РАЗСКАЗЪ.
I.
Завтра Рождество -- веселый, зимній праздникъ.
Стоитъ крѣпкій морозъ. Ясный мѣсяцъ уже выплылъ на середину чистаго, безоблачнаго неба, и льетъ оттуда свои голубоватые лучи на снѣговое поле. А оно, это широкое, сугробистое поле, привольно раскинулось по всѣ стороны Золотаревскаго хутора, сверкая на мѣсяцѣ безчисленными огоньками...
Невозмутимая тишь царитъ въ холодномъ воздухѣ. Рѣдко, рѣдко врѣжется въ эту тишь какой-нибудь шальной звукъ -- либо скрипъ запоздавшихъ дровней, либо звонкій лай хуторской собаки, -- врѣжется, пронесется по снѣговой пустынѣ, и замретъ гдѣ-то и подзвѣздной выси, а въ полѣ снова тихо, тихо...
Глухой, одѣтый толстымъ слоемъ снѣга, окруженный высокими сугробами, затерявъ въ полѣ Золотаревскій хуторъ. Рига и амбары, скотный дворъ съ гобою, да флигель для хозяина, -- вотъ всѣ постройки на томъ хуторѣ. Стоитъ онъ на легкомъ полускатѣ, а внизу того полуската, подъ полуаршиннымъ льдомъ, течетъ гнилая рѣченка, Воронка. Нѣсколько сиротливыхъ ветелъ, полузанесенныхъ сугробами, видны на берегу рѣчки. За рѣчкой, въ бѣлесоватой дали, чернѣется село Ворон о вка, а отъ села до хутора вьется желтой, глянцевитой лентой, шибко проторенная дорожка.
Ворон о вка раскинулась по ложбинѣ, образуемой большой, многоводной рѣкою Гнилушею, куда впадаетъ и Воронка. Вотъ теперь, отъ хутора плохо видна Вороновка въ своей ложбинѣ, лишь крестъ ея высокой каменной колокольни бойко горитъ на мѣсяцѣ синимъ огонькомъ, да крайнія избы чернѣются, а подойдешь поближе къ Вороновкѣ, и глазомъ ее не обоймешь,-- такъ широко раскинулась она по обоимъ берегамъ Гнилуши, среди густого тальника, да высокихъ вётелъ, опушённыхъ сверкающимъ инеемъ...
Золотаревскій хуторъ принадлежитъ одному изъ тѣхъ штатскихъ генераловъ, которыхъ такъ много разсѣяно на Руси по военнымъ да статскимъ гимназіямъ, по лицеямъ да разнымъ спеціальнымъ школамъ... Носилъ этотъ генералъ сѣдыя баки да красную подкладку на шинели, былъ благодушенъ какъ истый педагогъ, имѣлъ способность краснѣть до корня волосъ отъ смѣлаго словца, и любилъ, чтобы его величали превосходительствомъ, хотя тщательно скрывалъ эту простительную слабость... Впрочемъ, особенностей, кромѣ этихъ, никакихъ не представлялъ, а потому мы прямо перейдемъ отъ гимназическаго сановника къ его арендатору, юркому мужичонкѣ Ѳедосею Денисычу Золотареву.
Этотъ Золотаревъ только четыре года какъ сидитъ на генеральской землицѣ, а его ужъ на тридцать верстъ кругомъ знаетъ сермяжный міръ. Не даромъ такъ бойка дорожка изъ Вороновви на Золотаревскій хуторъ, -- не мало поѣздило по ней убогихъ дровнишекъ да уёмистыхъ саней... Не мало крестьянскихъ, затёртыхъ до невозможности, рублевыхъ бумажекъ прокатилось по этой гладкой дорожкѣ въ Золотаревскій хуторъ...
Въ старину Золотаревъ былъ забитымъ пастушонкомъ мирныхъ свиныхъ стадъ; былъ потомъ и дворникомъ, и прасоломъ, зажилъ на этихъ послѣднихъ поприщахъ крупную деньгу, и заарендовалъ землю. Сильно онъ маклачитъ на этой арендѣ. И хлѣбъ-то скупаетъ, и отсрочиваетъ долги мужикамъ за десять копѣекъ въ мѣсяцъ на рубль, и мѣрку, во-время ссыпки, внутри кирпичемъ чиститъ, чтобъ полнѣе насыпалась, и съ вѣсами коварно фокусничаетъ, и за работу платитъ соломой да мякиной... А нѣтъ!-- нѣтъ слуховъ, чтобъ прибавлялась крупная деньги Золотаревская... Не разъ даже сельскія вѣстовщицы ехидно благовѣстили, что-де Ѳедосей Денисычъ позавчера у Вороновскаго краснорядца Ѳедора Николаева пятерку въ заемъ взялъ, стало -- нужды!.. Прошла разъ эта ехидная вѣсточка, прошла другой, а тутъ ужъ и подошли слухи, что у Золотарева-де тонко, что не даромъ отъ Золотарева и сынъ сбѣжалъ, малый-то не промахъ -- почуялъ, что отецъ къ разору идетъ... А тутъ, на грѣхъ, въ одни эимніе, ясные полдни прозвенѣлъ колокольчикъ судебнаго пристава, и извѣстная всему крестьянству тройка буланенькихъ меренковъ пронесла "его благородіе" на Золотаревскій хуторъ. Много задалъ работы бабьимъ языкамъ этотъ звонкій колокольчикъ, эта лихая гроза киргизовъ! Ѳедосея Денисыча ужъ вживѣ похоронили... Лишь малая толика солидныхъ, основательныхъ мужичковъ недоумѣвающе покачивали своими нечесаными головами, да безуспѣшно раздумывали: "куда же экая деньг а дѣвалась?"...
А Ѳедосей Денисычъ какъ ни въ чемъ не бывало постукивалъ, да постукивалъ косточками на счетахъ, писалъ да писалъ въ свою долговую книгу неуклюжія "цифери..." Слуха его какъ-бы и не касался смутный говоръ молвы, назойливо разсуждавшей объ его, будто бы прожитой деньгѣ...
Вотъ и теперь онъ, высматривая изъ своихъ зеленоватыхъ очковъ, осторожно водитъ гусинымъ перомъ по толстѣйшей истасканной книгѣ; послѣ каждой записи бойко откладываетъ костяшки на счетахъ, а внизу каждой страницы аккуратно подводитъ итоги...
Лампа съ самодѣльнымъ абажуромъ тускло освѣщаетъ большую комнату и фигуру Ѳедосея Денисыча. Это -- плюгавенькій мужичокъ, съ клинообразной темно-русой бородкой, съ сѣрыми глазками, быстро перебѣгающими съ предмета на предметъ, съ тонкими губами, съ прямоугольнымъ длиннымъ носомъ... Однимъ словомъ, у него было одно изъ тѣхъ лицъ, которыя принято называть чистокровными русскими, смышлеными лицами, то-есть, по просту сказать, очень плутоватое, очень бойкое и подъ часъ нахальное, что, какъ извѣстно, и служить признакомъ нашей знаменитой "сметки".
Комната, въ которой сидитъ Ѳедосей Денисычъ, оклеена дешевыми обоями, пришедшими отъ времени въ какое-то безцвѣтное состояніе. На стѣнахъ развѣшаны лубочныя картины и портреты, обличающіе въ Ѳедосеѣ Денисычѣ горячаго патріота... Тутъ и взятіе Плевны, размалеванное яркими красками, и сонъ турецкаго султана Гамида, и взятіе Карса, расположеннаго на какой-то стѣнообразной горѣ, тутъ и Скобелевъ 2-й, съ воинственной фигурой, и пышно взбитыми бакенбардами, тутъ и Гурко и, молодцовато подобравшійся, Радецкій... Картинки расположены были безъ всякой симметріи, и къ стѣнѣ прибиты гвоздиками; впрочемъ, Скобелевъ 2-й былъ прилѣпленъ хлѣбнымъ мякишемъ, зато красовался выше всѣхъ. По понятіямъ Ѳедосея Денисыча, онъ только и былъ настоящій вояка, а остальные такъ себѣ...
Передній уголъ занятъ изряднымъ количествомъ густо-позолоченныхъ иконъ, предъ которыми горитъ темно-синяя лампадка. На столикѣ пониже иконъ лежитъ объемистая Четьи-Минея въ старомъ обшмыганномъ переплетѣ, рядомъ съ ней "Путешествіе ко св. градъ Іерусалимъ", засаленныя "Кіевскія святцы" и евангеліе. Особымъ уваженіемъ Ѳедосея Денисыча пользовались Четьи-Минеи и евангеліе. Въ первой онъ съ постояннымъ наслажденіемъ читалъ житіи свитыхъ, особенно отличившихся въ борьбѣ съ "діаволомъ". Напримѣръ, извѣстный святой, заставившій чорта молоть жито и таскать лѣсъ для келій, приводилъ Ѳедосея Денисыча въ восторгъ неописанный: "вотъ онъ, батюшка, какъ ловко его обработалъ!" восклицалъ онъ, подразумѣвая праведника, покорившаго чорта... Евангеліе читалъ онъ все сплошь, рядъ къ ряду, отъ "Матѳея" до "Откровеній Іоанна". Но съ интересомъ читалъ только тѣ мѣста, въ которыхъ описываются чудеса... Особенно любилъ онъ воскрешеніе Лазаря и насыщеніе пятью хлѣбами народа. Поученія же и притчи Спасителя, а также посланія апостольскія читалъ съ явной неохотой, всегда вздыхалъ за ними, и слегка зѣвалъ, хоти пропускать никогда не рѣшался... За "Откровеніемъ" же благоговѣйно ужасался, и всегда, послѣ чтенія его, авторитетно говорилъ о второмъ пришествіи, возбуждая непритворный страхъ въ домочадцахъ...
У другого угла комнаты виситъ большіе, вѣчно шипящіе часы, съ грязнымъ до невозможности циферблатомъ и съ позеленѣвшими тяжелыми-претяжелыми гирями. Около стѣны чинно разставлены гнутыя, буковыя стулья съ плетеными сидѣньями; у другой стѣны красуется стеклянная этажерка. И какихъ только чудесъ нѣтъ въ этой этажеркѣ! Тутъ и четыре пожелтѣвшія ложки накладнаго серебра, и какія-то объёрзанныя куклы съ украшеніями изъ дешевого позумента, тутъ и цѣлая коллекція пузырей и пузыречковъ съ разнообразнѣйшими цѣлительными снадобьями, все болѣе мистическаго свойства: "Іерусалимскій бальзамъ" да "Святогорское масло" -- такъ и чередовались на этикеткахъ... Этотъ рядъ рѣдкостей замыкала собою стклянка давно выдохшихся духовъ, да съ полдюжины миніатюрныхъ чайныхъ ложечекъ сомнительнаго серебра...
Этажерка осталась отъ исчезнувшей вмѣстѣ съ мужемъ невѣстки Ѳедосея Денисыча, цивилизованной купеческой дочки изъ торговаго города Е... Жена Золотарева, простодушная деревеньщина, Арина Тимоѳеевна по своему вкусу наполнила опустѣвшую отъ городскихъ финтифлюшекъ этажерку, и несказанно гордилась этимъ.
Полъ въ горницѣ чисто-начисто вымытъ и покрытъ кое-гдѣ рогожами; отъ голландской, заново выбѣленной, печки несетъ тепломъ.
На всемъ почиваетъ праздничный порядокъ.
Отрадно щекоталъ этотъ порядокъ мягкое сердце Ѳедосея Денисыча... Эти тикающіе часы, эти ярко позолоченныя иконы и красивыя "модныя" стулья -- все вѣдь его нажитіе, плоды его трудовъ, его смётки и оборотливости!..
Подведя послѣднюю страницу итоговъ, Ѳедосей Денисычъ грузно захлопнулъ тяжелую книгу, отодвинулъ ее къ сторонѣ, и, отрадно вздохнувъ, сладко потянулся.
Вошла Арина Тимоѳеевна -- плотная, здоровая баба, лѣтъ подъ пятьдесятъ.
-- Ну, баба, енаралу денегъ наберемъ, провалъ его возьми!-- встрѣтилъ Ѳедосей Денисычъ жену.
-- Ну, и слава Богу!-- перекрестилась та благоговѣйно,-- хоть праздничекъ-то Христовъ сустрѣтимъ безъ горя, а то эта ренда какъ камень на душенькѣ: вотъ-вотъ пріѣдутъ, вотъ-вотъ...
-- Знамо, дура баба, -- самодовольно усмѣхнулся Ѳедосей Денисычъ,-- что ты понимаешь? Ну, кто пріѣдетъ, чего ты брешешь?..
-- Да "слѣдующій!" кому-жъ окромя? прошлую зиму-то кто съ колокольцами прикатилъ?-- недоумѣвающе предполагала Арина Тимоѳеевна.
-- Ха-ха-ха!..-- добродушно раскатился Золотаревъ,-- нешто енаралъ судебнаго пристава пришлетъ? отъ ренды, это такъ -- онъ въ правѣ отказать, а больше ни чорта онъ мнѣ не сдѣлаетъ...
-- И какъ это ты, Ѳедосей, все гогочешь, да еще нечистаго поминаешь!-- укоризненно заговорила Арина Тимоѳеевна,-- нешто можно надъ евдакимъ дѣломъ веселиться?.. что ты окаяннаго-то тѣшишь, прости Господи!..-- Она съ негодованіемъ плюнула, тонъ ея становился болѣе и болѣе суровъ, лицо смотрѣло озлобленно...
Золотаревъ степенно надѣлъ очки и снова открылъ книгу. Арина Тимоѳеевна ушла изъ горницы, сильно хлопнувъ дверью. По уходѣ ея, Ѳедосей Денисычъ лукаво усмѣхнулся и снова снялъ очки. Онъ сталъ вертѣть папироску; непривычные, мозолистые пальцы грубо шелестѣли папиросной бумагой и, несмотря на кропотливое старанье Ѳедосея Денисыча, все рвали да рвали ее...
II.
Въ передней послышался робкій кашель.
-- Кто тамъ?-- окликнулъ Ѳедосей Денисычъ.
-- Это я-съ...-- отозвался тихій голосъ.
-- Да кто ты-то? Экіе дурачье! Сколько разъ говорятъ -- сказывайся...
-- Я-съ... Егоръ Губинъ... къ вашей милости, Ѳедосей Денисычъ...
Въ дверяхъ показалась обдерганная фигура мужика. Поверхъ разодраннаго полушубка на немъ былъ напяленъ зипунъ. Зипунъ этотъ былъ какой-то рыжій отъ долгаго употребленія; безчисленныя заплаты покрывали его; тутъ былъ клокъ и отъ бабьей полосатой юбки, и отъ смураго толстаго сукна, и отъ небѣленой рѣднины... Изъ-подъ лохмотьевъ зипуна виднѣлись рваныя овчины полушубка. Грязная веревка опоясывала зипунъ; невыразимо заскорузлыя штаны были вправлены въ онучи, зашнурованныя конопляными оборочками; на ногахъ грубые, растрепанные лапти... Бѣлые, словно ленъ, волосы на головѣ и маленькой бородкѣ, грязно-голубые, словно умоляющіе о чемъ-то глаза, печать испуга, застывшаго въ мелкихъ чертахъ маленькаго лица, легкая, тревожная дрожь ввалившихся щекъ, -- все это производило какое-то щемящее впечатлѣніе, и какъ-то влекло къ этому нищенски-одѣтому мужику, но какъ влекло -- хотѣлось помочь ему, дать ему крѣпкое, теплое платье, накормить его досыта, а затѣмъ какъ можно скорѣй позабыть, и тревогу, застывшую на лицѣ, и нѣмую, боязливую жалобу во взглядѣ...
-- Куда ты прёшь-то? Не можешь за дверями постоятъ? Видишь, чистота!.. Ишь, лапищи-то!..-- возмущался Золотаревъ.
-- Да я, Ѳедосей Денисычъ, кабыть обтеръ лапти-то,-- сконфуженно ретируясь,-- бормоталъ Егоръ.
-- Ну, ты чего припёрся?
-- Счесться бы, къ вашей милости...
-- Ишь, нашелъ время!.. завтра что? нехристи безпутные... Не могъ прежде-то придти...-- резонерствовалъ Золотаревъ.
-- А ужъ разика три приходилъ къ вашей милости, да вамъ все недосу было...
-- Ну, ладно... Чего надо-то?-- нетерпѣливо перебилъ Золотаревъ, котораго, повидимому, сердилъ приходъ мужика.
-- Да деньжонокъ бы, Ѳедосей Денисычъ... Праздничекъ завтра...
-- Какихъ деньжонокъ? Еще за тобой никакъ,-- Золотаревъ раскрылъ книгу, и добрыхъ четверть часа рылся въ ней, -- ну, такъ и есть -- шесть гривенъ приноси... Ишь, пришелъ -- деньжонокъ!-- передразнилъ онъ Губина.
-- Какъ же это такъ?-- испуганно расширивъ зрачки глазъ, спросилъ Егоръ.
-- Да такъ!.. Вы все не знаете!.. Какъ съ насъ, такъ это вы знаете, а вотъ какъ съ васъ приходится...
-- Да вазъ же это, Ѳедосей Денисычъ?..-- съ мукой въ голосѣ удивлялся мужикъ.
-- Ты ярового тридцатку бралъ?
-- Тридцатку.
-- Пятнадцать цѣлковыхъ,-- положилъ Золотаревъ.
-- Заработалъ на молотьбѣ девять рублей шесть гривенъ...
-- Какъ же девять рублей шесть гривенъ? вѣдь по рублю съ пятакомъ за копну-то повѣщали?...
-- Нѣтъ, по рублю. Стало быть, и вышло двадцать-восемь копѣекъ за копну... За тридцать-восемь копёнъ...
-- Да кабыть и по твоему больше десятки выходитъ...
-- Разсказывай! Авось счетъ-то поболѣ твово знаю... Ты никакъ соломы овсянной возъ взялъ, аль не помнишь?.. и Золотаревъ внушительно защелкалъ на счетахъ.
-- Теперь вотъ ты, значитъ, просрочилъ съ деньгами -- надо было отдать при "снопѣ", а ты отдалъ вотъ нонѣ...
-- Какъ нонѣ?-- недоумѣвалъ Губинъ.
-- Да, такъ, -- счета вотъ нонѣ подводимъ... Стало быть, прошло: іюнь, іюль, авгусъ, сентябь, октябь, ноябь, дехабь -- семь мѣсяцевъ, семь гривенъ на рубль, а за пятнадцать цѣлковыхъ -- десять съ полтиной, всего двадцать-пять съ полтиной!
-- Да это за что же?-- все больше и больше тревожился Глубинъ.
-- А за то!.. пр о центъ! знай, плати въ срокъ: сказано при снопѣ деньги, ну, и выкладывай, а коли нѣту -- плати пр о центъ...
-- Ѳедосей Денисычъ! Аль мы ужъ нехристи какіе, пр о центы-то ефти считать...
-- О, малъ, это ты не разговаривай! Нонѣ времена такія, нонѣ и въ банкѣ берутъ...
-- Что банка!.. ты ужъ по божьему... по христіанскому...-- молилъ мужикъ.
-- Ладно, ладно... ты мнѣ не толкуй о христіанствѣ-то... Я, може, побольше кого другого благочестіе-то наблюдаю... Ишь, святости-то!..-- Золотаревъ самодовольно кивнулъ головою на "святые".
-- Выходитъ, ты замолотилъ девять, -- шесть гривенъ; овса ссыпалъ шесть четвертей по 1 р. 75 к.-- десять съ полтиной; ржи двѣнадцать мѣръ по 3 р. 20 к.-- это вышло 4 р. 80 к.; всего, стало быть, 24 р. 90 к... Вотъ шесть гривенъ приноси, стало быть, и квиты...
-- Что же это ты, Ѳедосей Денисычъ, Бога не боишься?-- возбужденно и спѣша заговорилъ Губинъ:-- что-жъ ты, это, грабить такъ-то?.. Я вѣдь, малъ, пожалуй и того... Я вѣдь и вонъ что... и къ мировому... Голосъ его нервно дрогнулъ и перешелъ въ слезы, глава блеснули какою-то дѣтскою злобой...
-- Ахъ, ты, оборвышь проклятый!.. Ты еще грубіянить вздумалъ... Вонъ!-- Золотаревъ бросился къ Губину, ноздри у него сильно раздулись, глава налились злостью. Онъ могучимъ движеніемъ рукъ оборотилъ тщедушнаго Губина въ двери, и толкнулъ его по направленію къ ней; дверь распахнулась отъ удара, и съ надворья ворвался въ теплыя уютныя комнаты морозный, холодный паръ... Глухой стонъ Губина ворвался вмѣстѣ съ клубами этого пара изъ сѣней...
Ѳедосей Денисычъ крѣпко прихлопнулъ наружную дверь, старательно притеръ вѣникомъ грязные слѣды, оставленные Губинымъ въ передней, чистенько вымылъ руки и тогда ужъ воротился къ своему столу.
Тишина снова воцарилась. Лампадка ярко золотила иконы. Этажерка весело блестѣла своими чистыми зеркальными стеклами...
Успокоился Ѳедосей Денисычъ, глядя на уютность да на праздничность, разлитыя вокругъ него, и отрадно ощущая разнѣживающую комнатную теплынь... Раскрылъ онъ съ крестнымъ знаменіемъ тоненькое евангеліе, замѣченное лоскуткомъ ситцевой тряпочки, и началъ читать истово и благоговѣйно, изрѣдка сокрушительно вздыхая и выговаривая по "складамъ" длинныя слова.
"Соборное посланіе святого апостола Іакова, глава пятая. Послушайте вы, богатые: плачьте и рыдайте о бѣдствіяхъ вашихъ, находящихъ на васъ. Богатство ваше сгнило, и одежды ваши изъѣдены молью. Золото ваше и серебро иворжавѣло, и ржавчина ихъ будетъ свидѣтельствовать противъ васъ, и съѣстъ плоть вашу, какъ огонь: вы собрали себѣ сокровище на послѣдніе дни. Вотъ плата, удержанная вами у работниковъ, пожавшихъ поля ваши, вопіетъ; и вопли жнецовъ дошли до слуха Господа Саваоѳа. Вы роскошествовали на землѣ и наслаждались; напитали сердца ваши, какъ бы на день щакланія. Вы осудили, убили праведника; онъ не противился вамъ..."
Вошла Арина Тимоѳеевна, умиленно остановилась среди комнаты и набожно вздохнула. Глаза ея обратились въ ярко-освѣщеннымъ иконамъ, губы шептали молитву...
А Золотаревъ все читалъ да читалъ...
III.
Мнѣ не придется потратить много словъ, чтобъ разсказать всю исторію Егора Губина и жена его Авдотьи. Эта исторія коротка и незамысловата. Начну о Егорѣ.
Въ старину Губины жили недурно,-- не послѣдними считались въ Воронбвкѣ. У Егора въ то время былъ братъ -- рабочій, смирный парень, да отецъ еще въ силахъ. Но потомъ дѣла Губиныхъ какъ-то разладились, да и не одни Губина стали бѣднѣть, обѣднѣло и все село. Годъ отъ году росла эта бѣдность, прибавлялись всякаго рода налоги, уменьшался душевой надѣлъ, исчезали угодья -- вагона, лѣсовъ, переводилась скотинка... Исторія обычная. Но Вороновкѣ особенно не посчастливилось: въ одинъ урожайный годъ градъ выбилъ хлѣбъ до корня, въ другой -- все сопрѣло отъ дождей... А тухъ подоспѣли благодѣтельные міроѣды, въ родѣ Ѳедосея Денисыча... Но все бы, можетъ быть, перенеслось Губиными и не отстали бы они отъ людей, не остались бы въ конецъ нищими, если ба не двѣ невзгоды, окончательно придавившія ихъ. Брата Егорова отдали въ солдатъ, а немного спустя и старикъ-отецъ умеръ отъ холеры. Тогда-то плохо пришлось Егору... Если бы не жена, онъ, пожалуй, и совсѣмъ бы пропалъ... Къ счастію, жена ему попалась хорошая.
Авдотья была дочь зажиточнаго мужика, и не быть бы ей ввѣкъ за Егоромъ, если бы грѣхъ ее не попуталъ... Была она красавица, какихъ немного. Парни проходу ей не давали; Егоръ упрямо отклеивался жениться на комъ бы то ни было, кромѣ Дуняхи, и вѣчною тѣнью, ходилъ за нею... Но въ то время она объ немъ и не думала: сосѣдскій сынъ Петруха былъ у ней на умѣ... Она ему отдала все, что можетъ отдать дѣвушка, отдала, не загадивая о будущемъ, не думая о послѣдствіяхъ: она знала, что онъ "лобовой", и что при первомъ наборѣ ему не миновать солдатчины... Напрасно все село говорило, что она "гуляетъ", что она "непутящая", напрасно отецъ таскалъ ее за косы, грозилъ выгнать изъ дому, не пускалъ на "улицу" -- ей все было ни но чемъ...
Отъ Петрухи она родила мальчика. Всѣ парни отшатнулись отъ ней, родные измучили попреками, одинъ Егоръ не перемѣнился... Все по-прежнему онъ только объ ней думалъ, ее одну любилъ... Петруху сдали въ солдаты вмѣстѣ съ братомъ Егора. Заболѣла Авдотья, при смерти лежала, однако оправилась. За то изъ веселой, разбитной дѣвки она сдѣлалась суровой, нелюдимой... Часто стала ходитъ къ черничкамъ, училась у нихъ грамотѣ по псалтырю, просила отца сдѣлать ей келью... Никто, въ ту пору, не слыхалъ отъ нея ласковаго слова; только Егора она не обижала. И сталъ Егоръ ея постояннымъ собесѣдникомъ -- все свое горе, всѣ свои предположенія и думы дѣлила она съ нимъ. Она привыкла къ нему; привыкла къ его придавленной забитой фигурѣ, къ его лицу, всегда словно испуганному, но доброму, къ его тихимъ, несмѣлымъ рѣчамъ...
Пришла холера. Умеръ Егоровъ отецъ, умеръ и Семенъ, отецъ Авдотьи. У Егора руки опустились... Надо было убирать рожь -- убирать было некому; время паренину двоить, скоро сѣвъ подходилъ,-- и двоить было некому... Рожь осыпалась, паренина заростала сорной травой, овесъ тоже подоспѣвалъ, а Егоръ сидѣлъ въ своей избѣ и безсильно подпиралъ руками тяжелую голову... Онъ потерялся.
Схоронила Авдотья отца, котораго не очень любила за его строптивость. Братья стали хозяевами. Пошло все по старому; только Егоръ не приходилъ ужъ къ мосткамъ, на-рѣку, когда Дуняха мыла бѣлье, или ходила туда по-воду... Странно это ей показалось; какъ будто недоставало чего..." Какъ это" -- думала она,-- малый въ горѣ: отецъ померъ, а не придетъ погуторитъ... Правда, може въ полѣ копается? да все-жъ-таки улучилъ бы минутку, вырвался..." Только и въ полѣ не оказалось Егора... Не утерпѣла дѣвка, пошла вечеркомъ къ нему въ избу. Видитъ -- совсѣмъ малый ошалѣлъ, словно у него руки отнялись... Она совѣстить его было-принялась, -- не помогаетъ... Плачетъ какъ маленькій и только... "Съ кѣмъ мнѣ, говорить, на работу идти? Что я одинъ-то тамъ сдѣлаю... да для кого работать?" Тутъ онъ какъ-то осмѣлился и то слово выговорить, которое давно у него было на умѣ... "Кабы пошла за меня горемыку, Авдотья Семеновна!" Вымолвилъ это слово Егоръ да и самъ испугался... Великая робость была въ томъ человѣкѣ!..
Подумала, подумала Авдотья, взглянула раза два на Егора, плачущаго навзрыдъ, да и согласилась. Правда, всю ту ночь на пролетъ плакала она какъ безумная, только все-жъ-таки вышла за Егора... Закипѣла у нихъ работа вдвоемъ: все во-время сдѣлали, и ржицу убрали, и посѣялись, и яровое не упустили... У Авдотьи словно мужицкая сила была; у самого Егора и то какъ будто ухватки прибавилось.
Только не повезло что-то имъ. На другой годъ послѣ свадьбы половина Вороновки выгорѣла "отъ неизвѣстной причины"... Сгорѣли и Губины. Съ тѣхъ поръ пошло все хуже ха хуже... А тутъ еще Авдотья родила, да съ самыхъ родовъ прихварывать стада... Ушла ея прежняя сила, не стало былой ловкости, ухватки... Она, положимъ, не лежала,-- работала, да ужъ работа-то была не прежная... Егоръ сталъ еще болѣе забитымъ, еще болѣе безотвѣтнымъ; всѣхъ-то онъ боялся, передъ всѣми кланялся... Боялся онъ и жены,-- ея пылкаго, смѣлаго характера, ея сердитыхъ распеканій... Любилъ онъ ее по-прежнему, если не больше, и все тою же робкою, молчаливою любовью... Авдотья если и не любила мужа, если. и плакала иногда, поглаживая бѣлокурую головку своего Ѳедюшки и вспоминая Петруху, но за то сильно привыкла къ нему...
Послѣ, пожара они выстроились, но плохо: вмѣсто прежней "бѣлой" избы съ хорошимъ дворомъ, поставили "черную". Въ скотинѣ тоже нуждались -- корову, и ту не собрались еще купить съ тѣхъ поръ какъ отъ чумы околѣла старая.
Несмотря на нужду, Авдотья постоянно настаивала, чтобъ Егоръ не брался зимой подъ работу, не забиралъ впередъ денегъ. Она боялась конечнаго разоренія. Душевой надѣлъ тоже не позволяла ему сдавать міроѣдамъ то время сбора податей. Все это она думала замѣнить усиленной лѣтней работой по выгодной цѣнѣ...
Благодаря этимъ распоряженіямъ, а также и работѣ за хорошія, сравнительно, цѣны, Губины и скрипѣли еще на зло всѣмъ невзгодамъ... Иначе давно бы пришлось имъ побираться, какъ то дѣлаетъ едва ли не третья часть Вороновки.
IV.
Лунный свѣтъ тускло пробивался сквозь маленькое оконце въ убогую избушку Губина. Холодно и неприглядно было въ этой избѣ; потрескавшаяся печка безъ трубы загромождала половину избы, а въ остальной половинѣ расположенъ былъ похилённый столъ, весь къ дырахъ, узкая лавка и убогая колыбель на деревянномъ крюкѣ. Съ земляного, сырого пола несло холодомъ. Толстый слой инея лежалъ на уцѣлѣвшихъ стеклахъ окна, да гниломъ узкомъ подоконникѣ и на утлой двери. Холодный вѣтерокъ врывался въ щели худой оконницы. Зеленая склизкая плѣсень покрывала углы стѣнъ, съ потолка капало... И потолокъ, и стѣны -- все было черно отъ дыма.
Синими волнами ходитъ угаръ по избѣ: печку недавно истопили, ужъ не въ терпежъ холодно стало, а теплынь-то вотъ теперь и ходитъ по избѣ мутными, одуряющими волнами...
Въ полутьмѣ неба баба сердито качала колыбель, посылая ругань кричащему что есть мочи ребенку...
Послѣ назойливихъ, надрывающихъ криковъ успокоился ребенокъ. Чутко прислушалась баба къ его неровному, хрипливому дыханію и пошла къ столу.
-- Мамушка, ты бы лучинку засвѣтила! послышался съ печи звонкій, дѣтскій голосокъ.
-- И то ищу...
-- Что, мама, батя на убоиной пошелъ?
-- Въ Золотареву пошелъ, а оттуда на убоиной...
-- Дай мнѣ хлѣбушка!..
-- Ишь, черти, все бы вамъ лопать... вотъ, да не проси до завтраго!..-- Баба швырнула на печку кусокъ хлѣба, и зажгла лучину. Яркій, дымный огонекъ вспыхнулъ и освѣтилъ небу.
Въ сѣняхъ послышался кашель.
-- Батя убоину принесъ!-- зазвенѣлъ съ печки радостный дѣтскій голосокъ, и бѣлокурая головка чумазаго мальчугана съ живыми сѣрыми главами шаловливо свѣсилась оттуда.
Мать взглянула на него; веселая усмѣшка скользнула по ея изможденному, вѣчно сердитому, вѣчно озабоченному лицу.
Праздникъ, великій годовой праздникъ, пахнулъ своимъ свѣтлымъ вѣяніемъ на эту горемыку-матъ, съ ея шаловливымъ сынишкой!..
Вошелъ Егоръ. Тяжело ступилъ онъ съ порога, глубоко вдохнулъ гнилой, угарный воздухъ, и сѣлъ къ столу. Блѣдноголубые глаза его то пугливо разбѣгались по угламъ избы, то какъ-то растерянно смѣялись... Щеки судорожно вздрагивали, кровавый рубецъ запекся на кончикѣ носа, нѣсколько алыхъ капель застыли въ бѣлыхъ волосахъ бороды...
-- Что-жъ, аль въ сѣняхъ оставилъ?-- добродушно обратилась къ нему жена и направилась въ двери.
-- Бата, что-й-то у тебя кровь-то на бородѣ! Аль убился?-- закричалъ мальчуганъ:-- мамушка, глянь-кось!
-- И то, Авдотья, никакъ кровь?-- растерянно опросилъ Егоръ, вытирая полою кафтана лицо.
-- Это съ чего же?.. остановилась Авдотья на полпути къ двери. Сурово-озабоченно глянула она мужу въ лицо.
Егоръ порывисто поднялся съ лавки, и сталъ распоясываться. Онъ силился вызвать беззаботную улыбку на лицо, но слезы упорно подступали хъ глазамъ, и голосъ нервно дрожалъ.
-- Да та такъ маленечно Ѳедосей Денисычъ... Маленечко пословоохотились...-- бевомино бормоталъ онъ:-- и чистота, это, у него, братецъ ты мой!... добавилъ онъ неожиданно, я заискивающе глянулъ въ нахмуренное лицо жены.
-- Да ты чего плетешь-то?.. Аль пьянъ!.. Гдѣ убоину-то дѣвалъ?-- сердито закричала она на него.
Безпомощно опустился Губинъ на лавку.
-- Оно вотъ что, Авдотья Семеновна... Нѣтъ ли мяснику понесть чего... заложить... а?..
-- Чего... на что заложить?.. да что ты, аспидъ, меня мучаешъ-то?..-- озлобленно закричала встревоженная Авдотья.
Мальчуганъ пугливо прижался въ углу печи, жаль ему было отца, но въ головенкѣ все-таки, копошилась думка: "а куда-жь это, батя, убоину дѣвалъ и какъ же мы объ Рождествѣ безъ убоины будемъ!.." -- и зло разбирало его на отца.
Капли пота выступили на блѣдный лобъ Егора. Назойливая мысль охватила его голову и давила какъ тисками... Тупо глядѣлъ онъ на жену, а ту все болѣе и болѣе волновала злостъ.
-- Чего-жъ ты молчишь, клятый! куда дѣлъ убоину? гдѣ деньги дѣвалъ? Не ходилъ, што-ль, къ нему?.. А?.. Да говори же, младенская тя расшиби!..-- она схватила его за плечи и съ силою потрясла... Нѣмая жалоба сверкнула въ глазахъ Егора... Онъ хлопотливо всталъ и закопошился: подпоясывалъ обрывокъ, надѣвалъ шапку...
-- Я сейчасъ... я сейчасъ... я позабылъ объ убоинѣ-то... Ишь, убился!..-- онъ озабоченно потеръ рубецъ на носу и степенно направился жъ двери.
-- Ишь, вѣдь, онолоумѣлъ!..-- проводила его успокоенная Авдотья.
Лучина слабо трещала, разливая тусклый свѣтъ. Сквозь худое окно донесся протяжный колокольный гулъ. Било десять часовъ.
Авдотья торопливо чистила и прибирала избу. Выскребла ножомъ столъ и лавки чисто-н а -чисто, выскребла грязь съ пола, и свалила его въ сѣни; бережно налила изъ полу-разбитой махотки сало въ таганецъ къ святочнымъ вечерамъ; обмела пылъ съ тусклой суздальской иконы, и присѣла къ печкѣ.
Въ ея виски давно ужъ стучалъ угаръ. Въ пылу работы она не замѣтила этого, но когда присѣла -- боль доняла ее. Зеленые круги стояли въ глазахъ. Съ тихимъ стономъ она прилегла на лавку; ребенокъ слабо охнулъ въ люлькѣ, она только рукой махнула...
-- Ѳедишка, у тебя болтъ голова?-- опросила она мальчугана. Тотъ ничего не отвѣтилъ. Она не повторила вопроса и схватилась за голову.
А Ѳедюшку давно ужъ подстрекало дымовое оконце, прорубленное около печи: "и на что оно заткнуто тряпкой?" -- думалось ему: "дайко-съ я ототкну его да погляжу, авось мамушка не увидитъ... А на улицѣ должно свѣтло теперь, кабы лапти не разбиты -- выбѣгъ бы"... Сторожко глянулъ Ѳедюшка на мать -- та скребетъ да моетъ: "ну, ладно, авось не увидитъ!.." и онъ выдернулъ изъ окошка тряпицу; свѣтлая, лунная ночь глянула на него съ надворья, холодкомъ благодатнымъ пахнуло оттуда... Прислонилъ мальчуганъ свое чумазое лицо къ окошку и воззрился на ясную ночь... Весело ему казалось глядѣть на эту ночь, на эти яркія, мигающія звѣзди, на этотъ сверкающій снѣгъ, облитый голубоватымъ луннымъ сіяніемъ... А тутъ еще охнулъ густой мѣдный гулъ съ колокольни и звонко понесся по простору неоглядныхъ снѣжныхъ полей... "И вправду, словно праздникъ!" -- подумалось Ѳедюшкѣ...
Донесся до него вопросъ матери, но онъ счелъ благоразумнымъ промолчать: голова у него болѣла недавно, а теперь перестала, а отвѣть матери, пожалуй, еще замѣтитъ, что окошко раскрыто, да таску задастъ... Случалось такъ-то!..
А матери снились золотыя грезы... То Троицынъ день снился ей, густыя, зеленыя рощи, раскатистая трель соловья и пѣсни, звонкія пѣсни... То берегъ глубокой рѣчки, поросшій гибкимъ ивнякомъ, снился ей, и сидитъ будто она у того берега, а на колѣняхъ у ней, красивой чернобровой дѣвки, молодая кудрявая голова сосѣдскаго сына Петрухи... А то веч о рки снятся... Хохотъ и возня... опять звонкія пѣсни, уютный уголокъ въ сѣняхъ и опять онъ, удалой...
А то вотъ что-то тяжелое сдавило грудь, сжало сердце... То потянулись надрывающія, безобразныя видѣнья... Брѣетъ Петруху старый солдатъ-инвалидъ и тѣшитъ парня веселыми р о сказнями про солдатское житье, а тотъ чутко вслушивается да угрюмо утираетъ горючія слезы... Какія-то мохнатыя чудища съ большущими, зелеными глазами шумно витаютъ вкругъ него, да какъ-то чудно смѣются, лязгая кривыми, словно сернъ, губами... А вотъ и еще... Это ужъ Егоръ что-то ходитъ за ней по пятамъ и съ мольбою глядитъ въ ея суровыя очи... И чудной онъ какой-то, этотъ Егоръ:-- то смѣется, то плачетъ... а самъ такъ и тонетъ въ какой-то сизо-туманной мглѣ... и цѣпи, тяжелыя цѣпи, тянутся изъ той мглы, замыкая своими тяжелыми звеньями его тонкую, потрескавшуюся отъ лѣтнихъ жаровъ, шею... А онъ всѣ охаетъ да плачетъ, ломая руки, все смѣется какимъ-то чуднымъ, словно надорваннымъ смѣхомъ...
Но снова свѣтъ бьетъ въ глаза... Убѣгаютъ куда-то тяжелые сны, и цѣпи, и мгла, и чудища, а на смѣну имъ солнце ярко горитъ,-- теплое майское солнышко, и пѣсни, веселыя, звонкія пѣсни стономъ стоятъ въ ушахъ... Весело Авдотьѣ... довольная усмѣшка бродитъ по ея полузакрытымъ, блѣднымъ губамъ...
А у Ѳедюшки свои грезы роились. Забота засѣла въ его молодую головенку. Вотъ ужъ двѣ недѣли, какъ онъ не ходитъ въ школу, лаптей нѣту... А жалъ ему этихъ двухъ недѣль... Ишь, съ зимы пріѣхалъ толковитый, ласковый учитель; недѣльку только походилъ онъ при немъ въ школу, а много понялъ и полюбилъ...
Да вотъ бѣда -- лаптей нѣту!.. Эхъ, кабы лѣто... ушли бы они съ учителемъ вонъ подъ ту ракиту, что у луки, сѣли бы они подъ той ракитой и читали книжку. А солнце бы какъ жаръ пекло и жаворонки около нихъ пѣли... Хорошо бы!
И тоска обнимаетъ ребячье сердце, выступаютъ слезы чистыя, какъ хрусталинки, заслоняютъ онѣ сѣрые, бойкіе глазки, сѣрымъ туманомъ...
А лучина трещитъ, разливая копоть, да тусклой свѣтъ...
V.
Губинъ, шатаясь, вышелъ изъ избы. Дрожь пронимала его. Въ головѣ стоялъ какой-то одуряющій туманъ... "Куда я иду?"..-- мелькнула у него мысль, -- мелькнула и разогнала этотъ туманъ. Роковое рѣшеніе, что созрѣло въ минуту тяжелой душевной муки и засѣло мучительнымъ гвоздемъ въ головѣ, встало за этимъ туманомъ, ясное, твердое...
Спустился онъ къ загуменью и пошелъ по обрывистому берегу рѣки, не спускаясь на ледъ.
Думы, какими-то безобразными обрывками кружились въ головѣ... То мелькнетъ шальное воспоминаніе о томъ зимнемъ вечерѣ, когда онъ невольно подслушалъ любовный рѣчи Д о ни съ Петрухой... То пронесется волной звуковъ духовная пѣснь, что когда-то, еще мальчишкой, слышалъ онъ въ пріѣздъ архіерея... То вспомнится ему съ чего-то боль поясницы, что лѣтомъ, въ жаркія Спажинки, мучила его на молотьбѣ у Золотарева... То нынѣшній вечерь вспомнится ему: пламя лампады у раззолоченныхъ иконъ, чистый, д о -сини вымытый полъ, сверкающая этажерка...
Но посреди этого вихря отрывочныхъ воспоминаній и мыслей, одна ясная, строго обдуманная царила и безсознательно вела его къ ригѣ Вороновскаго богача Голякова... Еще съ вечера, когда онъ шелъ къ Золотареву, около этой риги палили жирнаго борова; Губинъ помнитъ еще, какъ аппетитный валахъ скоромятины соблазнительно пахнулъ на него тогда.-- А теперь онъ идетъ къ этой ригѣ, гдѣ виситъ жирная свиная туша, съ вершковымъ разрѣзомъ сала на спинѣ...
Вотъ она, опрятная, крытая подъ начёсь, рига Вороновскаго міроѣда. Новыя, тесовыя, ворота безпечно подперты коломъ, изъ внутри несется легкій, едва уловимый запахъ свинины...
Губинъ ощупалъ въ карманѣ складной ножъ и подошелъ къ воротамъ......
-----
Тишь и сонъ царятъ надъ Вороновкой. Вотъ рѣзко разбудилъ оту тишь унылый звонъ колокола... разъ... два... три... четыре... Замираютъ протяжные звуки въ синей, безпредѣльной выси... Гдѣ-то въ далекомъ, бѣломъ полѣ дрожитъ глухой отзвукъ...
Торопливо спѣшитъ Губинъ къ своей убитой избушкѣ, съ кусомъ жирной свѣжины въ рукахъ... Тихо скрипитъ снѣгъ подъ его ногами, а къ ушахъ гулъ колокольный сердито рокочетъ, и чудится ему что то не колоколъ, а чей-то мощный голосъ нисходитъ съ синей высоты и вѣщаетъ ему грозный укоръ.
-- Воръ... воръ... воръ...-- стономъ стоитъ у него къ ушахъ...
VI.
Наступилъ великій праздничный дель, хорошій, щимній день съ солнышкомъ, съ крѣпкимъ морозомъ...
У Золотарева пиръ.
Терпѣливо дожидаются гости четвертой перемѣны, чинно сидя за длинныхъ столомъ на "модныхъ" стульяхъ. Только окончили они жаренаго поросенка, начиненнаго гречневой кашей и, какъ видно, постарались за нимъ: крупныя капли пота проступили на ихъ красныхъ довольныхъ лицахъ...
Вверху, на почетномъ мѣстѣ, сидѣлъ дьяконъ съ необыкновенно крупными угрями на лбу и львиноподобной гривой; онъ сидѣлъ молча, не вмѣшивался въ рѣчи гостей, и яростно сокрушалъ праздничная яства, безпрестанно запивая ихъ водкой; рядомъ съ нимъ сидѣлъ Вороновскій краснорядецъ Ѳедоръ Николаевъ, съ курносымъ, широкимъ лицомъ, заросшимъ черной бородой; около краснорядца помѣщалась жена его, Абрамиха, шустрая баба, первая сплетница на селѣ. Рядомъ съ этими супругами, по обѣимъ сторонамъ стола сидѣла родня, мужики и баба,-- мужики, въ ситцевыхъ пестрыхъ рубахахъ и въ суконныхъ кафтанахъ, бабы,-- въ ситцевыхъ юбкахъ и въ сатиновыхъ кофтахъ; на одной только краснѣлся кумачный сарафанъ, отороченный галуномъ. Среди нихъ помѣщался сосѣдъ, арендаторъ, изъ отставныхъ канцелярскихъ писцовъ 2-го разряда. Его сюртукъ и бѣлая рубашка рѣзко выдѣлялись изъ полу-крестьянскихъ костюмовъ гостей.
Ѳедосей Денисычъ съ сіяющей физіономіей, въ нарядной поддевкѣ изъ тонкаго сукна, угощалъ гостей виномъ. Арина Тимоѳеевна прислуживала...
Шелъ оживленный разговоръ.
-- Что толковать!.. времена плохія пришли...-- говорилъ краснорядецъ:-- вотъ теперь хошь бы наша торговля -- совсѣмъ пустая выходитъ: бывало, это, въ Москву-то раза три, а то и четыре обернешься, а нонѣ -- шалишь!.. Нейдетъ товаръ съ рукъ, да и на поди...
-- Нонѣ всякая дѣвка поноровитъ тебя объѣхать,-- затараторила Абрамиха,-- придетъ, спроситъ платокъ въ гривенникъ, да цѣльный часъ разглядываетъ его на свѣтъ!.. Какая ужъ тутъ торговля?-- развела она негодующе руками.
-- И! Абрамьевна,-- подхватила стоящая за ея спиной Арина Тимоѳеевна,-- не однимъ вамъ плохо... Нонѣ и арендателямъ-то плохо приходитъ!..
-- Ну, кушай, кушай!-- подносилъ Ѳедосей Денисычъ своему шурину, богатому мужику изъ сосѣдняго села.
-- Мужикъ бѣденъ, братецъ ты мой!-- сокрушительно вздохнулъ сватъ Золотарева, толстый, рыжій мужчина,-- оттого и дѣла наши плохи, что мужикъ бѣденъ... Бывало, и скотнику, аль тамъ хлѣбушко у него купишь, и землицы новой снимешь подъ распашку -- все барашекъ перепадалъ, потому -- мужикъ въ достаткѣ за цѣной не гонится, да еще деньжонки обождетъ мѣсяцъ-другой, а то и больше... а ты на нихъ, на эти деньжонки-то, дѣло дѣлаешь... Опять, и лавочная торговля шла, благодаря Господа... А нонѣ на что мужику купить, коли ему не токма-что, а пожрать нечего...
-- Мужикъ обѣднялъ... Это правда твоя!-- глубокомысленно замѣтилъ краснорядецъ, вытирая платкомъ потъ съ лица.
-- Нѣтъ, ты вотъ что мнѣ скажи, -- утирая рукавомъ мокрыя губы, заговорилъ тоненькимъ, пѣвучимъ голоскомъ шуринъ Золотарева, только-что выпившій водки:-- куда это деньг а дѣвалася?.. Бывало, его самая деньг а безперечь у тебя за пазухой, а нонѣ ты ее не загонишь никакъ, да и шабашъ!..
Онъ недоумѣвающе хлопнулъ руками по бедрамъ.
-- Вотъ что правда, то правда!-- подхватилъ Ѳедосей Денисычъ:-- вотъ къ примѣру, хоть бы я теперь: живу, кажись, не пышно, проживаю чуть, своего не упускаю,-- а вѣдь деньг и въ сборѣ нѣтъ!..
Онъ вопросительно оглянулъ гостей.
-- Ну, у тебя какъ не быть, Ѳедосей Денисычъі -- послышались голоса.
-- Извѣстно, у меня деньг и хватитъ,-- хвастливо продолжалъ польщенный Золотаревъ,-- но въ сборѣ-то ее нѣтъ: вотъ статья-то!.. Теперча возьми ты урожаи... Ну, прошлогодній плохъ былъ,-- убытки, а нонѣшній-то слава тебѣ Господи!.. Теперча опять цѣны,-- цѣны ничего стоятъ -- хорошія... Съ мужиковъ деру и все, про все,-- это ужъ у меня не балуйся!.. Чуть что -- сейчасъ, это, штрафъ... А что-жъ?-- живешь себѣ ни сытъ, ни голоденъ, наблюдаешь кажную копѣйку, да ренду выправляешь... А деньг и нѣтъ, какъ нѣтъ!..
-- Эхъ, Ѳедосей Денисычъ,-- замѣтилъ арендаторъ изъ канцеляристовъ, -- аренду-то мы взварили больно высоко,-- вѣдь семь рублей, а есть дураки и по семи съ полтиной, а то и по восьми платятъ!.. Гдѣ тутъ быть деньгамъ?..
-- Вотъ это такъ!.. это вѣрно!..-- крикнулъ Золотаревъ:-- аренду взварили черезъ-чуръ. Вотъ и деньг а отъ этого пропала!.. Вѣдь мы что?-- мы старостями въ имѣньяхъ живемъ, да господамъ оброкъ выправляемъ!.. Гдѣ-жъ быть деньгѣ... А то говорятъ -- мужикъ бѣденъ, мужикъ бѣденъ... Чортъ его взялъ!..
Золотаревъ все больше к больше горячился.
-- Ты погляди!-- кричалъ онъ, покрывая разнородный говоръ гостей,-- ты погляди, вотъ отдержу аренду, енарала своего въ чорту, и уйду по двору -- въ село!.. Я вамъ покажу, какъ мужикъ, это, бѣденъ... И деньг а будетъ вольная...
-- Какъ же это ты покажешь-то?-- обидчиво возразилъ сватъ.
-- А такъ!.. Вы -- мужичье безмозглое, оттого у васъ и времена плохія... Это меня ренда-то связала, а то бы я таперча богачѣемъ былъ, живши на селѣ...
-- Что говорить!-- отозвался кто-то насмѣшливо.
-- Ишь, какой министеръ выискался!..-- подхватилъ другой.
Краснорядецъ сосредоточенно усмѣхнулся; "хвалюшка" думалъ онъ.
-- Да небойсь министеръ!.. не вамъ чета: съ самимъ Аникандръ-Миколаичемъ чаекъ распиваемъ!-- самодовольно отоевался Золотаревъ;-- да, може, кабы не мы, имъ бы и мировымъ-то не быть...
-- Какъ же это?
-- Да такъ, оченно просто... вручили мнѣ полторы сотенныхъ, я имъ все дѣльце и обдѣлалъ: купилъ, кого нужно,-- они шарики-то и положили направо!..
Ѳедосей Денисычъ плутовски засмѣялся.
-- Ну-ка, ну-ка, какъ богачѣемъ-то сталъ бы?
-- Оченно просто!.. Теперча мужика гонять къ подушнымъ, сейчасъ онъ въ тебѣ сороковую: выручи, молъ... Ты ему отвалилъ за нее семь аль восемь цѣлковыхъ, а придетъ посѣвъ ему же, этому самому мужику, за осьмнадцать отдалъ, а то и самъ посѣялъ, -- окромя барыша ничего не будетъ... Да нахваталъ такъ-то въ одномъ селѣ сто десятинъ, да въ другомъ сто,-- вотъ тебѣ и деньги!.. А тамъ подъ овецъ денегъ задалъ... А тамъ ржи далъ взаймы, аль овса на сѣмена... тамъ выгонъ снялъ за дешовку, аль рощу на срубъ... Да все деньга осыпучая!-- восторгался Золотаревъ.
-- Пробовали!..-- сумрачно замѣтилъ сватъ.
-- Пробовали!-- насмѣшливо передразнилъ Ѳедосей Денисычъ,-- пробовали... Кабы вы не трусы... А то всякій выпуститъ копѣйку, да и норовитъ ее въ ту-жъ пору въ карманъ оборотить!.. Эхъ, вы, купцы!-- пренебрежительно заключилъ онъ.
-- Это что-жъ... это правда твоя, Ѳедосей Денисычъ,-- сказалъ краснорядецъ,-- на нужѣ на эфтой самой мужицкой и дома нонѣ строятъ... Она подсоба, то-ись, великая нашему брату -- торговому человѣку...
-- Чего-жъ ты, сватъ, не остался на селѣ-то, коли тамъ хорошо, а на ренду сѣлъ?
-- Дуракъ былъ!-- отрѣзалъ Ѳедосей Денисычъ,-- ты вонъ спроси сосѣдняго барина, арендатель тутъ у насъ новый есть,-- съ чего-й-то онъ службу бросилъ да ренду взялъ?-- онъ тебѣ и отвѣтитъ: "помилуй, братецъ, пшеница самъ-двѣнадцать съ тридцатки даетъ, да по девяти рублей цѣна, -- какъ же не снять аренды!"
Послѣднія слова произнесъ онъ, подлаживаясь подъ барскій тонъ -- небрежно и сердито. Гости громко захохотали.
-- Я ему и говорю,-- продолжалъ поощренный Золотаревъ:-- охъ, сударь, просадите вы свои денежки на эфтой арендѣ... Ну, какой вы хозяинъ?-- вамъ бы бумажки пописывать, да книжки читать... Не вамъ чета писарь-то волостной ее держалъ, а и той ушелъ ни съ чѣмъ... Такъ что-жъ, братцы вы мои, разсерчалъ баринъ-то!-- "не вамъ однимъ наживаться", говоритъ...
Снова послѣдовалъ одобрительный хохотъ.
-- А баринъ хорошій и ума -- палата, а поди вотъ!..-- добавилъ Ѳедосей Дениснчъ, когда хохотъ поутихъ.
-- Помяните мое слово: опять либо въ исправники, либо въ мировые уйдетъ!-- затараторила Абрамиха.
-- Ну, нѣтъ, дѣвка,-- наставительно замѣтилъ Ѳедоръ Николаевъ:-- онъ, говорятъ, упрямъ -- не собьешь...
-- Чего?-- закричалъ Золотаревъ: -- этотъ-то? Не миновать ему опять красный околышъ надѣвать! Ужъ это какъ ни вертись!.. Побольше ихняго брата-то видали, да и то въ пору бѣжать съ аренды-то эфтой!..
Обѣдъ близился къ концу, на столѣ ужъ дымились жирные блинцы. Гости захмѣлѣли... Велись нестройныя рѣчи... Кто-то поникнулъ головой къ столу и спалъ, облокотившись за блюдо съ жареной утятиной... Вино пилось пьяными устами и проливалось на бѣлую скатерть... Бѣшеный гомонъ стоялъ въ столовой.
Сторона-ль моя сторонушка,
Сторона моя незнакомая...
-- великолѣпнымъ теноромъ затянулъ Ѳедосей Денисычъ, молодецки облокотившись на столъ и подпирая рукою щеку. Дьяконъ подошелъ къ Золотареву и, откинувъ въ сторону свою львиную гриву, подхватилъ бархатнымъ тягучимъ баритономъ:
Сторона моя незнакомая...
Что не самъ ли я на тебя зашелъ,
Что не добрый ли да конь меня завезъ...
Краснорядецъ угрюмо понурился и рявкнулъ басомъ:
Что не добрый ли да конь меня завезъ...
Завезла меня, добраго молодца,
Прыткость, бодрость молодецкая...
-- "Прыткость, бодрость молодецкая..." вынесъ за душу хватающій теноръ Ѳедосея Денисыча:
Да хмѣлинушка кабацкая...
Хмѣльные гости поутихли... Ужъ не пилось вино, не дождались остатки жаренаго... Блинцы остывали, а къ нимъ никто не дотрогивался... Всѣ слушали пѣсню... Только чье-то тихое всхлипываніе тревожило общую тишину, но почти не мѣшало пѣвцамъ... Къ нимъ пристало еще два-три голоса, дѣйствительно, хорошихъ и несовсѣмъ еще пьяныхъ...
Ѳедосей Денисычъ отъ полноты чувства сладко закрылъ глава... Казалось, весь онъ улетѣлъ вслѣдъ за ноющими звуками старинной пѣсни... И гости, и праздникъ, и торговыя дѣла,-- все на этотъ разъ ушло куда-то изъ головы, и одна только унылая пѣсня стояла въ ней... "Эхъ!" восторженно вскрикивалъ онъ при началѣ каждой строфы, чувствуя, что все въ немъ замираетъ отъ какого-то сладкаго томленія и уносится въ какую-то недосягаемую даль, вслѣдъ за стройными, нѣжно-дрожащими звуками...
Краснорядецъ былъ страшно угрюмъ и озабоченъ... Брови его сердито хмурились, глаза глядѣли внизъ... Онъ ревниво слѣдилъ за своимъ неистовымъ басомъ, умѣряя его порывы и наблюдая за стройными голосами хора... Тамъ, гдѣ приходилъ чередъ тенорамъ и альтамъ, онъ на мгновеніе останавливался, но за то покрывалъ почти весь хоръ, когда приходилъ его чередъ... И это расшевелила пѣсня... Въ груди у него какъ-то странно млѣло, по спинѣ ходили мурашки... И по мѣрѣ того, какъ пѣсня все глубже и глубже закрадывалась въ его душу, лицо его становилось угрюмѣе и озабоченнѣе, брови сдвигались плотнѣе и плотнѣе... Бывало время, когда имъ овладѣвала какая-то жадная наклонность къ буйству и разгулу. Тогда онъ металъ деньги направо и налѣво, нанималъ музыкантовъ, билъ посуду, выгонялъ семью изъ дома, продавалъ товаръ ни по чемъ, поилъ и встрѣчныхъ, и поперечныхъ... Это бывало рѣдко. И теперь вотъ чуялось ему, что подходитъ такое время... Вотъ почему хмурилось лицо его, и глаза глядѣли угрюмо.
Дьяконъ пѣлъ съ сознаніемъ своего достоинства и съ видомъ знатока. Онъ дѣйствительно былъ знатокъ. Вся его жизнь была въ мірѣ звуковъ, да развѣ еще въ винѣ... Благодаря его стараніямъ, вороновская церковь обладала очень порядочнымъ хоромъ пѣвчихъ.
Наконецъ, пѣсня кончилась. Опять пошло угощеніе и гомонъ... Спустя полчаса попытали-било затянуть другую, но дѣло ужъ не пошло на ладь: голосъ краснорядца началъ издавать какіе-то громоподобные, совершенно неидущіе къ дѣлу, звуки... Баритонъ дьякона хрипѣлъ и прерывался икотой; теноръ Ѳедосея Денисыча и вовсе выдѣлывалъ что-то неподобное, остальные тоже тянули кто въ лѣсъ, кто по дрова... Такъ дѣло и разладилось...
Я вечоръ млада
Во пиру была...
И-ихъ, во пиру-у была-а
Во бесѣдушкѣ-ѣ-ѣ...
Неистово завизжала Абрамиха... Нѣсколько хрипливыхъ, пьяныхъ голосовъ примкнули въ этому визгу и покрыли собой безтолковыя, крикливыя рѣчи, и шумъ пьяной толкотни... Дьяконъ, возмущенный до глубины души этимъ дикимъ хоромъ, махнулъ рукою... Арендаторъ изъ канцеляристовъ, съ трудомъ выговаривая слова, затѣялъ съ нимъ чрезвычайно глубокомысленный, богословскій спорь; кончилось тѣмъ, что оба обнялись и невыразимо плачевными голосами запѣли "херувимскую"... Краснорядецъ долго глядѣлъ на нихъ тупымъ, осовѣлымъ взглядомъ, и вдругъ, понатужившись, пустилъ такую ноту, что всѣ невольно вздрогнули, а конюхъ, убиравшій лошадей на дальнемъ концѣ двора, выронилъ вязанку сѣна изъ рукъ и сказалъ: "Экъ его разбираетъ!"
Въ комнатѣ темнѣло.
Пьяные гости лѣзли другъ къ другу съ поцѣлуями, расточали любовныя рѣчи, мѣшая ихъ съ непристойной руганью... Чьи-то ноги силились изобразить трепака... На раскраснѣвшихся потныхъ лицахъ царилъ какой-то безшабашный, бѣшеный разгулъ... У бабъ смялись головные уборы, и изъ-подъ нихъ лѣзли космы волосъ; глаза ихъ пьяно блестѣли, и задорно заигрывали съ мужичьемъ... Орали какую-то безтолковую пѣсню на разные голоса -- всякъ по-своему... И весь этотъ безобразный содомъ покрывался визгливыми звуками гармоники, пилившей "барыню" въ чьихъ-то проворныхъ рукахъ... Кто-то оралъ подъ нее грязныя прибаутки...
Лампадка предъ иконами погасала, наполняя комнату смраднымъ чадомъ... Синія волны обнимали пьяный пиръ... Въ комнатѣ совсѣмъ стемнѣло.
VII.
Съ утра праздника избушка Губина приняла веселый видъ. Чистыя лавки, столъ, покрытый грубой скатертью, грошовая свѣчка предъ иконой, бѣлая рубашка на Ѳедюшкѣ -- все говорило о Рождествѣ.
Пришелъ отъ обѣдни Егоръ, поздоровалси съ семьею и легъ на лавку: ему что-то нездоровилось. У Авдотьи тоже со вчерашняго угара голова болѣла, но она не ложилась и старательно копалась по хозяйству все утро. Ѳедюшкѣ расчесали косматую, бѣлокурую головенку и смазали ее чѣмъ-то; важно сложивъ ручонки, онъ сидѣлъ за столомъ и серьезными главами смотрѣлъ на мать, хлопотавшую у печи; оттуда тянулъ вкусный мясной запахъ. Но вотъ съ веселымъ, довольнымъ лицомъ, Авдотьи вынула щи со свининой, и подала на столъ; горячій паръ холонулъ отъ нихъ на Ѳедюшку, онъ сладко облизнулся... Мать усмѣхнулась, глядя на него, и подала ему ложку.
-- Сотвори молитву-то!-- наставительно сказала она.
Мальчуганъ сталъ предъ иконой и истово перекрестился.
-- Егоръ, иди обѣдатъ-то!-- позвала Авдотья мужа.
-- Да неохота, что-й-то...-- вяло отозвался тотъ.
-- Вотъ-те-н а... для праздника-то?-- удивленно замѣтила Авдотья: въ кои-то вѣки свѣжинку увидимъ, да и тутъ не хошь?...
Егоръ поднялся и подошелъ къ столу. Лицо его осунулось и какъ-то посинѣло со вчерашняго вечера, глаза глядѣли въ землю.
-- Что ты, аль расхворался?-- заботливо опросила его жена.
-- И то неможется что-то...
Ѳедюшка съ усердіемъ оплеталъ щи. Онъ съ какимъ-то сладострастіемъ ссасывалъ ихъ съ ложки и, посмаковавши вдоволь, проглатывалъ. Глаза его радостно свѣтились, отъ горячихъ какъ огонь щей въ нихъ проступали слезинки...
Аппетитъ Ѳедюшки разобралъ Егора, голодъ проснулся въ немъ; наскоро перекрестившись, онъ принялся за щи. Авдотья ѣла стоя, бережно поднося ложку во рту и откусывая маленькими кусками хлѣбъ. Добродушная улыбка свѣтилась на ея истомленномъ, худомъ лицѣ; хорошіе, умные глаза ласково глядѣли изъ-подъ черныхъ, красивыхъ бровей. Бѣлая, чистая занавѣска охватывала ея грудь; красный, новый платокъ покрывалъ голову.
Солнечный лучъ пробился сквозь талое мѣстечко въ окнѣ, и разливалъ по избѣ веселый, мягкій свѣтъ... "Вотъ онъ, праздничекъ-то Христовъ!" думалось Ѳедюшкѣ, глядя на золотой лучъ.
Въ сѣняхъ дверь рѣзко скрипнула. На снѣгу захрустѣли тяжелые шаги.
Егоръ подносилъ ложку ко рту, когда скрипнула дверь. Пальцы его судорожно сжали ложку, щи потекли и пролились по немъ... Онъ порывисто вскочилъ съ лавки и, не молясь, направился къ печи. Лихорадочная дрожь проняла его, зубы нервно стучали, взглядъ безпокойно блуждалъ...
-- Аль дюже неможется? тревожно спросила Авдотья. Егоръ замычалъ что-то въ. отвѣтъ и проворно полѣзъ на печь...
Дверь широко распахнулась. Въ избу хлынули волны сѣдого, холоднаго пара. Сквозь него обрисовывалась высокая фигура старосты, за нимъ виднѣлась цѣлая толпа народа...
Ѳедюшка недоумѣвающе оглядывалъ входящихъ. Авдотья опустила ложку на столъ и тупо глядѣла на старосту. Толпа вошла въ избу и всю загромоздила ее. Парь все еще стлался клубами по полу, и за нимъ не видать было ногъ вошедшихъ. Солнечный лучъ упалъ на ярко-вычищенную медаль старосты и заигралъ на ней прихотливыми бликами... Мужики переминались съ ноги на ногу. Царило тяжелое молчаніе...
-- Что-жъ... Семеновна... выступилъ староста;-- надо бы обыскъ... Знамо, може и не вашъ грѣхъ, а все надоть по порядку...
-- Ужъ это какъ водится... знамо надоть... по закону... по-слышались сдержанные голоса.
-- Какой обыскъ?.. Аль мы воры какіе?.. слабо заявила Авдотья; тяжелая мысль все болѣе и болѣе овладѣвала ею: странное поведеніе мужа становилось понятнымъ... И злость, и тоска: душили ее...
-- Да чего тамъ!.. выступилъ къ столу рыжій мужикъ въ новомъ дубленомъ полушубкѣ съ курпявовой опушкой,-- вотъ она моя свѣжина и есть!.. У мясника окромя говядины въ продажѣ ничего нѣту... И онъ ткнулъ грязнымъ мозолистымъ пальцемъ въ кусокъ свѣжины, лежавшій на деревянномъ кружкѣ.
Авдотья поняла все... Отчаянно схватила она себя за голову и слабо крикнула... Срамъ душилъ ее, слезы, какимъ-то жгучимъ клубкомъ, подступали въ горлу... Безпомощно опустилась она на полъ, и зарыдала страшнымъ, болѣзненнымъ рыданіемъ... Вся она какъ листъ дрожала. Ея черные волосы разсыпались безпорядочными прядями по лицу... Ногти впились въ это страдальческое лицо и оставляли на немъ синіе слѣды...
Ѳедюшка съ отчаяннымъ воплемъ бросился къ матери, и цѣпко охвативъ ея шею своими рученками, раздирающимъ голосомъ кричалъ: "мама, родимая, мама"...
Хилый, болѣзненный плачъ встревоженнаго ребенка послышался изъ колыбели...
Губинъ потерянно смотрѣлъ съ печи на эту сцену... Онъ охватилъ обоими руками горѣвшую голову, и какъ-то безсильно хныкаль...
Мужики встревоженно скучились среди избы...
Жирныя щи остыли и подернулись саломъ; паръ тонкой струйкой поднимался отъ нихь къ потолку. Голиковъ конфузливо перебиралъ шерстинки своей опушки, и сосредоточенно глядѣлъ на дымящуюся свѣжину... У одного изъ понятыхъ, сѣденькаго изможденнаго старичка, выступила крупная слеза; солнечный лучъ ударилъ въ нее и зажегъ веселымъ огонькомъ.
Староста тяжело дышалъ и сокрушительно вздыхалъ.
-- Эко, робя, горе-то!..-- отозвался кто-то изъ понятыхъ.
-- Не воруй!..-- сурово произнесъ Голиковъ.
VIII.
Яркое зимнее солнышко весело играло на зеленомъ сукнѣ, покрывавшемъ столъ въ судейской камерѣ. Чешуйчатая цѣпь красиво горѣла на темно-синемъ пиджакѣ судьи. Груда уже рѣшенныхъ дѣлъ лежала около него. Утомленіе отпечатлѣлось на его добродушномъ лицѣ, глаза какъ-то апатично смотрѣли на окружающихъ.
Онъ отбросилъ только-что поконченное дѣло и спросилъ брюзгливо:
-- Ну что, есть еще?
-- Вотъ, еще уголовное!-- подсунулъ ему кипу бумагъ письмоводитель.
Судья раздражительно нагнулся къ дѣлу и сердито вызвалъ:
-- Обвиняемый Губинъ! Потерпѣвшій Голиковъ! тутъ?
-- Здѣсь, ваше в--діе!-- выступилъ староста.
-- Ты что? тебя не спрашиваютъ!-- оборвалъ его судья.
-- Да я по этому дѣлу, ваше в--діе...-- отозвался староста.
-- Да...-- устало успокоилъ его судья:-- ну, оставайся...
-- Гдѣ Губинъ?
Вышелъ Губинъ.
-- Ты кралъ свинину у Голикова?
-- Ваше благородіе! простите... Нужда... разговѣться нечѣмъ... дѣтки малыя...-- безсвязно бормоталъ онъ.
Сзади его толкнули. Онъ грузно опустился на колѣни... Въ голосѣ стояли слезы и душили его... плечи, подъ рванымъ полушубкомъ, судорожно вздрагивали...
-- Ну, вставай, вставай!..-- сконфуженно заторопился судья, густая краска выступила у него на лицѣ, въ глазахъ засвѣтилось смущеніе... Нервно зашелестилъ онъ листами дѣла.
Въ виду признанія Губина, совершенно подтвердившаго обвиненіе, свидѣтелей допросили только о томъ, ночью-ли была совершена кража. Выясненіе этого обстоятельства было необходимо для опредѣленія подсудности. Оказалось, что ночью...
Судья озабоченно подперъ рукою сморщенный лобъ: не хотѣлось ему карать бѣдняка, да дѣлать-то нечего было -- фактъ былъ на лицо... Досадливо крякнулъ онъ и принялся за протоколъ.
Свидѣтели тревожно жались въ углу камеры. Губинъ какъ-то жалко съёжился и потерянно глядѣлъ своими грязно-голубыми глазами... Полушубокъ висѣлъ на немъ клочьями, грязная, замашная рубаха сквозила черезъ лохмотья...
-- "По указу его императорскаго величества"...-- началъ судья и закончилъ, спѣша и какъ-бы стыдясь, обычной фразой: "приговорилъ: крестьянина, села Вороновки Егора Михайлова Губина, 29 лѣтъ, подвергнуть тюремному заключенію на одинъ мѣсяцъ и 15 дней. Приговоръ въ то же засѣданіе объявленъ, и способъ обжалованія его разъясненъ"...
Тяжелымъ вздохомъ отозвались окружающіе. Голиковъ, какъ виновный, стоялъ опустивъ, глаза въ землю; волосы его низко свѣсились на лобъ...
Губинъ тревожно озирался недоумѣвающимъ, тупымъ взглядомъ; онъ, повидимому, не понималъ, что творилось вокругъ него... Мутный туманъ стоялъ въ его головѣ... Мысли вертѣлись какимъ-то безобразнымъ вихремъ... Въ глазахъ все ходило ходуномъ: и свѣтлая цѣпь судьи, и яркая зелень сукна на столѣ, и безтолковыя лица свидѣтелей...
Неосторожнымъ движеніемъ руки, судья столкнулъ со стола какую-то бумагу; тихо шелестя, она упала въ ногамъ Губина, онъ спѣшно поднялъ ее и, съ умильной улыбкой, осторожно положилъ на столъ... Сдержанная усмѣшка скользнула по лицамъ присутствующихъ и быстро уступила мѣсто суровой серьёзности.
-- Ну, что-жъ?.. Ступайте!..-- какъ-то сконфуженно сказалъ судья.
Мужики низко поклонились и, грузно ступая, потянулись изъ камеры.. А Губинъ все стоялъ безпокойно и дико озираясь... Въ передней, десятникъ, доставившій его на судъ изъ "волостной", дожидался "распоряженія"...
IX.
Принесли вѣсть Авдотьѣ, что Егора присудили къ острогу. Всполошилась баба; никакъ не вязалась въ ея мозіу мысль о виновности мужа: "вѣдь Ѳедоска денегъ-то не отдалъ,-- говорила она,-- стало быть, онъ грабитель и есть, а Егоръ чѣмъ виноватъ -- чѣмъ-нибудь надо разговѣться?.." -- Недовѣрчиво качали головами мужики, слушавшіе ея несвязныя рѣчи и, степенно выходя изъ Авдотьиной убогой избы, думали старую думу: "глупы бабы!"..
А Авдотья хлопотливо взялась за дѣло. Прослышала она гдѣ-то, что на мирового можно жаловаться въ городъ -- въ съѣздъ, что иногда и отмѣняютъ рѣшеніе судьи.
Собравши нужныя справки, отправилась Авдотья въ одно сѣрое, талое утро, въ посельному писарю Платону Захарычу, съ просьбой написать жалобу на мирового: ишь, во всемъ виноватъ Ѳедоска Золотаревъ, онъ грабитель, аспидъ этакій, довелъ Егора до воровства, онъ и отвѣчай!
Рѣшительно вошла она въ горенку Платона Захарыча. Хозяинъ сидѣлъ за чистымъ липовымъ столомъ и громко читалъ. Противъ него, подгорюнившись, сидѣла маленькая опрятная старушка въ шушпанѣ, а за ней стояла высокая статная молодица.
Платонъ Захаричъ взглянулъ на вошедшую Авдотью и снова углубился въ чтеніе. Читалъ онъ громко, внятно, внушительно... Старушка часто вздыхала, набожно возводя взгляды къ иконамъ; молодица тихо всхлипывала, отирая слезы: пришло письмо илъ далекой Туретчины отъ молодого солдатика, къ матери да чернобровой женѣ...
"...Еще прошу я васъ Христомъ Богомъ, драгоцѣнная родительница, -- читалъ Платонъ Захаричъ, -- пришлите деньжонокъ, сколько осилите... Мы здѣсь терпимъ великое горе... Вотъ ужъ другая недѣля, какъ сапоги разбились, а не только что новыхъ, но и подметокъ не выдаютъ... Грязь и холодъ стоятъ страшные... Работой неволятъ -- не приведи Богъ... То-и-дѣло канавы да ямы роемъ... Кормятъ тоже дюже плохо... Теперь пошли сухари -- ѣсть нельзя, словно земля матушка... песокъ такъ и хруститъ на зубахъ... Ишь, говорятъ, все жиды въ руки забрали да всѣхъ закупили... И за что-то м у ку такую терпимъ?.. за господъ офицеровъ только Богу молимъ... А какіе кормятъ насъ бознать чѣмъ, да водятъ почитай что нагишомъ -- Богъ имъ судья.
"Лежалъ я, отъ ломоты къ ногахъ, въ лазаретѣ, теперь выпустили... Дохтуръ-то и не соглашался, да ужъ больно въ саперахъ нужда пришла... Въ лазаретѣ порядки для нашего брата хорошіе... Пуще всего милосердныя сестры выручаютъ...
"Нашихъ перебито нѣтъ числа... Ишь, говорятъ, и счетъ потеряли... Да какъ и не перебить? Туркѣ-то вольготно за окопами, а нашихъ посылаютъ прямо грудью брать -- на стѣну лѣзть... Пока долѣзешь-то, анъ половину перебьютъ...
"Еще увѣдомляю я васъ, драгоцѣнная родительница, чта Плевна-городъ взята и въ ней много турки... А взяли мы ее голодомъ... Сами въ чистое поле вышли... Мы теперь такъ помекаемъ, что пропасть нашего брата сгинуло зря... Теперь погнали насъ дальше за Плевну, на горы... Ишь, говорятъ, есть такія, что и лѣтомъ снѣгъ на нихъ... Авось Богъ милосливъ, вашими молитвами пронесетъ и черезъ горы...
"Еще прошу я васъ, скажите Степану Болдыреву, что сынъ его Петръ Семенычъ приказалъ долго жить -- убитъ подъ Плевной штыкомъ на повалъ"...
Странный, болѣзненный вопль вырвался изъ груди Авдотьи. Старуха и молодица бросились въ ней...
-- Что тамъ? Что такое?-- тревожно забормоталъ Платонъ Захарычъ, поднимая на лобъ свои большія зеленыя очки.
-- Авдотья Губина сомлѣла!.. полушопотомъ отозвалась молодица, и хлопотливо засуетилась около Авдотьи...
-- А...-- протянулъ Платонъ Захарычъ, -- это у ней сынишка-то отъ Петрухи?.. Царство ему небесное, хорошій былъ парень...-- благоговѣйно добавилъ онъ и перекрестился на иконы.
На дворѣ поднималась погода. Вѣтеръ ворвался въ неплотно прикрытую трубу и ваіудѣлъ въ ней унылыя пѣсни... Авдотья лежала на полу, широко раскинувшись; зубы ея были крѣпко стиснуты, лицо покрывала синева, въ углахъ судорожно сжатыхъ губъ стояла пѣна... Бабы брызгали водою ей въ лицо и безтолково метались, охая да вздыхая...
-- Эко бѣдняга мается!..-- проронилъ Платонъ Захарычъ и началъ шопотомъ дочитывать солдатское письмо.
X.
Егору все-таки пришлось отсидѣть въ острогѣ. Краснорѣчиво написанная Платономъ Захарычемъ апелляція, какъ и слѣдовало ожидать, не измѣнила его судьбы.
Въ мартѣ онъ вернулся домой. Авдотья все это время пролежала въ постелѣ. Грудной у нея умеръ. Ѳедюшка кое-какъ управлялся съ скотиной, -- спасибо, скотины-то было не много: старая кобыла съ сосуномъ да восемь куръ... Мук а давно ужъ вся вошла, о пшенѣ и говорить нечего... Авдотью кормили родные; Ѳедюшка тоже у нихъ питался; въ школу онъ не ходилъ, хотя дядя и справилъ ему лапти,-- учителя за что-то отстранили отъ должности, а новаго еще не успѣли назначить...
Землю Егора въ яровомъ полѣ міръ сдалъ, чтобы взнести за него подати. Снялъ ее Голиковъ.
Подумалъ, подумалъ Егоръ, по приходѣ домой, о своихъ дѣлахъ, послушалъ, послушалъ болѣзненные вздохи Авдотьи, да взялъ новую палицу съ сохи и отнесъ въ кабакъ... Къ вечеру онъ пришелъ чуть живой... Сильно удивилась Авдотья, увидавъ его пьянымъ, -- прежде онъ никогда не пилъ... Взялась-было попрекать, да мочи не хватило и на это -- кашель одолѣлъ...
На утро, чуть свѣтъ, протрезвившійся Егоръ запрегъ въ санишки свою единственную коболу, положилъ туда два-три мѣшка да дырявое веретье и отправился побираться... Такъ какъ весной ему пахать было нечего, то онъ и побирался до самой уборки. Раза два въ мѣсяцъ ворочался домой, но немного привозилъ туда, можетъ быть, оскудѣли милостивцы, а можетъ быть, онъ и пропивалъ не мало... Все чаще и чаще видаютъ его пьяненькимъ...
Ѳедюшку на лѣто отдали въ пастухи: стеречь мірское стадо. Авдотья все хвораетъ и хотя ходить кое-какъ, но работать ужъ ничего не можетъ -- руки не поднимаются... Былая красота ея сгинула... Какъ щепка -- худая стала она, съ пятнистымъ румянцемъ на щекахъ, съ глубокими морщинами на лбу... Должно быть, не долго протянетъ...
А Ѳедосей Денисычь Золотаревъ, не додержавъ аренды, ловко обанкротился, причемъ нагрѣлъ своего "енарала" тысячи на три, да окольныхъ мужичковъ тысчонки на полторы, и съѣхалъ въ свое село. Теперь, слышно, приторговываетъ земельку у одного барича, спустившаго отцовское достояніе въ разныхъ коммерческихъ предпріятіяхъ -- начиная отъ сахароварства до разведенія тутовыхъ деревьевъ включительно...
А. Эртель.
"Вѣстникъ Европы", No 1, 1880