженнаго Базидзи, погладилъ его по мокрой шеѣ, сорвалъ и бережно спряталъ на память голубой цвѣтокъ, обрызганный росою, посмотрѣлъ съ невольнымъ содроганіемъ въ ту сторону, откуда несмѣтными полчищами двигались тучи, и опять возвратился туда, гдѣ шумѣли голоса. Остановившись на краю впадины, онъ началъ сверху внизъ наблюдать за путешественниками. Въ карты играло менѣе половины; для другихъ нехватило и они довольствовались тѣмъ, что съ видомъ живаго участія высматривали изъ-за плечъ играющихъ, покачивали головами, помогали, въ счетѣ, осторожно произносили сужденія. Мировой судья изъ юго-западнаго края, съ багровой и неподвижною физіономіей, бросалъ въ пропасть порожнія бутылки; нѣсколько человѣкъ съ любопытствомъ слѣдили за ихъ паденіемъ; другіе съ увлеченіемъ отдирали камни и низвергали ихъ, любуясь дерзкими рикошетами. Иные спали, завернувшись въ пледы; но такихъ было немного. Вокругъ Зиллоти, полулежавшей на коврѣ, живописно размѣщалась цѣлая толпа, на перерывъ стараясь вызвать ея вниманіе къ себѣ, ея небрежную улыбку. Тутъ было нѣсколько новыхъ знакомыхъ, молодыхъ и, какъ показалось Шигаеву, преувеличенно развязныхъ людей; тутъ былъ и Голоуховъ, хлыстомъ котораго безпечно играла Зиллоти, Пленушкинъ, и Бекарюковъ, и завязанная платкомъ Рюмина. Марѳа Петровна сидѣла нѣсколько поодаль и съ жаднымъ вниманіемъ выслушивала какого-то курчаваго юношу.

"Должно быть, исповѣдуетъ",-- съ горечью подумалъ Шигаевъ.

И вдругъ странное чувство отвращенія поднялось въ немъ ко всѣмъ этимъ людямъ. Все, все: и эти карты лицомъ лицу съ грозною и величественною природой, и эти пошлые разговоры, и эти смѣшныя забавы, достойныя дикарей, и глупый смѣхъ, и тонкая игра въ нервы, и жалкая безпомощность, такъ нагло пропадающая, чуть только дѣло коснется "готоваго",-- что сразу стало противно ему и гадко. Онъ негодовалъ, онъ задыхался отъ негодованія, онъ точно отвергнутый пророкъ, и Беда-проповѣдникъ громилъ этихъ людей (мысленно, мысленно) безсознательно принимая на своемъ возвышеніи героическую позу, призывая въ свидѣтели эту бездну, насыщенную облаками, эти скалы, въ загадочныхъ очертаніяхъ сквозящія тамъ и сямъ. И чувство личнаго раздраженія, самолюбіе, уязвленное поведеніемъ Зиллоти, ревность, злобная и нетерпѣливая досада, -- все потонуло въ широкихъ и властительныхъ волнахъ "святаго" негодованія; все затерялось въ массѣ гражданскихъ соображеній, внезапно выдвинутыхъ изъ головы, а если и высовывалось иногда, если и причиняло иногда мгновенную боль, то украдкой и незамѣтно для самого Шигаева...

Затѣмъ онъ рѣшительно отвернулся, быстро подошелъ къ своей лошади и, съ грѣхомъ пополамъ распутавъ и зануздавъ ее, не замѣченный, отправился домой. Онъ совершенно не сознавалъ опасности, которая на каждомъ шагу ожидала его въ этомъ туманѣ, онъ былъ въ настроеніи разсерженнаго школьника, собирающагося учинить хитрую и злую шалость, и подъ всѣми соображеніями о "паршивой цивилизаціи" въ немъ задорной навязчиво шевелилась мысль: "Я ей докажу... Я докажу ей!"

Впрочемъ, слѣды колесъ, проложенные по росистой травѣ, благополучно повели его по степи. А лишь только, версты черезъ три, степь эта круто понизилась, туманъ сталъ рѣдѣть, солнечный свѣтъ началъ сквозить сильнѣе, пока, наконецъ, не хлынулъ со всею силой іюльскаго полдня у подножія бермамутской плоскости. И плѣнительная картина открылась тогда Шигаеву. Позади, словно море безъ береговъ, волновался туманъ, только что выпустившій его изъ своихъ влажныхъ объятій; внизу разверзалась глубокая долина,-- смотрѣть туда захватывало духъ,-- и до самаго дна веселый солнечный блескъ озарялъ ее; уединенный аулъ едва мелькалъ въ ней, потопленный яркою зеленью луговъ. Въ другой сторонѣ возвышались ешкаконскіе утесы, синѣла дикая перспектива ущелья, громоздились скалы, позлащенныя солнцемъ. Прямо лежала степь, разбѣгались зеленые холмы, круглые, какъ куполъ, темнѣлъ островерхій Бештау, величественно замывая даль. Въ сіяющемъ небѣ низко и плавно кружились огромные орлы. И только снѣговыя горы были отдѣлены непроницаемою завѣсой облаковъ.

Пустыня по преимуществу внушаетъ важное и серьезное настроеніе. Въ ней, точно въ церкви или на кладбищѣ, невольно стихаютъ мятежныя мысли и умиротворяются страсти. Такъ, по крайней мѣрѣ, было съ Шигаевымъ, когда онъ на добрыя десять верстъ отдалился отъ Бермамута. Ему было стыдно вспомнить тѣ мелкія чувства, во власти которыхъ тому назадъ два часа онъ находился такъ позорно. Душа его была переполнена каждой свободы, тишины, каждой близости къ божественной природѣ. Представляя дѣйствительность, онъ содрогался, самая мысль о Зиллоти казалась ему чуждой и неумѣстной. Онъ мечталъ о прелестяхъ отрѣшенія отъ мятущейся жизни, объ уединенномъ прибѣжищѣ, о какой-нибудь долинѣ на подобіе той, которая пріютилась вблизи Бермамута, и понемногу шукавскій садъ, шукавскія тихія поля стали ему представляться, эта цвѣтущая, наивная глушь, гдѣ звукъ колокольчика кажется событіемъ, гдѣ пахнетъ коноплею и съ зари до зари заливаются перепела, гдѣ нравы такъ просты и люди такъ кротки, такъ ясны.

И, подъѣзжая къ Кисловодску, Шигаевъ завтра же рѣшилъ укладываться.

XX.

Съѣздить изъ Кисловодска на Бермамутъ и особенно не отдохнуть тамъ, не спать цѣлую ночь -- подвигъ очень крупнаго свойства, и Шигаевъ вполнѣ ощутилъ это, когда слѣзъ съ лошади и добрался, наконецъ, до своей комнаты. Все его тѣло болѣзненно ныло, ноги подкашивались, въ головѣ стоялъ мутный, ошеломляющій туманъ, лицо, обожженное солнцемъ (совершенно безпощаднымъ на высотахъ), горѣло, точно покрытое сплошнымъ нарывомъ... Немудрено, что нѣкоторыя странности, которыя онъ встрѣтилъ въ домѣ Тереховскаго, показались ему вовсе не такими удивительными, какъ могли бы показаться въ другое время. Во-первыхъ, среди двора, въ уютной тѣни черешенъ сидѣла за самоваромъ, съ вѣчнымъ своимъ полотенцемъ на плечѣ, Фелисата Ивановна, а Талдыкинъ, -- самъ Сосипатръ Талдыкинъ!-- читалъ ей вслухъ какой-то глупѣйшій бульварный романъ; во-вторыхъ, комната Талдыкина, видимо, была занята кѣмъ-то другимъ, ибо въ полураскрытую дверь виднѣлись накрахмаленныя юбки и уголъ огромнаго, обтянутаго парусиной чемодана. Но, какъ уже сказано, у Шигаева не хватило силъ даже на изумленіе, и онъ, не раздѣваясь, бросился въ постель, въ которой и проспалъ сначала до глубокой ночи, потомъ, разоблачившись какъ слѣдуетъ, до поздняго, тихаго и яснаго утра.

Антипъ, подавая ему умываться, сообщилъ, что Сосипатръ Василичъ перемѣстился въ конюшню, гдѣ было одно свободное стойло (въ другомъ спалъ Антипъ, третье занималъ "Мальчикъ"), и что "сама" въ большихъ ладахъ съ нимъ: вмѣстѣ чай пили и книжку читали. А въ талдыкинской комнатѣ поселилась "какая-то лупоглазая барыня, толстая, какъ сорокоуша".

-- Двадцать цѣлковыхъ съ ней слупцовали!-- одобрительнымъ шепотомъ воскликнулъ Антипъ и съ явнымъ недоброжелательствомъ прибавилъ:-- И ужь торговались! Вотъ какая жила! Два раза со двора уходила... Ужь на что "наша" жадна, а эта, кажись, почище будетъ. Чемоданище у ней пудовъ пять! Я волокъ, волокъ... ажно въ потъ ударило; гривенникъ прожертвовала! Гдѣ же вамъ чай-то накрывать?... На терасѣ она жретъ.

-- Накрой съ другой стороны, не во всю же она разсѣлась,-- засмѣявшись, сказалъ Шигаевъ.-- Онисимъ Нилычъ не пріѣзжалъ еще?

-- Не пріѣзжалъ. А тутъ о васъ справлялись вчерась, раза три приходили.

-- Кто справлялся?

-- Марѳа Петровна. Одинъ разъ сама, а два раза корридорный прибѣгалъ; говорилъ, дюже въ безпокойствѣ, что вы уѣхали, не сказавшись.

Шигаевъ пріятно изумился.

-- И, говоришь, корридорный тоже отъ Марѳы Петровны?

-- Стало быть, отъ ей. Потому какъ находются въ безпокойствѣ, говоритъ...

-- Ну, давай самоваръ,-- весело перебилъ Максимъ Григорьевичъ и тотчасъ же подумалъ, что корридорнаго непремѣнно присылала Зиллоти.-- "Какія онѣ милыя!" -- произнесъ онъ мысленно и даже ощутилъ нѣчто вродѣ угрызенія совѣсти, и, вмѣстѣ, вспомнилъ, что сегодня рѣшилъ укладываться.

Однако, воспоминаніе это оставилъ безъ всякаго вниманія; даже постарался приписать его сонному состоянію, въ которомъ находился такое непомѣрное количество часовъ, и, бодро вздрагивая ногами, съ веселымъ лицомъ вышелъ на террасу. Тамъ сидѣла толстая барыня не первой и даже не второй молодости, съ круглымъ, цвѣтущимъ лицомъ, любопытными, блестящими глазками и добродушнымъ носикомъ, вздернутымъ кверху. Шигаевъ поклонился ей.

-- Скажите, пожалуйста, вы тоже здѣшній постоялецъ?-- спросила она, искательно улыбаясь.

Шигаевъ отвѣтилъ.

-- А скажите, пожалуйста, вы давно здѣсь квартируете? Вы пользуетесь водами? У васъ одна комната? Сколько вы платите за свою комнату?

Шигаевъ развязно подошелъ въ ней и сѣлъ: его начинала забавлять эта любопытствующая толстуха.

-- Вы что же, тоже лечиться сюда пріѣхали?-- безъ особенной вѣжливости спросилъ онъ, безцеремонно оглядывая ее съ головы до ногъ.

Она лукаво прищурилась.

-- Н-да...-- и, точно взвѣшивая каждое слово, съ разстановкой добавила:-- я писательница... Вальяжная, можетъ быть слыхали?

-- Ахъ, извините, очень пріятно-съ... имѣлъ удовольствіе читать ваше произведеніе,-- сконфуженно пробормоталъ Шигаевъ и, привставъ, отрекомендовался.

-- Матрена Вальяжная,-- повторила толстуха, снисходительно сіяя любопытными глазками, и снова съ искательною улыбкой принялась за разспросы.-- А скажите, пожалуйста, это не дорого взяли съ меня двадцать рублей? Эта хозяйка порядочная женщина? Мы должны быть съ вами въ союзѣ: насъ непремѣнно будутъ эксплуатировать. Обѣды здѣсь не дороги? Ванны дѣйствительно по 50 копѣекъ? А скажите, пожалуйста, вы не встрѣчали здѣсь Евгенія Львовича Казаринова? И онъ здѣсь съ братомъ? Вы не думаете, что съ ними опасно имѣть сношенія? А скажите, пожалуйста, вы не встрѣчали здѣсь барыню...-- она перемѣнила искательную улыбку на тонкую и исполненную лукавства,-- Охлестышеву? Вы не видали Евгенія Львовича вмѣстѣ съ этою Охлестышевой и вообще вамъ не бросалось въ глаза, что онъ близокъ съ какой-нибудь дамой? У васъ здѣсь много знакомыхъ? Тутъ легко составлять знакомства? Какая это Зиллоти... богачка? А скажите, пожалуйста, хорошо здѣсь кормятъ?! Можно достать свѣжей икры? А эти шашлыки дѣйствительно такъ вкусны? Почемъ?-- и она аппетитно пожевала своими полными губами, на которыхъ какъ будто лежалъ слѣдъ масла.

А Шигаеву смертельно хотѣлось завязать съ ней литературный разговоръ. Удовлетворивъ по силѣ возможности всѣмъ ея разспросамъ, онъ робко спросилъ:

-- Шестикрыліе, это, если не ошибаюсь, ваше произведеніе?-- и, узнавъ, что ея, безстыдно похвалилъ этотъ романъ.

-- Я его писала въ Баденъ-Баденѣ,-- произнесла Вальижная.-- Я помню, мнѣ очень хвалили его тамошніе русскіе. Не правда ли, въ немъ замѣтно это европейское міровоззрѣніе?

-- О, да! Но позвольте спросить, отчего вы его не изволили помѣстить на страницахъ какого-нибудь журнала, прежде чѣмъ выпустить отдѣльно?

Вальяжная пренебрежительно повела носикомъ.

-- Ну, ужь журналы наши!-- воскликнула она.-- Конечно, я бы могла... но вы не знаете, что за жиды, эти редакторы. Я совершенно не имѣю съ ними дѣла. Конечно, я могла заработать въ газетѣ Ксенофонта Пустопорожняго десять копѣекъ за строчку, въ Зрителѣ даже двѣнадцать, и если это переложить на листъ, это... это будетъ около двухсотъ рублей... Говорятъ, даже въ нѣкоторыхъ журналахъ платятъ больше... Вы никогда не слыхали, сколько платятъ въ Всемірномъ Обозрѣніи? У васъ нѣтъ вліятельныхъ знакомыхъ изъ Всемірнаго Обозрѣнія? Но я предпочитаю проводить свои идеи сама.

-- Если не ошибаюсь, ваши идеи -- спасительность естествознанія-съ?-- вымолвилъ Шигаевъ, нѣсколько удивленный потокомъ коммерческихъ соображеній г-жи Вальяжной.

-- Въ Шестикрыліи? Да, да... естествознаніе и ригоризмъ. И раціонализмъ, добавьте. Я большая почитательница этихъ вещей. Нѣкоторые обскуранты упрекали меня за героя... но я сама, сама знала одного доктора... удивительный естествоиспытатель! Представьте, Дарвина и помину не было на русскомъ языкѣ, а ужь онъ мыслилъ, дѣлалъ опыты,-- и быстро переходя:-- но если бы вы знали, какая мука возиться съ книгопродавцами нашему брату, литератору: сдашь одному -- обанкротился; сдашь другому -- сбѣжалъ; третьему -- и ужь будьте увѣрены, никогда дома не застанете! Вы имѣете экземпляръ Шестикрылія? Если угодно, я могу вамъ уступить: я вожу съ собою. Сама я дѣлаю скидки 30% и даже могу сдѣлать 40. Я предпочитаю проводить свои идеи безъ посредства этихъ жидовъ-книгопродавцевъ. А скажите, пожалуйста, вы тоже изъ Петербурга? А! изъ Воронежской губерніи! Представьте, я воображала, что вы студентъ. Вы не знаете, есть въ воронежскихъ библіотекахъ мои сочиненія? Извините меня, но вы, вѣроятно, находились въ дорогѣ, судя по лицу... А! Бермамутъ! Это что же такое? Видъ на Эльборусъ? А это очень интересно? И сколько же стоитъ проѣхать туда? Съ васъ сколько взяли за лошадь? Проводники, это, должно быть, большіе мошенники! И вы не знаете...-- она опять съ лукавствомъ улыбнулась, какъ-то особенно распуская при этомъ нижнюю губу,-- барыни здѣшніе очень любятъ этихъ проводниковъ? какъ въ Ялтѣ? Семь рублей! и ничего не видали! Ай, ай, ай, какая жалость!

Пришла Мавра за самоваромъ и прервала потокъ этихъ рѣчей; но за то полились другія. Шигаевъ, отошедшій къ своему столу, долго слушалъ, какъ Вальяжная разспрашивала Мавру и объ обѣдахъ, и о томъ, согласятся ли хозяева, чтобы она столовалась у нихъ, и хорошо ли ѣдятъ хозяева, и что именно они ѣдятъ.-- Вотъ, напримѣръ, что ты сегодня готовила, голубушка?-- И почемъ говядина, и почемъ цыплята, яйца, масло, и сколько она, Мавра, получаетъ жалованья...

-- Велико ли наше жалованье, сударыня!-- пригорюнившись, отвѣтствовала Мавра.-- Сколько квартиранты дадутъ, на томъ и спасибо ихнему здоровью.

-- Да, да, ты ужь старайся, старайся, моя милая,-- торопливо выговорила Вальяжная и затѣмъ перешла къ тому, умѣетъ ли Мавра крахмалить, гладить и мыть воротнички. Все это пересыпалось безчисленнымъ количествомъ ласковыхъ наименованій, искательныхъ улыбочекъ, неопредѣленныхъ обѣщаній и закончилось тѣмъ, что Мавра вмѣстѣ съ самоваромъ захватила съ собой и юбки, которыя нужно было выгладить, и воротнички, которые нужно было вымыть и накрахмалить, а г-жа Вальяжная напялила на себя пальто, удивительно обозначившее ея жирныя формы, распустила зонтикъ и, спросивъ у Шигаева о дорогѣ въ контору, въ перевалочку поплыла записываться на ванны. Въ саду ей встрѣтился Колька.

-- Мальчикъ! мальчикъ!-- закричала она ему,-- скажи, пожалуйста, какіе это плоды висятъ? Абрикосы? Это очень вкусно?... Сорви мнѣ... Ахъ, дѣйствительно, вкусно. Сорви еще, милый мальчикъ... еще, еще... Ну, вотъ умникъ. Ты одинъ у мамаши? Есть братья? Мамаша ваша часто ходитъ въ кухню? Вы вчера сытно кушали? Два или три блюда? Ну, играй, милый, я тебя не задерживаю.

"Бой-баба",-- подумалъ Шигаевъ и почувствовалъ легкую горечь разочарованія: не такими онъ представлялъ себѣ писательницъ!

И только что скрылась изъ вида г-жа Вальяжная, прилетѣла Марѳа Петровна, вся красная, какъ мѣдь, и облупленная.

-- Хорошъ! хорошъ!-- закричала она Шигаеву, укоризненно покачивая головой, но, однако же, крѣпко пожимая его руки, и заботливо продолжала:-- Съ вами ничего не случилось? Вы здоровы? Не простудилась и, вообще, ничѣмъ не заболѣли?-- Но когда получила въ отвѣтъ самое благополучнѣйшее донесеніе, почла долгомъ разсердиться и, проворно наливая себѣ чай, сказала: -- Не хорошо, Шагаевъ, вы знаете, какъ я безпокоилась о васъ. Я всю дорогу сама не своя была.

-- Но что же могло случиться?

-- Какъ что? Въ пропасть могли слетѣть, въ туманѣ заблудиться, мало ли что! Я и Базидзи на ноги поставила, и дурака этого Петро... И Голоуховъ ходилъ васъ разыскивать... Нехорошо! Юлія совершенно была права, но я никакъ не предполагала, что вы способны на такую гадость. Зачѣмъ вы уѣхали? Васъ кто-нибудь обидѣлъ? И во всякомъ случаѣ вы должны были сказаться. Капризы, Шигаевъ, капризы!

-- А Юлія Богдановна такъ и предположила, что я уѣхалъ?-- съ нехорошимъ любопытствомъ спросилъ Шигаевъ.

-- Конечно! И она была совершенно права, увѣряя, что вы злюка и капризникъ.

-- Но почему же-съ?

-- А потому, что злюка. Потому что на васъ вниманія не обратили, не стали няньчиться съ вами. Вы вонъ людей осуждаете, а сами страшный самодуришка. Голоуховъ, конечно, испорченъ этимъ своимъ аристократизмомъ, но посмотрите, какой онъ молодчина. Эхъ, вы!

Шигаевъ надулся и промолчалъ. Фелисата Ивановна робко и съ виноватымъ лицомъ подошла къ нимъ. Марѳа Петровна повидалась съ ней холодно и спросила, спитъ ли Рюмина и не пріѣзжалъ ли капитанъ.

-- А мы ужь, Марѳа Петровна, комнатку-то сдали съ Сосипатромъ Василичемъ, -- подобострастно промолвила Фелисата Ивановна, отвѣтивъ, что Рюмина еще спитъ и Онисимъ Нилычъ не прибывалъ изъ Пятигорска.

-- Какую комнатку?

-- А вотъ эту. Я ужь не знаю, какъ Онисимъ Нилычъ... Этотъ Сосипатръ Василичъ такой, право, чудакъ: сдайте да сдайте! Мнѣ, говоритъ, какой-нибудь мѣсяцъ ничего не значитъ потѣсниться, а тутъ двадцать цѣлковыхъ! Ну, я и сдала.

-- А гдѣ же Талдыкинъ? Выгнали вы его, что ли?

-- И, какъ это можно!... Что вы какъ полагаете обо мнѣ, Марѳа Петровна! Сами они пожелали въ конюшню перейти.

-- Въ конюшню? Что же онъ лошадь, или козелъ какой-нибудь?-- и Марѳа Петровна готовилась было разразиться негодованіемъ, но въ это время появился Талдыкинъ и умиротворилъ бурю, сказавъ, что ему отлично въ конюшнѣ.

Въ сущности, онъ перемѣнилъ одно стойло на другое, и только, но, взамѣнъ того, видимо, пріобрѣлъ расположеніе Фелисаты Ивановны. Обсудивъ въ умѣ всѣ эти его преимущества, Марѳа Петровна махнула рукой и недовольно воскликнула;

-- Какъ знаете!

Потомъ разспросила о новой постоялицѣ, фамиліи которой никогда не слыхала прежде.

-- Она писательница,-- мрачно произнесъ Шигаевъ.

-- Писательница? Вотъ какъ!... Ну, не слыхала такой.

-- Сквалыга она,-- вымолвилъ Талдыкинъ,-- до седьмаго пота торговалась. А я, вѣдь, и не зналъ, что она писательница. Значитъ, про нее тогда Казариновъ говорилъ... о херувимахъ-то писала?

-- Романъ у ней Шестикрыліе, а вовсе не о херувимахъ... Мало ли какихъ нѣтъ заглавій? На заглавія вниманіе свое обращать, и читать ничего не стоитъ,-- строптиво возразилъ Шигаевъ. и, повернувшись, направился въ свою комнату.

-- Куда же вы, Шигаевъ?-- закричала ему вслѣдъ Вохина.-- Юлія просила васъ обѣдать вмѣстѣ... А вы Талдыкинъ не пойдете? Да вы знакомы, кажется, съ Зиллоти?

Сосипатръ Василичъ проговорилъ что-то невнятное и отговорился тѣмъ, что у него есть дѣло. Тогда Марѳа Петровна снова окликнула Шигаева.

-- Мнѣ некогда-съ, -- сухо отвѣтствовалъ Максимъ Григорьевичъ.

Она вошла къ нему въ комнату и застала его надъ чемоданомъ, торжественно выдвинутымъ на средину.

-- Это что такое?-- съ удивленіемъ вскрикнула Марѳа Петровна.

-- Я собираюсь... Пожилъ достаточно, пора и домой ѣхать,-- притворно-равнодушнымъ голосомъ сказалъ Шигаевъ.

-- Какъ домой? Куда домой? Зачѣмъ? Почему? Что это вы затѣваете?... Извольте сейчасъ идти со мною.

И Вохина властно заставила его оторваться отъ чемодана, всунула ему въ руки шляпу. Шагаевъ, какъ будто нехотя, покорился и съ насупленнымъ видомъ послѣдовалъ за ней.

-- Это что такое? Это что такое?-- повторяла возбужденная Марѳа Петровна тономъ дружественной укоризны.

Когда они поровнялись съ поворотомъ въ паркъ, она мягко взяла его подъ руку и повела по глухой дорожкѣ, ведущей мимо парка, и прямо задала ему вопросъ:

-- У васъ съ Юліей что-нибудь вышло?

И тонъ этого вопроса не оставлялъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что Марѳа Петровна подразумѣвала подъ нимъ. Шигаевъ сначала удивился: ему казалось, что чувство его къ Зиллоти такая тайна, которая одному ему только и извѣстна. Но удивленіе пробѣжало въ немъ мгновенною искрой и погасло, и затѣмъ, ни мало не подумавъ, какимъ образомъ Марѳа Петровна проникла въ его тайну, онъ такъ и ринулся въ эти волны милаго сочувствія, съ щедрою готовностью обступившія его душу. Жалобы на Зиллоти,-- жалобы на ея кокетство, на ея "игру въ нервы", на это странное обращеніе съ Голоуховымъ,-- такъ и хлынули, такъ и полились необузданнымъ потокомъ. И когда Вохина на секунду прервала его, воскликнувъ: "Вы ее любите, Шигаевъ!" -- онъ съ какимъ-то даже ожесточеніемъ, съ неоглядывающеюся радостью, съ ознобомъ во всемъ существѣ, возопилъ:

-- Люблю, люблю... люблю больше жизни!

И снова распространился, какъ она мучаетъ его, какъ она забавляется имъ, и что онъ теперь увѣренъ,-- о, совершенно увѣренъ!-- что онъ тутъ только подставное лицо, что вся суть въ этомъ малеванномъ аристократикѣ, который, конечно, но въ примѣръ блистательнѣе какого-нибудь "купеческаго сына". И онъ принимался уничижать себя: и образованія-то онъ не получилъ, и по-французски-то не говоритъ, и состояніе-то у него нищенское, и внѣшность-то плюгаваго разночинца. И пошелъ, и пошелъ, во всѣхъ этихъ хулахъ подразумѣвая, однако, что есть въ немъ нѣчто, до чего не достигнуть никакимъ аристократамъ, на свѣтѣ.

Въ другое время Марѳа Петровна не преминула бы остановить такое самобичеваніе и, пожалуй, съ свойственною ей прямотой обозвала бы его "уничиженіемъ паче гордости", но теперь сама она до самозабвенія была увлечена терзаніями этой души, уязвленной любовнымъ ядомъ, и ни о чемъ кромѣ не думала, какъ умягчить эти терзанія, водворить миръ среди этихъ людей, неизвѣстно зачѣмъ мучившихъ другъ друга.

-- Охъ, ужь эта мнѣ Юлія!-- угрожающимъ тономъ восклицала она и, перебравъ несмѣтное количество сочувственныхъ и ласковыхъ словъ, рѣшительно сказала Шигаеву:-- Это все вздоръ, дружище!-- Идите вы въ галлерею и подождите тамъ, я съ ней переговорю... Это вздоръ!

Шигаевъ, пройдя разъ десать по галлереѣ, нѣсколько остылъ и смутно почувствовалъ себя въ какомъ-то глупомъ положеніи. Чего онъ ждетъ? Казалось, человѣкъ въ немъ раздвоился, и одна половина жестоко глумилась надъ другою. Это его до того обезкуражило, что онъ уже не могъ въ одиннадцатый разъ измѣрить галлерею, а, купивъ газету, погрузился въ чтеніе передовой статьи, гдѣ, какъ дважды два, доказывалось, что принципы свободной торговли есть гиль и что безъ запретительнаго тарифа Россія обречена закоснѣнію. И за листомъ этой прозорливой простыни его застала Зиллоти.

-- Вы хотите обѣдать?-- сказала она ему съ притворною сухостью.

-- Обѣдать?... Извольте-съ,-- являя видъ уничтожающаго самодостоинства, отвѣчалъ Шигаевъ.

-- Пойдемте.

И дорогой, взглянувъ на него сбоку, она спросила:

-- Это вы о чемъ читали?

-- О покровительственномъ тарифѣ.

-- Что же тамъ пишутъ?

-- Покровительственный тарифъ одобряютъ.

-- А вы зачѣмъ съ Бермамута-то уѣхали?-- и вдругъ расхохоталась.

-- Я не пріученъ къ шутовскимъ ролямъ-съ.

-- Ревнивецъ, ревнивецъ...-- проговорила Зиллоти, будто дразня его, и, ужь подходя въ ресторану, произнесла едва слышно:-- глупый ревнивецъ!-- сопровождая этотъ шепотъ крѣпкимъ пожатіемъ руки.

Марѳа Петровна, заказывавшая обѣдъ, когда Шигаевъ и Зиллоти подходили къ столу, пытливо посмотрѣла на нихъ и, видимо, осталась довольна. И весь обѣдъ прошелъ шумномъ и веселомъ оживленіи, ибо къ нему присоединились и Пленушкинъ, и Бекарюковъ, и Рюмина. Всѣ проходящіе съ завистью смотрѣли на ихъ загорѣвшія лица и говорили между собой, что вотъ-де люди, побывавшіе на Бермамутѣ и привезшіе оттуда огромный запасъ веселости и здоровье.

XXI.

Между тѣмъ, въ комнаткѣ съ тополями противъ окна неумолимо совершался тотъ процессъ, который доктора называютъ легочнымъ процессомъ; молодая жизнь быстро догорала, трепетно вспыхивая по временамъ и озаряя дѣйствительность неувѣреннымъ свѣтомъ. Тотъ день, когда Зиллоти не было въ Кисловодскѣ, прошелъ для Валерьяна очень дурно; онъ волновался, съ раздраженіемъ выносилъ присутствіе брата, едва не побранился съ докторомъ, который тонко намекнулъ, что считаетъ вреднымъ для него общество "этой барышни", спалъ плохо обѣ ночи, жестоко кашлялъ и по утрамъ вставалъ въ полнѣйшемъ изнеможеніи.

Но поникшіе его нервы напряглись съ величайшею силой, когда онъ услыхалъ, что вчера вечеромъ возвратились съ Берманута и что, слѣдовательно, съ каждою минутой нужно ожидать Зиллоти. Неотступно смотрѣлъ онъ въ окно, вздрагивалъ при каждомъ шорохѣ, чутко прислушивался и, кромѣ легкаго, непрерывнаго звона въ ушахъ, ничего не слыхалъ. Ахъ, какъ мучилъ его этотъ не перестающій звонъ! Иногда ему казалось, что это въ самомъ его существѣ, въ душѣ его звенятъ какія-то назойливыя струны,-- звенятъ и горестно плачутъ и разрываютъ ему сердце своимъ долгимъ звономъ.

А тополи стояли тихіе, молчаливые, сосредоточенно величавые. Неблагодарный! Весь вчерашній день они дружно шептались встревоженнымъ шепотомъ и значительно шумѣли своими вершинами и улыбались, купаясь въ свѣтлыхъ солнечныхъ лучахъ, и показались сумракомъ тучъ, быстро проносящихся надъ ними; онъ не смотрѣлъ на нихъ, онъ оторвалъ отъ нихъ свою душу, онъ не животворилъ уже болѣе эту таинственную, самодовлѣющую жизнь. И не вспоминалъ о другой, о прежней, о кипучей и безумно самонадѣянной жизни. Все заполонилъ въ немъ одинъ властительный, прекрасный, неизъяснимо чарующій образъ. Ея лицо, ея походка, станъ, руки, этотъ ея взглядъ съ бездною ума и какой-то неразгаданной игры все его воображеніе поработили, привлекли всѣ силы его неспокойной души и дѣвственныхъ желаній. О, какъ горѣло его сердце этою первою и послѣднею, стыдливою, восторженною любовью! Что нужды -- это безсознательное чувство тревоги, стѣсняющее грудь, этотъ кашель, эти зловѣщія полоски крови на платкѣ?-- Лучезарный образъ дѣвушки заслоняетъ своимъ сіяніемъ грядущее, такъ же какъ и прошедшее онъ заслонилъ, и всюду сквозь него свѣтъ, свѣтъ, свѣтъ.

-- Ахъ, какъ не хорошо, что ея нѣтъ... ахъ, какъ не хорошо!-- съ тоской восклицалъ Валерьянъ, напрасно прождавъ до поздняго обѣда, и отрывался отъ своихъ ослѣпительныхъ мечтаній и опять прислушивался, и опять едва различаемый, печальный, долгій звонъ назойливо напоминалъ ему о себѣ.

И вдругъ шелестъ шелковаго платья, дразнящій запахъ духовъ, свѣжая и плѣнительная струя воздуха, насыщеннаго ея дыханіемъ, достигли до него. Онъ встрепенулся, вскочилъ, вытянулъ впередъ руки и съ рыданіями, съ порывистою и неразмышляющею страстностью обвилъ Зиллоти крѣпкими объятіями. Онъ цѣловалъ ея руки, грудь, плечи, затянутыя плотною и душистою кирасой. Онъ опустился на полъ и жадно прикасался губами въ ея ногамъ, къ ея колѣнамъ. И она покорялась этой бурѣ; она не пыталась усмирять эти бѣшеные взрывы восторга и страсти; въ молчаніи выслушивала лихорадочный лепетъ, прерываемый рыданіями, и безсвязные упреки, и горькій ропотъ, и слова опьяненной любви; кротко отдавалась объятіямъ, ласкамъ, поцѣлуямъ, не отвѣчая на нихъ, не проявляя застѣнчивости, будто выполняя какой-то долгъ. Затѣмъ усадила его, произнесла: "полно... полно"... и медленно раскрыла книгу. Но чтеніе не пошло. Взволнованная рѣка не входила въ русло -- вниманіе Валерьяна исчезло. Счастливый этимъ внезапнымъ толчкомъ, расторгшимъ преграду, счастливый этимъ буйнымъ порывомъ страсти, растопившимъ его стыдливую сдержанность, онъ становился все смѣлѣе и смѣлѣе въ изъявленіи своихъ чувствъ. Онъ на тысячу ладовъ повторялъ свои признанія, точно наслаждаясь звукомъ словъ, дотолѣ робко таившихся въ воображеніи; онъ не отпускалъ ея рукъ, сжигая ихъ своими воспаленными, пересохшими губами, и ни разу не спросилъ, любитъ ли она его: ему и въ голову не приходилъ отрицательный отвѣтъ. И развѣ не любовь эта ласковая покорность, это снисхожденіе къ дерзкимъ объятіямъ и поцѣлуямъ, это едва замѣтное пожиманіе руки?

-- Полно... полно, -- повторяла Зиллоти, оправляя его волосы и задумчиво улыбаясь.

Но когда, часъ спустя, вошелъ Евгеній Львовичъ, онъ услышалъ равномѣрно-звонкій голосъ Зиллоти, явственно читавшій, и увидалъ брата съ необыкновенно яркимъ румянцемъ на щекахъ, сидящаго въ своемъ глубокомъ креслѣ. Юлія Богдановна, словно желая на этотъ разъ поощрить присутствіе Евгенія Львовича, очень любезно повидалась съ нимъ и живо стала разсказывать о неудавшейся поѣздкѣ. Валерьянъ былъ веселъ и ясенъ, и Евгеній Львовичъ подсѣлъ къ нимъ, въ свою очередь, припомнилъ свое путешествіе на ледники Юнгфрау, сообщилъ нѣсколько новостей, происшедшихъ въ отсутствіе Зиллоти, и, между прочимъ, о томъ, что пріѣхала г-жа Вальяжная.

-- Авторъ того смѣшнаго романа, который ты мнѣ давалъ?-- съ улыбкою спросилъ Валерьянъ.

-- Но, милый мой, въ немъ есть достоинства, -- уклончиво возразилъ Евгеній Львовичъ.-- Что ни говори... идеалы -- это такая вещь... превосходная вещь!

-- Но помилуй, Женя, какіе же тамъ идеалы? Апоѳеозъ сытенькаго существованьица, скотски-раціональная жизнь, влюбленная въ самое себя.

-- Ахъ, не говори этого, Валера. Я согласенъ съ тобой, что народъ... и вообще... но, съ другой Стороны, интеллигенція не должна быть забыта.

-- Ну, ужь твоя интеллигенція!

-- Да ты-то кто, мой милый?

-- Я не о томъ, Женя; я говорю: сюжеты-то эти разрабатывать ради одной только интеллигенціи не стоющая работа. А эта твоя знакомая... какъ ее?... идеалишки свои испекла исключительно только на потребу личной утробы господъ цивилизованныхъ людей. У нея герой сначала возится съ микроскопомъ, потомъ влюбляется по всѣмъ правиламъ просвѣщеннаго естествознанія, потомъ со всѣмъ просвѣщеннымъ комфортомъ устраиваетъ обстановочку... Что же это такое?

-- Такъ нельзя же описывать все мужиковъ.

-- Ахъ, описывать, Женя! Это другое дѣло. Но, вѣдь, она изобрѣла своего героя, а не описала.

-- У, старая пѣсня! О чемъ вы говорите, господа?-- вмѣшалась Зиллоти.-- Кто же ныньче думаетъ о лабораторіяхъ, въ которыхъ по щучьему велѣнію изготовляется добродѣтель: возьми столько-то гранъ естественныхъ наукъ, да прямолинейнаго ригоризма, да короткой памяти, которая не подозрѣвала бы о вчерашнемъ днѣ, да циническаго добронравія, смѣшай и истолки все вмѣстѣ?

Братья засмѣялись.

-- Но она очень интересный человѣкъ, -- сказалъ Евгеній Львовичъ.-- Я, въ сущности, даже удивляюсь, какъ она могла написать такую выспреннюю вещь, какъ Шестикрыл іе, романъ, право, не безъ достоинствъ!-- вскользь замѣтилъ онъ, улыбаясь по направленію Зиллоти.-- У ней такой громадный матеріалъ разныхъ прозаическихъ курьезовъ. Тому назадъ... да, пятнадцать лѣтъ тому назадъ, я ее засталъ еще очень привлекательной. Какіе люди за ней ухаживали! И она всю эту закулисную сторону нашей литературы за послѣднія 25 лѣтъ знаетъ какъ свой собственный гардеробъ.

-- А, это очень интересно!-- воскликнулъ Валерьянъ.-- Всѣ эти исторіи, гоненія, придирки, катастрофы?

-- О, нѣтъ, не съ этой стороны. Но семейную обстановку литераторовъ, ихъ грѣшки, изъянцы, интрижки, -- эти мелочи, изъ которыхъ слагается репутація... О, она знаетъ это sur le bout du doigt!

-- Сплетни!-- съ неудовольствіемъ вымолвилъ Валерьянъ.

-- Да, если хочешь... Но какіе люди, какіе люди служатъ объектомъ этихъ сплетенъ!-- и неожиданно добавилъ:-- А г. Шигаевъ, я слышалъ, вовсе не студентъ?

-- Онъ не студентъ,-- съ подтвердила Зиллоти,-- онъ просто необразованный, но не глупый и начитанный купецъ изъ Воронежской губерніи. Но кто же его принималъ за студента?

-- Какъ можно ошибаться по костюму!-- въ нѣкоторомъ смущеніи вымолвилъ Евгеній Львовичъ, не отвѣчая на вопросъ.

-- Ахъ, Максимъ Григорьевичъ!-- съ живостью произнесъ Валерьянъ,-- онъ мнѣ ужасно нравится. Отчего онъ къ намъ не ходитъ?... Зиллоти, приведите его какъ-нибудь къ намъ.

-- Но поверхностенъ...-- мягко замѣтилъ Евгеній Львовмчъ,-- онъ слишкомъ смѣлъ съ тѣмъ багажемъ, которымъ располагаетъ. Я нахожу, что тотъ, другой, г. Талдыкинъ, гораздо основательнѣе. У того есть этакая закваска, дѣловитость, знакомство съ фактами; видно, что человѣкъ думалъ, учился...

-- О, г. Талдыкинъ весьма ученый человѣкъ!-- съ притворнымъ простодушіемъ воскликнула Зиллоти, обращая любопытный взглядъ на Евгенія Львовича, и когда онъ ушелъ, торопливо досмотрѣвъ на часы, она съ усмѣшкой сказала Валерьяну:-- Удивительно наивный человѣкъ вашъ братъ!

-- Напускное, напускное все у него,-- съ горечью проговорилъ Валерьянъ,-- вся эта льстивость, всѣ эти погони за популярностью, за интеллигентною молодежью,-- все напускное. А я увѣренъ, его гораздо больше интересуетъ вновь изобрѣтенная электрическая лампа для кабинета или какой-нибудь купальный шкафъ, чѣмъ важные вопросы, о которыхъ онъ толкуетъ. Ужасно его испортила эта эстетика!

-- Но Талдыкинъ совершенное бревно! Какъ же онъ съ его образованіемъ...

-- Фи, какое у него образованіе! Верхушки, эти заграничныя лекціи на лету... Я увѣренъ, онъ гораздо болѣе смыслитъ въ счетоводствѣ департамента... какъ называется этотъ департаментъ, который завѣдуетъ акцизными налогами?

-- Акцизными налогами? Ну, не знаю,-- и они разомъ расхохотались надъ своимъ невѣжествомъ.

-- Какой я гадкій, однако же! Женя очень добрый, -- съ прискорбіемъ вымолвилъ Валерьянъ, переставъ смѣяться.-- О, моя дорогая, какой я гадкій!

Въ другой разъ Зиллоти пришла съ Шигаевымъ и они долго сидѣли втроемъ, разговаривая о книжкахъ, о журналахъ, о текущихъ событіяхъ, слабо доносившихся до нихъ чрезъ газеты и еще слабѣе посредствомъ писемъ, изрѣдка получаемымъ Зиллоти. Потомъ Шигаевъ заходилъ и еще. Споровъ между ними почти не было. Шигаевъ если и поражался иногда невѣроятною, по его мнѣнію, наивностью въ сужденіяхъ Валерьяна, то обыкновенно эта наивность произносилась такъ пылко, съ такимъ увлеченіемъ, съ такимъ восторженнымъ блескомъ въ глазахъ, что у него не доставало смѣлости возражать на нее, тѣмъ болѣе, что и возраженія-то свои онъ могъ почерпать только изъ того же моря печатныхъ словъ, изъ котораго и Валерьянъ черпалъ свою наивность. Зиллоти бывала безпощаднѣе, но и она ограничивалась ироническими словечками, насмѣшливымъ оттѣнкомъ въ голосѣ и никогда уже не вступала въ такое откровенное изъявленіе своихъ мнѣній, какъ прежде. Можетъ быть, это происходило и оттого, что струнка общественныхъ влеченій въ самомъ Валерьянѣ замѣтно ослабѣла. Когда прикасались къ ней, онъ былъ все тотъ же и та же вѣра въ жизнь, вѣра въ крѣпость идеальныхъ построеній, будто бы руководящихъ жизнью, звучала въ его словахъ; но по своей собственной волѣ онъ не начиналъ подобнаго разговора. Оставаясь одинъ съ Зиллоти, онъ весь уходилъ въ новое для него чувство, -- чувство любви къ женщинѣ. Его душа еще не насытилась этимъ чувствомъ. Такъ олень, истомленный зноемъ, бросается къ водѣ и страстно приникаетъ въ ней, забывая въ тотъ мигъ, что есть на свѣтѣ и люди, жадные до его крови, и есть голодъ, и есть дожди, и туманы, и снѣгъ, толстою пеленой скрывающій изобильныя лѣтнія травы. Приходилъ Шигаевъ -- и, какъ отдыхъ отъ сладостнаго напряженія нервной системы, завязывался легкій разговоръ о томъ, о другомъ, о третьемъ.

И во время этихъ разговоровъ втроемъ Зиллоти очень тонко относилась къ Валерьяну; она иногда называла его ласковыми именами, иногда брала его за руки или поправляла непослушную прядь волосъ, свѣшивавшуюся ему на глаза, и съ снисходительностью старшей сестры смотрѣла на его порывы, въ которыхъ болѣе наблюдательный человѣкъ, чѣмъ Шигаевъ, могъ бы примѣтить далеко не братское чувство. Онъ же ничего не примѣчалъ; ревность, когда-то въ немъ шевельнувшаяся, относилась не къ этому больному юношѣ, но къ его изящному братцу, который рѣдко былъ съ ними, а когда бывалъ, слишкомъ замѣтно являлъ изъ себя человѣка лишняго. И, притомъ, Зиллоти, когда ей случалось выходить отъ Валерьяна вмѣстѣ съ Шигаевымъ, такъ свободно вздыхала, съ такимъ выраженіемъ невольной брезгливости произносила: "Ахъ, какъ меня преслѣдуетъ этотъ чахоточный запахъ!" -- что всякія подозрѣнія были бы нелѣпы и смѣшны.

Попрежнему часто навѣщала больнаго и Марѳа Петровна, но ея посѣщенія были почти мгновенны. Съ поѣздки на Бермамутъ у ней прибавилось столько знакомыхъ и столько заботъ, и столько уходило времени на "филантропическія свиданія", какъ называла ихъ Зиллоти, на длиннѣйшія раслѣдованія и расковыриванія чужихъ душъ, что она по необходимости сокращала свое свободное время. По временамъ заходила на минуточку Рюмина и всегда жаловалась на горло, когда Валерьянъ заводилъ рѣчь о ея "дивномъ пѣніи": по совѣту съ Зиллоти и особенно съ Марѳою Петровной, было рѣшено по возможности удалять Валерьяна отъ его намѣреній снова послушать музыку и пѣніе. Какая музыка! Онъ и въ кумысную ходилъ уже съ трудомъ; обѣдать приносили ему на домъ, и когда онъ приходилъ въ недоумѣніе отъ этой быстрой потери силъ, ему тщательно доказывалось, что таково всегда дѣйствіе горнаго климата на людей съ упорнымъ "катарромъ дыхательныхъ путей". Докторъ нехотя утверждалъ такое увѣреніе, говорилъ "м-да... м-да..." и, попрежнему, косился на Зиллоти, прописывая все въ большихъ и большихъ дозахъ пріемы натра и дигиталиса. Однако, убѣжденный въ неумолимости болѣзни, въ душѣ приходилъ къ тому, что все равно -- раньше или позднѣе однимъ мѣсяцемъ.

XXII.

Кромѣ посѣщеній Валерьяна,-- посѣщеній, которыя до нѣкоторой степени можно было уподобить повинности,-- жизнь Шигаева проходила въ такомъ смѣшеніи впечатлѣній, что ему некогда было и подумать о нихъ хорошенько. Едва не каждый день устраивались многочисленныя кавалькады, взбирались на Бургустанъ по отвратительной, узкой и кремнистой тропѣ, висящей надъ пропастью. Рюмина всегда при этомъ подымала истерическій визгъ, встрѣчая сочувственный отзывъ въ робкой душѣ Жако Пленушкина и въ нѣкоторыхъ другихъ трусливыхъ душахъ. Забирали съ собой въ саквы вина, жареныхъ цыплятъ и ѣдкаго осетинскаго сыру и съ громкимъ смѣхомъ, съ живыми разговорами располагались гдѣ-нибудь на высотѣ въ виду великолѣпныхъ снѣговъ, сіяющихъ какъ тонкое серебро эрзерумской работы, въ виду исполинскихъ пирамидъ Эльборуса и долины Подкумка, распростертаго глубоко внизу бѣлесоватою извилистою лентой. И, странное дѣло, въ большомъ обществѣ, съ подспорьемъ вина и яснаго воздуха, насыщеннаго горною свѣжестью, время проходило очень весело. Но едва сходились два-три человѣка изъ того же общества -- нечего было имъ сказать другъ другу, и, обмѣнявшись привѣтствіями, сообщивъ скудныя ньвости, изловленныя "на музыкѣ" или въ газетахъ, они спѣшили расходиться, дѣлая видъ, что очень довольны случившеюся встрѣчей. Такимъ образомъ, у Шигаева составилось много знакомствъ. Являясь "на музыкѣ", онъ теперь безпрестанно приподнималъ свою шляпу съ преувеличенными полями, пожималъ руки, изрыгалъ неизвѣстно для чего обязательныя словеса, освѣдомлялся о здоровьи, говорилъ о погодѣ и даже пріучился бранить докторовъ и сѣтовать объ упадкѣ курса.

Что касается Зиллоти, она по наружности чувствовала себя прекрасно. Возвращеніе въ Желѣзноводскъ было окончательно отмѣнено и, для приличія, составилась докторская консультація, на которой предписали ей два стакана козьяго молока въ день да ванны изъ подогрѣтаго нарзана. И какъ-то случалось такъ, что Шигаеву рѣдко удавалось оставаться съ глазу на глазъ съ Зиллоти. Онъ все избиралъ удобный моментъ для "серьезнаго" объясненія, составлялъ планы о залогѣ Шукавки въ поземельномъ банкѣ, о приведеніи шукавской усадьбы въ соотвѣтствующій порядокъ, занесъ даже въ записную книжку множество "необходимыхъ" вещей, которыя слѣдовало выписать изъ Москвы! (грѣшный человѣкъ, онъ даже зашелъ однажды въ комнату Евгенія Львовича и съ внимательностью осмотрѣлъ принадлежности комфорта, въ ней изобилующія), но "моментъ" не давался, а его чувство къ Зиллоти по необходимости питалось шаловливыми прикосновеніями "подъ длинною скатертью столовъ", да пожиманіями рукъ, да выразительными взглядами, да страстнымъ шепотомъ, гдѣ слово "ты" играло превозмогающую роль. Зиллоти охотно участвовала въ такой контрабандѣ, но, въ свою очередь, ни мало не способствовала къ уясненію истиннаго положенія дѣлъ. Одно время Шигаевъ подумывалъ повести переговоры чрезъ Марѳу Петровну. Но Зиллоти такъ зло и такъ неотступно преслѣдовала его напоминаніями о томъ, какъ онъ "нажаловался" на нее Вохиной, что онъ, несмотря на многократные поводы, оставилъ втунѣ это намѣреніе и даже предпочелъ перенести нѣкоторую холодность Марѳы Петровны, зачастую упрекавшей его въ скрытности.

Дома онъ бывалъ мало. А когда бывалъ, уже не подвергался нашествію Талдыкняа. Было замѣтно, что съ недавнихъ поръ Сосипатръ Василичъ какъ будто сторонился отъ него. Да и отъ всѣхъ сторонился, кромѣ Фелисаты Ивановны, съ которой часто просиживалъ вдвоемъ, и вѣчно распоясаннаго Антипа, съ которымъ заключилъ союзъ, похожій на дружбу. Даже Марѳа Петровна съ своимъ душевнымъ участіемъ не могла извлечь его на свѣтъ Божій, какъ она выражалась, вытащить на музыку, заставить вмѣшаться въ кругъ людей, проводящихъ время въ прогулкахъ, пикникахъ и веселыхъ разговорахъ. Къ самой Марѳѣ Петровнѣ онъ льнулъ,-- трудно поручиться, чтобы не былъ расположенъ бывать въ обществѣ,-- но, все-таки, упорно отказывался покинуть свое уединеніе, ссылаясь на матеріалы, которые нужно-де накопить, и обливая ядомъ пренебреженія тѣ удовольствія, которыми она его соблазняла. Въ сущности, какъ и предполагалъ Шигагаевъ, все его существованіе было отравлено присутствіемъ въ Кисловодскѣ Зиллоти.

Но, вмѣсто Талдыкина, г-жа Матрена Вальяжная одолѣвала Шигаева своею неутомимою говорливостью.

Помимо Шигаева и семьи Тереховскихъ вкупѣ съ Талдыкинымъ и своего стараго знакомаго Евгенія Львовича, г-жа Вальяжная съ изумительнымъ проворствомъ перезнакомилась со всѣми людьми, которые, словно вкругъ центра или словно бабочки вкругъ огня, вращались около Зиллоти. Познакомилась и съ самой Зиллоти. И всѣ на первыхъ порахъ были въ восторгѣ отъ этой "женщины-литератора", отъ ея подвижности, отъ ея простодушныхъ манеръ и дружескаго обращенія. Всѣ запаслись толстымъ экземпляромъ Шестикрыл і я, затхлою и скучною книжищей, слегка покрытой плѣсенью отъ долговременнаго нахожденія въ огромномъ чемоданѣ, обтянутомъ парусиной. Жако Пленушкинъ получилъ этотъ романъ съ уступкой 40 процентовъ и съ длинною, краснорѣчиво-льстивою надписью; оказалось, что у него были "вліятельные" знакомые изъ журнала Всемірное Обозр ѣніе, въ которомъ "такъ хорошо платятъ".

По своему сложенію г-жа Вальяжная не могла принимать участія въ кальвакадахъ и пикникахъ, но всегда ее можно было застать за многолюднымъ обѣдомъ, на скамеечкѣ въ паркѣ съ кѣмъ-нибудь изъ новыхъ знакомыхъ, на вечерахъ въ ресторанѣ, гдѣ ужинали, пили, танцовали и пѣла Рюмина, привлекая своимъ голосомъ толпу любопытныхъ, собиравшихся подъ окнами. И обыкновенно г-жа Вальяжная или смирнехонько сидѣла гдѣ-нибудь въ уголкѣ, сложивъ пухлыя ручки на своемъ объемистомъ брюшкѣ, или уплетала свѣжую икру подъ звуки шубертовской серенады, или втихомолку тараторила съ кѣмъ-нибудь, непрерывно улыбаясь и лукаво съуживая глазки. И понемногу странныя вещи стали совершаться среди ея знакомыхъ. Шигаевъ, напримѣръ, замѣтилъ, что Евгеній Львовичъ, встрѣчаясь съ нимъ, быстро отвращаетъ взглядъ свой и проходитъ, будто не замѣчая его. И хотя въ обращеніи Евгенія Львовича давно уже стала сквозить какая-то холодность (онъ теперь совсѣмъ не говорилъ съ Максимомъ Григорьевичемъ о "матеріяхъ важныхъ"), все-таки, это удивило Шигаева. Потомъ Пленушкинъ едва подалъ ему руку при встрѣчѣ. Затѣмъ князь Голоуховъ началъ раскланиваться съ нимъ, являя необыкновенное высокомѣріе. И мало-по-малу вокругъ него обвилось какое-то кольцо, вносившее много сквернаго въ состояніе его духа.

Онъ могъ, однако, утѣшиться тѣмъ, что другіе и вовсе взбѣленились. Пленушкинъ крупно поссорился съ Бекарюковымъ, причемъ во время перебранки выяснилось, что первый о послѣднемъ кому-то отозвался "очень подло", а второй гдѣ-то аттестовалъ перваго какъ "годовалаго поросенка, набитаго всякою дрянью". Марѳа Петровна усмирила ихъ, но за то сама послѣ одного разговора съ кѣмъ-то изъ своихъ новыхъ знакомыхъ запальчиво назвала Рюмину "интриганкой" и потребовала отчета у Зиллоти, какъ та осмѣлилась похваляться, что она, Вохина, состоитъ у нея въ качествѣ приживалки. Этимъ не окончилось. Евгеній Львовичъ со всевозможною вѣжливостью заявилъ, что не можетъ участвовать на ужинахъ, ибо не хочетъ стѣснять дамъ, которыхъ явное нерасположеніе имѣлъ несчастіе заслужить. И пошло... Какая-то подозрительная обидчивость запылала во всѣхъ. Тотъ просилъ отчета въ косомъ взглядѣ; тотъ требовалъ объясненія, почему при встрѣчѣ ему холодно поклонились, тотъ язвительно замѣчалъ, что не ожидалъ встрѣтить людей завистливыхъ, "какъ деревенскія бабы"; тотъ принималъ чью-нибудь улыбку на свой счетъ и хорохорился, точно индѣйскій пѣтухъ. Въ двухъ или трехъ случаяхъ засучивались кулаки и съ угрожающимъ видомъ подымались палки; въ одномъ -- дѣло едва не достигло благороднаго вызова на дуэль и только невѣроятная трусость спасла соперниковъ. Прогулки составлялись неохотно и часто кончались шпильками и злобными намеками. Рюмина отказывалась пѣть. Даже Талдыкинъ въ своей конюшнѣ насупился болѣе обыкновеннаго и чуть не до слезъ изобидѣлъ Марѳу Петровну, сказавъ, что онъ "не богадѣленная старушонка, какъ нѣкоторые о немъ думаютъ". Даже чистосердечнѣйшій капитанъ съ дрожью въ голосѣ и румянцемъ сдержаннаго негодованія на щекахъ попросилъ Шигаева "на будущее время не ронять кредитъ его предпріятій, разсказывая о нихъ всякому встрѣчному въ насмѣшливомъ смыслѣ". А Фелисата Ивановна величественно прослѣдовала однажды мимо Шигаева и едва удостоила кивнуть своею высоко торчащею косичкой на: его вѣжливое привѣтствіе. Зиллоти и Валерьянъ Казариновъ, Зиллоти и Шигаевъ служили "на музыкѣ" предметомъ двусмысленныхъ сближеній и самаго фантастическаго баснословія. Докторъ, лечившій Валерьяна, нашелъ нужнымъ попросить Юлію Богдановну, чтобы она осторожнѣе выражалась о его познаніяхъ въ медицинѣ.

Казалось, самый воздухъ Кисловодска носилъ въ себѣ какія-то злокозненныя струи и заражалъ этихъ людей своимъ раздражающимъ дыханіемъ. Дошло до того, что, завидѣвъ другъ друга, они стали разбѣгаться и прятаться, какъ маленькіе ребята. Нѣкоторые искали новыхъ знакомствъ; другіе уѣхали, плюнувъ и на лѣченіе, и на лечебный яко бы климатъ; третьи поневолѣ оставались, съ ненавистью и скрежетомъ зубовнымъ отзываясь объ этихъ горахъ, объ этой природѣ ("чортъ бы ее побралъ!"), и, точно институтки, вычисляли дни, остающіеся до окончанія курса.

Одна г-жа Матрена Вальяжная, какъ ни въ чемъ не бывало, уплетала свою икру и свои обѣды и, попрежнему, шныряя по сторонамъ любопытными глазками и добродушно колыхая брюшкомъ, проплывала изъ своей квартиры въ галлерею и обратно.

Тринадцатаго августа... знаменательный для Шигаева день!... въ этотъ день они съ покойнымъ отцомъ, несмотря на всяческія передовыя идеи, ѣхали въ своемъ древнемъ тарантасѣ въ ближнее село и съ надлежащимъ велелѣпіемъ отправляли молебенъ св. Максиму-Исповѣднику, а дома истребляли пирогъ, сооруженный тетушкой, нарочно пріѣзжавшей изъ города ко дню "Максимушкинова ангела". И такъ, тринадцатаго августа Шигаевъ, размягченный своими воспоминаніями, съ увлаженнымъ взглядомъ и переполненною душой, въ задумчивости брелъ по глухой аллеѣ парка. И вдругъ на одномъ изъ поворотовъ Марѳа Петровна приступила къ нему, раскаленная несказаннымъ негодованіемъ.

-- Когда я вамъ, Шигаевъ, вѣшалась на шею?-- задыхаясь, спросила она.

Тотъ обомлѣлъ.

-- Богъ съ вами!-- только и могъ онъ выговорить.

-- Вы и обо мнѣ Богъ знаетъ что распускаете, и о Плевушкинѣ... И Евгенію Львовичу приписали какую-то мерзость... И надъ Голоуховымъ насмѣхаетесь... Ужь повѣрьте, всѣ они лучше васъ! Яковъ Миронычъ какой ни на есть, все же не сплетникъ! Голоуховъ не станетъ каверзы строить! Казариновъ, прежде всего, вѣжливый и приличный человѣкъ, не сплетничаетъ, какъ баба!... Когда я вамъ вѣшалась на шею? Или, по вашимъ понятіямъ, ни одна женщина не можетъ устоять противъ вашей обольстительной красоты?... Разочаруйтесь, Шигаевъ!... Да съ чего вы вообразили о себѣ?... Да съ какой стати вы важничаете? Да какъ вы...

Но вдругъ она замѣтила, какое дѣйствіе производятъ эти слова, и гнѣвъ ея разомъ опалъ.

-- Такъ вы развѣ ничего не говорили, Шигаевъ?-- спросила она тономъ ниже.

Онъ молчалъ, стиснувъ зубы.

-- Ну, послушайте, Шигаевъ, вы не распускали такихъ гадостей? Послушайте...-- и она схватила его за руку.

Шигаевъ высвободился, хотѣлъ что-то сказать, всхлипнулъ и быстрыми шагами пошелъ отъ нея.

-- Ну, дружище...-- съ растеряннымъ видомъ произнесла она, догоняя его и снова схватывая за руку,-- пожалуйста, дружище...-- и сама расплакалась.

И долго шли они молча, обливаясь слезами, но, наконецъ, Шигаевъ съ отчаяніемъ воскликнулъ:

-- Ахъ, какъ... какъ это гнусно!

-- Оставьте, Шигаевъ... Ну, оставьте!... Простите меня... Я погорячилась... Я вижу, что вздоръ.

-- Но кто распускаетъ всѣ эти сплетни?

-- Мнѣ говорили... Мнѣ этотъ нотаріусъ говорилъ... Лжецъ!... Ну, погоди же! Я съ нимъ посчитаюсь!... Я спрошу у него, какъ онъ смѣлъ!... Ну, пожалуйста, Шигаевъ, оставьте.

-- Вамъ, и вижу, ничего, не стоитъ оскорбить человѣка, Марѳа Петровна... Позвольте-съ, мнѣ нужно ванну брать.

Но Марѳа Петровна въ порывѣ раскаянія увлекала его все дальше и дальше и не находила словъ, чтобы заклеймить свою опрометчивость.

-- Но кому нужно все это?-- злобно кричалъ Шигаевъ, спустя десять минутъ.-- Кому нужны всѣ эти ссоры, сплетни, мерзости?... Я на васъ не сержусь, Марѳа Петровна, но я не ожидалъ, никакъ не ожидалъ отъ образованныхъ людей!

-- Что образованные люди, голубчикъ! Бѣжать отъ этихъ образованныхъ людей!... Ахъ, дружище, у меня за какія-нибудь двѣ недѣли всѣ нервы истрепались!

-- Но и у меня нервы-съ!... Ну, про васъ... это ужь прямо подлость въ высшей мѣрѣ... Но что я могъ распускать про г. Казаринова или про Голоухова съ Пленушкинымъ?... Хотя же они и достойнѣе меня...-- съ ироніей продолжалъ онъ.

-- Полноте, Шигаевъ!-- живо прервала его Марѳа Петровна,-- говорю, никогда теперь не повѣрю.-- И въ порывѣ виноватой нѣжности воскликнула:-- Хорошій вы человѣкъ, дружище!... И какъ я, дурища, могла... какъ я могла!...

-- Но что же я могъ о Казариновѣ?-- упрямо добивался Шигаевъ.

-- Гадости! Про madame Охлестышеву... Знаете, дама съ голубой вуалью?... Про эту даму, будто она любовница Евгенія Львовича.

-- Боже ты мой Господи! Да я въ первый разъ и наслышанъ, что Охлестышева -- дама съ голубою вуалью...

-- Потомъ о Голоуховѣ, будто его отецъ прогналъ... будто его въ Вѣну къ дядѣ послали, а онъ, вмѣсто Вѣны, у какихъ-то цыганокъ всѣ деньги прокутилъ... А Пленушкинъ будто бы вмѣсто шута у Зиллоти... Чортъ знаетъ что такое! Будто бы въ запасѣ держится на случай замужества.

Шигаевъ развелъ руками и въ мигъ представилось ему "литературное" сравненіе.

-- Точно у Жюля Верна въ разсказѣ Фантазія доктора Окса, -- съ насильственною усмѣшкой вымолвилъ онъ,-- точно какой-нибудь ученый и впрямь отравилъ насъ усиленнымъ выпускомъ кислорода.-- И онъ невольно всею грудью вдохнулъ въ себя чистый воздухъ, въ которомъ уже чуялись признаки осенней погоды, запахъ увяданія, раздражающій и тонкій.

Кончилось тѣмъ, что они примирились и Марѳа Петровна помчалась разыскивать коварнаго нотаріуса, а Шигаевъ, тщательно утеревъ глаза, направился къ галлереѣ брать ванну. Ее день св. Максима-Исповѣдника ему пришлось-таки отпраздновать, хотя и по своеобразному поводу. Въ галлереѣ встрѣтилъ его Бекарюковъ и, схвативъ за пуговицу, закричалъ:

-- Каковъ! каковъ этотъ подлецъ! Ну, обличи, я это понимаю. Я тебѣ ни слова поперегъ не сказалъ, какъ ты меня костилъ-то тогда. Но, вѣдь, тутъ уголовщина! Онъ, вѣдь, подлецъ, распускаетъ, что я завѣщаніе какое-то поддѣлалъ! Послушай, ты куда? Брось, пойдемъ крюшончикъ раздавимъ, я тебя люблю, я обезпокоенъ. Вотъ тебѣ Богъ, исколочу этого подлеца, какъ самую послѣднюю каналью!

-- Да кото, Михѣй Михѣичъ?

-- Талдыкина! Кого же больше, какъ не эту мразь? Вино мое лопалъ, кровныя мои денежки проѣдалъ, а до чего дѣло довелось,-- завѣщаніе! Нѣтъ, по-го-ди!

Шигаевъ такъ и вздрогнулъ отъ мысли, что ему припишутъ и эту сплетню: вѣдь, Талдыкинъ, дѣйствительно, что-то бормоталъ ему о поддѣлкѣ завѣщанія. И, руководимый испугомъ, онъ не только послѣдовалъ за Бекарюковымъ, но даже и напился съ нимъ вмѣстѣ и успѣлъ-таки убѣдить его въ неосновательности сплетни, разсказавъ, что, напротивъ, Сосипатръ Василичъ при всякомъ случаѣ безмѣрно хвалитъ Михѣй Михѣича, безмѣрно одобряетъ его.

-- Еще бы онъ меня не одобрялъ!-- произнесъ польщенный Бекарюковъ и съ видомъ добродушія добавилъ:-- Да гдѣ онъ хоронится, этотъ Талдыка? Хоть бы харчей даровыхъ пожралъ. Я за этимъ не стою.

Этимъ же вечеромъ, уже соснувъ нѣсколько и окончательно отрезвѣвъ, Шигаевъ столкнулся съ Матреной Вальяжной. Она уписывала пирожки въ лавкѣ старика Михѣича и привѣтливо улыбнулась Шигаеву своими лоснящимися губами. И, съ трудомъ проглатывая кусокъ, спросила:

-- Отъ Зиллоти?

-- Нѣтъ-съ,-- сухо отвѣтствовалъ Шигаевъ.-- Юлія Богдановна, кажется, у Казариновыхъ.

-- А скажите, пожалуйста, Валерьяну лучше?

-- Трудно судить-съ.

-- Ахъ, какая жалость! Вотъ добрушка эта Юлія Богдановна!-- и она взяла новый пирожокъ.-- А скажите, пожалуйста, каждый день она ходитъ къ нему?

-- Ежедневно-съ.

-- Удивительная добрушка!-- и оттопыривъ губу:-- Представьте себѣ, вѣдь, Охлестышева-то уѣхала, амазонку заказала себѣ сшить и, амазонки не дожидаючись, уѣхала!-- она подмигнула и снова возвратилась къ Зиллоти: -- Вотъ острая особа эта Юлія Богдановна!

-- Почему вы такъ предполагаете?

-- Язычекъ у нея -- у!-- и, поковырявши пальцемъ въ зубахъ, протянула руку за свѣжимъ пирожкомъ.

-- Я не примѣчалъ,-- сказалъ Шигаевъ, раззадоренный, однако, этимъ намекомъ.

-- Ужь язычекъ! Между нами: знаете, какъ она васъ называетъ? "Винигретъ съ суконнымъ языкомъ"! Только я не понимаю, къ чему такая довѣрчивость со всякимъ встрѣчнымъ? Вы знаете, это она тому вонъ брюнету сказала, вонъ газету покупаетъ, когда онъ спросилъ про васъ. А онъ и самое-то ее только у знакомыхъ въ Петербургѣ встрѣчалъ. Охъ, осторожно нужно съ нынѣшнимъ поколѣніемъ! Да постойте, куда же вы? Вы не знаете, говорятъ, ныньче у Махлая каменныя курочки ни за обѣдомъ? Скажите, пожалуйста, очень вкусны эти курочки?

Но Шигаевъ, не слушая ее, поспѣшно удалился.

XXIII.

Спустя двѣ съ небольшимъ недѣли, въ ночь на 2 сентября странное ощущеніе какой-то щемящей шероховатости въ горлѣ разбудило Валерьяна. Онъ быстро открылъ глаза, припонялся, кашлянулъ и съ ужасомъ замѣтилъ необыкновенную легкость этого кашля и влажное хрипѣніе внутри себя. Сердце въ немъ упало. Движимый жаднымъ любопытствомъ, онъ кашлянулъ во второй разъ, въ третій и вдругъ почувствовалъ въ переполненномъ рту вкусъ приторный и сладковатый.

-- Кровь!-- растерянно прошепталъ онъ,-- кровь!-- и, весь въ ознобѣ, въ поту, схватилъ себя за воротъ рубашки, разорвалъ, началъ растирать грудь, бросился потомъ къ столу, разыскивая спички блуждающими руками, столкнулъ какой-то пузырекъ, съ дребезгомъ разбившійся, и, не помня себя отъ тоски и ужаса, дико закричалъ:-- Женя, Женя!

Спустя десять минутъ все было на ногахъ въ квартирѣ Казариновыхъ. Посланный бѣжалъ за докторомъ, другой добывалъ льду, третій изъ всѣхъ силъ мчался въ аптеку. Евгеній Львовичъ, блѣдный, встревоженный, то подбѣгалъ къ окну и смотрѣлъ, не идетъ ли докторъ, то хватался за пузырьки и торопливо развертывалъ сигнатурки, то принимался утѣшать Валерьяна, семеня своими туфельками и потирая руки.

-- Успокойся, Валера. Право же, это пустяки! Ну, право... Вотъ смотри, завтра встанешь какъ ни въ чемъ не бывало.

-- А, ты думаешь, пустяки? Ты думаешь, это не изъ легкихъ? Какъ ты думаешь, Женя?-- быстро спрашивалъ Валерьянъ, весь охваченный неудержимою дрожью и не сводя широко открытыхъ, остро блещущихъ глазъ съ лица брата.

И тутъ же снова кашлялъ и съ неизъяснимымъ видомъ ужаса смотрѣлъ на яркія пятна крови, вновь испещрявшія только что взятый платокъ.

Пришелъ докторъ. Являя во взглядѣ своемъ совершеннѣйшее равнодушіе, онъ осмотрѣлъ Валерьяна, пощупалъ его пульсъ, посмотрѣлъ съ притворнымъ пренебреженіемъ на платки, измоченные кровью, и, скользнувъ глазами мимо упорнаго взгляда Валерьяна, проронилъ спокойно:

-- Сущій вздоръ!

-- Но я чувствую ясно, докторъ,-- началъ было Валерьянъ, хватаясь за грудь,-- ясно...-- и вскрикнулъ съ отчаяніемъ:-- Вотъ, вотъ, вотъ она опять!

-- Та, та, та, говорить не полагается, милый юноша. Лежите смирно. Лягте навзничь, такъ. Я вамъ все разскажу. Успокойтесь. Не волнуйтесь. Евгеній Львовичъ, дайте сюда пузырь, дайте льду, кладите сюда. Тсс... ну, что опять кровь? Пустяки! Налейте ложку микстурки, Евгеній Львовичъ! Позвольте термометръ. Э, батенька, да вы весь какъ мышь! Прикажите дать бѣлье, Евгеній Львовичъ. Тсс... опять? Вздоръ! Я вамъ разъясню. Сто десять! Пошлите-ка въ аптеку Евгеній Львовичъ! Да, такъ вотъ видите... лежите смирно... видите въ чемъ дѣло, вы были на воздухѣ вчера? Кивните головой, да? Превосходно. Вчера было сыро. Вы простудили горло, у васъ же итакъ легонькій катаррецъ, сосуды напряглись. Одинъ изъ нихъ лопнулъ. Во время сна кровь насочилась въ бронхи... Изъ легкихъ? О, нѣтъ,-- и докторъ мелькомъ приложилъ ухо къ груди,-- совсѣмъ нѣтъ. Легкія у васъ цѣлехоньки! Разумѣется, есть катаррецъ, такъ за то, батенька, и время-то ныньче катарральное. Но кровохарканье совершенно изъ другаго источника, совершенно изъ другаго...

-- Но, докторъ, у меня прежде...-- слабо прошепталъ Валерьянъ.

-- Знаю-съ! Превосходно знаю-съ. Но у васъ было съ сильнымъ кашлемъ, полосками. То совсѣмъ другое дѣло. Молчите, ну, что у васъ тутъ? Э, тридцать девять и шесть десятыхъ! Видите, что нервы-то выдѣлываютъ? Нервы, батенька, великое дѣло. Евгеній Львовичъ, пошлите-ка еще въ аптеку.

Едва подъ утро кровохарканье унялось, Валерьянъ успокоился, убаюканный краснорѣчіемъ доктора, и забылся въ дремотѣ. И тогда докторъ и Евгеній Львовичъ на цыпочкахъ отошли отъ постели и стали другъ противъ друга.

-- Ну?-- боязливымъ шепотомъ, вымолвилъ Евгеній Львовичъ, заглядывая въ лицо доктора, который заботливо дергалъ свою бороду.

-- Ну-съ?-- кратко переспросилъ докторъ и умолкъ.

И Евгеній Львовичъ сразу понялъ, что все потеряно, "о жизни поконченъ вопросъ", и несказанная жалость имъ овладѣла.

-- Докторъ, докторъ!-- залепеталъ онъ,-- но нельзя ли какъ-нибудь? Ахъ, это ужасно, докторъ! Можетъ быть, нужно въ Ментону, въ Каиръ? Ахъ, Боже мой, ему нельзя за границу! Можетъ быть, въ Ялту, или въ Самару на кумысъ?

-- Какой теперь кумысъ въ половинѣ августа? Какая Ялта?

-- Такъ неужели...-- Евгеній Львовичъ хотѣлъ сказать "неужели онъ умретъ", но мысленно такъ и отпрянулъ отъ этого слова и едва слышно произнесъ:-- неужели онъ въ опасности?

Докторъ пожалъ плечами.

-- Такія штуки и крѣпкому человѣку въ пору,-- вымолвилъ онъ, указывая взглядомъ на платокъ, смоченный кровью.-- Теперь одно: абсолютнѣйшій покой, покой и телячья коклетка, покой и микстурка вотъ эта... Да попросите ту барышню,-- Зиллоти, ее что ли?-- попросите, пусть она не приходитъ: всякое волненіе -- смерть. Вонъ какъ хрипитъ! вонъ какъ!-- и оба они, сдерживая дыханіе, прислушивались въ звукамъ, мѣрно клокотавшимъ въ груди Валерьяна.

Лампа была потушена. Сѣренькій полусвѣтъ возникающаго утра печально проникалъ въ комнатку, гдѣ тамъ и сямъ виднѣлись слѣды ночной тревоги: брошенное на полъ полотенце, осколки разбитаго пузырька, тарелка со льдомъ, платокъ съ зловѣщими черными пятнами. И въ этомъ полусвѣтѣ странно выдѣлялось хрупкое тѣло Валерьяна, рѣзво обозначенное тонкими складками пикейнаго одѣяла, его бѣлое, какъ воскъ, лицо съ глубокими тѣнями на мѣстѣ глазъ. И на всемъ почивала какая-то трагическая серьезность.

Поздно утромъ Зиллоти, по обыкновенію, вошла въ Казариновымъ и ужасно удивилась, когда въ передней встрѣтилъ ее слуга, дотолѣ всегда торчавшій за воротами.

-- Никакъ нельзя, баринъ настрого приказали, -- шепотомъ заявилъ онъ.

-- Какой баринъ?-- спросила она громко и притворила дверь.

Встревоженное лицо Евгенія Львовича высунулось оттуда.

Позади его стоялъ зеленоватый мракъ отъ спущенной сторы.

-- Валерьянъ очень не хорошъ,-- тихо сказалъ онъ по-французски,-- докторъ настоятельно просилъ оберегать его отъ посѣщеній. Извините, пожалуйста!-- Она мелькомъ посмотрѣла: на постели что-то лежало, выдаваясь угловатыми очертаніями, какіе-то всхлипывающіе звуки доносились оттуда, пахло лекарствомъ и, не вымолвивъ слова, въ страхѣ подалась назадъ.

Среди дня Валерьянъ, все время находившійся въ забытьи, открылъ глаза и подозвалъ къ себѣ брата. И когда Евгеній Львовичъ подошелъ къ нему, его поразило странное выраженіе этихъ глазъ: въ нихъ не было и слѣда тревоги; неизъяснимо кроткій, угасшій взглядъ, казалось, обращенъ былъ во внутрь.

-- Женя, -- слабо прошепталъ больной, -- гдѣ это мѣсто, Женя: Тотъ, чья жизнь безполезно разбилася, можетъ смертью еще доказать... ахъ, какъ это?... (легкія морщинки набѣжали на его лобъ)... что въ немъ сердце не робкое билося, что умѣлъ онъ любить...

-- Не помню, голубчикъ; у Некрасова, должно быть.

-- Да, да, у Некрасова...-- и умолкъ, снова Закрывъ глаза.

Евгеній Львовичъ подумалъ, что опять настало забытье, и тихо отошелъ къ сторонкѣ.

-- Женя,-- прошепталъ Валерьянъ, немного спустя,-- Женя!-- и движеніемъ руки пригласилъ его сѣсть около себя.

Тотъ сѣлъ, взялъ холодную, влажную руку и прикоснулся къ ней губами, трепетавшими отъ внутренняго волненія. Глаза Валерьяна были закрыты и на длинныхъ рѣсницахъ висѣли слезы; онъ дышалъ тяжко и явственно.

-- Братъ,-- сказалъ онъ едва слышно.

-- Помнишь, ты пріѣхалъ изъ-за границы, мы тебя съ Ефимомъ встрѣчали на станціи?

-- Помню, мой дорогой, помню.

-- Помнишь, ночью ѣхали, и какъ еще тогда рожью пахло, и перепела... Ахъ, какъ кричали эти перепела! И помнишь, mama и вышла, а вокругъ нея розы, розы, розы...

Евгеній Львовичъ хотѣлъ возразить, хотѣлъ напомнить, что это въ гробу она была осыпана розами, и не могъ: грудь его стѣснялась отъ сдерживаемыхъ рыданій.

-- А потомъ ты сталъ играть,-- словно во снѣ говорилъ Валерьянъ,-- помнишь, маршъ Мендельсона?... Какъ его любила maman! Сама смѣется, а слезинки у нея капъ, капъ, капъ...

-- Не говори, тебѣ нельзя говорить,-- съ разстановкой произнесъ Евгеній Львовичъ: онъ боялся расплакаться.

Валерьянъ слегка пожалъ его руку и замолкъ. И мало по малу лицо его сдѣлалось строгимъ и озабоченнымъ.

-- Братъ, -- сказалъ онъ важно и на мгновеніе открылъ глаза,-- землю мою, знаешь... крестьянамъ.

-- Знаю, знаю, милый. Будь покоенъ.

-- Деньги -- стипендію! Слышишь, Женя?

-- Да нельзя же тебѣ говорить, Валера!-- съ отчаяніемъ воскликнулъ Евгеній Львовичъ.-- Такъ никогда не поправишься!

Валерьянъ странно и покровительственно улыбнулся.

-- Ну, ну, -- прошепталъ онъ кротко, -- прости меня,-- и повторилъ съ особеннымъ выраженіемъ:-- прости меня, Женя!

Но немного спустя безпокойство имъ овладѣло; онъ съ усиліемъ приподнялся на подушкахъ, сдвинулъ съ себя одѣяло порывистымъ движеніемъ руки. Евгеній Львовичъ, весь дрожа отъ страха, бросился въ переднюю, послалъ за докторомъ.

-- Душно мнѣ,-- съ тоскою пролепеталъ Валерьянъ,-- темно мнѣ... открой!

Стору открыли. Жидкій свѣтъ пасмурнаго полудня озарилъ безпорядокъ комнаты и точно дуновеніе смерти пронеслось въ ней. Тополи взглянули въ окно, унылые, съ разрѣженными вѣтвями, съ пожелтѣвшею листвой. Валерьянъ посмотрѣлъ на нихъ, покачалъ головой съ невыразимымъ видомъ скорби и отвернулся; и внезапно вздрогнулъ, потрясенный звукомъ голоса, раздавшагося въ передней:

-- Поймите же, мнѣ необходимо его видѣть!

-- Юлія,-- прохрипѣлъ онъ,-- жизнь моя!-- и, съ мольбою вытянувъ руки, упалъ, точно пронзенный, задыхаясь, захлебываюсь кровью, разрывая рубашку судорожнымъ движеніемъ пальцевъ, являя въ потускнѣвшемъ взглядѣ быстро угасавшее чувство ужаса. Чрезмѣрно натянутая струна порвалась.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Смерть! Въ ту среду, гдѣ ссорились, клеветали, говорили о погодѣ, бранили курсъ, зѣвали, играли въ карты; гдѣ переплетались интриги, сплетни, самолюбіе, мелкая зависть и злоба, скука и непріятное легкомысліе; гдѣ играли словами, чувствомъ, взглядами, впечатлѣніями, нервами; гдѣ травили другъ круга и мирились, выдумывали острыя рѣчи и изнывали въ безсильныхъ потугахъ, мечтали и страдали отъ своихъ мечтаній,-- въ эту среду тяжкою, каменною стопой вступила смерть. И сразу всѣ притихли и устрашились. И никто изъ этихъ развязныхъ, самоувѣренныхъ людей не рѣшился поднять глаза на встрѣчу леденящему взгляду смерти. О, въ немъ, столько омрачающаго "праздникъ жизни"! Вѣчно торчащій за воротами слуга Казариновыхъ, Ѳома, наложилъ свои собственныя двѣ гривны на разомкнутыя вѣки покойника, Ѳома скрестилъ ему руки, оправилъ спутанные волосы; Ѳома бережно взялъ подъ мышки истерично рыдавшаго Евгенія Львовича и отпоилъ его водою; Ѳома свелъ съ лѣстницы Юлію Богдановну, потрясенную до потери сознанія. За гробомъ шли, стараясь говорить о вещахъ постороннихъ, кое какіе знакомые (Зиллоти не было). Въ тотъ же день Рюмина, Пленушкинъ, Бекарюковъ покинули Кисловодскъ, въ слѣдующій -- выбылъ въ Курскую губернію Евгеній Львовичъ. За то при отъѣздѣ плохо собиралъ его вещи Ѳома, ибо, поминая своего "молодаго барина", былъ мертвецки пьянъ и склоненъ къ философическимъ размышленіямъ.

Весь день похоронъ и весь другой, и весь третій день послѣ похоронъ Шигаевъ едва не съ чувствомъ физической боли встрѣчался съ своими знакомыми. Многихъ усилій стоило ему сдерживать гримасу отвращенія при этихъ встрѣчахъ. Чуть только вставало солнце, онъ убѣгалъ въ паркъ и выбиралъ глухія мѣста, уходилъ вверхъ по теченію Ольховки до водопада, до "лермонтовской" скалы, гдѣ бродили овцы да изрѣдка попадалась арба, нагруженная сѣномъ, да неподвижными точками висѣли орлы, красиво распростирая свои крылья. А возвращаясь, подходилъ боковою дорожкой къ "парковой" гостиницѣ и, осторожно оглядываясь, спрашивалъ у швейцара, дома ли Зиллоти. И нѣсколько разъ подрядъ швейцаръ отвѣчалъ ему отрицательно. Гдѣ она была, Шигаевъ не могъ добиться. Наконецъ, на третій день Марѳа Петровна изловила его и сказала, что Зиллоти просто не приходить пока въ ней.

-- Она сама скажетъ, когда можно,-- произнесла Марѳа Петровна съ глубокимъ вздохомъ, сжимая руку Шигаева.

Осень въ этомъ году наступила рано. Предшествовавшіе дожди ослабили листву на деревьяхъ и сильные вѣтры до времени развѣяли ее, раздѣли темные стволы липъ, обнажили печально раскинутыя вѣтви чинары. По утрамъ Бургустанъ завѣшивался тонкимъ туманомъ, точно вуалью, и въ воздухѣ пахло сыростью, вѣяло холодомъ, всюду казалось пусто, уныло, непріютно. Звуки музыки, по обычаю игравшей около галлереи, хотя "курсовыхъ" оставалось сравнительно и немного, разносились особенно звонко въ похолодѣвшемъ пространствѣ и даже въ веселомъ сочетаніи угнетали Шигаева, усиливали его тоску и неопредѣленные порывы. Вся душа въ немъ трепетала, взволнованная непокойными ожиданіями, впечатлѣніемъ смерти, напомнившей другую смерть, взволнованная непонятнымъ омерзѣніемъ къ людямъ, котораго онъ не могъ преодолѣть, и тревожнымъ чувствомъ какой-то неуравновѣшенности внутри, какого-то неизъяснимаго смятенія. Онъ безъ причины плакалъ, безъ причины загорался гнѣвомъ, ходилъ, ходилъ, утомляя себя движеніемъ, и снова, несмотря на запрещеніе, не переставалъ освѣдомляться о Зиллоти.

И вотъ онъ увидалъ однажды, что къ подъѣзду гостиницы подали верховую лошадь и Зиллоти, въ амазонкѣ, появилась въ дверяхъ. Странно и пристально посмотрѣла она на него. Лицо ея была необычайно блѣдно и увядшія губы крѣпко сжаты.

-- Хотите ѣхать со мной?-- проронила она, усаживаясь съ помощью проводника.

Шигаевъ съ живостью согласился и такъ какъ некогда было сѣдлать другую лошадь, онъ взялъ у проводника его изморенную, плохую клячу. И не успѣлъ еще сѣсть, какъ Зиллоти, не оглядываясь, помчалась впередъ. Труся за ней отвратительнымъ галопцемъ, Шигаевъ только и могъ, что не упускать ее изъ вида. Миновали Кисловодскъ, миновали широкій выгонъ, лежащій вкругъ станицы, проѣхали самую станицу, вызывая неистовый лай собакъ, раззадоренныхъ развѣвавшеюся амазонкой. Шигаевъ видѣлъ, какъ разлетѣлись брызги въ Подкумкѣ подъ разгоряченною лошадью Зиллоти, какъ поднялась она въ горы къ Бургустану, но не могъ догнать ее, поневолѣ слѣдуя въ отдаленьи. И когда, въ свою очередь, поспѣшно взъѣхалъ на высоту, рискуя упасть съ своей клячи, торопливо скользившей по каменистой, опасной тропѣ., онъ увидѣлъ надъ обрывомъ лошадь Зиллоти, со взмыленными боками, ходившую на длинномъ поводу; онъ слѣзъ, съ ненужною медленностью спуталъ обѣихъ лошадей и подошелъ къ Зиллоти. Она сидѣла, склонивъ голову на руки.

-- Юлія,-- промолвилъ онъ, боязливо прикасаясь къ ней,-- Юлія,-- и, помимо воли, привычныя слова слетѣли съ его губъ: -- Что же дѣлать? Значитъ, такъ угодно было Богу.

-- Вы думаете?-- произнесла она быстро, обращая къ мему лицо, искаженное злобой, презрѣніемъ, ироніей, и внезапный смѣхъ прозвучалъ въ его ушахъ отрывното и непріятно.-- Да знаете ли вы, какая красота погибла? Знаете ли вы, напичканный тетушкинымъ смиренномудріемъ человѣкъ, какія честныя мысли, порывы, мечты, какая благородная святость лежатъ теперь въ землѣ?-- и она глухо, безъ слезъ, зарыдала, кусая платокъ, согнувши колѣна.

Шигаевъ не двинулся, не вымолвилъ слова: на него точно туча наползала, и вся душа его испуганно приникла въ ожиданіи удара и... дождалась.

-- Ну, что-жь?-- произнесла Зиллоти, выпрямляясь, и въ ея взглядѣ, странно отверзтомъ, Шигаевъ не примѣтилъ ни прежней тусклости, казавшейся ему завѣсой, ни прежняго блеска; предъ нимъ точно бездна обнажилась и весь онъ содрогнулся отъ этой новой и чуждой ему и враждебной бездны.-- Ну, что-жь?-- холодно и спокойно повторила Зиллоти.-- Намъ нужно объясниться. Вы хотите взять меня замужъ, не такъ ли? Вы желаете вмѣстѣ читать книжки, наслаждаться любовью, изливать посильную филантропію вокругъ и, можетъ быть, наплодить со мной выводокъ маленькихъ купеческихъ сыновей и дочерей, да? Вы ошиблись. Я играла съ вами.

-- И поцѣлуями играли?-- горько воскликнулъ Шигаевъ.

-- О, я ужь вамъ сказала, что поцѣлуи вздоръ. Я и Валерьяна цѣловала, и Голоухова цѣловала, если вы хотите знать. О, я знаю вкусъ многихъ, многихъ губъ, не чета вашимъ!-- Она усмѣхнулась.-- Довольны вы? Или, можетъ, хотите побитъ меня, обозвать мерзкимъ словомъ? Что-жь, слово -- это ничего, я ничего не имѣю противъ слова. Не смѣете? Книжки мѣшаютъ? Жаль, вѣдь, тутъ никого нѣтъ.-- И, презрительно разсматривая его измученное лицо, продолжала:-- Фи, какой вы! точно заяцъ, когда онъ ѣстъ капусту, и жалкій, и гадкій, -- и, помолчавъ, добавила почти весело:-- Желаете взять меня въ жены, г. Шигаевъ?

-- Оставьте,-- въ ужасѣ пробормоталъ Шигаевъ, отодвигаясь отъ нея.

-- Ого! Ну, постойте, я вамъ серьезно скажу: женой я быть не могу и не хочу. Эхъ, да вы развѣ не увидали сразу, что я не гожусь въ самки? Любовницей быть тоже не хочу: и гадокъ вы мнѣ, и боюсь по стопамъ "мамаши" пойти. Роговъ-то, роговъ-то сколько бы я вамъ приставила! Ну, довольно. Простимся, поцѣлуемся, вамъ направо, мнѣ налѣво: къ козлищамъ! Вы, вѣдь, очень любите цѣловаться, Максъ! сколько глумливой насмѣшки прозвучало въ этомъ словѣ, прежде такъ миломъ для Шигаева.

-- Оставьте-съ,-- глухо повторилъ онъ.

Затѣмъ машинально поднялся, помогъ ей сѣсть на сѣдло, и ужь когда она отъѣхала на нѣсколько шаговъ, съ несказанною злобой, съ какимъ-то скрежетомъ зубовнымъ и съ бѣшено сжатыми кулаками пустилъ ей въ догонку грубое, мужицкое ругательство.

Она не повернула головы.

И онъ остался одинъ, попрежнему, одинъ. И опять показалось ему, что жизнь проходитъ мимо, но теперь жизнь не влекла его въ себѣ. Въ ея суетливомъ движеніи, въ ея наружномъ блескѣ и нарядной измѣнчивости, во всей этой смѣнѣ лицъ, развлеченій, умной и глупой болтовни, тонкихъ ощущеній, лѣнивой распущенности и фальшивыхъ разочарованій ему чудился теперь нестерпимый запахъ разложенія. И въ высшей мѣрѣ этотъ "запахъ" сосредоточивался въ лицѣ Зиллоти. Но какъ же ему было больно отъ ея циническихъ признаній и этого ея пренебреженія къ нему,-- больно, точно отъ ударовъ хлыста!

И напрасно "равнодушная" природа развертывала вокругъ свое неописанное великолѣпіе. Напрасно разстилались дали, объемля огромное пространство, напрасно сверкали снѣга, синѣли и погорали въ розовомъ золотѣ солнечныхъ лучей причудливыя скалы, зеленѣли ближнія горы, отливая изумрудомъ, распростиралась долина, въ которой, какъ точки, пестрѣли стада, лежала станица съ своею бѣлою церковью, извивался сѣрымъ холстомъ быстрый Подкумокъ, желтою лентой обнимала холмы воронцовская дорога съ своими телеграфными столбами...

-- Какая омерзительная красота!-- восклицалъ Шигаевъ.

Еще бы! Около него даже на этой подъоблачной высотѣ виднѣлись слѣды людей, такъ теперь противныхъ ему, тамъ и сямъ валялись оглоданныя кости, осколки разбитыхъ бутылокъ, газетная бумага съ жирными пятнами -- остатки недавняго пикника, въ которомъ, можетъ быть, принималъ участіе и онъ самъ.

Онъ сѣлъ на свою отдохнувшую клячу и шагомъ поѣхалъ дальше отъ обрыва. Дальше лежали поля, стояли копны сжатой пшеницы, желтѣли скирды. И постепенно видъ этихъ мирныхъ полей смягчалъ ожесточеніе, которымъ былъ переполненъ Шигаевъ. И по мѣрѣ того какъ онъ подвигался въ глубь равнины, все больше и больше вставали въ его воображеніи другія поля, другая равнина, и душа его оживала. И подъ всею этой накипью тоски, ненависти, оскорблённой любви и поруганныхъ упованій робко и застѣнчиво начинало шевелиться что-то бодрое и, какъ это ни странно, даже радостное. Такъ весною возникаетъ молодой ростокъ, сквозь пелену увядшихъ листьевъ, прѣлой земли неудержимо устремляясь къ свѣту, въ солнцу, къ жизни.

Но за то Максимъ Григорьевичъ запутался въ дорожкахъ, перекрещивавшихъ поля, и возвратился въ Кисловодскъ только къ закату солнца. Поспѣшно онъ нанялъ лошадей до станціи "Минеральныя Воды", поспѣшно уложился съ помощью Антипа и вызвалъ Фелисату Ивановну (капитанъ былъ въ Пятигорскѣ).

-- Извольте получить съ меня деньги-съ,-- объявилъ онъ сухо.

Фелисата Ивановна сначала выразила изумленіе, потомъ сожалѣніе и вдругъ покраснѣла и, сразу поднявъ голосъ, возбужденно произнесла:

-- Какъ же это, Максимъ Григорьевичъ? Намъ такъ невозможно, ежели всякій будетъ бросать квартиру! Рюмина уѣхала, теперь вы. Мы этакъ-то и сдавать бы не стали!

-- Что же вамъ желательно-съ?

-- А до перваго числа заплатите, вотъ что!-- воскликнула запальчивая капитанша.

Любопытный носикъ г-жи Вальяжной просунулся въ комнату.

-- А скажите, пожалуйста, развѣ вы уѣзжаете?-- произнесла она, подозрительно осматривая всѣ углы.

Шигаевъ грубо оборотился въ ней спиною и, сунувъ Фелисатѣ Ивановнѣ деньги "до перваго числа", пошелъ въ конюшню проститься съ Талдыкинымъ.

-- Куда же вы?-- удивился тотъ и омрачился.-- Какъ же деньги-то вамъ? У меня нѣтъ теперь такихъ денегъ.

Но Шигаевъ оставилъ ему свой адресъ и увѣрилъ, что въ деньгахъ не нуждается.

-- Сосипатръ Василичъ! поѣдемте со мной, я васъ довезу до станціи,-- въ порывѣ неожиданной доброты сказалъ онъ.

-- О?-- вдругъ оживившись, вымолвилъ Талдыкинъ и, подумавъ, добавилъ:-- Нѣтъ ужь, что... куда же я поѣду? Мнѣ вотъ Вохина обѣщала уроки достать.

-- Да ужели у васъ ни родни, ни родины нѣтъ?

-- Какая у меня родня! -- неохотно отвѣтилъ Талдыкинъ и съ весельемъ во взглядѣ поднесъ къ самому лицу Шигаева цѣлую охапку вырѣзокъ:-- Вотъ она, книжища-то, батенька! Тысячи полторы зашибу!

-- А названія не обдумали еще?

-- Это все равно.

-- Ну, прощайте, голубчикъ,-- сказалъ Шигаевъ, услышавъ стукъ подъѣзжавшаго экипажа.

-- Такъ, значитъ, ѣдете! А какъ же съ тѣми-то, съ Вохиной-то?

-- Кланяйтесь ей. Держитесь ее, Сосипатръ Василичъ; взбалмошная она, а золотая дѣвушка.

-- Она ничего. Вотъ уроки мнѣ хотѣла достать.-- Онъ хотѣлъ было спросить о Зиллоти, но запнулся и, искоса посмотрѣвъ на Шигаева, произнесъ:-- Ну, стало быть, прощайте,-- и она угловато облобызались.

И, выѣзжая изъ Кисловодска, Шигаевъ, по привычкѣ, не утраченной съ дѣтства, широко перекрестился.

А. Эртель.

"Русская Мысль", кн. II--VI, 1886